Текст книги "Экспресс. Сборник невыдуманных историй"

Сестра

Всегда считала свою сестру легкомысленной. На неприятности она не обращала внимания. Все время в хорошем настроении, веселая улыбка, задорный смех.

– Ты когда-нибудь можешь быть серьезной?

В ответ недоуменное пожимание плечами и все та же беззаботная улыбка.

Сейчас я оплачиваю каналы в «Инстаграме», чтобы слушать лекции о том, как мне стать такой же «дебилкой»: не думать ни о чем, отпустить мысли, которые могут быть интересны только самому себе.

Одни рождаются такими, почти блаженными – бабочками на сутки, калифами на час. Беззаботность и отсутствие склонности к «заморачиванию» смыслом жизни – их конек.

Другие же должны приложить гигантские усилия, перечитать огромное количество умных книг, переломить сознание, чтоб хотя бы приблизиться к ним. Но мозги мешают.

И выясняется, что твои главные враги – твои мозги. Пока ты ими гордилась, приумножая свои познания в разных сферах, тебя переиграли бабочки. Невесомые создания с пестрыми крылышками, живущие от рассвета до заката и от цветка до цветка.

Они тебя догоняют и смеются. И летят дальше, вперед, к следующему яркому цветку.

Раньше, еще совсем не так давно, предпочтение отдавалось умным и серьезным. Сейчас люди тянутся к легким и веселым.

«Мне с ним хорошо – он легкий».

«А с этим некомфортно – он прямо думающий какой-то».

«У-у-у, как страшно! Он думает! Чур меня, чур меня!»

Тасо

Надя окончила школу еще при Советском Союзе. В то счастливое время, когда политикой вообще никто не интересовался, работали на результат, зарплаты не только хватало на проживание, но и можно было отложить и на отпуск, на мебель, одним словом, на то, на что считали необходимым.

Все было понятно и как-то спокойно. Школа – вуз – работа – замужество – дети. Большая часть людей жила одинаково стабильно. Одинаковая школьная форма, запрет на любые украшения, молодежь читала Достоевского, Джека Лондона, слушала Булата Окуджаву и Луи Армстронга. Трудных брали на поруки. Было немного богатых, и они как-то старались не выставлять это напоказ. Люди верили в Государство, в непоколебимость дружбы народов, в мир, труд, май.

«Моя Родина – это моя Россия, моя Грузия, моя Осетия!» – так начиналось домашнее сочинение Нади по литературе на тему: «Что такое Родина?»

Теперь от Родины не осталось ничего.

Летние школьные каникулы Надя всегда проводила у тети, в деревне под названием Сарабук. Деревня утопала в зелени деревьев. В праздники сельчане любили собираться на поляне, перед Аланской дзуар[1]1
  Дзуар – святое место.


[Закрыть]. Дупло дерева было наполнено монетами, кольцами – приношениями. Каждый вечер, как только небо окрашивалось в красные и желтые предзакатные краски, на поляне собиралась молодежь и до поздней ночи проводили игры или же пели под звуки гармошки.

С утра, вместе со звуками, издаваемыми домашними животными: кудахтаньем, хрюканьем, мычанием и гавканьем, – просыпались сельчане, и к общему гоготу добавлялся беззаботный смех босоногих деревенских ребятишек. Если бы вдруг исчез весь мир, они бы этого, наверное, не заметили.

Для каждого сельчанина был только один мир – под названием Сарабук.

Во дворе тетиного дома важно расхаживали куры и индюки. Надя боялась их, потому что они, возомнив себя хозяевами двора, распускали хвосты и с грозным видом направлялись в ее сторону. Сердце уходило в пятки, но она усилием воли заставляла себя не убегать, зная, что они ее догонят. Как будто мало было птиц, на стене в гостиной висели часы с кукушкой, которые через каждые полчаса тоже куковали. Одним словом, гогот и кудахтанье не прекращались ни на минуту.

Тетя Зина, невысокая рыжая женщина с голубыми глазами, была полна неиссякаемой энергии. С пяти утра до восьми вечера она не приседая занималась хозяйством: буйволы, коровы, козы, индюки. И ни тени усталости.

Вечером тетя Зина накрывала на стол, она ждала соседку Пепо, которая должна была прийти на ужин. Раздался стук в дверь.

– Открыто, Пепо! – прокричала тетя. – Что так долго? Картошка почти остыла.

Вошла соседка Пепо, полная женщина с вечно смеющимися добрыми глазами.

Тетя быстро собрала на стол маринованные помидоры, картошку в мундире из печки, сало, араку.

– Завтра испечем хлеб в торнэ. Скажи женщинам, пусть к обеду подойдут.

– Так позавчера же только напекли. – Пепо удивленно подняла брови.

– Да, напекли. А ты не помнишь, что было дальше? – парировала тетя Зина.

Они весело рассмеялись.

У каждой соседки возле дома был торнэ. Торнэ – это печь-жаровня в форме шара. Печка изготавливается из глины (внутренний слой) и кирпича (облицовка). На дне торнэ разжигали огонь, и уже когда оставались угли, на горячих глиняных стенах торнэ лепили раскатанные лепешки теста. Причем одна из женщин со специальной подушкой, на которой раскатано тесто, с головой погружалась в торнэ, к горящим углям, чтобы с размаху, с силой быстро налепить лепешку, а другая должна была фиксировать ее ноги, чтобы та, не дай бог, не свалилась и смогла быстро поднять половину своего свисающего туловища. Хлеб получался хрустящим и очень вкусным. Во время церемонии собирались все и дружно принимали участие в этом волшебстве.

Тогда в гости пришли все соседки. Как обычно, кто домашнюю араку принес, кто домашний сыр. Мало чего сыщется на свете вкуснее горячего лаваша с осетинским сыром под горячую араку. Попели песни. Вспомнили, как в прошлый раз Марина после принятия араки чуть не свалилась в торнэ, когда хотела лаваш отлепить. В последний момент ее за ноги ухватила тетя, иначе бы та упала на горящие угли. Потом разделили на всех лаваши – после задушевных бесед их оказалось не так уж и много – и разошлись по домам.

Когда у Пепо умер муж, мы были еще детьми. В тот вечер, играя, включили телевизор на самую низкую громкость, и тетя, на минуту зайдя в дом и увидев телевизор включенным, пристыдила нас так, что даже после похорон мы его неделю не включали. Хотя Пепо жила от нас через три дома, и звуки телевизора они бы точно не услышали.

«Безалаберные вы! Совести у нас нету, когда у людей такое горе, а вы смотрите телевизор», – сурово выговаривала нам тетя Зина.

Муж Пепо был уже старым. Тогда умирали только состарившись. Никто не слышал ни о раке, ни о каком-либо другом заболевании, от чего могли умереть преждевременно, еще до наступления старости.

В одно прекрасное солнечное утро Надя схватила ведра и, пока тетя в коровнике была, побежала на биржу, откуда все набирали воду. Огород Тасо выходил как раз на источник. И неизменно каждый день Тасо стояла, облокотившись на свой забор, и приветствовала сельчан, которые набирали воду.

На биржу женщины часто приносили стирать вещи и чистить песком кастрюли до блеска. И со всеми Тасо вела беседу. Ей рассказывали новости одни, она пересказывала новости другим. Женщины советовались с ней по всем вопросам, а мужчины уважительно, еще издали здоровались.

Часто там же, возле источника, вечерами после трудовых будней устраивались танцы, игры, хороводы.

Тасо, всегда в черном длинном платье, казалась Наде очень старой. Эта высокая статная женщина всегда была серьезной и производила впечатление строгой женщины. С таким же строгим выражением лица она часто угощала детей дикими грушами, растущими у нее в огороде.

Жила она одна. Толком никто ничего не знал ни о ее судьбе, ни по какой причине она одинока. А спрашивать ее никто не осмеливался.

Подбежав к источнику, Надя увидела, что Тасо нет на ее привычном месте. Это было необычно. Ведь она стояла там всегда, вне зависимости от погоды. Девочка осторожно открыла калитку в огород Тасо и, дрожа от страха, пошла по тропинке к дому сквозь сад.

У Тасо была большая собака. А собак Надя побаивалась.

Дверь в дом была открыта, и Надя тихо позвала Тасо. Услышав стон, девочка вошла внутрь.

Тасо лежала на кровати, без платка, бледная, изнеможденная. Дом внутри выглядел старым, почти нежилым. Из мебели – только кровать, стол и печка. Надя развернулась, чтобы бежать за помощью к тете.

– Подожди, не убегай, – еле слышно прошептала Тасо.

Девочка несмело приблизилась к кровати. Тусклый свет лампы еле освещал покрытое испариной лицо Тасо. Присмотревшись, Надя вдруг увидела, что она еще совсем не старая. Морщины и вечно сдвинутые брови разгладились. Лицо было спокойно и совсем не строго.

Девочка присела на край кровати. Тасо закрыла глаза. Наде стало так жалко ее, что она невольно положила ладонь на щеку женщины. Неожиданно Тасо, накрыв своей ладонью ладонь Нади, горько заплакала. Надя заплакала вместе с ней. Сердце ее готово было разорваться от боли. Эта сильная, как кремень, женщина разрыдалась от простого ласкового прикосновения. Сколько боли было в ее глазах, сколько боли… Надя поцеловала ее в щеку и вытерла слезы.

– Не плачь, прошу тебя. Ты же знаешь – тебя все любят. С Божьей помощью обязательно поправишься.

– Я не боюсь. И не цепляюсь за жизнь. Я просто устала от жизни, от одиночества.

Она замолчала. Надя сидела еле дыша.

– И в Бога тоже не верю, – продолжала Тасо. – Он покинул меня еще при рождении. Одни рождаются желанными, и всю их жизнь они окружены заботой любящих родителей. Ты знаешь, это чуть ли не самое главное в жизни. Особенно любовь матери, которая сопровождает тебя по жизни, как ангел-хранитель, где бы ты ни находилась и чем бы ты ни занималась. С любовью матери ты чувствуешь себя как под большим зонтом. Мне было три месяца, когда мой отец оставил мою мать. Матери было восемнадцать лет. Она сама росла сиротой и вряд ли что-то понимала в семейной жизни. Меня забрал на воспитание брат отца. У них не было своих детей. Когда я его спрашивала, где моя мама, он каждый раз рассказывал мне одну и ту же историю. Однажды он поздней ночью возвращался домой. Ехал на лошади, запряженной в телегу. Вдруг в придорожных кустах услышал детский плач. Вначале он хотел проехать мимо. Но потом передумал и подобрал меня. В этот рассказ я верила все детство. И уже тогда я знала, что я хуже всех на свете. Раз у других были родители, а я – никому не нужный брошенный ребенок. Жена дяди Нина работала бухгалтером. Умная, рассудительная, работящая, но очень строгая. Я с детства не только не слышала ласковых слов, но не видела даже ее улыбки. По утрам я вглядывалась в ее глаза, стараясь угадать ее настроение. Если оно было хорошим, я бывала счастлива. Если настроение бывало плохим, я старалась не разговаривать, ходила тихо по дому и целый день молча занималась хозяйством. Я боялась ее.

Кушать старалась мало, хотя все время очень хотелось есть. Почему-то всегда казалось, что еды я недостойна. Когда, играя и прыгая, случайно падали соседские девочки, к ним тут же подбегали мамы, охали, дули на рану, гладили по голове, целовали и успокаивали их. Как бы сильно я ни падала и ни ударялась, я тут же быстро вскакивала, весело улыбалась и убегала. А затем, укрывшись где-нибудь в укромном уголке, присев на корточки, пыталась сдержать горькие рыдания. Мамы моих подруг всегда в пример им приводили меня: «Видишь, Тасо никогда не плачет, как бы сильно она ни ударилась». Я бы тоже, наверное, могла плакать навзрыд, если бы у меня была мама. Как же мне хотелось ласкового маминого прикосновения! Как хотелось обнять мамины колени, прижаться к ней.

По своей природе я была очень бойкой девочкой. Быстрее всех косила, шила, вязала, убирала – всячески старалась отработать свой хлеб. Зимой в школу не ходила, так как учителя впускали в класс только тех, чьи родители приносили дрова. Но зато я очень любила читать. И так как свободное время можно было выкроить только по вечерам, я читала при свете огня от печи. Керосин стоил дорого. Мне не разрешали жечь его «впустую».

Дядя во всем потакал тете, так как сам побаивался ее. Но как бы то ни было, она меня вырастила, за что я ей очень благодарна. Она сейчас тоже жива. И я часто к ней езжу, навещаю ее, – Тасо улыбнулась, – я по сей день ее боюсь. Даже сейчас она может мне сказать, что я приблудная. Я молчу. Что я могу ей сказать, если, дожив до глубокой старости, она так и не научилась состраданию и пониманию.

А моя мать все это время жила в городе. Вышла замуж. Окончила акушерские курсы и работала в больнице. Среди соседей она пользовалась уважением, так как никогда не отказывала им в медицинской помощи.

Однажды дядя все же привез меня к ней. Дома матери не оказалось, и я стала играть с другими детьми. Когда она пришла с работы, пригласила нас к себе. Уже за столом, разглядывая меня, спросила дядю: «Такая хорошенькая девочка! Чья она?»

Она меня не узнала! Свою родную дочь. Когда мы вернулись в деревню, дядя это рассказал всем. Как мне хотелось зажать ему рот ладонью, чтобы он замолчал!

Вскоре меня просватали. Тогда не принято было встречаться с парнем. Не принято, как сейчас говорят, «дружить».

Моим мужем стал дальний родственник Нины, которого я видела всего два раза, Александр. Высокий, статный, красивый. Благодаря его любви я раскрылась и как человек, и как женщина. Это он настоял на том, чтобы я пошла на курсы шитья. Я любила шить и обшивала всех: соседей, родственников, мужа. Александр пользовался большим уважением. К нему обращались за советом все: и стар, и млад. Он умел найти нужные слова, подбодрить, наставить. Я гордилась тем, что я его жена. Когда он заболел, я была уверена, что его выхожу. В течение одного года он иссох, от прежнего великана ничего не осталось. От жутких болей он не мог ни есть, ни спать. Я от него не отходила ни днем, ни ночью: «Только бы с тобой ничего не случилось, мой свет, моя жизнь, моя радость».

В то утро, когда ему стало совсем плохо, он взял меня за руку, улыбнулся своей обычной мягкой улыбкой: «Помни, что я тебя люблю такую, какая ты есть – сильная и несгибаемая». Попозже его слова помогли мне выжить.

Мир погрузился во мрак. Как такое возможно – его больше нет, а мир продолжает существовать дальше? Зачем восходит солнце, если его нет? Почему еще вертится планета, если его нет?

Я три года не зажигала в доме свет, когда после смены поздней ночью возвращалась домой.

И все эти годы он был со мной – мой свет, моя жизнь!

Тасо закрыла глаза. Надя тихо встала и пошла за тетей.

Не прошло и часа, как полдеревни собралось в доме у Тасо. А еще через неделю она снова стояла у источника. И это было счастье! Ничего не должно меняться. Тасо на месте – значит, все хорошо, так должно быть. Что должно измениться? Ничего.

Каникулы закончились, и родители забрали Надю в город. А еще через пару лет она поступила в институт в далеком сибирском городе. Надя так скучала по дому, что, как только сдавала сессию, уезжала домой на каникулы.

Там каждое утро она просыпалась под песни, которые раздавались с улицы через открытое окно. Это каждое раннее утро пела дворничиха, подметая улицу. Ничего подобного Надя ни до, ни после уже не слышала. Божественным голосом, подметая тротуар, дворничиха пела церковные песни. Так звучат, наверное, песни в раю. А через час в окно начинали доноситься и другие звуки. Это просыпались соседи. На балкон своей квартиры выходила хромая парикмахерша Варя и громко приветствовала всех, кого видела.

– Эй, Чико, доброе утро. Чтоб оно стало последним для тебя!

Идиотская улыбка сходила с лица соседа, и он, плюнув на асфальт, отвечал:

– Язык бы тебе оторвать.

Варя громко, на всю улицу хохотала.

В то утро в спальню стремительно вошла мама Нади:

– Боже мой, конец света настанет, а вы так и будете дрыхнуть! Люди все бегут в центр города. Что-то случилось!

Она выглянула в окно, выходящее на дорогу, и прокричала в толпу:

– Что случилось?

Кто-то прокричал в ответ:

– Рано утром, пока мы все спали, грузины оцепили город. Говорят, они вооружены и с собаками.

Президент Грузии Гамсахурдия объявил амнистию, выпустил всех убийц и наркоманов, а затем направил их в Цхинвал, чтобы в течение трех дней они взяли город.

Вот так. Одно утро – и разбита жизнь тысяч людей и нескольких поколений.

Одно утро – и жизнь тысяч людей поделена на «до» и «после».

Надя как-то услышала по телевизору фразу: «Жизнь – сложная штука». Тогда она еще удивилась. Подошла к окну и подумала: «А что сложного в этой жизни? Так же дерево будет расти под окном, так же по утрам соседи громко будут друг друга приветствовать с балконов, громко обсуждать какие-то дела. Так же будут звучать любимые песни Пугачевой, так же будем влюбляться, дружить и просто жить. Ничего не может измениться».

Могла ли она в тот миг представить, что только одно утро может превратить спокойную жизнь в ад?

Через два дня весь город узнал о том, что деревня Нади, Сарабук, была сожжена… Сожжена вместе с людьми. И тетей, и Пепо, со всеми. И Тасо тоже. Она была заживо сожжена в своем доме…

На пепелище, что осталось от ее дома, спустя много месяцев Надя нашла ее шпильку для волос. «Одни рождаются желанными, и любовь матери согревает и защищает их, где бы они ни находились. С любовью матери ты чувствуешь себя под большим зонтом».

Любезный Федор Анатольевич

Мой свекор, Федор Анатольевич, с успехом окончив геологический факультет МГУ, вернулся на родину, в маленький уютный городок с черепичными крышами, затерянный в лесном массиве Закавказья. С обворожительной улыбкой, со светлыми волосами, зачесанными назад (под Элвиса Пресли) и открывающими широкий лоб, Федор производил неизгладимое впечатление на девушек.

Моя свекровь Ляля была из числа тех девушек, которых надо завоевывать. Происходя из известной в городе аристократической семьи, она была гордой, высоко держала красивую голову и надменно взирала на окружающий мир.

Появившись на ее горизонте, Федор, никогда не видевший препятствий к достижению своих целей, решительно разогнал всех ухажеров, круживших возле нее, и вопреки желанию будущей тещи женился-таки на Ляле.

С годами Федор из молодого стройного красавца превратился в Федора Анатольевича, полного, солидного директора хлебокомбината. Конечно, добытчиком в семье был он. Ляле отводилась почетная роль матери двух сыновей, которой, кроме работы, никуда нельзя было отлучаться. Будучи не совсем коммуникабельной, Ляля от этого не страдала, хотя при любом возможном случае она любила выставить себя в роли жертвы, которая в заточении. Абсолютно не приспособленная к жизни, она была без понятия, сколько стоит батон хлеба, и крайне удивилась, когда случайно узнала, что люди, оказывается, платят за свет, за газ и за другие коммунальные услуги, которыми пользуются. Ляля работала в городской больнице и была уважаемым врачом в городе. После работы, к двум часам дня, она возвращалась домой, принимала душ, обедала и ложилась с книгой на свой любимый, продавленный, давно уже принявший форму ее тела диван и читала, начиная с научных публикаций и кончая классической литературой. Она обожала музыку и любила под настроение музицировать. Федор Анатольевич денег жене не давал, справедливо полагая, что деньги ей ни к чему, коль на нем лежит обязанность обеспечения семьи всем необходимым. Мою свекровь такое положение дел вполне устраивало, так как она не знала, что в принципе с ними делать.

Георги – сын Федора и Ляли, по совместительству мой муж, работал рентгенологом в больнице. Георги – большой умница и первый красавец в городе. После того как мы поженились, в жизни Георги мало что изменилось: ходил на любимую работу, кстати, пешком, заблаговременно выйдя из дома, так как полгорода были его знакомыми и друзьями, с которыми полагалось хотя бы перекинуться парочкой слов. Увидев первого знакомого, он в приветствии поднимал руку и уже не опускал ее, пока не дойдет до работы, так как за первым шли вторые, третьи, четвертые… друзья, знакомые. После работы он всенепременно отправлялся с друзьями-коллегами в кафе или в ресторан, где, как он говорил, необходимо было обсудить новые научные публикации в области медицины. Видимо, эти публикации его очень вдохновляли, поэтому домой он приходил сильно впечатленным. Ляля на это реагировала спокойно, как любящая мать.

– Ну а что ему еще делать? – сокрушенно и примирительно вздыхала она.

В общем, это отдельная история. Я так сразу и не пойму, веселая она или грустная.

Будучи новоиспеченной невесткой, я всячески старалась произвести на мою свекровь впечатление, выглядеть хозяйственной девушкой, коей, к сожалению, не являлась, – убирала, готовила, «умело» месила тесто для пирогов, каждый раз с содроганием ожидая, поднимется оно или нет. В конце концов при виде моих метаний нервы моей спокойно лежащей и читающей свекрови не выдержали.

– У меня от тебя кружится голова. Ты можешь принять горизонтальное положение и почитать? – сказала она фальцетом, глядя недоверчиво на меня поверх очков, нацепленных на кончик носа.

Она обладала неподражаемым голосом. Интеллигентным фальцетом. Поэтому в минуты гнева высокий, тонкий голос Ляли пронизывал не только тело Федора Анатольевича, но и стены квартиры, уходя далеко за ее пределы.

Почему-то каждый раз, когда Ляля заговаривала со мной, я чувствовала себя устойчиво неполноценной. То ли из-за того, что в ее голосе чувствовалось пренебрежение, то ли из-за того, что я, считывая от нее информацию, ощущала себя плебейкой. Сознание того, что так она относится ко всем, успокаивало меня.

Предлагать горизонтальное положение два раза не пришлось.

И вскоре у нас устоялся определенный ритм жизни, а если быть точнее, то в квартире царила мертвая тишина. В выходные дни, когда были дома, мы в основном лежали и читали. Каждая в своей комнате. Если случайно встречались на кухне, то мы выпивали вино и обедали. Гармонию нарушал Федор Анатольевич, когда он бывал дома.

Федор Анатольевич подозревал о нашей вселенской лени, и ему было неприятно, что мы сидим у него на шее. В отличие от моей свекрови, которая была далека от реальной жизни, Федор Анатольевич любил считать каждый рубль. Без проведения жестких торгов он ничего не покупал ни на базаре, ни в магазине. Причем это он делал с таким презрительным лицом, что продавцы, ощутив свою никчемность, продавали ему свой товар за полцены. Когда Федор Анатольевич хмурился и раздувал ноздри орлиного носа, все близстоящие живые существа скукоживались и обреченно отдавались его словесному уничтожению. Грамотно и убежденно, МГУ ему в помощь, Федор Анатольевич словесно мог сровнять с землей любого.

Он любил через день выезжать на природу, на шашлыки с друзьями – такими же важными людьми города. Иногда снисходил до общения с простыми смертными, демонстрируя свое умственное превосходство и вынося им мозг.

Дома Федор Анатольевич развивал бурную деятельность: убирал кладовку на балконе, солил, мариновал огурцы и т. д. Естественно, он желал, чтобы мы с Лялей тоже принимали живое участие в обустройстве быта. И мы имитировали если не действием, то своим видом нашу озабоченность тем, что бы приготовить на обед, и вообще обеспокоенность размышлениями, как улучшить наш быт. Конечно, своим присутствием он парализовал нас полностью, и мы мечтали о том, чтобы Федор Анатольевич наконец куда-нибудь ушел из дому. К родственнику Виктору, например, пить вино. А мы бы вернулись в наш привычный режим ничегонеделанья.

Одним словом, он сильно отравлял нашу спокойную читательскую жизнь.

В то утро мы проснулись от громкого голоса Федора Анатольевича, который переговаривался с балкона третьего этажа с продавцом, грузином Вано. Вано, маленький, несуразный, с виноватым лицом мужчина, продает через дорогу, в ведре, домашние помидоры. Рядом с ним стоят другие сельчане: кто с ведром клубники, кто с огурцами. Недалеко от города небольшая деревенька, и они пешком оттуда несут в город молоко, мацони, овощи и фрукты, выращенные в своих огородах. Иногда они, погружая товар в тележки, катят их по городу, громко и протяжно выкрикивая: «Ма-а-а-цони! Молоко-о-о! Памидори дамашни-и-и!..»

– Вано, сколько стоят твои помидоры? – Федор Анатольевич в спортивных штанах, на кривых ногах и в майке, обтягивающей большой живот, громко кричит Вано, который стоит через дорогу, возле магазина, с ведром помидоров.

Вано, услышав крик Федора Анатольевича, вздрогнул. Он со страхом посмотрел в сторону нашего балкона и попытался улыбнуться.

– Ну-ка, иди сюда! – Федор Анатольевич с локтя интенсивно машет ему рукой.

Так тебе и надо. Нечего было орать: «Дамашни-и… па-а-а-мидори…»

При виде Федора Анатольевича на балконе на несчастном лице Вано отразилась болезненная гримаса, и он с обреченным видом, скукожившись, и так невысокого роста, перебежал, немного прихрамывая, дорогу. Он останавливается под балконом третьего этажа, смотрит вверх на Федора Анатольевича и заискивающе кричит в ответ:

– Всего сто рублей, любезный Федор! Чтобы все твои болезни перешли ко мне!

Свесившись с балкона, «любезный» смотрит на него сверху вниз, как на ничтожество. Его белое полное лицо покрывается красными пятнами негодования.

– Что-о-о? Какие еще сто рублей? Откуда ты это придумал? Во сне увидел? – Ноздри орлиного носа Федора Анатольевича начали раздуваться.

– Это домашний помидор, дарагой. Отборний. – Вано неуверенно хочет оправдаться.

– Пятьдесят! – И Федор Анатольевич сбрасывает железный крючок на длинной веревке.

Маленькое загорелое лицо Вано сморщивается еще сильнее. Он хочет плакать. С несчастным видом он обреченно насаживает на крючок ушко ведра, наполненного красивыми крупными помидорами, и Федор Анатольевич поднимает его на третий этаж. Он максимально вытягивает вперед руки, чтобы не задеть ведром балконы соседей с первого и второго этажей. Наконец выгружает помидоры в таз, кладет в пустое ведро пятьдесят рублей и спускает обратно вниз.

От громких переговоров просыпается моя свекровь и выходит из спальни. Утро испорчено. Она обеими руками поправляет короткие, торчащие вверх волосы и с ненавистью смотрит на мужа.

– Ты бы еще рупор взял! Чтобы не только соседи, но и весь город насладился твоим голосом!

Увидев на балконе полный таз помидоров (это значило, что с ними надо будет что-то делать – солить, пустить на томаты, от этой мысли ей стало плохо – книга лежит недочитанная!), Ляля перешла на визг:

– Ну и… Зачем тебе столько помидоров? Зачем? – Ее большие миндалевидные глаза с прищуром и с отвращением смотрели на мужа. Через минуту Ляля почувствовала себя абсолютно обесточенной и, в бессилии закатив глаза, уставилась в потолок со сложенными ладонями перед грудью («Господи! За что?»). – Ты бы лучше холодильник новый купил, чтобы мы не мучились. Ненормальный. Дегенерат.

Старый огромный холодильник «Днепр», еще сталинских времен, с большой ручкой, которую надо с силой тянуть на себя, чтобы открыть дверцу, прослужил хозяевам сорок лет. И наконец настал день, когда он прокашлялся, выдохнул и испустил дух.

Слово «купить» нельзя произносить при моем свекре. У него сразу портится настроение, и он молниеносно портит его всем. Особенно тому, кто это слово произнес.

Глаза Федора Анатольевича зло блеснули, лицо пошло багровыми пятнами, он было уже открыл рот, но тут прозвучал звонок в дверь. Я кинулась открывать. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял немолодой армянин с саквояжем. Сзади меня вырос свекор:

– А-а-а, Армен! Проходи!

Армен оказался мастером по холодильникам. В маленьком городке почти все друг друга знают. И Армен с Федором Анатольевичем знали друг друга давно. Именно поэтому Армен всячески избегал его. Бедный Армен не знал общеизвестную истину: от чего убегаешь, то тебя и настигает. Каждый раз, увидев Федора Анатольевича в городе, Армен, втягивая голову в плечи, незаметно, испуганно оглядываясь, переходил на другую сторону улицы, молясь всем святым про себя, чтобы Федор Анатольевич его не заметил. Почти всегда ему это удавалось, и в таких случаях его переполняла радость. Жизнь окрашивалась в новые яркие краски. Он снова хотел жить и творить, вновь и вновь ощущая себя счастливым. Но в этот раз фортуна повернулась к нему не тем местом. Окрик Федора Анатольевича вонзился ножом ему в спину, когда он уже почти перебежал улицу и начал набирать скорость. С широко раскинутыми крыльями взлет «орла» прервался, Армен замер и с предсмертным вздохом, медленно повернувшись к мучителю, слабо, затравленно улыбнулся:

– Федор! Любезный!

– Армен! Ты избегаешь меня, что ли? – неприятно удивившись, Федор Анатольевич подбоченился. – Придешь завтра и починишь мой холодильник! – нахмурившись, выплюнул в него «любезный».

На следующее утро Армен, превозмогая головокружение, пришел к нам.

Услужливо, нехорошо улыбаясь, свекор провел Армена на лоджию.

Увидев старый холодильник незапамятных времен, Армен с ужасом уставился на него. Старый «Днепр» в свою очередь, крякнув, удивленно уставился на Армена.

Федор, почуяв неладное, раздув ноздри орлиного носа, смотрит то на одного, то на другого. Армен медленно подходит к холодильнику, с трудом снимает мотор и молча на него смотрит, совершенно не понимая, как он смог проработать столько лет.

– Я, наверное, не смогу его уже починить, уважаемый Федор, – тихо произносит Армен.

Тот с презрением смотрит на Армена как на пустое место. Он пришел в бешенство.

– Армен, дорогой, где ты учился на мастера? – мягким голосом и со звериным оскалом спрашивает он.

Армен затравленно посмотрел на Федора Анатольевича и начал дрожащими руками обратно вставлять на место мотор. Неожиданно холодильник закашлял и начал агонизировать. Даже Ляля прервала чтение и вышла из своей комнаты. Все молча уставились на «Днепр», ожидая чуда. «Днепр» в предсмертных судорогах последний раз чертыхнулся и… счастливо затих. Попытки Армена вдохнуть в него жизнь закончились крахом. Он со скорбью снял кепку и склонил уже начавшую лысеть голову.

Федор Анатольевич навис над Арменом и тяжело дышит.

– Ну?

Ляля, не выдержав, закричала фальцетом:

– Умер он уже! Уме-е-ер! Оставьте его в покое! Хватит его насиловать! То есть реанимировать! С того света еще никто не вернулся! – У Ляли начинает дергаться левый глаз, она покрывается красными пятнами.

Свекор в бешенстве указывает пальцем на Армена:

– Он его починит!

– Ты думаешь, Армен воскрешает мертвых? – странно исказив лицо, Ляля безумно хохочет.

Армен на нее смотрит с благодарностью и с беспокойством за ее рассудок. Весь багровый от злости, раздувая ноздри орлиного носа, Федор Анатольевич смотрит на Лялю.

«Куда мне унести ноги?» – подумала я, пока «любовь» свекра по инерции не обрушилась на меня. Я неожиданно вспоминаю о неотложном деле и молниеносно покидаю квартиру.

Спустя три часа, уверенная, что Армен или уже ушел, или уже умер, я осторожно открываю входную дверь и заглядываю в квартиру. Тишина. Захожу на лоджию. Армен, склонив голову, в предынфарктном состоянии, с дрожащими руками возится с мотором. За столом сидит Федор Анатольевич в тельняшке и пьет чай. При виде меня он демонстративно встает и уходит в ванную. Армен затравленно смотрит на меня.