Текст книги "Возвращение из Трапезунда"

Андрей решил было пойти домой к Иваницким. Пускай Лидочка все сама расскажет. Он пошел к армянской церкви, но тут же спохватился, сообразил, что если Лидочка последовала за ним и ее еще нет в Ялте, – каким он покажется ее родителям? Конечно, самое разумное сейчас поехать в Симферополь к Марии Павловне, но нищему до Симферополя далеко, как до Луны.

* * *

Утро превращалось в теплый ветреный день, такой весенний, что хотелось сходить с ума, бегать за собаками, прыгать с обрыва вниз… Делать все, что нельзя. Наверное, все настоящие революции должны происходить только весной. Рожденные в такие дни, они вызваны к жизни добрыми, животворящими чувствами. К чему хорошему может привести революция, происшедшая посреди лета в самую жару, как во Франции в 1789 году? Допустима ли революция осенью, в ноябре, когда идет дождь или дождь со снегом и мокрые листья превращаются под ногами в слизь? Такая революция вызовет к жизни людей угрюмых, готовых угнетать своих ближних – только чтобы удержаться на своих холодных сумеречных тронах. Нет, осенняя революция немыслима! А что касается русской революции, начавшейся на переломе к марту, можно сказать только, что она поспешила, ей бы подождать, пока кончатся ночные заморозки и прилетят певчие птицы. А то в ней останется внутренняя зябкость и неустроенность для бездомных людей.

Размышляя так, Андрей взбирался в гору. Позади остались парки, примыкающие к набережной, виллы, что скрываются среди кипарисов и чье присутствие выдают лишь каменные ворота в стиле модерн. Остались позади и улички двухэтажных каменных домиков с шумными внутренними дворами либо маленькие пансионаты, которые растянулись на сотни миль по всем берегам Черного и Средиземного морей – от Батуми до Гибралтара, где утром горстка небогатых постояльцев встречается за скучным завтраком, а вечером за невкусным обедом. И ночью, обнимая своего возлюбленного, подруга горячо шепчет ему на ухо: «Уедем! Уедем немедленно из этой дыры! Здесь больше существовать нельзя!»

Выше пошли улички татарских домов, без окон наружу – за дувалами, сложенными из камня. Над дувалами видны вершины фруктовых деревьев, а порой через каменную изгородь свесится виноградная, пока еще даже без листьев, лоза.

Андрей долго не мог отыскать нужный дом, хотя, казалось, дорога к нему два дня назад была проста – ведь никуда не сворачивали. Потом остановился в гнутом, без окон и домов, переулке, словно в траншее, пробитой каким-то землеройным насекомым, и постарался сообразить – ведь был он здесь два с половиной года назад, осенью, вечером. Представь, голубчик, как это могло выглядеть осенним вечером?

Деревянная калитка в доме, к которому направился после некоторого раздумья Андрей, открылась, будто его там ждали.

В калитке стоял, почесывая босыми пальцами одной ноги икру другой, юноша – Андрей сразу его узнал: ведь видел его подростком всего два дня назад. Это был ялтинский родственник Ахмета, который приносил им тогда фрукты и напиток.

– Добрый день, – сказал Андрей.

– Добрый день, – как эхо, только тоном выше, подхватил юноша.

– Я ищу Ахмета Керимова, – сказал Андрей.

Юноша ничего не ответил, а отвел взгляд в сторону, будто его заинтересовали голуби, опустившиеся на забор.

– Вы меня слышите? – сказал Андрей. – Я ищу моего друга, Ахмета Керимова. Я друг Ахмета Керимова. – Андрей готов был говорить по складам, чтобы вбить слова в упрямую голову юноши. – Мне нужно видеть Ахмета. У меня к нему важное дело.

– Что такое? – раздался голос из глубины двора. Спрашивали по-татарски. Андрей отлично понимал и говорил по-татарски. Как и Коля Беккер. Татары в Ялте были глубоко убеждены, что русские их языка не знают – то ли не способны, то ли им не дал такого счастья Аллах. И им странно даже допустить, что в том же Симферополе татары и русские, одинаково небогатые, живут рядом в одинаковых скромных домах и вместе играют и учатся. Ведь на Южном берегу Крыма русские – это большей частью отдыхающие или болезненные люди. И их дети, конечно же, не играют с татарами.

– Тут пришел человек, – ответил юноша.

– Зачем пришел?

– Хочет видеть дядю.

– Откуда пришел?

Рядом с юношей в проеме показался пожилой татарин, который щелкал орешки. Его лицо тоже было знакомо Андрею. Он холодно смотрел на Андрея, который поклонился ему.

– Простите, – сказал Андрей все так же по-русски. – Я был в этом доме давно, осенью четырнадцатого года. Мы приезжали сюда, к Ахмету. Ахмет мой друг. Потом приехала полиция, нас схватили и увезли. Но Ахмет убежал. Вы помните?

– А что тебе нужно? – лениво спросил пожилой татарин.

– Мне нужен Ахмет Керимов.

– Я не знаю такого человека, – сказал пожилой татарин. Но калитку они не закрывали. Хотели послушать, что еще скажет Андрей.

– Я убежал из полиции, – сказал Андрей. – Я давний друг Ахмета. Я был у него в доме в Симферополе.

– Странный человек, – сказал юноша по-татарски, глядя мимо Андрея. – Ему сказали, а он не понимает. Это нехорошо.

– Вы мне не доверяете, – сказал Андрей. – Может быть, вы правы. Но тогда позвольте мне написать письмо для Ахмета. Когда он придет к вам, вы дадите ему мое письмо.

– Я не знаю Ахмета, – сказал пожилой татарин.

– Но вы возьмете мое письмо?

– Я не возьму письмо, – сказал татарин и ушел внутрь двора.

– У вас есть бумага и карандаш? – спросил Андрей.

– Откуда в нашем бедном доме карандаш и бумага? – спросил юноша.

– К сожалению, у меня сейчас нет денег, – сказал Андрей. – Дайте мне взаймы лист бумаги. Потом я верну.

– Пускай пишет, – донесся голос изнутри. – Проведи его на айван, пускай пишет.

Андрей тут же сделал движение вперед и этим удивил юношу.

– Ты куда? – спросил тот.

– Я хочу пройти на айван, – сказал Андрей по-татарски, – чтобы ты принес мне карандаш и бумагу и я написал письмо твоему дяде Ахмету.

– Что? – Юноша был потрясен.

– Сколько тебе говорить? – Андрей отстранил его.

Юноша молча шел следом.

На галерее Андрей увидел низкий столик. Женщины, что выбивали ковры, быстро ушли со двора, прикрывая лица платками, но смотрели на Андрея заинтересованно и весело. Он отметил, что внутрь дома его не пригласили.

Пожилой татарин встал в отдалении.

– Вы желаете есть? Или пить? – спросил он.

– Спасибо, я выпью катыш. – Андрей решил, что к кумысу принесут лепешку.

Он написал записку Ахмету. В ней сообщил, что приехал в Ялту. Ждет Лидочку. Хотел бы видеть Ахмета. Что он придет за ответом завтра.

Когда он кончил писать, юноша принес поднос с оловянным кувшином с кумысом и лепешку на тарелке.

Из-за занавески, прикрывавшей вход в дом, был слышен женский смех. Малыш на толстых, перетянутых ниточками ножках приковылял на веранду и замер в изумлении перед зрелищем настоящего чужого человека. Он протянул руку к блестящей пуговице на тужурке Андрея.

Андрей старался пить кумыс медленно, чтобы съесть побольше лепешки, не показавшись голодным, – из-за занавесок за ним наблюдали.

Пожилой татарин кончил читать записку, передал ее юноше, который унес ее в дом.

– Может быть, Ахмет завтра придет, – сказал пожилой татарин. – Может, не придет. Тебе есть где жить?

– Я еще не знаю, – сказал Андрей.

– Мы не можем оставить тебя здесь. За этим домом могут следить.

– Даже сейчас?

– Может быть. Тебе нужны деньги, эффенди?

– Я буду благодарен вам, – сказал Андрей.

Татарин протянул Андрею двадцать пять рублей. На устах императора Александра II блуждала загадочная улыбка.

– Я тебя помню, – сказал татарин. – Ты Берестов. Андрей. Ты убил своего отчима и его женщину.

– Это придумали. Я никого не убивал.

– Ахмет тоже так думает. Значит, я тоже так думаю. Завтра приходи вечером, когда темно, и не приведи за собой никого.

– Хорошо, – сказал Андрей.

* * *

Обретенная вера в человечество, подкрепленная кумысом, лепешкой и двадцатью пятью рублями, сразу изменила краски мира на куда более радужные. В конце концов, все складывается отлично. Татары узнали его и оказались людьми порядочными, и Ахмет, разумеется, скоро появится. Впрочем, при таких деньгах мы – миллионеры! Денег должно хватить до Симферополя – до тети Маруси.

Андрей понял: вот чего он хочет более всего – увидеть тетю, посидеть с ней за чаем в низенькой комнатке в Глухом переулке, а потом заснуть на своей железной койке с шарами на спинках, из которой он давно вырос, но так привык поджимать ноги, что поджимает их и на вольных диванах.

– Значит – в Симферополь! А пока хорошо бы взглянуть на дом Берестовых.

Андрей поднимался по улице к дому отчима, не таясь и, в общем, не опасаясь нежеланной встречи. Он был здесь чужой.

Осознание собственной чужеродности пришло не сразу – только сейчас, когда большая часть дня уже миновала.

В Андрее все более накапливалось реальное осознание прошедшего времени. Оно складывалось из малых деталей – из того, как вырос татарский мальчик, превратившийся за несколько минут в юношу, из того, как облупилась краска на новеньком вчера фасаде гостиницы «Крым», как изменились – сказочно и невероятно – газеты и те новости, что они сообщали. Как изменилось все – подчеркивая этим, что совсем не изменился Андрей. И не только осталась царапина на тыльной стороне кисти, не только не постарела кожа лица – не одряхлела одежда. Нельзя же носить студенческую тужурку два с половиной года и вовсе ее не износить! Нельзя же – Андрею даже стало на секунду смешно – не менять столько времени нижнего белья и не заметить такого конфуза. Люди вокруг за это время сменили множество носков и панталон. Все, за исключением Андрея Берестова. И, вернее всего, Лидии.

Почему человек, думал Андрей, карабкаясь в гору и отступая к каменной подпорной стенке, чтобы пропустить громоздкий грузовик – такого он в четырнадцатом году и не видал, – так привыкает к тому, что должно бы вызвать в его душе переворот. Почему он идет по городу Ялте уже после революции, как Рип Ван Винкль, проснувшийся после многолетнего сна, но не падает в обморок, а лишь отмечает, как счетовод: грузовик совсем другой, юбки стали по крайней мере на пядь короче, и непривычному к такому зрелищу Андрею хочется деликатно отвернуться от девицы, которая топает ему навстречу, заголив ноги почти до колен.

…А вот и дом Берестовых.

Вот кто изменился за эти годы – родной, несчастный, такой невезучий дом. В нем новый хозяин – интересно, у кого они купили этот дом? У Андрея Берестова – нет, он преступник, значит, у Марии Павловны – но ее могли и не признать наследницей, – может быть, виллу откупила Ялтинская управа? Впрочем, тебя, Андрей, это не касается.

Андрей остановился у невысокой каменной изгороди. Новый хозяин почему-то выкорчевал розарий и гибридные яблони – все свободное место он засадил виноградом: получилась целая плантация.

Андрею захотелось поглядеть на нового хозяина, который так глуп, что срубил яблони и розарий, давшие бы ему куда больший доход. Но хозяина он так и не увидел – зато во двор вышла хозяйка, очень толстая гречанка или армянка со множеством детей. Они суетились вокруг нее, как муравьи вокруг скарабея.

«А она спит в моей комнатке, – подумал Андрей, – а может, там спят сразу трое ее детишек? А что же они сделали с мебелью? Продали, вот что сделали!..»

Андрей, не оборачиваясь, пошел прочь от дома, расстроенный более чем когда-либо за этот день, потому что он воочию увидел, что сделало время с дорогим для него местом, – и тут же уколола злость на Лидочку – не утащила бы она его сюда, он, может быть, что-нибудь сделал бы с домом, спас его.

Ему не хотелось сейчас думать о том, что он сидел бы в тюрьме. Как можно думать о тюрьме, если ты идешь по весенней улице?

Несмотря на укол злости, а может, благодаря ему, Андрей вместо того, чтобы сразу идти к линейкам, вдруг побежал к армянской церкви. Чтобы случайно не встретить кого-нибудь из Иваницких, он выбрал путь задами, к садику дома, где стоит беседка, в которой Лидочка с Хачиком когда-то ждали его.

Уже начало вечереть – весеннее солнце опустилось в пышную подушку облаков. Сразу похолодало. Андрей уверенно добрался до последнего забора и, прежде чем перелезть через него, заглянул внутрь. И увидел, что в окне Лидочки уже зажегся свет, – там мальчик, который поставил лампу на стол, склонился и что-то пишет. А в саду, приведенном в порядок и подметенном, бегают сразу трое мальчиков.

– Молодой человек, – окликнул одного из бегающих мальчиков Андрей.

Откликнулись сразу все – три схожие физиономии обратились к нему.

– Здесь Иваницкие живут? – спросил Андрей, показывая на второй этаж дома.

– Здесь мы живем, – строго сказал мальчик.

– А как ваша фамилия?

– Мы Гидасповы, – сказал старший мальчик.

– А где же Иваницкие? – спросил Андрей.

– А Иваницкие живут в Одессе.

– И давно они живут в Одессе?

– А мы не знаем, – взял на себя инициативу младший брат, – мы приехали, а они уже уехали.

– Так откуда же ты знаешь, что они в Одессе?

– Так все говорят! – обрадованно сообщил средний брат.

– И Лидочка?

– Кто?

– Дочка у них, Лидочка, – сказал Андрей, понимая, какую глупость он несет, – откуда детям знать про Лидочку.

– Нету у них дочки, – сообщил старший брат. – Утонула она. В море. Это страшная трагедия.

– Они покинули Ялту, чтобы не видеть этих страшных мест, – сказал младший.

И по словам, и по интонации Андрей понял, что мальчики буквально цитируют слова взрослых – те, что они слышали тысячу раз. Он так и представил себе: пришли очередные гости, садятся за самовар, а мама Гидаспова или папа Гидаспов говорят: «А знаете, кто жил здесь раньше? Нет? Это же удивительная, трагическая история! Страшная трагедия…»

– Спасибо, – сказал Андрей мальчикам. – Идите домой, а то замерзнете.

– А мы лучше знаем, – ответил строго старший.

* * *

На поездку в Симферополь пришлось выложить почти все деньги – только и осталось, чтобы перекусить на площади перед автобусом. Автобус вроде был тем же самым, что ходил здесь в начале войны, но был ободран и помят, словно приходился братом-неряхой пай-автобусу.

Автобус был набит. Настолько, что Андрей простоял до Алушты на одной ноге между сдвинутыми в бастион мешками и крепостными стенами чемоданов. И народ в автобусе изменился – куда-то делись отдыхающие, люди воспитанные, чисто одетые и в основном добродушные. Зато возникла и наполнила автобус малороссийская чернь, громкоголосая и агрессивная, появились и цепкие, голодные, ободранные жители грязных городков Донбасса и южной России.

Да и кондуктор за прошедшие годы приспособился к новым людям и новым нравам. Он ловко карабкался по баррикадам, кричал и ругался, как торговка на базаре.

Путешествие оказалось страшно утомительным, и, когда, уже в темноте, под мелким моросящим дождиком, добрались до Симферополя, Андрей оперся о стену дома, чтобы кровь снова потекла по венам. Последний час он даже сидел, но на одной его коленке разместилась половина бравого казака, а на второй – бидон с медом.

Отдышавшись, Андрей пошел к себе домой.

Вечер скрывал изменения в Симферополе, даже если они и были значительны. Тем более что фонарей на улицах осталось немного – в каждую революцию фонарям достается прежде всего.

Над губернаторским домом висели красные флаги, и у освещенного входа, несмотря на поздний час, стояли солдаты с винтовками.

К входу подъехал автомобиль с глядевшим назад пулеметом на заднем сиденье. В автомобиле рядом с шоффэром сидела некрасивая худая женщина с прямыми, коротко постриженными волосами. Она легко соскочила на тротуар. Женщина была в кавалерийской шинели, которая достигала земли, и полы ее развевались на ходу.

Показавшийся на пороге губернаторского дома пожилой сухой человек в пенсне сказал с прибалтийским акцентом:

– Товарищ Островская, это никуда не годится. Ни вас, ни мотора – с утра! Нам же выезжать!

– Товарищ Гавен! – залепетала Островская. – Я была в типографии. Вы же знаете ситуацию.

Они вошли вдвоем в дом, и солдат отдал им честь. Оживленно разговаривая, скрылись в здании.

Это был совсем другой мир – словно он, Андрюша, был французским матросом, ушедшим в плавание за год до Великой революции, и вернулся прямо на Гревскую площадь, чтобы увидать казнь Людовика и обнимающихся Дантона и Робеспьера.

Андрей остался бы здесь поглядеть на этот новый мир, но он так устал, что решил отложить знакомство с революцией на завтра. А сейчас объятия Марии Павловны – и спать, спать, спать…

Но здесь его постигло горькое разочарование.

Дом был заперт, причем замок даже проржавел. Андрей стучал, потом пытался сломать замок, но тщетно.

Он так обессилел, что, не добившись ничего, сел на каменную тумбу возле своих ворот. Там его и увидела Нина Беккер, которая возвращалась домой из Думы, где служила теперь машинисткой.

Она отпрянула, увидев черную фигуру, сидящую у соседних ворот, – чуть было не убежала. Но потом угадала Андрея.

– Андрей Сергеевич, – сказала она, – неужели это вы?

– Нина! Здравствуй. Что случилось? Где Мария Павловна?

– Пошли ко мне, – сказала Нина, – пошли скорее, ты же простудишься, тут очень холодно.

– Где тетя, скажи мне, в конце концов!

– Тети твоей нет, ты извини меня, но я ничем не могла помочь, я даже не знала. Она сразу умерла, очень легко, почти не мучилась, честное слово, Андрей Сергеевич.

– Какой я тебе Андрей Сергеевич! – вдруг озлился Андрей. – Мы с тобой одногодки были.

– Да, конечно, вы меня извините, Андрей Сергеевич, но прошло столько времени, столько лет…

– Да, конечно, – сказал Андрей. – Значит, моя тетя умерла?

– В прошлом году, Андрей Сергеевич.

– От сердца?

– У нее была грудная жаба. Но она совсем не мучилась.

– Спасибо. А где ключ? Или кто-то живет?

– Нет, что вы, никто не живет! А ключ знаете где? Ключ в бывшем полицейском участке. Это теперь государственная стража, милиция. Но вам туда нельзя ходить, пошли лучше к нам, я теперь совсем одна, я вас в Колиной комнате устрою и все расскажу. А второй ключ у меня есть. Мария Павловна будто знала, что вы зайдете.

И Андрей понял, что Нина права. Это был все же родной дом и Нина – родная душа.

Нина вскипятила воды, налила цинковую ванну, чтобы Андрей помылся с дороги. И он не отказался. А пока она готовила ванну, он пил чай за столом, накрытым ради его приезда белой застиранной скатертью, и закусывал чай сухим печеньем, хотя предпочел бы, чтобы Ниночка сварила ему котел картошки. И чай был скуден, и сухарики, и Нина была худа, бледна и бесцветна. А в доме все углы были темными, и в них таились тени вековой бедности и ожидания перемен. Именно здесь, слыша, но не слушая, как говорит, говорит, говорит Нина, Андрей вдруг глубоко, как никогда раньше, понял Колю Беккера, его постоянное стремление вырваться из этого мира пыльных привидений и летучих мышей, от которых остался только неслышный шум крыльев. Коля не мог убить этот мир, потому что он был частью его, и он носил его постоянно – а как трудно было поддерживать в белоснежной чистоте белый костюм и светлую улыбку, когда за ночь пыль разъедает и материю, и душу. Если бы Андрей попал сюда – всю жизнь посвятил бы, чтобы убежать и вытащить отсюда Нину… а получилось, что дом этот, как гиря, тянул назад и темные углы втягивали живых – маму, отца, пленили Нину и чуть было не заключили в камеру с паутинными решетками самого Колю, навсегда испуганного этим домом, ненавидящим его, как можно ненавидеть посланного небом идиота-сына, которого и убить нельзя, иначе кого же тогда любить?

– Андрюша, ты меня слушаешь?

– Слушаю, Нина, слушаю.

– Утром соседка постучалась в окно и видит – Мария Павловна лежит на кровати, не раздеваясь, – видно, прилегла на минутку. А лицо у нее такое спокойное и совершенно умиротворенное. Она не мучилась, а встретила смерть смиренно, как подобает христианке, и слышала пение ангелов…

Оказывается, когда Мария Павловна совсем разболелась и почувствовала, что ее смерть близка, она написала завещание, в котором передавала все свое небольшое имущество, а главное – дом, Андрею Берестову. И никто до его возвращения не должен был входить в дом или что-нибудь в нем менять. Завещание это было воспринято скептически, потому что никто не верил в возвращение Андрея. Но оспаривать его не стали – у тети не было других наследников, да и наследство ничего не стоило. Правда, ключ от дома пришлось передать в полицию, потому что Андрей продолжал оставаться в бегах. Если он возвратится, то должен будет получить ключ в полицейском участке.

Потом Мария Павловна призвала к себе Нину и отдала ей вторые ключи от ворот и дома для Андрея, чтобы, вернувшись, Андрей мог без помощи полиции прийти в свой дом…

Нина достала ключи из нижнего ящика комода, где хранила их под бельем, но сейчас, когда уже стемнело, не было смысла идти к себе домой. Дом промерз за зиму, там холодно и темно. А свечу не зажжешь – сразу заметят соседи и могут позвать полицию. Так что визит домой лучше перенести на утро. На чем и порешили.

Нина рассказала, что Коля переехал в Севастополь, – оттуда он написал ей поздравление ко дню ангела, но обратного адреса не оставил, потому что находится на секретной службе. Андрей улыбнулся – он понял, что Коле просто не хотелось, чтобы Ниночка нагрянула к нему – наверное, он своим коллегам и товарищам рассказал, что его сестра – баронесса ослепительной красоты, а теперь не желал, чтобы объявилась эта баронесса в потертом мамином салопе.

Сидеть здесь весь вечер и слушать скучные рассказы Нины Андрей был не в силах. Он сказал, что пойдет погулять.

– Я с тобой, – сразу сказала Нина.

– Нет, – возразил Андрей. – Если меня кто-нибудь узнает, то придется убегать, а ты не умеешь бегать.

– Но мы погуляем здесь, подальше от центра.

– Именно в центре мне и хотелось побывать.

Нина замолчала. Ее никогда не приглашали гулять, она привыкла к этому, но все равно каждый раз обижалась.

– Шла бы ты в монастырь, – не очень деликатно сказал Андрей, натягивая тужурку. – Там и дело, и забота, и не скучно.

– Мне нельзя, – возразила Нина, – у меня хозяйство, дом. К тому же я замуж пойду. Я буду хорошей хозяйкой, не веришь?

– Верю.

Провожая, Нина умоляла Андрея, чтобы он не ходил темными переулками – там грабят. Она даже стала рассказывать, кого и когда ограбили, но Андрей уже не слушал.

Он оглянулся от угла – Нина стояла у ворот и смотрела ему вслед. Господи, подумал Андрей, до чего же ей одиноко!

Фонарей в городе стало втрое меньше, да и те, что были, горели плохо. Прохожих было мало – и только мужчины. На Пушкинской, у витрины – Андрей запомнил этот момент – ему вдруг стало страшно в этом чужом обреченном городе, и он поспешил обратно.

Нина ждала его за калиткой. Вернее всего, она так и простояла за калиткой те полтора часа, что Андрей гулял. Увидав вопрос в глазах Андрея, она быстро сказала:

– Прости. Мне стало так скучно, что я вышла тебя встретить. Минуту назад.

Она шла рядом с ним, говоря монотонным высоким голосом:

– Знаешь, Андрюшенька, когда я обыкновенно живу, приду со службы и от усталости буквально валюсь – нарочно так, чтобы не скакать. А сегодня ты приехал и сидел, чай пил, а я поняла, что завтра ты уедешь, и такое одиночество на меня напало, ты просто не представляешь.

– Представляю, – искренне сказал Андрей. – Тебе замуж пора.

– Ох, кто меня возьмет, я же некрасивая, – сказала Ниночка. – Сам же мне монастырь предлагал. Я понимаю.

– Это неправда, – сказал Андрей почти убежденно, – для того чтобы выйти замуж, быть счастливой и сделать счастливым другого человека… – Андрей перевел дух, словно говорил с амвона перед онемевшей аудиторией старых дев, – не нужна яркая красота. А ты привлекательная и умеешь вести дом…

– Я всю жизнь мечтала о горничной, я ненавижу мыть пол. Кто мыл пол, тот никогда не станет богатым.

– Прекрати эти пустые речи! – сказал Андрей. – Я тебе даю слово, что ты еще найдешь свое счастье. Вот посмотри, я сам не такой уж красивый, а ведь не расстраиваюсь.

– Вот и возьми меня замуж, – сказала громко Нина, и после длинной неловкой паузы она покраснела, пальцами стала поправлять завязки пелерины и сказала: – Ты только не воображай, что я серьезно, я просто тебя поймала на лжи. Ты солгал мне.

– Нет, – сказал Андрей, – я не лгал. Но мое сердце обещано другой девушке. Я не могу ее обмануть.

– И где же она? – спросила Нина со злостью. С такой неожиданной злостью, что Андрей, не понимая, против кого она направлена, осекся. Потом сказал:

– Вот если у нас с ней не получится, я приеду к тебе и женюсь.

– Слово? – спросила Нина.

– Слово, – сказал Андрей.

Они вернулись в скрипучий паутинный дом.

Ниночка достала чистое белье и постелила Андрею в комнате Коли. Они говорили о разных людях – больше о тех, кого уже нет, – так получилось, что вокруг обоих была пустота. Но если Андрей мог увидеть и понять одиночество Нины – оно было на виду, на глазах, то Нина многого не знала об Андрее. И разговаривала с ним как со старшим – а Андрей уже стал моложе ее.

Нина спала в маминой комнате.

Андрей сел на Колину кровать, узкую и скрипучую, и увидел, какой толстый слой пыли на письменном столе и какая густая паутина в углу комнаты. Он хотел было сказать Нине, что если ее и не возьмут замуж, то из-за этой паутины и пыли, но потом подумал – она обидится. Ведь она думает, что эта пыль и запущенность от бедности.

– Я хотела сдавать, – сказала Нина из-за перегородки – Андрей уже погасил лампу у себя, дверь в соседнюю комнату была открыта, и была видна длинная тень Нины, которая ходила там, раздевалась, что-то еще делала, порой заглядывала в комнату к Андрею. – Сейчас в Симферополе довольно много приезжих – с севера едут, тут теплее и сытнее, можно сдать, но как-то даже на вокзале предложила одной паре – милые такие люди, но им не понравилось: они сказали, что представляли все каким-то горным, южным, а здесь почти подвал. Больше я не сдавала, не предлагала. Впрочем, мне много не нужно – на хлеб хватает, и Бог с ним… – Последние слова звучали совсем уж по-старушечьи.

Андрей ничего не сказал.

– Ну что ж, будем спать, – промолвила Нина. Заскрипели пружины ее кровати. Потом, как шуршание бумаги, – ее шепот – она молилась.

За окном было синее небо и на нем – как нарисованная – луна. Точно такой же вид был и из его окна – окна их выходили в одну сторону.

«Вот сейчас в соседней комнате лежит девушка, которая мучается от того, что она одинока, и никто не хочет ее обнять, целовать, сделать женой. И может быть, она даже ждет, что я приду к ней, – ведь она оставила дверь открытой. А совсем недавно я сам мучился – я хотел, чтобы меня целовала Глаша, – и Глаши нет давным-давно. У меня еще не зажила царапина на пальце, а Глаша уже превратилась в прах».

Заскрипела кровать в соседней комнате.

– Ты не спишь, Андрюша? – спросила Нина.

Андрей не хотел было отвечать, а потом подумал, что этим он может обидеть Нину.

– Нет, не сплю, – сказал он.

– А какая она, твоя девушка? Я ее знаю? Она здешняя?

– Нет, она из Ялты.

– Коля мне говорил о ней?

– Может быть. – Андрей не стал спорить, но он знал, что Коля никогда не делился с сестрой своими тайнами. И относился к ней снисходительно, а порой и с презрением.

– Ты любишь ее как женщину или платонически?

– По-разному, – сказал Андрей. – Когда как…

– А вы были… вы были с ней близки?

– Нет, – сказал Андрей и удивился собственному ответу – об этом он не думал.

– Если ты был близок с другой девушкой, ты бы ей не изменил?

– Не знаю, – сказал Андрей.

Кровать Нины заскрипела резко, как будто она подпрыгнула на ней. Но тут же зашлепали шаги – оказывается, Нина пошла на кухню. И слышно было, как журчит вода, – она наливала себе из чайника.

– Ты хочешь пить? – спросила Нина громко.

– Спасибо.

– Так принести или нет?

– Спасибо, принеси.

Нина вошла, подобная привидению. Нечто белое, высокое, грациозно плывущее в воздухе, чуть касаясь земли.

Она была в одной рубашке. Волосы были распущены.

Луч лунного света, упавший на нее, высветил голубизну лица и ослепительно вспыхнул в стакане с водой.

Андрей привстал – неловко принимать от дамы воду лежа, если ты не болен, но, привстав, он замер, так как понял, что совсем обнажен и его движение может быть неправильно истолковано.

Нина присела на край кровати, и жидкие пружины сжались так, что Андрей съехал к краю, навалившись бедрами на Нину, но та словно не заметила этого и, наклонившись, подложила ладонь под затылок Андрея, приподняла его голову, чтобы удобнее было пить, – от этого движения висок Андрея коснулся ее груди – от Нины исходил такой жгучий жар, что Андрею почудилось: вода сейчас окажется горячей. Но вода была прохладной.

– Пей, – шептала Нина, – пей, мой милый…

И в шепоте было столько страсти, словно Андрей пил не воду, а амброзию, после чего должен кинуться в вакхические пляски…

Парадокс этой сцены был в том, что Андрей даже в горячей, шипучей темноте отлично знал, что на постели, прижимаясь к нему бедром и грудью, сидит сестра Коли, существо некрасивое, доброе и обделенное жизнью. Он отлично понимал, что Нина ждет от него ласки, что ей страшно и одиноко в этом пыльном паучьем доме, но Андрей не мог соответствовать ей.

– Ты напился? – спросила Нина.

– Спасибо.

Нина молчала. Андрей слышал, как она дышит, – легко, но часто, как собака, учуявшая хозяина.

– А ты Колю давно видела? – спросил Андрей.

– Он в Севастополе, – сказала Нина. – Он поступил во флот.

– Это очень интересно, – сонно сказал Андрей.

Он со вкусом потянулся в постели – пружины взвизгнули от такого насилия.

– Ну, спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – печально сказала Нина.

Андрей стал уже засыпать. Завтра с утра надо пойти в свой дом, может быть, там есть какие-нибудь вести от тети Маруси или от Лидочки. Тетя Маруся с ее любовью к письмам наверняка оставила ему весточку. И Андрей даже знал – где. В правом ящике его письменного стола. Как всегда. Об этом только они с тетей Марусей знали… И что же, она больше не напишет?..

Мысли покатились куда-то с горки… Но тут кровать вздрогнула, Андрей чуть не свалился – так резко вскочила Нина.

– Я тебя ненавижу! – закричала она.

Андрей рывком сел на кровати, не совсем соображая, что произошло.

– За что? – глупо спросил он.

– Как ты смел… как ты смел захрапеть?

Нина рыдала в той комнате, но Андрей не решился ее утешать.

* * *

Когда Андрей проснулся, его взгляд упал на вершины тех же тополей, что росли и перед его окном. Но он спал не дома, а в комнате Коли Беккера, и ночью случилась глупая история с Ниной, и та на него обиделась. Наверное, она права, потому что, окажись на ее месте красивая девушка, он вел бы себя иначе.

Андрей спустил ноги на пол и встал, стараясь не шуметь.

Затем быстро оделся и прошел в большую комнату. Там было пусто. Дверь в маленькую комнатку, где спала Нина, была открыта. Кровать ее измята, не убрана, но Нины не видно.