Электронная библиотека » Кир Булычев » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 05:42


Автор книги: Кир Булычев


Жанр: Научная фантастика, Фантастика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Александрийского она отыскала быстро. Он сидел с Пастернаком в комнате у докторши Ларисы Михайловны. Там горела настольная лампа под зеленым абажуром. Пастернак держал в руке лист бумаги, он читал, лишь иногда заглядывая в него. Лидочка не посмела зайти, но остановилась перед дверью так, что ее можно было увидеть.

Александрийский, сидевший лицом к двери, почувствовал ее присутствие, узнал Лидочку и поднял худую жилистую руку.

– Ворота с полукруглой аркой, – читал Пастернак, не спеша, нараспев, для себя, не заботясь о том, слушают его или нет, – впрочем, это была лишь видимость – конечно же, он слушал, как ему внимают

 
…холмы, луга, леса, овсы.
В ограде – мрак и холод парка
И дом невиданной красы.
Там липы в несколько обхватов
Справляют в сумраке аллей,
Вершины друг за друга спрятав,
Свой двухсотлетний юбилей.
Они смыкают сверху своды,
Внизу – лужайка и цветник,
Который правильные ходы
Пересекают напрямик…
 

Лида понимала, что Пастернак говорит об Узком, об этих аллеях, увиденных точно и преображенных его талантом.

 
Под липами, как в подземелье,
Ни светлой точки на песке,
И лишь отверстием туннеля
Светлеет выход вдалеке…
 

Пастернак оборвал чтение за мгновение до того, как послышался снисходительный голос, добродушный голос Алмазова:

– Развлекаемся?

Пастернак был неподвижен – словно превратился в камень. Александрийский поморщился.

– С какой стати, сударь, – сказал он, – вы мешаете людям? Вас не приглашали.

– А я и не мешал, – улыбнулся Алмазов. – Мы с Альбиночкой шли мимо, и нам так понравились стихи, вы не представляете. Вы поэт, да?

Или он ничего не знал, или издевался над ними. Так как никто Алмазову не ответил, тот продолжал, будто оправдываясь:

– Я только вчера приехал, а вы, товарищ поэт, наверное, раньше меня. Так что не познакомились. Ага, смотрю – и Лида с вами. Ну, полный набор молодых дарований. Тогда, товарищ поэт, вы продолжайте, знакомьте нас, практических работников, с изящными искусствами. Я тут заметил, что скоро зима, а вы будто о лете пишете…

Пастернак молча сложил вдвое лист, положил на колено, провел по сгибу ногтем.

– Я приглашаю вас к себе в номер, – сказал Александрийский. – Там тихо, туда не входят без приглашения.

– Правильно, – Алмазов буквально нарывался на скандал, – у вас нам будет лучше. Спокойнее.

Александрийский тяжело поднялся, опираясь на палку. Пастернак поддержал его, помог подняться.

– Вы не устали? – спросил он физика.

– Хорошая поэзия бодрит, – сказал Алмазов.

Комната Александрийского была на первом этаже, но надо было пройти длинным коридором в южный флигель. Лидочка шла сразу за Александрийским и Пастернаком, а сзади не спеша шествовал Алмазов. Словно ждал, когда можно будет продолжить сражение. Альбина отстала. Лидочка подумала, а вдруг Алмазов на самом деле – неуверенный в себе человек, он старается быть главным, страшным и в то же время обаятельным, но не умеет и от робости становится только страшным. Впрочем, Лидочка была не права и понимала это.

Они прошли длинным коридором по красной ковровой дорожке, у высоких окон стояли вазы с астрами и хризантемами. В доме еще числился садовник, оставшийся от Трубецких.

У Алмазова была возможность спасти лицо – подняться по лестнице на второй этаж флигеля. Но он свернул в узкий коридорчик, ведущий к комнатам того крыла. Александрийский открыл дверь и пропустил Пастернака внутрь. Альбина прошептала Алмазову: «Ян, пойдем на танцы?» Все услышали. Алмазов не ответил.

– Заходите, Лидочка, – сказал Александрийский.

Пастернак сделал шаг в сторону, пропуская Лидочку. Затем вошел сам. Тут же за ним последовал Алмазов. У Лидочки сжалось сердце… Сейчас!

– Я вас не приглашал. – Александрийский загородил дверь.

– Я имею право, – сказал чекист. – Такое же, как и все.

– Вы не у себя в учреждении, – сказал Александрийский. – Научитесь элементарной истине – есть места, куда вам вход запрещен.

– Ну зачем нам с вами ссориться. – Алмазов из последних сил старался сохранить мир. – Я же ничего не требую, я просто как любитель поэзии пришел послушать стихи. Послушаю и уйду.

– Так вы уйдете, в конце концов, или мне вас палкой гнать?! – закричал вдруг Александрийский.

– Что-о-о? – Тон Алмазова изменился – больше у него не было сил изображать из себя интеллигентного человека.

– А то, – быстро сказал Пастернак, который, как понимала Лидочка, не считал возможным оставить Александрийского один на один с чекистом, – что я в вашем присутствии не намерен читать. Поэтому прошу вас, не мешайте нам!

Пастернак стал совсем молодым, лицо густо потемнело, кулак, прижатый к косяку двери, чтобы не пропустить Алмазова, сжался.

– Ян, – взмолилась Альбина, – я тебя умоляю!

– Молчать, сука! – Алмазов откинул ее назад, Лидочка видела ее лишь сквозь открытую дверь – Альбина ахнула и исчезла, послышался удар, звон, наверное, Альбина столкнулась с какой-то вазой. – Или вы меня пропускаете в комнату, – сказал Алмазов низким, хриплым – из живота идущим – голосом, – или пеняйте на себя. Я на вас найду материал – буржуи недобитые! Вы к себе смеете не пускать – кого смеете не пускать… А я вас к себе пущу – пущу и не выпущу.

Альбина всхлипывала за дверью.

– А вы не пугайте, – сказал Александрийский так тихо, что Алмазов замолчал – иначе не услышишь ответа. – Я смертник. Меня нет – я все могу! И я намерен потратить последние дни моей жизни, чтобы жить именно так, как я хочу, словно не было вашей революции, пятилеток, вашей партии и вас, гражданин Гэпэу.

– А вот тут ты ошибаешься, Александрийский, – сказал Алмазов. – Я тебя к себе возьму, и ты перед смертью еще успеешь пожалеть, что меня обидел! Знаешь, что я заметил: старые и немощные, как ты, жить хотят куда сильнее молодых.

Лидочка ощутила, как от Алмазова тяжело несет водкой и луком. Она вынуждена была отступить внутрь комнаты.

Александрийский молчал.

– И ты, поэт вонючий, – сказал Алмазов, обращаясь к Пастернаку, – не знаю, кто ты такой и как сюда пролез, но ты будешь у двери моего кабинета на карачках свои стишки читать, понял?

– Нет, не понял! – Пастернак прижался спиной к косяку двери, голова его откинулась назад.

– Хватит, – сказал новый, неожиданно вторгшийся во взаимную ненависть сцепившихся голосов голос. За их спинами у лестницы стоял старший из братьев Вавиловых, Николай. – Хватит шума и криков в санатории. Я прошу вас, Ян Янович, немедленно уйти отсюда. Как я понимаю, вы приехали сюда отдыхать с дамой. Но так как вы не являетесь штатным работником Академии и у вашего ведомства есть свои санатории, то я должен предупредить, что ваше поведение заставит меня обратиться непосредственно к товарищу Менжинскому и сообщить, какие слова и действия вы позволяете в адрес наиболее уважаемых советских ученых. Не думаю, что товарищ Менжинский и товарищ Ягода будут вами довольны.

– Товарищ Вавилов! – За время этой длинной фразы Алмазов успел взять себя в руки. – Простите за невольный срыв – работа, нервы… Я ухожу.

Альбина промелькнула перед дверью, прижимая платок ко лбу. Алмазов пошел за ней. Обернулся и сказал Вавилову:

– Ваши ученые позволяют себе политические провокации.

– Вот мы и квиты, – сказал Вавилов, глядя ему вслед, потом произнес: – А вы, Борис Леонидович, не хотите порадовать нас своим новым опусом?

– Борис Леонидович как раз собирался прочесть нам оду Узкому, написанную недавно, – сказал дипломатично Александрийский.

– Любопытно, очень любопытно, – сказал академик. – Возьмите меня в компанию. Я – плохой танцор, да и боюсь, что президент Филиппов устроит бег в мешках или игру в шарады с разоблачением империалистов.

– Прошу вас, – сказал Александрийский. Пока рассаживались, Александрийский – губы синие, бледный – показал Лидочке жестом на коробку с лекарствами. Лидочка налила из графина воды, и Александрийский принял пилюли. Все ждали, пока ему станет лучше и он даст знак к продолжению чтения. Александрийский стал дышать медленнее.

Вавилов отошел к окну.

– Какой мерзавец, – сказал он тихо.

– Это не он, это они, – сказал Пастернак.

– Спасибо, что вы пришли ко мне, – сказал Александрийский. – Лидочка, закройте дверь. А вы, Борис Леонидович, не сочтите за труд!

Пастернак вновь прочел стихотворение, посвященное Узкому, Лидочка запомнила последнюю строфу:

 
На старом дереве громоздком,
Завешивая сверху дом,
Горят, закапанные воском,
Цветы, зажженные дождем.
 

Странно, мы все умрем, а это стихотворение будет жить отдельно от нас, и через сто лет читатель, не ведающий о давно разрушенном Узком, будет представлять себе иные аллеи и иные поляны.

Пастернак потом читал и другие свои стихи – может, написанные здесь, а может, и раньше, но слушатели уже не могли до конца подчиниться его голосу, тень Алмазова осталась в комнате, и даже сильный характером и влиянием Вавилов нет-нет, а бросал взгляд на дверь, словно за ней остался, подслушивая, Алмазов.

Пастернак назавтра собирался уезжать – если, конечно, грузовичок сможет выбраться по размытой дороге.

– Вы не останетесь еще?

– Нет, здесь плохой климат!

– Ну что вы! – наивно воскликнула Лида и осеклась со смущенной улыбкой.

– Но я рад, что вновь встретился с Павлом Андреевичем и с вами, Лида. Мне нечего подарить вам в знак восхищения… не примете ли это?

Он протянул Лидочке лист, на котором было написано «Липовая аллея».

– Может быть, – спросил академик Вавилов, – мне в настоящих обстоятельствах проводить вас до вашей комнаты?

– Не беспокойтесь, – сказал Пастернак. – Я сам провожу Лиду.

Вавилов остался у Александрийского, они принялись обсуждать какие-то университетские проблемы. Пастернак проводил Лидочку до комнаты. Он был рассеян, молчал, и Лидочка подумала, что он жалеет, что отдал ей автограф.

– Может, мне вернуть? – спросила она. – А то вы забудете слова?

– Слова? – вдруг он улыбнулся. – Слова этой песни мы знаем наизусть, – сказал он. – Простите, что я недостаточно галантен. Но уж очень негалантное время.

– Я вас прощаю. По крайней мере вы вспомнили о существовании такого слова.

У двери в девятнадцатую комнату Пастернак поцеловал Лидочке руку и сразу ушел, будто его существование в Узком уже завершилось и он мысленно пребывал совсем в другом месте.

Лидочка толкнула дверь, дверь открылась. Комната была пуста. В тишине было слышно, как за открытой форточкой скворчит дождик, а снизу из гостиной доносится патефонная музыка.

Она вдруг разозлилась на Пастернака. Какое он имел право оставить ее одну, когда ее преследует Алмазов? Поэты – эгоисты. Придя к такому выводу, Лидочка аккуратно положила автограф Пастернака на тумбочку – когда будет светло, она спрячет его получше, но сейчас не хотелось зажигать свет, доставать из-под кровати чемодан. А там кастрюля! Лидочка замерла – как же за суматохой последнего часа она могла забыть о тайне, которая ей доверена? Тайна ли?

Лидочка нагнулась и хотела достать кастрюлю. Бок кастрюли был прохладный и скользкий. А вдруг Полина вредительница и в кастрюле находятся документы или что-то плохое, из-за чего погибнет Лидочка? Чтобы превозмочь липкий страх, Лида сказала вслух:

– Шпионов не бывает! Это выдумка!

Но легче не стало – кастрюля уже не вызывала первоначального любопытства. Лида толкнула ее пальцами – кастрюля отъехала вглубь. «Тебе доверили вещь – плохую ли, хорошую, но доверили. И как только ты ее приняла, ты этим вступила в какие-то отношения с Полиной. И заглядывать в кастрюлю – нечестно».

И все же… что там может быть? Любопытство, заложенное в людях, чаще всего отвергает законы осторожности и доводы разума.

Остановись, сказала Лидочка самой себе, подавальщица Полина утаила от ужина пять порций макарон с мясом, которые хотела отнести себе в деревню, чтобы накормить своих детишек.

Это объяснение показалось ей убедительным и совсем не романтическим. И она даже намеревалась подняться с колен, как дверь за ее спиной распахнулась и женский шепот произнес:

– Она у Александрийского сидит, стихи читает, у нас есть время, вы скажите, чего хотели сказать!

– Я хотел любви, – отозвался мужской голос.

Затем последовал какой-то шум – видно, две темные фигуры в дверях, то есть Марта и неизвестный, принялись бороться. Марта не торопилась войти, а мужчина хотел закрыть за собой дверь. Что ему и удалось.

– Но почему? Почему? – требовала Марта. – У вас же комната отдельная.

– За ней следят, она под наблюдением, – ответил мужчина, и тут все еще стоявшая на четвереньках Лидочка узнала во владельце голоса самого президента Санузии товарища Филиппова. Она не сразу поверила своим ушам, потому что была уверена, что в роли соблазнителя должен выступать Максим Исаевич.

– Но если Лида вернется…

– Вы же сами сказали! – Президент громко дышал и шуршал шелковой юбкой Марты, а Марта вяло сопротивлялась.

– Нет! – вдруг заявила Марта. – Я не согласна.

Спорщики были уже в трех шагах от Лидочки, но видеть ее не могли, потому что голова ее была на уровне постели, а в комнате было совершенно темно.

– Ты бы помолчала, – сказал Филиппов, – лучше не сопротивляйся, потому что я о тебе такое знаю, что ты сама не знаешь.

– Как ты смеешь! – зашипела Марта. – Уходи!

Но страстное женское начало, управлявшее чувствами и поступками Марты, оказалось сильнее ее гражданского чувства – президент не прекратил домогательств, но в этой борьбе они продвигались медленно – кусочками шагов. Все это заняло минуту, может, две, но Лидочке, которая никак не могла решить, что для нее лучше – залезть под кровать или попытаться вырваться из комнаты, – эта сцена показалась длинной, как отчетный доклад на профсоюзном собрании.

– Она войдет! – шептала Марта.

– Она там с троцкистами сидит!

– Так не ласкают, мне больно, ой!

– Не сопротивляйся, и я покорю тебя поцелуями!

– Так уж и не сопротивляйся! А кто троцкисты?

– Александрийский и Шавло – всем известно. Если бы не товарищ Вавилов – мы бы с Алмазовым всю их шайку-лейку сегодня бы повязали… Да помоги ты расстегнуть резинку!

– Нет, сам! Но Лидочка же не виновата?

– А с ней особый разговор будет. Я уже на нее компромат собираю! Ну что резинки мешаются – я же чулки не могу снять!

– А не надо снимать – вы только резинки расстегните, и само снимется – ой, я же так сказала, а вы зачем сразу делаете!

Тут они уже совсем нависли над Лидочкой, и ей стало ужасно, что в следующую секунду они об нее споткнутся и упадут не на кровать, куда увлекала их судьба и желание, а на Лидочку.

Поэтому Лидочка, придумав наконец, что надо сказать, вскочила и сказала как можно спокойнее:

– Разрешите, пожалуйста, пройти.

В ответ раздался невероятной пронзительности визг Марты, который был прерван ладонью президента Филиппова.

Лидочка рванулась мимо них и, выбегая, столкнулась с докторшей Ларисой Михайловной, которая именно в эту секунду проходила мимо комнаты девятнадцать и, услышав нечеловеческий визг, мгновенно бросилась на помощь, потому что долг медика требовал от нее немедленных действий.

Вбегая в комнату, докторша автоматически включила свет. Тут в нее и врезалась Лидочка, но Лариса, подхватив ее, не упала и не потеряла способности наблюдать и делать выводы.

В следующее мгновение в дверь ворвался и Матя Шавло, шедший сюда в поисках Лидочки и кинувшийся на помощь.

И все они – Лариса Михайловна, Матя Шавло и Лидочка – стали свидетелями некрасивого и даже жалкого зрелища: нелепо запутавшиеся в руках и ногах партнеры стояли, обнявшись, у кровати.

– Уйдите прочь! – закричал президент, поворачиваясь к дверям и жмурясь от яркого света. В горячке он не понимал, что обнажен до пояса снизу.

Но как известно, медика человеческим телом не испугаешь, и Лариса Михайловна не смутилась и спросила:

– Кто кричал?

И тогда Марте не оставалось ничего иного, как закричать:

– Это он! Он хотел надо мной надругаться! Он напал на меня в моей комнате! Лида, подтверди!

Лида не могла ничего подтвердить, потому что ей стало смешно, смех ее передался Мате, он подхватил Лиду, чтобы она не упала. И тут начала смеяться даже серьезная докторша.

Стреноженный собственными брюками президент далеко не сразу смог спастись бегством, не смел он и проклинать виновников его несчастья, а только издавал угрожающие междометия, которые в тот момент никого не пугали.

А Лидочке настолько не хотелось в очередной раз объясняться с Мартой и выслушивать просьбы не выдавать ее маленьких тайн Мише Крафту, что она подчинилась настойчивой руке Мати, и они спустились вниз, где в гостиной горела только одна из ламп, а у патефона покорно дежурил старый астроном Глазенап. А все, кто мог, отплясывали фокстрот. Было очень душно и шумно. Матя сразу подхватил Лидочку – танцевать с ним было приятно: он чувствовал музыку и, главное, знал, как надо вести партнершу.

– Вы туда случайно зашли? – спросил он Лиду.

Та кивнула и еле удержалась, чтобы не сообщить, что это второе приключение ее соседки за день. А впереди еще четырнадцать таких дней.

– А что с ее мужем? – спросила Лидочка.

– А как его фамилия?

– Крафт. Миша Крафт.

– Кажется, есть такой органик. Но он уехал, или его сослали… не имею представления.

В дверях гостиной стояла Полина и смотрела на Матю.

* * *

Музыка прервалась. Лида хотела сказать Мате, что его ищут, но Полина пропала из глаз.

Из стопки, лежавшей рядом, Глазенап взял новую пластинку, поднес к глазам и долго шевелил губами. Кто-то крикнул из толпы:

– Румбу!

– Танго! – произнес Глазенап торжественно, словно сам собирался сыграть для присутствующих.

Началось танго, медленное и жгучее, и Лида почувствовала, как страсть овладевает Матей. Она Мате симпатизировала, но не настолько, чтобы обниматься с ним посреди зала, тем более что прошедший день сказал ей многое о странностях любви.

– Матя, – сказала она, – обернитесь к двери в столовую. Только не сразу и не привлекая внимания. Вы знаете эту женщину?

Матя послушно исполнил просьбу.

– Странно, – соврал он, – но она глазеет на меня, как знакомая.

– У вас плохая память на лица?

– Отличная. Только не ночью, – сказал Матя и засмеялся собственной шутке.

– Точно не знаете?

– Не помню, – сказал Матя, и Лидочка поверила бы ему, если бы не была днем свидетельницей его разговора с Полиной.

Попытка отвлечь Матю не удалась, и он принялся гладить Лидочкину спину. Он делал это очень профессионально, и если бы Лидочка была кошкой, то, наверное, с ума бы сошла от счастья. Но она не была кошкой и потому сказала:

– Сейчас замурлыкаю.

– За вами трудно ухаживать, – сказал Матя.

– Вы лучше расскажите мне что-нибудь очень интересное.

– Неужели сейчас?

– Как ваши дела с ужасной бомбой?

– Не скажу – я не разговариваю о делах с любимыми девушками.

– Вы правы, – согласилась Лида.

Танец кончился. Глазенап воздел горе толстые ручки и закричал, что лучше всех исполнили аргентинское танго доктор Шавло и его партнерша, за что им полагается приз.

Все захлопали в ладоши. А астроном добавил, когда шум стих, что приз будет вручен завтра за завтраком, потому что сейчас куда-то исчез товарищ президент Санузии.

Он зализывает моральные раны, хотела сказать Лидочка, но вместо этого сказала:

– Матя, можно я вас попрошу – стакан воды. Ужасно хочется пить.

Матя послушно потек в путь. Но Лида отправляла его в этот путь не случайно. В конце концов, должна же в этом скорбном и довольно неприятном мире существовать одна настоящая тайна без участия Алмазова. Она понимала, что так не бывает, но теплилась какая-то надежда, что тайна, объединяющая Полину и Матю, окажется скорее интересной, увлекательной, но вовсе не страшной. Когда потом Лидочка старалась для себя восстановить последовательность событий тех часов, ей было почти смешно – насколько человек склонен заблуждаться, если ему хочется заблуждаться.

Отправив Матю на кухню – куда же еще можно пойти за водой в этом доме, – Лидочка поглядела на Полину – та исчезла.

А к Лиде шагал несчастный Ваня Окрошко.

Лида отрицательно покачала головой, и Ваня послушно остановился.

Лида прошла несколько шагов за Матей и увидела его посреди буфетной. Он ждал.

Матя улыбнулся своим мыслям – Лидочке был виден его профиль: крупный нос, покатый широкий лоб, толстые губы, выпуклые глаза – лицо человека, который обожает много есть, любить женщин и работать – все с удовольствием. Матя уже начал полнеть, но он – крупный человек, как следует располнеет он только лет через десять.

Из прохода на кухню вышла Полина.

Полина передала Мате стакан с водой, но не ушла, а что-то стала ему говорить. Матя пожал плечами, он был недоволен, но Полина продолжала говорить. Матя отрицательно покачал головой и пошел к Лиде.

– Пейте, – сказал он, – вы о чем-то задумались?

– Спасибо. – Пить совсем не хотелось. – О чем вы разговаривали с подавальщицей?

– Вы подглядывали, моя фея?

Глазенап завел фокстрот, и они снова танцевали, но Матя был занят своими тревогами. В гостиной стало меньше людей – многие разошлись по комнатам.

– Она напомнила мне об одном эпизоде из моей жизни, – сказал Матя. – Я был тогда совсем мальчишкой и постарался потом изгнать из памяти все, что со мной произошло. У меня такое впечатление, будто это было не со мной.

Лида не стала спрашивать. Захочет – сам расскажет. Ему хотелось рассказать, но он не решался.

С каждой секундой настроение Мати портилось.

Он оставил Лиду посреди комнаты и пошел прочь, как будто забыл о том, что с ней танцует. Лида растерянно поставила пустой стакан на столик рядом с Глазенапом.

– Спасибо, – сказал старик.

Лида пошла из гостиной и догнала Матю в дверях.

Как раз в этот момент он обернулся.

– Лида, – сказал он, – не уходите, я не хотел вас обидеть.

Они стояли в прихожей – медведь с подносом в лапах скалился и косил стеклянным глазом.

– На самом деле, – сказал Матя, – я совершил дурной поступок. Но я тогда даже не догадывался, что это дурной поступок. Все так себя вели… это была гражданская война, и я был на одной стороне, а те люди были на другой… Простите, Лида, я говорю совершенно лишнее…

– Я ничего не слышала, – сказала Лида и повернулась, чтобы уйти.

– Нет, Лида, погодите, – сказал Матя. – В такие минуты нужен человек, которому ты веришь. Я знаю, что в наши дни уже нельзя верить никому, но если в обществе никто не верит никому, значит, оно погибает. Ведь верит же Ягода своей жене?

– Может быть, пойдем погуляем? – спросила Лида.

– Вы хотите сказать, что здесь у стен есть уши?

Лида пожала плечами.

– Не думаю, – сказал Матя, – хороший маленький микрофон – дело серьезное. Его еще надо из Германии привезти, валютные расходы оправдать. Нет, здесь их ставить не стали.

– Вы правы, – сказала Лида, – только не из-за валюты, а потому, что нет смысла выслеживать – когда надо будет, нас заберут!

– Наша с вами задача, Лидочка, чтобы в отличие от других нас с вами не взяли – ни сейчас, ни завтра. А тут, как назло, лезут с угрозами!

Матя очень расстроился – он был из тех людей, кто не умеет и не желает скрывать своих расстройств.

– Вы никому не расскажете? – спросил он.

– Нет, – сказала Лидочка.

Не было у него никаких оснований доверять ей, но Матя был игроком и к тому же верил в свою способность приручать людей.

– Я был мальчишкой, гимназистом. Шел девятнадцатый год. Я был в охране поезда. – Матя поднял руку, останавливая возражение Лиды. – Честно сказать, я рисковал куда меньше, чем мои сверстники в окопах. В двадцать лет я демобилизовался по ранению, окончил университет и забыл обо всем. В конце концов, я выполнил свой долг, мне не в чем раскаиваться. Вы верите?

– Я не знаю, – сказала Лидочка, потому что по всему виду Мати было видно, что у него в шкафу стоит скелет и Полина неосторожно, а может, сознательно этот шкаф приоткрыла.

– Это все пахнет пылью, – сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.

Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и потом сразу стихли – танцоры стали расходиться.

Все, что было связано с Полиной, вызывало в Лиде интерес настолько жгучий, что она ничего не могла с собой поделать, – Полина была окутана тайной.

– А кто она такая? – спросила Лида.

– Черт ее знает. Я ее не помню. И всего, что она говорит, не помню. Бред какой-то!

Матя говорил для себя, он не притворялся.

– Но что же ей надо?

– А зачем вам это знать? – В мгновение ока Матя подтянулся, как часовой, услышавший близкий выстрел, замедленность речи и движений исчезла. И если минуту назад он исключал Лиду из враждебного мира, то теперь он мгновенно лишил ее иммунитета.

– Мне ничего не надо, – сказала Лида, – и не я вас сюда пригласила на исповедь. Спокойной ночи, Матвей Ипполитович.

– Господи, Лида, вы не так меня поняли, – спохватился Матя. – Я вам все расскажу – эта чертова подозрительность! У меня нервы натянуты, как будто на каждом по пудовой гире висит. Эта женщина требовала, чтобы я признался в том, что участвовал в одном инциденте… а я не помню, не помню я, и все тут!

– Ага, вот вы где скрываетесь! – К ним из гостиной шел Алмазов.

Лидочка могла поклясться, что во время танцев его в гостиной не было. Он мог скрываться в буфетной и тогда слышал все, что говорилось Матей и подавальщицей… А мог спуститься по задней лестнице…

Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.

– Что вам от меня нужно, Ян Янович? – спросил он. – Я к вашим услугам.

– Ну и отлично, – сказал Алмазов. – Надеюсь, что вы не секретничали с Иваницкой?

– Мы говорили о любви и погоде.

– Отлично. И больше ни о чем?

И о том, что вы умеете появляться там, где вы не нужны, чуть было не сказала Лидочка. Но сдержалась.

– Спокойной ночи, – сказала Лида.

– Ну почему вы нас так рано покидаете? – сказал Алмазов, даже не стараясь казаться искренним. Он взял Матю под руку и повел в сторону, толкнул дверь в бильярдную – там было темно. Не отпуская руки физика, зажег там свет, затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь: – Спать, спать, пошла спать!

Подходя к лестнице, Лидочка обернулась – Алмазов усаживал Матю на диван, на котором скончался философ Соловьев, – с дивана Алмазову было удобно смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоило.

«Пожалуйста, – подумала Лидочка, поднимаясь по лестнице. – Мне надоели ваши тайны, я не хочу в них участвовать. Если бы Пастернак завтра позволил, я бы пошла с ним пешком по грязи до Калужского шоссе». Лидочка остановилась у своей двери. Как бы переехать в другую комнату? Она ведь никому не мешает, она только просит, чтобы ее соседка не меняла так часто и так шумно своих любовников. Это же какой-то Казанова в юбке!

Лидочка постучала. Не исключено, что после всего происшедшего Марта рыдает на своей девичьей койке.

Никто не ответил.

Лида вошла, свет зажигать пока не стала, а спросила:

– Марта, вы здесь?

Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило – Марта могла появиться, и не одна. Лидочка попыталась увидеть в этом забавную сторону, но настроение не располагало к юмору.

Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый час. Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла лампу. Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната становилась казенной и недружелюбной. Как палата в бедной больнице.

Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальную – надо было помыть волосы, но, наверное, в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на кухне – в кастрюле… ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за своей.

Лидочка вошла в умывальную. Там лампа тоже светила тускло, но, отражаясь от кафеля стен, свет казался живее.

Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку открылась, и оттуда выскользнула Полина.

– Ой, – сказала она, – я уж и не чаяла, что вы придете.

– Я сейчас отдам, – сказала Лидочка, стараясь не показать, как напугана неожиданным появлением Полины.

– Спасибо, что сберегли, – сказала Полина. – Ведь теперь мало кто захочет помочь.

– Подождите, я только умоюсь.

– А вы не торопитесь, – сказала Полина, – я хотела вас предупредить, что завтра ее возьму.

– Почему?

– Сегодня ночью они у меня обыск устроят – они меня так не отпустят. Я пришла вам сказать – если со мной что случится, оставьте себе.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

– Это большая ценность.

– Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке – парк громадный, в нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.

– Нельзя, – сказала Полина, – они увидят, как я в парк пойду. Они следят за мной.

– А сейчас?

– А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с тобой сразу увидим. Слушай, а как тебя звать?

– Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваши манеры.

– Какой был мой язык и мои манеры – забыто. Об этом и разговор…

Настроение Полины, до того деловое и связанное с сохранностью кастрюли, вдруг резко изменилось. Кастрюля ее перестала интересовать.

Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, заглядывая в темноту.

– Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый, – других уже давно постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь, – а она моя. Я отвыкла от другой.

И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то снаружи.

– Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться из этой страны, я обложена, как дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку! Я не прошу чрезмерной платы за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но молчание могу подарить и я.

Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными ямами.

– Я не знаю, о ком вы говорите, – сказала Лидочка.

– В девятнадцатом добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из Киева – Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще зимой восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех, у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам на казенном коште, нищим эксплуататорам трудового народа, ничего не оставалось, как бежать из Петрограда. Кто-то из таких же, как и мы, бездомных преподавателей раздобыл два вагона, и наш институт добрался до Киева. Там пожили, то получая милостыню неизвестно от кого, то подрабатывая – старшие научились торговать собой, – а почему нет? Меня они не взяли – слишком была худая и некрасивая. Они не себе зарабатывали, они для всех зарабатывали – вы не представляете, какие мы бывали счастливые, потому что в том аду мы были вместе и заботились друг о дружке. Уже осень кончалась – красные опять в Киев пришли, – и нашей Марии Осиповне Загряжской, даме-директорше, стало ясно: надо бежать в Екатеринослав – на что она надеялась, я не знаю. Мы радовались, что будет тепло, говорили, вот поживем в Екатеринославе, нас там ждут, уже квартиры подготовлены и жизнь сытая, – а там дальше, к морю, в Новороссийск. Мы немного до Екатеринослава не доехали. Вы курите?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации