Текст книги "Когда Алиса упала"

Глава 3

Наверное, мне нужно встать с постели, открыть другое окно, то, что выходит на огород. Я лежу здесь с тех пор, как мы похоронили Алису, гляжу, как тени скользят по комнате, а солнце темнеет и превращается в толстый обгоревший апельсин. Но Кэти в саду, голос ее журчит и иногда воркует, а иногда слышится: «Тоби, не трогай помидоры» и «Тоби, Тоби, где ты?»

Тоби смеется и взвизгивает, как умеют только маленькие мальчики, когда прячутся от мачехи среди растений, и изгородей, и острых, как нож, теней заходящего солнца.

Лайонел и Кэти выделили мне комнату в глубине дома. Прежнюю комнату Алисы. Окна выходят и на огород, и на пруд Тюри. Кровать стоит у окна с широким подоконником, куда можно поставить мой утренний чай; в письменном столе три ящика и приземистая полочка. Из амбара достали шкаф, который был у меня в детстве, и покрасили его в голубой, как яйца малиновки, цвет. Розовые розы змеятся по обоям. Кэти поставила на каминную полку часы и вазу с букетиком цветов.

Всем хороша эта комнатка, которая так отчаянно пытается казаться жизнерадостной.

– Здесь тебе будет удобнее, – сказал Лайонел. – И Кэти тебе все постельное белье купила новое.

Он имел в виду, что им будет удобнее, если я, вдова без средств к существованию, не стану путаться у них под ногами. Я еще не решила, сколько «спасибо» и «извините» можно счесть достаточным.

Тут я понимаю – и это разрывает мое сердце, – что теперь так будет всегда, что именно так происходит, когда твоего мужа убивают вместе с половиной его полка во время битвы при Монеттс-Блафф[2]2
  Битва при Монеттс-Блафф (началась 23.04.1864 г.) – одно из ключевых сражений между Севером и Югом, в котором войска конфедератов потерпели чувствительное поражение от северян.


[Закрыть].

Я как сейчас вижу этот список, приколотый поверх других на стене, когда-то покрытой изысканными обоями с узором мокрого шелка, а теперь разбухшей от имен погибших и пропавших без вести.

Дежурный по палате приколол списки, обернулся и закричал:

– Сорок седьмой Пенсильванский! Двадцать девятый Висконсинский! Восьмой Нью-Гэмпширский!

Лежавший на полу солдат в одних только потрепанных серых штанах схватил меня за фартук, привлекая внимание.

– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?

– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.

Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.

– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?

Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.

– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!

– Восьмой Нью-Гэмпширский?

Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.

На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.

Сити-Пойнт,

4 мая 1864 года

Дорогой Лайонел,

Бенджамин погиб. Скажи Алисе. Она не будет оплакивать его кончину. Я же просто скажу тебе, что не могу испытывать скорбь по человеку, которого не любила. Он слишком рано задушил во мне это чувство, а когда ему снова потребовалась моя любовь, было уже слишком поздно.

Вкладываю в письмо двухдолларовую купюру – такие деньги печатают мятежники. Это для Тоби, если я не перепутала день, в следующую пятницу у него день рождения.

Поблагодари Кэти за письмо, которое я получила на прошлой неделе, оно меня порадовало. Чудесный сюрприз – лимонные леденцы.

Всегда твоя М.

Лайонел в ответ попытался по-доброму успокоить меня. Алиса ответила честно:

Здесь. 25 мая.

Я ничего плохого не сделала. Возвращайся домой.

Алиса

И еще… мне не жаль. По поводу Бенджа.

Колонны роз на стене спальни расплываются, превращаются в белую кожу Алисы, фиолетово-коричневые синяки, спутанные от крови волосы, которые я так подолгу заплетала.

Она не страдала.

Страдала. Конечно, страдала. Всю жизнь.

Я задыхаюсь и подскакиваю. Сдерживаю стон и наклоняюсь вперед, прижав локти к бедрам. Я хочу выползти из своей кожи, подальше от этого обжигающего чувства вины. Я бросила ее здесь, когда мне нужно было ехать домой.

Кто-то тихонько стучит в дверь, поворачивается ручка. В образовавшуюся щель просовывается башмачок. Я поспешно заворачиваюсь в шаль, лежавшую в изножье кровати. Тоби проскальзывает в комнату.

– Не входи, пока тебе не ответят.

Он дергает шов на кармане штанов, потом оставляет его в покое и вытирает нос пальцем.

– Ты меня слышал?

– Да, мэм. Нужно дождаться ответа и только потом входить.

Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.

– Восемь и шесть, – говорит он.

– Да. Восемь тридцать.

Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.

– Ты пропустила ужин.

– Да.

– А мы пудинг с изюмом ели.

Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.

– Чего тебе, Тоби?

Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.

– Дай мне.

Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.

– Любишь бульон? – спрашиваю я.

Он втягивает подбородок в шею и качает головой.

– Значит, у нас много общего.

– Мама говорит, он укрепляет.

Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.

Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.

– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.

Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.

– Где Алиса?

– Ее больше нет.

– Но она же вернулась домой.

Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.

– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.

– Но я видел ее.

Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.

Он спрашивает:

– Кто же теперь будет отгонять Плохих?

* * *

Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.

Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.

Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…

– Никаких Плохих нет, Тоби.

– Нет, есть.

Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.

– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.

Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.

В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.

Сын Элджина Миллера – 1812 год, 10 лет

Марджори и Хестер Бикфорд – 1834 год, 8 и  10 лет

Израэль Фоли – 1737 год (?), 72 года, возможно, был пьян

Мэйхью Гринлиф – 1788 год, колесник

И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.

Стивен Лэнг – 1854 год, 24 года, жених дочери Тимоти Лэмпри

Милдред Ларкин – 1855 год

Тереза Мессер – 1855 год

В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.

Лидия Сноу – 1862 год

Я не смогла приехать на похороны. «Мы завязли в войне, – написала я, – Алиса поможет мальчику, а я – Союзу».

В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.

Больница Смоуктауна,

ноябрь 1862 года

Дорогая Алиса,

Твое письмо (рисунок) очень меня встревожило, а я и так вижу здесь много горя. Если это мне наказание за то, что я не приехала на похороны Лидии, если это так – а твой ужасный рисунок врезался мне в память, – то это чересчур. Если ты хочешь сказать мне, что сердишься, то это чересчур. Мне и так здесь хватает ужасных сцен, все эти раненые мужчины, многие больны дизентерией, и не все вернутся домой.

Сестра, смотри на солнечный свет, смотри непременно. Ты же помнишь, нужно отворачиваться от тьмы. Теперь ты должна быть хорошей тетей малышу.

Мне пора идти. Уже очень поздно. Посылаю два доллара и, в знак моей вечной любви к тебе, этот браслет из бусин. Да, он простой, но блестит на свету.

Всегда твоя М.

Сегодня не хватает воздуха. Я оставила окна открытыми в слабой надежде, что до меня донесется дуновение ветерка. Верчусь на простыне, ищу не такое жаркое место, как то, где я только что лежала.

Тикают часы, но какое время показывают, я не вижу. Лишь знаю, что уже поздно. Тоби я из своей комнаты выпроводила и теперь слушала скрипы и стоны половиц: Кэти укладывала его спать, потом сама пошла в спальню. Лайонел пожелал спокойной ночи с лестничной площадки и постучал костяшками по перилам, как папа в нашем детстве. Позже раздались его шаги на лестнице. Сирша заперла кухонную дверь и пошла по усыпанной гравием тропинке к дороге, ведущей к домику на перекрестке, где она живет вместе с Элиасом.

Я зажмуриваюсь, прижимаю кулаки к животу, молю, чтобы пришел сон. Слушаю, как тикают часы. Но образы просачиваются в сознание, крутятся в голове: странная Китти, бегущая вдоль каменного забора, трубы в подвале лечебницы, лаванда, которую я истолкла в порошок, живот Алисы с зелеными пятнами, будто она обращается в камень.

Я дышу через нос, вдох-выдох, руки и ноги такие тяжелые. Кости без мышц.

Дзинь-дзинь-дзинь.

Звук доносится из коридора. Схватив халат, висевший на столбике кровати, надеваю, беру свечу и поворачиваю дверную ручку.

Свет скользит по паркету, ползет по стенам, просвечивая через узор из ирисов и плачущих горлиц. Я вижу всех нас, слышу нас – Лайонела, и Алису, и меня, – мы с топотом слетаем по лестнице в прихожую. Снежный день. Папа ждет на улице с санками. Мама перегибается через перила.

– Проследите, чтобы Алиса варежки надела, – кричит она. Голос у нее еще сильный, щеки румяные, она полна жизни.

Лайонел втягивает руки в рукава, несколько раз оборачивает шерстяной шарф вокруг шеи. Он выше меня, тощий как палка, с узловатыми коленями и острыми локтями. Когда это он так вырос? Я снимаю Алисино пальто с крючка.

– Пошли. Папа в пингвина превратится.

– Куда вы все варежки подевали?

Лайонел роется за обувницей и достает варежки и муфту. Поворачивается к Алисе:

– Протяни ручки, птенчик.

Я застегиваю свое пальто до последней пуговицы и хватаю шерстяной капор.

– Не забудь ее капор, Лайонел.

– Не забуду.

– Я не хочу капор, – говорит Алиса и трясет кудряшками.

– Надевай, – велю я.

– В пятницу мне исполнится десять, и ты уже не сможешь мне приказывать.

– Это точно, – смеется Лайонел. – И отныне ты будешь править домом и всем миром. И нам больше не придется слушаться Мэрион, это она будет слушаться тебя.

Я вижу, как наши призраки еще стоят в прихожей, а потом выбегают из двери, впустив в дом обжигающий холод. Мы пробираемся к холму Вэгон-хилл на снегоступах, Алиса покачивается на папиных плечах. Мы с Лайонелом тащим санки, и наше дыхание закручивается в воздухе спиральками.

Скрип кресла в кабинете Лайонела возвращает меня к реальности. Завиток табачного дыма вылетает через полуоткрытую дверь и поднимается по лестнице. И вот он, Лайонел, стоит, прислонясь к дверному косяку. На нем халат и тапочки, волосы с одного бока растрепались.

– Я слишком шумел? Или ты тоже хочешь выпить?

– Помнишь, как мы на санках катались с Вэгон-хилла?

Он моргает и, прищурившись, смотрит на стену, глаза у него бегают туда-сюда, будто он перелистывает книгу.

– А? Я об этом не думал…

Он сглатывает и жестом приглашает меня войти. Комната у него такая же маленькая, как моя, и заставлена мебелью: непомерно большой письменный стол, два низких кожаных кресла и круглый столик из палисандра, на котором лежит трубка и стоит пустой стакан.

– Садись.

Кресло изношенное, ручки потрескались и потемнели от масла. Лайонел наверняка выпил больше одного стакана, это выдают его движения, явно продуманные. Он прислоняется к комоду.

– Я знаю, что шерри ты не пьешь. Виски или ром?

– Виски.

С полуулыбкой он достает бутылку с полки и разглядывает ее на свету. Устраивает целое представление, вместо того чтобы просто налить нам выпить.

– Он резковат. Без сахара не выпьешь.

Я беру у него стакан. Он поднимает палец, достает из-за книг сахарницу и маленькую ложечку, отщелкивает крышку.

– Теперь ты моя соучастница в краже сахара.

– Я сахар не ела уже не знаю сколько.

– А теперь придется.

Он размешивает сахар, стучит ложечкой по стеклу.

Дзинь-дзинь-дзинь.

Я смеюсь.

– Что смешного?

– Ничего. День был длинный.

– За это я выпью.

– Давай выпьем за Алису.

Он откидывается в кресле. Виски проливается Лайонелу на руку, и он переворачивает ладонь, чтобы слизать его.

– Извини. Тогда за Алису.

Сахар не помогает, виски огненным ручейком обжигает мне рот и горло.

– Как тебе комната?

– Я жила в коровниках и на чердаках. Комната меня устраивает. Твоя щедрость…

Он останавливает меня взмахом руки, потом закрывает один глаз и смотрит в стакан.

– Все в таком беспорядке, – говорит он. – С тех пор, как Лидия утонула. Она была очень добра к Алисе. Терпелива. Она всегда была такой терпеливой.

– Да.

Он смотрит на книжную полку. За руководством по обработке латуни скрывается ферротип. Светловолосая Лидия в простом клетчатом платье, на коленях у нее букетик цветов, на груди приколота брошь в виде павлина. Она вот-вот улыбнется, уголки губ размыты. Наверное, она сдерживалась, пока ей не сказали, что уже можно смеяться. Она так часто смеялась.

– Все в чертовском беспорядке.

– Теперь у тебя есть Кэти. Я этому рада.

Наклонив голову и наблюдая за мной, он сначала прикрывает один глаз, потом другой.

– Да. Кэти.

– Жаль ее брата.

– Первая битва, и Пол получает пулю в лоб. Надо же быть таким невезучим!

Он со стуком ставит стакан на стол.

– А ведь все ждали при Булл-Ране[3]3
  Место, где 21 июля 1961 года произошло первое крупное сражение Гражданской войны.


[Закрыть] легкой победы. Помнишь? Люди сидели на холме с корзинками для пикника. Пили пиво и ели колбаски, пока музыканты дудели в свои дудки.

Я наклоняюсь вперед, прижимаю ладонь к его руке:

– Вы дружили.

– Пока он не обозвал меня трусом. И другими словами.

Он убирает руку. Прочищает горло и откидывает голову на спинку кресла.

– Вэгон-хилл недостаточно крутой, чтобы кататься на санках.

– Мы не там катались?

– Да. Он слишком близко к ручью. Не раскатишься. Ты имеешь в виду Тилтон-хилл. Помнишь? Бреммер не хотел срубать там одну березу. Она стояла прямо посреди спуска. Если ты катился быстро… помнишь, как Алиса как-то раз поехала очень быстро? Господи, она слетела с санок. Прямо в воздух, и угодила в сугроб. Только один ботинок торчал.

– Это точно не она была.

– Почему?

– Ей не разрешали кататься одной. Она со мной каталась.

– Тогда я, наверное, сам повез ее на горку. Разок дал ей свободу.

Он издает смешок, следя глазами за дугой Алисиного полета, язычок горящей свечи отражается в его очках.

– Это было в последнюю зиму, когда мама… Меня оставили без ужина. Папа запер санки. Помнишь?

– Где ее вещи? – спрашиваю я.

– Что?

– Алисины вещи. Одежда. Ее любимые деревянные птички. Медальон. Все дневники и рисунки. Ее вещи, Лайонел? – Я ставлю стакан на столик между нами и продолжаю: – Здесь ничего из ее вещей нет.

– Не обвиняй меня в ее смерти.

– Я тебя не обвиняю…

– Это ты оставила меня с ней. Ты и твой Союз.

– Мне не хотелось просто штопать носки и шить мундиры.

– И смотри, к чему это тебя привело. – Он делает глоток виски. – Теперь она мертва. Может, это к лучшему. Пожалуй, к лучшему. Для всех.

Не отвечая, я встаю:

– Ты пьян. Пойду спать.

Он думает о чем-то своем, потом качает головой.

– Ты согласилась поместить ее в лечебницу.

– Это я зря.

– Она собиралась выкинуть Тоби из окна второго этажа, когда Кэти в последний раз нашла ее.

– Наверняка есть какое-то…

– Хватит оправдывать ее.

Он резко встает, одной рукой прижимая стакан с виски к груди, а другой оттягивая нижнюю губу, и говорит:

– Ты на меня-то вину не списывай.

– Она была вся в синяках, она…

– Мне плевать.

– Лайонел, – качаю я головой, – что ты такое говоришь?

Он снова падает в кресло, склонив голову и сжав стакан в пальцах.

– Я сказал ей, что она поедет к тебе в гости. Чтобы она упаковала сундук. Взяла пальто, потому что в Мэриленде холодно. – Голос хриплый, с одышкой. – Сказал, что нанял ей экипаж. Она ждала на крылечке все утро и…

– Я не могу этого слышать.

Я бросаюсь обратно к себе в комнату. Там удушающая жара. Застоявшийся кислый воздух.

– Это моя вина.

Три шага до камина. Вот под стеклом Бенджамин в мундире, с широкой бородой. «Моя вина». Поворот к окну. Поднялась луна, осыпала серой пылью верхушку березы, крышу лодочного домика, водную гладь.

Я тянусь к оконной раме – окно закрыто на щеколду. То, что выходит на пруд. И то, что выходит на огород. Я не помню, чтобы закрывала их. Я прижимаю ладонь ко лбу, утираю пот.

Почему Алиса едва не выкинула Тоби из окна? Но Алиса никогда ничего не объясняла. Эта красивая девушка с душевным расстройством давала ответы только себе самой.

Я обещала ей, что всегда буду рядом. Обещала.

«Моя вина».

Глава 4

Кэти подает кофе на веранде, что с тыльной стороны дома.

– Чтобы избавить нас всех от жары, – говорит она.

А я думаю – чтобы избавить нас всех от столовой и зеркала, все еще завешенного черным. Чтобы избавить нас всех от горя.

Пройдешь через узкий кухонный флигель, спустишься по лесенке – так и окажешься на веранде. Веранда обнимает заднюю часть дома, деревянные половицы и потолки посерели и, словно патиной, покрыты краской цвета снятого молока.

Кэти наливает каждому по порции цикориевого кофе, ровно три четверти чашки, и берет молочник. Вопросительно поднимает левую бровь, будто сегодня я скажу ей, что молоко мне решительно надоело.

– Капельку, – говорю я.

– Давай побольше налью, – отвечает она. Но когда я отказываюсь, она смотрит на меня с облегчением.

Лайонел листает вчерашний выпуск «Стейтсмена»[4]4
  Газета, издававшаяся в 60-е годы XIX века. Поддерживала кандидата в президенты Джона К. Брекинриджа, выступавшего за сохранение рабства, в том числе в северных штатах.


[Закрыть], заминая уголок газеты между большим и указательным пальцем. Кэти ждет, слегка наклонившись вперед, носик молочника звякает об ободок его чашки.

Глаза у Лайонела уставшие, налитые кровью, он смотрит на молочник и снова на газету. Кэти наливает молоко – только слегка забелить кофе – и садится сама, отставив молоко в сторону.

– Сегодня молочник не приходил? – спрашивает Лайонел.

– Просто мы немного…

Она слегка кивает и кладет ладонь на мою руку. Рука у нее холодная, липкая от пота.

– Надеюсь, ты хорошо спала.

Как она может такое спрашивать? Тело ломит от того, что я тащила гроб, голова болит от бессонницы, от того, что я постоянно вспоминаю, как обмывала холодные руки Алисы. Мне удалось забыться, только когда солнце встало и окрасило верхушки деревьев, но Сирша забренчала кастрюлями на кухне, и я проснулась.

– Лучше не бывает.

Тоби переворачивает тост, прижимает его к тарелке и размазывает джем концентрическими кругами.

– Тоби, – говорит Кэти, забирая у мальчика тарелку, – люди голодают.

– Отдай ему тарелку, – говорит Лайонел, не поднимая глаз. Он отодвигает свою тарелку с полусъеденным тостом, к которому прилип засохший желток.

– Люди голодают, Лайонел.

– Отдай ему тарелку.

Тоби пинает ножку стула. Он потерял интерес к тосту. Теперь его внимание поглощено прудом. Он показывает на него и вертится так, что ударяется локтями о спинку стула.

– И не шелохнется, – говорю я.

Пруд темный и вязкий, пугающий своей непроглядной чернотой.

Листья берез уже желтеют, кленовые скручиваются и вянут. Камыши и рогоз душат изгиб восточного берега, западный край – всего лишь гранитный выступ, где корни деревьев выступают из земли, он всегда в тени, всегда покрыт черным лишайником. На дальнем краю пруд превращается в узкий канал, который резко заворачивает, будто сломанный палец. Это и есть Теснина.

– Тоби. Садись, – тяжело вздыхает Кэти. – Думаю, нам нужно спланировать посадки в огороде к осени, начнем пораньше. Свежий воздух пойдет тебе на пользу, Мэрион.

– Огород.

Я киваю, одним глотком допиваю цикорий и отставляю чашку. Только вчера Алису похоронили. А сегодня на завтрак булочки и черничный джем.

– Можем обсудить сравнительные достоинства брокколи и тыквы.

Тоби смотрит на меня, подперев ладонью щеку. Кэти, не поднимая головы, подбирает крошки с тарелки. Она покраснела. Лайонел вертит в руках ложечку.

– Извини меня за недобрые слова, – говорю я.

Горло у меня сжимается. Я отодвигаю стул, намереваясь уйти. Я знаю, что Кэти обиделась; я знаю, что Лайонел мною недоволен. Он стучит ложечкой по столу, склонив голову набок, как делал папа, когда один из нас нарушал какое-то правило, и так же, как папа, поджимает губы.

– Перестань.

Я встаю, однако тут же хватаюсь за спинку стула – перед глазами мелькают искры, в ушах звенят цикады.

Но он продолжает забавляться с ложечкой.

Тук-тук-тук.

– Ты сегодня поедешь с нами в город? На службу? – спрашивает Кэти.

– Я лучше останусь здесь, – отвечаю я, и во рту у меня кисло. – Мне нужно писать письма и…

Лайонел откидывается на спинку стула, скрестив руки, в его пальцах мелькает ложечка. Капелька молока оставляет темное пятнышко в сгибе локтя.

– Тебе нужно там показаться. По крайней мере.

– Можно мне остаться с тетей? – спрашивает Тоби, глядя на отца.

– Нет, нельзя.

– Там ты найдешь утешение, – говорит Кэти, но глаза у нее бегают.

– Ты, может, и найдешь. Но не я.

– Поезжай как-нибудь со мной в город. Поприветствуешь нового директора Сент-Олбанс. И его жену.

– Я с ней не знакома.

– Зато с ним ты знакома. Томас Харгривс. Тот студент, который втерся в доверие к твоему мужу. Он женился в прошлом году. Или позапрошлом? – Кэти смотрит на меня так, будто я должна это знать. – Она кузина Дженни Райт. Из Гоффстауна. Я уверена, ты ее знаешь. Ада?

– Я ее не знаю.

– Тебя слишком долго не было. Скоро ты снова почувствуешь себя как дома. Правда, Лайонел?

– Встречайся с ними, если тебе надо. Я не поеду.

Я не стала добавлять, что ненавижу их, ненавижу Академию Сент-Олбанс. Книги Бенджамина и мои вещи бездушно выкинули из домика декана и прислали заботливое письмо, где обошлись почти без извинений. И Томас Харгривс – он вечно сидел у нас за столом, заявившись без приглашения, и вечно до ночи разглагольствовал с Бенджамином о сослагательном наклонении в латыни или морали того или иного учителя.

– Я с ними встречаться не буду.

* * *

Со стола убрали. Закончилась суматоха из-за пальто Тоби, Кэти наконец нашла свой платок, и они уехали в город. Я гляжу на дверь спальни, жду, когда дом переведет дыхание и успокоится. Но дом не замолкает. Он ворчит и стонет, скрипит и потрескивает. Алиса как-то сказала, что это лесные феи танцуют и ищут сладости.

Нет. Не так. Это я ей сказала. Сестра спряталась в шкафу, и никакими словами я не могла выманить ее оттуда. Даже когда заявила, что поймала королеву фей и заперла ее в клетке.

– Это просто дом, Алиса. Ты слышала его всю жизнь.

– Я его больше не слышу. Я не могу.

Она закричит. Я знала, что она непременно закричит, а мама дремала в комнате на другом конце коридора, уже очень больная. Я распахнула шкаф и залезла туда. Сжав кулаки, Алиса описывала ими большие круги; я прижала ее руки к телу.

– Я их не пущу, – сказала я. – Я тебя защищу.

Она прикусила губы. Я зажала ее рот рукой, чтобы она не кусалась.

– Давай я спою тебе песню, Алиса. Я спою тебе колыбельную, и все будет хорошо.

 
Мы с тобою будем спать,
Ангел – сон наш охранять.
 

Она перестала махать руками, вытянулась неподвижно, как доска, пятки босых ног упирались в стенку шкафа. Я легла рядом с ней. Намотала ее волосы на палец. Мне хотелось дернуть их. Слишком она взрослая, чтобы устраивать истерики, тринадцать лет, ее фигура уже приобрела женские формы, бондарь на нее заглядывался.

И все равно она закричала, обожгла мне руку горячим дыханием.

Я разворачиваюсь к окну, воспоминание отступает и прячется под кроватью. Корсет под ужасным черным платьем, словно кулак, сжимает невыносимую дневную жару, не отпуская ее, и я обливаюсь потом.

Снаружи так же жарко, но можно вытянуть руки и вдохнуть полной грудью. На заднем дворе цыплята клюют землю, с каждым шажком выпуская коготки и снова втягивая. Рыжие перышки из-за пыли не такие яркие. Как бы цыплята ни махали крыльями, ни выщипывали пыль, она никуда не девается. Они забираются на остатки теплицы, переваливаются через них, четыре столба так и стоят по углам, над обугленными досками, и черной сажей, и землей, исчезая в рогозе у края воды.

Почему теплицу не снесли? Ведь это опасно – странно, что Кэти позволила ей остаться. Эти осколки, и острые углы, и обещание приключений так привлекают маленьких мальчиков.

Как будто здесь два разных дома: внутри блеск парчи и соревнующихся друг с другом обоев, стеклянные козочки и розовощекие дети, кушетки, перетянутые жаккардом, и приставные столики из тигрового клена, а снаружи все аскетично и уже начинает гнить.

Я замечаю квадратик ткани, розовой и веселенькой, туго натянутой между треснувшим круглым фонарем и изогнутым полозом перевернутого кресла-качалки. Это кусок лоскутного одеяла. Я хватаю за уголок и вытягиваю его. Ткань перепачкана сажей. Узор все еще яркий: ситец и шотландка, круги и квадратики, кусочки старых платьев (Алисино, мое), краешек обожженного черного бархата от старого папиного сюртука.

Я прижимаю ткань к сердцу, словно это вызовет из небытия те дни, когда мы с Алисой подбирали лоскуты, когда ее пальцы теряли детскую неловкость, обретая уверенность молодой женщины. Когда мамины руки все еще были полными и она искусно шила, а мы втроем проводили долгие зимние вечера за разговорами о будущих мужьях да о том, что приготовить на десерт. Когда Алиса еще разговаривала.

Я сжимаю ткань в кулаке, отгоняю курицу и поворачиваю обратно к дому. Но я медлю, мне не хочется сидеть в удушающей жаре. Я прохожу мимо огорода во двор перед домом, щурюсь от внезапно ослепившего меня солнца. Вяз уже не защищает от его лучей, остался лишь толстый пень да пожухлая трава. На двери вялая тряпка из черного крепа.

И тут меня точно в живот ударили. Алиса не вернется. Она лежит в ящике в земле, куда не попадает свет, дающий силы. Я падаю на колени, хватаю грязь руками и не могу сдержать вопля, царапающего горло.

Сестра, где ты?

* * *

Конечно же, дилижанс приедет. Даже в воскресенье по крайней мере один должен ходить. Я ступаю в глубокую колею, смотрю назад, туда, где стоит дом, и дальше, на дорогу в Хэрроуборо. Я далеко ушла. Пыль мерцает, жар клубами поднимается от земли. В роще я замедляю шаги, я жажду тени, хоть недолгого отдыха от взглядов овец и жужжания насекомых.

Я не надела чепец, так и голову перегреть недолго. Расстегиваю воротник, обмахиваюсь платком, хотя он влажный от пота.

До меня доносится еле слышный звон металла и цоканье копыт. Раньоны, наверное, из церкви возвращаются, они живут через две фермы от нас и не откажутся подвезти меня.

Я промокаю платком шею. Приглаживаю волосы. Смотрю, как приближается телега, запряженная каурой клячей. Светлые волосы мистера Раньона словно паутина, он жует трубку с длинным черенком. Миссис Раньон сидит сзади, видно только, как подпрыгивает ее голубой чепец.

Мистер Раньон сбавляет ход и смотрит на меня.

Миссис Раньон прикладывает младенца к груди и наклоняет голову. Черты лица у нее грубые, только чепец их смягчает.

– Куда направляетесь? У вас все в порядке?

– Я ждала дилижанса.

– Гм.

Мистер Раньон глядит на жену, на дорогу позади. Сдвигает трубку во рту справа налево.

– По воскресеньям дилижансы не ходят.

– Мне дилижанс нужен, – говорю я. На губах мерзкий вкус соли. Я плачу. Я стою на Почтовой дороге в покрытой пылью одежде, держу в руках обугленный по краям лоскут ткани, от которого пахнет копотью.

– Садитесь позади с Эссой. Мы довезем вас до дома, а завтра будет дилижанс. Вы уж не сумлевайтесь.

Эсса похлопывает рукой по бортику телеги:

– Забирайтесь, познакомитесь с малышом.

– Я жду дилижанса.

– Залезайте. Нельзя здесь долго стоять, а то солнечный удар хватит, – ласково, нараспев бормочет она, будто со своим младенцем разговаривает. – Залезайте.

Она берет меня за руку, помогая забраться на задок, и притягивает к себе, так что мы ударяемся плечами, когда мистер Раньон разворачивается, а колеса телеги подпрыгивают на неровностях. У младенца густые черные волосы. Вытянув губы трубочкой, он пускает пузыри. Хватает маму за шаль, сжимает кулачок.

– Как его зовут?

– Фредерик Хирам.

Она три раза целует мальчика в макушку и так и сидит, опустив подбородок на его голову.

– Ваш брат рассказал нам новости.

– Бедняжка, – говорит мистер Раньон. – Хорошая была девушка.

– Но так оно лучше, – отвечает Эсса. – Лучше для нее.

Фредерик Хирам гулит и повизгивает.

– Тихо, миленький.

Я зажмуриваюсь, но так и вижу Алису, падающую с крыши. Открываю глаза и гляжу на череду полей, усыпанных белыми пятнышками-овцами. В траве скользит темный силуэт. Лиса.

Я машу лоскутной тряпкой:

– Не трогай!

Лиса вздрагивает и прячется под кустом ежевики, бросив на меня беззащитный взгляд. Ее желтые глаза почти прозрачные.

Старая кобыла выдыхает и трясет головой, роняя слюну вперемешку с мокрым сеном. Мальчик уже не гулит, а истошно вопит.