Текст книги "Клан"

Килан Патрик Берк
Клан

© Kealan Patrick Burke, 2011

© Сергей Карпов, перевод, 2018

© Борис Аджиев, иллюстрация, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

От автора

Писательство – дело одинокое, и все же часто приходится полагаться на доброту других. Поэтому передаю сердечное спасибо Дженнифер и Тайлеру Беркам, Илейн Ламкин, Кэти Джуэл, Тоду Кларку, моим друзьям, семье и, конечно, тебе, читатель.

Посвящается Дуги и работникам Центра 911 округа Делавэр

Часть первая

1

Элквуд, Алабама

15 июля 2004 года

Все мертво.

Нагая, окровавленная, в состоянии шока, под обжигающим покрытую потом кожу солнцем, высоко стоящи «этм в безоблачном небе, Клэр Ламберт, тем не менее, заметила, что голое и белое, как кость, дерево в поле справа – то же самое, про которое она что-то сказала несколько дней, месяцев или лет назад. Хотя, что она тогда сказала – уже загадка. Она остановилась, если вообще шла, – все это время ей казалось, что она стоит неподвижно, сгорбившись, пока под израненными и грязными ногами ползла, словно гранитный конвейер, дорога, – и прищурилась на искривленный ствол, который напоминал изнуренную мать в истрепанном ветром головном платке: скрученные ветки закрывали живот, будто защищая, колени подогнуты, широко расставленные ноги торчат из-под края застиранной юбки.

Дерево заворожило Клэр, и хотя ее не держали ноги, которые многие мили казались абсолютно независимыми существами, с трудом несущими ее вес, она не могла отвернуться. Ее пах холодным языком лизало пламя; кровь в волосах засохла, а тот вязкий, затвердевший комок в дыре, где когда-то находился правый глаз, тикал, словно глаз заменили на часы, отсчитывающие оставшееся время. Но все же она смотрела, не в силах отвести взгляд, пока безжалостное солнце окрашивало кожу на голове в розовый цвет, поджаривало спину. Пот, чуть прохладнее в слабой тени под грудями, капал как слезы. Наконец она вздрогнула, ноги зашаркали к колючей проволоке, отделявшей поле от дороги. Хлопок зашептал на ветру, когда ее живот встретил проволоку, колючки впились глубоко в кожу; она ничего не почувствовала, только невольно дернулась. Испуганная птица вспорхнула из хлопка с криком, и тот притянул взгляд Клэр к взметнувшемуся пятнышку, воспарившему к небесам, а затем скрывшемуся в ослепительной пелене солнца. Клэр опустила голову, облизнула сухие растрескавшиеся губы языком-наждаком и снова шагнула вперед, не понимая, что ей мешает. За что ее лишают встречи с деревом и ощущения материнского уюта, которое оно могло подарить. И снова она шагнула вперед, и снова ей не дали пройти. В этот раз колючки пронзили кожу. Встревоженная, она сделала полшага назад, и черная проволока зазвенела, как гитарная струна, на которой играл ветер. На железном наконечнике налилась капля крови и повисла, застыв во времени, не обращая внимания на солнце, прежде чем сорваться и окрасить травинку. Нахмурившись, Клэр медленно перевела взгляд с проволоки на дерево, будто во всем виновата эта увядшая женщина, и попыталась заговорить, умолять. Из иссушенного горла донесся лишь тонкий писк: Помогите, – затем она будто проглотила пригоршню горячих камешков.

Звук.

Она обернулась, не желая отрывать глаз от дерева, но привлеченная единственным до сих пор звуком, который нельзя было назвать природным и который не был похож на мягкий голос в голове, нескончаемо и настойчиво твердивший, что все мертво. К нижней губе прилипла прядь волос и так и осталась в трещинке, где лопнула кожа.

На нее несся пылающий белый свет. Но она понимала это смутно, ведь между ней и светом стоял мужчина без лица и рук. Нет, не совсем так. Руки у Дэниэла были на месте, но они лишились кожи, казались очень темными и сырыми. Ее это не беспокоило, ведь он все равно редко ее обнимал – недостаток в их отношениях, который она когда-то надеялась исправить.

Почему ты не берешь меня за руку?

Потому что мы уже не дети, милая.

Но при виде освежеванного черепа из ее единственного глаза показалась слеза, презрев солнце, словно кровь на колючей проволоке.

– Поймаем попутку, – говорил он ей, хотя его губы не двигались. Рваная рана лица под непослушными каштановыми волосами кивнула на сияющий свет позади, который становился все ближе. Над переливающимся металлом плыло отраженное солнце, колеса взбивали густые тучи горчичного цвета.

Она открыла рот, чтобы ответить, сказать своему парню, что им лучше подождать остальных, но, даже если бы обрела голос, чтобы передать слова, ее вдруг рассекла внезапная молния боли, от чего Клэр сломало пополам и вырвало в грязь под ногами.

Все мертво.

Голова распухла, на ее глазах изо рта хлестала темно-красная река, превращая грязь в ржавчину и забрызгивая лодыжки. Вены на шее вздыбились толстыми веревками, раненый глаз загорелся и заныл – казалось, через глазницу пытается выползти мозг, чтобы отстраниться от непонятной реальности еще дальше, чем ей удавалось до сих пор.

Ослабев, она упала на колени, почувствовала, как земля обдирает кожу. Но боли не было. Кожа стала толстой тяжелой шубой, а порванная одежда сейчас не волновала. Ладони скользнули в песок.

Прозвучавший визг могли издать старые петли врат земли, распахнувшиеся, чтобы наконец принять ее; а может, она сама, когда пыталась вздохнуть после потока горькой переваренной паники и скорби; а может, тормоза автомобиля, который она видела, потому что в ее обожженные солнцем уши вплыл новый странный голос. Солнце затмил силуэт, а на обнаженную спину одеялом пала прохладная тень.

– Иисус, Мария, Иосиф и святые небеса, – произнесла она. – Мисс, что с вами?

Это они, только и смогла подумать Клэр. Они пришли забрать меня. Снова мучить. Это подсказывала та же уверенность, что все это время ее подгоняла, безошибочное ощущение, что за ней наблюдают, преследуют, охотятся; ощущение, что она должна быть мертва, хотя почему-то еще дышит.

Она замотала головой, чтобы бросить им вызов. Открыла рот, но вместо слов потекла кровь, и горло разбухло от реки тошноты. Она еще пыталась сопротивляться, но, когда подняла руки, чтобы защититься, они поднялись только в ее мыслях. Тело перестало слушаться. Пара пыльных башмаков ушла из ее поля зрения.

Хорошо. Уходи. Отстань. Вы уже достаточно натворили. Все мертво. Вы убили их всех.

– Хосподи, Пит, живо подай собачью подстилку и фляжку. Шевелись!

Наконец головокружительный поток прекратился, и она нашла силы поднять голову. Перед ней был не человек, а спутанная тень под заломленной шляпой, пугало с золотым нимбом, делавшее вид, что оно – ее спасение. Ужас бился в груди, разжигая новые огни боли, которая будто излучалась из самой ее сути.

Из-за плеча человека выросла новая тень, такая же тощая, но без шляпы, с комком волос.

Они пришли убить меня.

– Боже ж ты мой, чтой-то у нее с глазом?

– А ну закрой рот, малой.

– Откудова она такая? Совсем без одежды, – голос переполняло нервное возбуждение.

Тень без шляпы сдвинули в сторону. Тощая захлопала руками, пока ее грудь не стала крыльями, опустившимися к Клэр, охватившими ее.

– Помоги поднять.

Она открыла рот, чтобы застонать из-за внезапного, ужасного жара, который ее объял, и почувствовала тепло, сочащееся между ног. Песок тут же потемнел.

– Бать, а она опис…

– Живо.

Не успели руки-крылья сомкнуться на ней плотнее, как Клэр несколько раз быстро, сухо, болезненно сглотнула, затем сделала вдох – он прозвучал, как гвоздь, царапающий по грифельной доске, – и криком позвала Дэниэла. Но, несмотря на лившийся из нее измученный жуткий звук и несмотря на то, что ее окружили тени, чтобы уволочь назад в ад, она впервые в жизни поняла, что осталась по-настоящему одна и помощи не будет – ни сейчас, никогда.

2

От запаха горящего мяса, хоть он и был лишь плодом воображения, рот Люка наполнился слюной. Ему хотелось есть – его ужин прервал меньше часа назад плач Мэттью из дровяника. Вспомнился день из детства, когда Люк наблюдал, как младший брат пытается самостоятельно освежевать оленя, которого они убили стрелой. Люк знал, что возбуждение и желание показать себя приведут Мэтта к ошибке, и оказался прав. С широкой улыбкой на лице и потом на лбу Мэтт, чтобы похвастаться перед Люком, задрал шкуру, которую уже смог отделить от оленя, второй рукой все еще орудуя ножом Боуи. Я ж грил, что умею. Не успел Мэтт дождаться одобрения Люка, как шкура выскользнула из хватки, а вторая рука по инерции хлестнула к нему. Лезвие прорезало на голом боку тонкую рану в сантиметр глубиной, под самыми ребрами. Люк сомневался, что это так уж больно, но брат упал на колени, хватаясь за волосы, выпуская стыд и разочарование в том же раздражающем напевном плаче – том самом, которым он звал на помощь, когда эта белобрысая вонзила ему в грудь деревянный кол.

Полный гнева, Люк забылся и встал с травянистого пригорка, на котором притаился. Впереди старый чернокожий и его сын переносили обидчицу брата в кузов пикапа без бортов. В силах лишь наблюдать, он выслеживал женщину на дороге, где редко появлялись люди, выжидая, когда появится шанс сократить расстояние и утащить ее назад для расплаты за то, что она сделала. В гневе он забыл о традиционных правилах загона дичи и оставался на дороге, на виду у женщины. Но она его не замечала и ковыляла медленнее хромого енота. Даже оглянись она через плечо и заметь в жарком мареве его жилистый поджарый силуэт, у нее не было шансов уйти. Она истекала кровью, и он рассчитал, что надолго сил ей не хватит.

Задача была совсем несложная. Но, черт возьми, она продолжала брести – уверенно, несмотря на то что, очевидно, не знала куда. Будто вместо того, чтобы слепо блуждать в чаще, ее притягивало к дороге, как железо к магниту. И все же он не торопился – в том не было нужды. Он был уверен в себе, несмотря на боль, которая давала о себе знать всякий раз, когда он вспоминал, что Мэтт ранен, и ранен тяжело.

Но вдруг Люк услышал пикап и отметил, что звук двигателя незнакомый, безопасный, и быстро перескочил через ограду, спрятавшись в траве, наблюдая со странным, неведомым ужасом, как к женщине приближается красный автомобиль.

Клэр, вспомнил он. Один из них называл ее Клэр.

Никто и никогда не сбегал. Надолго – нет. Дать кому-то уйти – немыслимая, невообразимая ошибка, которой они избегали, сколько себя помнил Люк. Седой Папа научил их, как и на что охотиться, и зачем. Они неукоснительно следовали его урокам.

Но сегодня…

Сегодня из-за маловероятного стечения обстоятельств Мэтт остался наедине с женщиной. Ее привязали к шесту, руки и ноги схватили веревкой за спиной, в рот забили кляп. Его братья уже изнасиловали ее и ослепили на один глаз, обкорнали почти все пальцы на правой стопе и порезали руки и ноги. В ней неоткуда было взяться новым силам, не говоря уже о воле к жизни, и все же она сумела освободиться и насадить Мэтта на кол. Только через добрые полчаса Люк, старший из пяти братьев, услышал жалобное мяуканье Мэтта; к тому времени тот уже залил кровью весь пол.

Люк знал, что еще не поздно. Он мог сократить расстояние между ним и пикапом прежде, чем они уложат женщину и заведут двигатель, прежде, чем навсегда заберут из их жизни Клэр. Если эти двое у грузовика начнут драку, он с ними разберется. С собой у него был нож Боуи, который он взял из рук Мэтта, поклявшись закончить то, с чем не справился брат. Люк был быстрым. Он бы успел – и всем бедам конец. Нужно лишь броситься вперед.

Но вот он услышал кашель двигателя, увидел грязно-черные клубы дыма из выхлопной трубы пикапа и понял, что поздно. Он медленно двинулся к ограде и дороге за ней. Ему хотелось кричать во всю глотку, рвать волосы, царапать кожу, но он лишь перескочил через ограду и помчался в противоположном направлении, прочь от пикапа, – туда, откуда пришел.

Когда он уходил из дома, Мэтт еще был в сознании. Дышал. Живой. Раз Джошуа, Айзек и Аарон не прыгнули в пикап и не отправились в погоню за женщиной, значит, все изменилось.

Но главное, осознал Люк, что он сам не подумал взять пикап. Водитель из него был хреновый из-за того, что пальцы на руках торчали во все стороны, но разве это оправдание. Не сейчас. Он всегда был умелым охотником и знал, что братья не последовали за ним, прежде всего, потому, что верили: Люк все уладит. Но они впервые ошиблись – он потерял добычу. И он знал, что будет, когда вернется. Придется отвечать перед Лежачей Мамой, и ее не обрадует услышанное. В последний раз, злясь на него, она велела Седому Папе переломать ему пальцы на левой руке и сдвинуть все, кроме большого и среднего.

Павший духом и терзаемый страхом, Люк остановился и прошептал короткую молитву Господу, чтобы она его пощадила. Но, когда солнце поднялось выше и стало огненным глазом посреди василькового неба, он понял две вещи.

Господь не слышит. Не слушает Люка. Прямо как Папа.

И что сегодня, скорее всего, Лежачая Мама его убьет.

* * *

– Хватит пялиться.

– Прости, бать.

– На дорогу смотри.

Пит кивнул и отвернулся. Они накрыли девушку брезентом – больше ничего не нашлось, – но только что через пыльное окошко в задней стенке кабины Пит заметил, что один край брезента задрался, бешено хлопая в пыли, которую поднимал «шеви», и обнажил правый бок девушки до самого бедра. На виду оказалась одна маленькая грудь, и, хотя ее покрывали порезы и царапины, дыхание подростка участилось, а сердце билось все быстрее с каждой секундой. Он даже не знал, была ли она красивой до того, что с ней случилось. Из-за ран и опухлостей, превративших лицо в мятый кабачок, сказать было трудно. Он надеялся, что да и что стоит ей прийти в себя – если она не умрет среди инструментов и пустых клеток для кур, – она проявит к нему тот интерес, который он еще не сумел вызвать у слабого пола; может, в благодарность за спасение.

Конечно, с дороги раненую подобрал отец, но Пит не будет исправлять ее ошибку, если в первые дни выздоровления она адресует благодарности ему. Да и не справился бы старик один.

– Как думаешь, как ее так угораздило? – снова спросил он отца.

– Звери задрали.

Подавив новый порыв оглянуться через плечо, Пит сосредоточился на дороге, которая всасывалась под капот старого «шевроле».

– В жисть не видал, чтоб звери так драли, – пробормотал он. – Видал ее глаз?

– Оклемается, жить будет, – отвечал отец, но на его лице было то же выражение, как когда поднимался ветер, а тучи над фермой становились черными, злыми, бурлящими и готовыми разродиться вихрями, чтобы разорвать их дом на клочки. – Сиди тихо. Привезем ее доку. Он ее мигом на ноги поставит.

– Правда думаешь, он ее спасет?

Вместо ответа старик поднял морщинистую руку и включил радио. Тишину прервали тихая звенящая музыка и долгий вздох отца. Скоро, когда он коснулся пламенем кончика мятой самокрутки, кабину наполнил слащавый запах горящего табака. Этот запах вселял уверенность в Пита – знакомый аромат, который будто мягко вплывал в его череп и приручал диких собак его мыслей. Он чуть улыбнулся и снова выглянул в окно.

Ему было все равно, красивая или нет под кровью и всем остальным раненая девушка. Он сам был не красавец, и ему казалось неправильным судить других по стандартам, которым он не отвечал. С рождения у него было слабое сердце, что, наверное, объясняло, почему он всегда надеялся, что любая раненая пташка будет считать его спасителем и любить соответственно. Вылечить сердце собственными силами он не надеялся, а в таком городе, как Элквуд, где жили суровые работящие люди, это значило, что его шансы умереть молодым выше средних.

Он не боялся умереть.

Он боялся умереть в одиночестве.

Когда-то предметом его увлечения была Валери Вон из бакалеи. Она всегда была к нему добра, и какое-то время он ее даже любил, пока однажды не набрался смелости, чтобы в этом признаться, а она сложилась от смеха пополам, как шезлонг со сломанной ножкой, и сказала, что это «мило», а потом изо всех сил старалась избегать даже разговора с ним.

Были, конечно, и другие, но никто не думал ни общаться с ним, ни остаться в Элквуде надолго, чтобы разглядеть в нем что-то еще, кроме не самого умного фермерского паренька с амбициями, которые не простирались дальше границ города.

Валери уехала в Бирмингем.

После этого ему быстро надоели вежливые отказы и нервные оскорбления, веселые подколки и жестокие издевки, так что он послушался совета отца и стал еще усерднее работать на ферме.

И вот они нашли чужачку – она одна, ранена, отчаянно нуждается в помощи. Помощи, которую он мог оказать, если она позволит.

Нервный трепет в животе напомнил, что его ждет очередное разочарование, очередная обида, новый удар по хрупкому сердцу. Она ж не отсюдова. У нее там наверняка свой ухажер имеется. А ты опять как дурень.

Но, как обычно, надежда придала сил не обращать внимания на предупреждения внутреннего голоса и здравый смысл, который в них звучал.

Он улыбнулся.

Эта – останется.

Он чувствует.

3

Люк знал, что бывает три вида тишины. Обычная – когда вокруг никого нет, как когда он брел на свалку в полумиле от дома, где они сплющивали и сминали машины, если от них больше не было толку, после того как смяли и сплющили их владельцев. Туда он уходил в поисках покоя, чтобы собраться с мыслями, иногда помолиться.

Еще была тишина, когда только кажется, что рядом никого нет, а на самом деле за тобой следят, спрятавшись и затаив дыхание. Это другая тишина, тяжелая, потому что неестественная. И она никогда не длилась долго. Люк давно понял, что, какими бы умными или испуганными люди ни были, сохранять тишину они не умеют, даже если это вопрос жизни и смерти. Он и представить не мог, сколько их жертв могли сбежать, хотя бы ненадолго, если бы всего на секунду дольше задержали дыхание, или проглотили всхлип и стон, или смотрели, куда наступают.

Третий вид тишины – когда тебя окружают люди, и все смотрят, будто бы не дыша, и никто не двигается и не говорит ни слова, потому что все, что они могут сказать, читается в их глазах – ничего хорошего. Самый худший вид тишины, самый опасный.

Именно с такой Люк столкнулся, когда вернулся домой.

Когда он перевалил через холм и начал спускаться к дому, закапал дождь, будто сам Господь выбрал сторону – причем не сторону Люка. С высоты он видел, что дождь не спугнул его братьев. Джошуа, Айзек и Аарон стояли неровным полукругом перед домом лицом к нему. Мэтт темным кулем лежал в грязи у их ног, и не оставалось сомнений, что он мертв. Он лежал на спине, рубашка промокла от крови, глаза – остекленевшие, открытые, спокойно глядели на лившийся в них дождь. Люк остановился в паре шагов от него.

– Когда? – спросил он, словно это имело значение. Он заговорил, чтобы нарушить тишину, которая стала сжиматься вокруг него, словно утренний туман.

– Как тока ты ушел, – наконец ответил Аарон с жесткой ноткой в голосе. Никакой скорби – лишь подавленная боль. – Где девчонка?

Люк покачал головой, не в силах посмотреть брату в глаза. Ему не хотелось видеть в них отвращение, страх и облегчение, что Аарону не достанется то же наказание за то, что он дал девчонке сбежать. Он почти ждал, что братья спросят, как она ускользнула и куда делась, но, конечно, они не спросили. Это было уже неважно. Очень скоро им придется сниматься со старого места и искать новое – задача непростая, несмотря на предупреждения Лежачей Мамы ни к чему не привязываться и не отягощать себя роскошью, от которой нельзя мгновенно избавиться. Это значило, что придется много и быстро трудиться, все время оглядываясь и страшась звука сирен. Это значило новую тишину для их семьи: абсолютное отсутствие звука, которое в любой миг может нарушить враг – Люди Мира, как их звал Папа, которые несли угрозу единственному миру, что они знали.

– Тебя ждет Лежачая Мама, – сказал Аарон. – Велела звать тя сразу как придешь. «Немедля, – грит, – чтоб даже помочиться не ходил. Жду у себя, как только завидите», – грит.

Люк наконец поднял глаза – вытянутое узкое серое лицо его брата, еще длиннее из-за короткой стрижки темных волос, было мрачным. Он не мог понять, получает ли Аарон удовольствие от того, что несет эти вести, и не поблагодарил его, потому что это было не в их обычаях. Помнить о чувствах – только рисковать, что они начнут сопереживать жертвам, которые часто невероятно умело на них играли.

– Тогда я к ней, – ответил Люк и бросил последний взгляд на Мэтта, смирившегося со своей смертью. Картину покоя нарушали только небольшие ржаво-красные лужицы в грязи вокруг его тела, глубокая темная рана в груди и алые ручейки, что пробирались к ногам Люка. – А вы запалите костер.

Двенадцатилетние близнецы: Джошуа, который говорить мог, но делал это редко, и Айзек, которому в девять лет отрезали язык за то, что он ругался на Седого Папу, – послушно кивнули и поспешили к амбару, где хранились старые поленья, осколком одного из которых девчонка оборвала жизнь их брата. Под дождем им понадобится керосин, чтобы огонь занялся, о чем Люк и пробормотал Аарону и смотрел, как его брат уходит, опустив плечи, к сарайчику из насквозь проржавевшего гофрированного железа, где они подвесили и освежевали одного из друзей девчонки.

Затем с пробирающим до нутра вздохом он ненадолго встал на колени в луже крови Мэтта и произнес короткую молитву – не только о душе покойного, но и о себе. Он просил о прощении и смелости, но сам не ждал, что они на него снизойдут. Почему-то он в этом сомневался. Слишком многое пошло не так, чтобы ждать милосердия от Господа или кого-нибудь еще.

Люк поднялся и вошел по ступенькам в дом.

* * *

Через, кажется, целую вечность док Веллман наконец вышел из спальни, которую когда-то делил с женой до ее смерти в 1992-м. Теперь он спал на продавленной софе в гостиной, всегда с включенным телевизором без звука. Без него было не уснуть. Телевизор стал его единственным товарищем. Он – и парочка пациентов, готовых проехать до доктора пятьдесят километров из города. Он многое повидал в жизни, не в последнюю очередь – медленное и болезненное угасание жены в бесконечно длинные недели перед тем, как ее наконец одолел рак. Но по смертельной бледности на лице, когда он вышел к старику и его сыну, было ясно, что такого он еще не видел.

В равной степени из-за возбуждения и нетерпения Пит вскочил первым, оставив отца на маленькой плетеной скамье в коридоре.

– Живая? – спросил подросток. Он искал и не находил ответа на лице старика доктора.

Веллман был таким тощим, что его конечности напоминали ручки переломленных об колено швабр, а грудь – сдутую гармонь, над которой было вытянутое лицо, изборожденное морщинами, где светились удивительной живостью голубые глаза, увеличенные очками без оправы. Сейчас в глазах, остановившихся на лице подростка, читалось беспокойство. Пит ждал, что на него не обратят внимания, ответ доктора будет адресован отцу, и поэтому приятно удивился, когда доктор заговорил именно с ним.

– Да, – сказал он тихим голосом. – Жива, но на грани.

– Поправится? – не унимался Пит.

– Пожалуй, хотя она потеряла много крови.

Мальчик с облегчением выдохнул, хотя сам не заметил, как задержал дыхание.

– Кто с ней это сделал? – спросил, нахмурившись, Веллман. – Не могу себе вообразить, чтобы кто-нибудь… – Он осекся и прикрыл рот рукой, словно не давая выскользнуть словам, которые сам не хотел слышать.

– Звери, – повторил отец Пита, будто его запрограммировали давать этот ответ всякий раз, как его спрашивали.

Доктор перевел взгляд с подростка на отца.

– Только если в этом штате звери умеют обращаться с ножом, Джек.

Пит взглянул на отца, чтобы увидеть, как тот отреагирует. Он не отреагировал или умело скрыл свои чувства. В тусклом сером свете из окна в коридоре Пит увидел на лице старика лишь тени.

– Нет, – сказал Веллман. – Никакие это не звери. Бедняжку страшно порезали. И били. У нее сотрясение, множественные переломы и треснувшие ребра. Тот, кто напал на нее с ножом, выколол ей глаз и отхватил несколько пальцев на ногах и руках. Если бы это были звери, Джек, раны были бы рваные. Нет, – казалось, он не верит, что это возможно, или не хочет верить, но других объяснений не было. – Кто-то очень хотел, чтобы она умерла, и умерла медленно, – он покачал головой и коснулся дрожащими пальцами маленького серебряного распятия на шее. Затем вздохнул и отступил от мальчика. – Уже позвонили шерифу?

Пит покачал головой:

– Сюда торопились, пока не стало поздно.

– Что ж, это правильно, но теперь лучше вызвать Хэла. Он должен знать, что у него по округе разгуливает сумасшедший и режет женщин, – доктор двинулся в глубину дома, но Джек встал и положил ему руку на плечо. Веллман оглянулся на нее так, словно на него с потолка упал экзотический паук.

С болью на лице отец Пита наклонился к доктору и тихо сказал:

– Нельзя. Если только не хочешь привечать новых ночных гостей.

Озадаченный, Веллман медленно отстранился от Джека.

– Ты знаешь то, чего не знаю я?

Джек облизал губы и медленно кивнул:

– Да, а тебе лучше и не знать, – взгляд отца, в котором Пит с удивлением обнаружил страх, опустился к полу. – Раз говоришь, что девчонка выживет, мы с Питом сделали что могли, и нам пора вертать домой.

Веллман изучил лицо Джека.

– Что происходит?

– Забудь, док. Богом прошу. Это самое лучшее.

– Ни черта, Джек. Девушку будут разыскивать, а я не знаю, с чего начать. Это работа для шерифа, а как он поможет, если ничего не знает? – Он бросил взгляд на Пита и изменился в лице. – А вы с этим никак не связаны, ребята?

Пита будто ударили под дых:

– Да вы чего, док! Мы ее так и нашли, чесслово. Лежала на дороге, плевала кровью. Небось, не приехай мы, она бы уже кому под колеса попала или поджарилась на солнце. Мы с батей ее загрузили и тут же сюда, правда?

– Правда, – сказал Джек, не сводя глаз с пола, словно разглядывал что-то чрезвычайно интересное. – Это не наших рук дело.

– Но ты знаешь, чьих?

Джек помолчал, затем поднял голову и опустил тяжелый взгляд на сына:

– Дуй в пикап.

– Но я хочу…

– Живо.

Пит знал, что спорить бесполезно. Он уже получал отцовскую трепку и за меньшее. Но, прежде чем подчиниться, спросил Веллмана:

– А можно опосля вернуться и ее повидать?

– Если твой папа не против.

– Посмотрим, – сказал Джек.

Пит знал, что это означает «нет».

Отец отступил, чтобы мальчик мог уйти.

– Спасибо, что подлатали ее, – сказал Пит доктору.

Старик кивнул.

– Без вас, ребята, я ничего бы не сделал. Я бы сказал, что вы спасли ей жизнь.

– Расскажете ей, кто ее привез?

– Обязательно, сынок.

Подросток неохотно подчинился отцу. Он прошел между двумя мужчинами в невидимом облаке их смешавшихся запахов: пота, табака и дезинфицирующего средства. На пути к двери помедлил, притворившись, что засмотрелся на полупустые комнаты докторского дома, надеясь подслушать, что такого знал его отец. Но они молчали, очевидно понимая, что он еще рядом. Раздосадованный загадкой, Пит открыл дверь и вышел под дождь.

* * *

– Ты сам знаешь, что я обязан сообщить, Джек.

– Знаю.

– Тогда придумай причину получше, почему я не должен этого делать.

Джеку было страшно. В последние несколько часов его предал здравый смысл, а все потому, что с ним в пикапе ехал сын. Если бы Пит остался дома, он бы подчинился чертову благоразумию и проехал бы мимо, увидев девчонку на дороге. Конечно, потом его замучила бы совесть, но на этот случай есть виски, и прибегал он к нему не в первый раз. За шестьдесят один год тяжелой жизни он неплохо наловчился заметать неприятности под коврик и притаптывать, чтобы потом проходить мимо, а не разглядывать. Но он знал, что мальчик так просто этого не оставит. Глупый еще, не понимал, что между добром и злом простирается широкая серая область, особенно когда речь идет о собственном здоровье. Еще не узнал о чудовищах, которые питаются самаритянами.

Джек заметил девушку раньше Пита, но молчал, даже пытался как-нибудь отвлечь мальчишку, чтобы и он ее проглядел. Сказал, что надвигается буря, судя по виду туч над холмами слева. Надо было понимать, что мальчик смекнет. Он редко говорил сыну больше пары слов без необходимости – так и не научился с ним общаться за все эти годы. И тем более, не заводил праздные разговоры о погоде, так что, вместо того, чтобы смотреть в окно на тучи, а не на девушку, Пит нахмурился и посмотрел на отца. А потом проследил за взглядом до свернувшегося калачиком силуэта на обочине. Даже тогда, несмотря на то что Пит схватил Джека за руку и показал на несчастную, тот подумывал просто нажать на газ и рассказать подростку то, о чем он сейчас рассказывал доктору:

– Просто… беда будет, док.

– Какая еще беда?

Джек искал слова, чтобы объяснить все, не объяснив ничего, но в голове скакали мысли и закипала паника. Нужно успокоиться. Он пригладил волосы и умоляюще посмотрел на Веллмана.

– Есть выпить?

Доктор кивнул.

– Идем на кухню.