Текст книги "Опасная профессия"

Я – простой обыватель, серенький человечишко, как мог я сделать то, на что способны лишь герои детективных сериалов, книжек в мягкой обложке, бульварного чтива, герои с крутым разворотом плеч и всепроникающим взглядом, те, кто над толпой, вне нее…

Но не кто угодно!

Всю жизнь мне казалось, что это ритуал, особое состояние, место, время, обстоятельства и так далее. Вплоть до дымящегося пистолета и гильз на мокром асфальте. Мир, который не входит в круг моей компетенции, положения, привычек и предрассудков, суеверий и комплексов, свободный или, напротив, замкнутый на себя мир чего-то совершенно иного, нежели моя сторона жизни, мое мировоззрение, инстинкты, привычки, желания…

Не знаю, как еще это объяснить. Все произошло совсем не так, случилось непредвиденное, и вселенная столько времени державшаяся в равновесии на кончике иглы вдруг рухнула, выбросив меня далеко за ее пределы, в иное измерение. Не могу понять, может быть так и случилось, а я просто не заметил перехода, он свершился столь стремительно, что я оказался в ином мире прежде, чем успел понять, что же, собственно, произошло.

Да и сейчас не понимаю этого. Не цепляясь к словам, просто не понимаю. Ни себя, ни окружающее.

И еще. Мне хочется назад.

Очень хочется.

Может быть это и есть…

– Метра три с половиной протащил, не больше. Миш, рулетка у тебя?

– Да, держи.

Оперативник, сидевший на корточках над трупом, выпрямился и кинул рулетку своему коллеге.

– Хорошо, дождя эти дни не было, считай, повезло, – прибавил он, разглядывая лежащего в кустах боярышника грузного мужчину в дорогом костюме-тройке. Начищенные до блеска ботинки поблескивали в лучах солнца, пробивающихся сквозь изумрудный полог.

– Можно сказать и так. Отойди на секундочку, – его приятель возился с рулеткой.

Устроившийся чуть поодаль на пригретом солнцем стволе поваленного дерева старший следователь что-то быстро писал в записную книжку. Не разгибая спины, он спросил:

– Евгений Васильевич, а поподробнее сказать не можете?

Медэксперт, стоявший рядом и уже поглядывающий на часы, – его работа была закончена, – пожал плечами, всем своим видом показывая, что он не господь бог и большую уверенность привнести не в состоянии.

– Я же говорил, точнее при вскрытии. А если вы не успели записать, – с ехидцей в голосе добавил он, – то повторяю, что смерть наступила в результате асфиксии примерно семьдесят пять – восемьдесят часов назад. По следам, оставленным предметом удушения на шее убитого, можно с довольно большой долей вероятности определить, что это был шарф, кашне, шейный платок, нитки от него вы подобрали, разберетесь, который господин Глушенко, – я уж сразу его так назову своим именем, и так понятно, кто убит, – носил в день смерти. И который преступник или преступники использовали не по назначению.

– По своему назначению, – заметил фотограф, делая последний снимок: скорее для репортера, нежели в дело – крупный план места преступления, вид убитого со стороны тропинки. – Вот бы знать, взято у него хоть что-то из карманов или…

Тоненький писк пейджера, лежащего среди вещей, извлеченных из кармана Глушенко, заставил всех вздрогнуть и оглянуться.

– Пережил своего хозяина, – заметил Миша, сматывая рулетку. – Что же он там сообщает?

– Курс доллара на завтра.

– Николай, вы все сообщения с него занесли в протокол? – старший следователь недовольно посматривал на то, как с тела убитого снимают широкий пояс, на котором был закреплен пейджер.

– Да, кроме подобных. Можно более точно предположить период, в течение которого здесь прогуливался Глушенко.

– Прогуливался, как ни странно, без телохранителя. Для него это нонсенс.

– Примерно с тринадцати сорока пяти по шестнадцать тридцать, но, скорее всего, раньше. Да, это странно. Мне кажется, Глушенко по личным причинам не взял с собой «тень».

– В смысле, у него была встреча?

– Скорее, свидание, – заметил второй оперативник.

– В любом случае, – как бы подводя итоги, произнес медэксперт, – об убийстве мы знаем порядочно. А об убийце… Впрочем, это уже по вашей части, но я видел, чтобы душили и аккуратнее. Хотя это мало что дает. Разве что внезапную решимость в определении орудия преступления. Но это уже по вашей части, я психологический портрет не нарисую, не вскрыв, – с усмешкой добавил он, зябко потирая руки.

– Интересно, нанял ли его кто или это самостоятельное решение, – фотограф убирал аппарат, стоя в сторонке от спорящих милиционеров. – Если только не быть уверенным, что жертва сама не придет к нему в руки. Вообще, трудно представить, что Глушенко так легко можно выманить на встречу….

– Вот именно, – следователь энергично закивал головой. – Надо протрясти все контакты Глушенко, даже давно забытые, кто знает, что всплывет на поверхность.

– Я и Никита этим займемся, – произнес второй оперативник, быстро взглянув на часы.

– Он и офис свой покинул, не привлекая внимания шофера и не беря машину, – сказал следователь, поднимаясь с поваленной сосны. – Тут, правда, и идти недалеко, но все же…

– Все-таки «стрелка». Я почти в этом уверен. Просто вторая половина не явилась, а вместо нее прибыл человек, который с самого начала, с момента договоренности о встрече….

– Слишком просто, – следователь покачал головой. – Может, разговор был.

– Может, был отвлекающий маневр.

Следователь хмыкнул.

– Нет, так гадать бесполезно. Глушенко дружить или совсем не умел или делал это отвратительно. Врагов у него предостаточно. Надо выяснить, кому из этого многочисленного коллектива понадобилось сводить с ним счеты именно и здесь.

– Qui prodest, – безо всякой интонации в голосе произнес медэксперт.

Свершилось. Произошло. Слава богу, ничего худшего, и ничего предполагаемого из черных вариантов не стряслось, пусть и земля дрогнула под ногами, и голова закружилась, неугомонный шум толпы штопором вбуравился в мозг, но минута-другая, я пошатнулся, почувствовав предательскую ватность ног, но устоял. Во всех смыслах устоял, спасибо и на этом. Можно вздохнуть свободнее. И без прежней, изматывающей душу, нервотрепки (чего только в голову не приходило за все это время!) планировать дела, которые мне предстоит совершить в этом городе.

Но такого, что было в газетах, я все же не ожидал. Газетная шумиха, поднявшаяся вокруг смерти некоего Глушенко Марата Вадимовича, превзошла все прогнозы, самые, что ни на есть фантастические. Все, не только областные, но и центральные поместили фото покойного на первую полосу, кричащие заголовки вышли в шапку газет, а статьи с интервью и комментариями занимали едва не половину самого номера. И было от чего. Бывший депутат Государственной Думы, вышедший в отставку после довольно громкого дела, ныне удалившийся вроде как на покой – теперь уж окончательно, таков каламбур – в свой родной город, и занимавшийся оказанием местной элите посильной помощи. В чем именно она заключалась, газеты недвусмысленно умалчивали, только намекая на его новые дела, но, и это отмечалось не раз, человеком он оставался примечательным во всех смыслах. И этого человека не стало.

Нет, боли и грусти в том не имелось, скорее недоумение, больше злорадство. Слава Глушенко была скандальной, наглой, экстравагантной. Журналисты не переставали задавать один и тот же вопрос: кому именно из влиятельных друзей и врагов понадобилось, чтобы он угомонился.

Я надеялся и не надеялся на это. Как игрок, поставивший на карту крупную сумму денег, как человек, купивший лотерейный билет, как завсегдатай казино, ломберного стола, ипподрома или иного коммерчески выгодного, но большею частью проигрышного предприятия. Можно сказать, я поставил на карту некую свою сумму, не знаю пока еще что – известность, громкость дела меня смущают, тревожат, но никоим образом не возбуждают – поставил и неожиданно выиграл. И сам не могу понять, в чем же состоит этот выигрыш, как его получить и что делать. Я пьян другим, я дрожу по совершенно иным причинам.

Чувство безопасности от содеянного, от совершения тягчайшего греха, которое, и предположить не в силах, я все же смог, переступив порог, сотворить. Спокойно, легко, повинуясь только появившейся и захватившей идее, сумасшедшей бредовой, пробившей из ниоткуда дорогу к моим действиям. И безо всякой надежды для того, кто пал жертвой моих рук, моего страшного, бессмысленного в своей жестокости желания. Моего второго я, если хотите…

Я серый человечишко, я привык, сроднился с существованием, что полагается людям подобного типа; а тут произошло то, что произойти не могло вовсе. Я совершил поступок, который у серых людей не является не просто обыкновенным, более того, серые люди вообще не в состоянии его совершить, а я… господи, а что я… ничего. Сел и уехал.

Сел и уехал, вот и все, что я сделал. Не считая того, что догадался после замести следы, как истинный тот, кто должен подобное свершать, кто в состоянии такое проделать без малейших колебаний, боязни, тревоги, как это ни удивительно и сделал я. К своему же собственному изумлению и совершенному спокойствию в последствиях.

Нет, я бы мог объяснить те дни, когда тело Глушенко оставалось не найденным. Тогда я жил ожиданием иного дня, я представлял себе себя, я жил одновременно днем вчерашним, которого боялся и днем грядущим, беспокоившим меня еще больше. И вот – ожидание закончилось, и закрыло мои ощущения на этом самом месте. Только тяжелая форма головокружения наподобие солнечного удара. Головная боль, озноб, тяжелое дыхание, со свистом вырывающееся из груди… и все… все…

Все, что мне удалось выжать из организма, весь адреналин и прочие гормоны оказались в ничтожно малых дозах, нежели тогда, когда мои пальцы впились в узкое, шелковое кашне немолодого человека, бывшего депутата, бывшего члена министерства и бывшего вообще… Нормы моего восприятия оказались перекрыты, запас иссяк, а новое поступление отчего-то прекратилось. Просто как заткнуть пробкой бутылку шампанского, чтобы ни одна лишняя капля не вырвалась наружу. Должно быть, мой организм сам пожелал не перегружаться бессмысленными с его точки зрения треволнениями.

Только газеты говорят обратное да эфир, но не моя беспокойная помять, лишившаяся воспоминания о мерзком. Остальное факты и только факты, и я полагаюсь на них без гнева и пристрастия, как говаривал многоопытный Тацит. Я помню все и помню отчетливо, как бреду по ельнику, выгадывая, куда же приведет меня тающая на глазах тропка, как встречаюсь с мужчиной, как он просит меня закурить и как дрожат его пальцы. Я помню, как пришла в голову мысль простая и ясная, просто пришла в голову, как и всякая другая. И как я спокойно и уравновешенно последовал ее совету. Как мои пальцы давили и давили злосчастное кашне Глушенко, как я оттаскивал тело, как выбрасывал из окна тамбура кашне и ботинки.

Я помню и как прыгал вокруг убитого, пытаясь согреться, помню те чувства, то тревоги, то апатии, попеременно охватывавшие мой рассудок, помню все. Но лишь как человек, посмотревший обо всем случившемся фильм. Я не помню себя во всех этих эпизодах, не могу представить, чтобы это был я, сколько бы не говорила об этом услужливо память, словно и она хотела бы защититься от тревоги и страха.

Быть может, так и есть. И я делаю свои дела, не возвращаясь в тот день никоим образом, без волнения, совершенно спокойно разглядываю с расстояния прожитых дней то, что у иного человека, без сомнения, вызвало бы состояние шока.

Я могу предположить одно: если я целенаправленно вернусь переживаниями в тот день и час, сметя преграды памяти, со мною непременно произойдет нервный припадок. Разумеется, я стараюсь, вернее, следует говорить о моем организме, что он старается этого не допустить, оставив меня в прежних реалиях, прежней монотонно спокойной жизни, точно и не было ничего, точно я по-прежнему остаюсь именно тем, кем был ранее, всего несколько дней назад.

Серым человеком.

– Вы – ублюдок!

– Простите?

– Повторить? Мне кажется, вы и так прекрасно слышали. Или вы с чем-то не согласны? Вам требуется другое определение?

– Да, но…

– Хорошо, пожалуйста. Вы – мразь.

– Послушайте, я не вижу насущной необходимости меня оскорблять.

– Что вы говорите? Видимо, вам все же что-то не понравилось в моих словах. Просто удивительно!

– Разумеется, и попрошу вас воздержаться от подобных высказываний.

– Очень мило. Вы меня иначе отправите за решетку, не так ли, господин следователь? – последние слова она произнесла с явной издевкой. – За оскорбление вашего личного достоинства.

Лицо следователя передернулось, но он сдержался.

– Скажите на милость, он сердится, – продолжила женщина. – Вернее сказать, он в негодовании. Объясните лучше, зачем вам понадобилось тащить меня в морг…

– Ну, знаете, – следователь не выдержал, – это необходимая формальность, которую…

– И устраивать там импровизированную пресс-конференцию.

– Послушайте, – продолжил он более миролюбиво, – почему вы на меня за это ополчились? По-вашему, я собрал журналистов, что ли?

– Вы не позволили мне уйти сразу же после того, как показали мне моего бывшего мужа.

– Отнюдь, я…

– Конечно, я так вам и поверила. У вас просто рук не хватило всем рты заткнуть?

– Я делал, что мог, но вы же первая и начали отвечать на вопросы. Если бы вы молчали и просто следовали за мной, я мог бы гарантировать…

– Отчего-то только вы стояли все время на месте и ждали, когда меня доведут до ручки. Вы ставили очередной следственный эксперимент.

– Нет, я минуту поговорил с редактором «Вестей», попросив последнего воздержаться от вопросов на щекотливые темы. Если помните, он первый задал вопрос о вашем отношении…

– На него вы зря ссылаетесь, не думаю, что они заметили на мне траурные одежды и заплаканное лицо.

– Конечно, вы это и заявили во всеуслышание.

– А мне надо было самой затыкать им рты? И почему на десять минут, пока я находилась в морге, отозвали милицию, гарантирующую мне неприкосновенность?

– Я этими вопросами не занимаюсь.

– Разумеется. Вы просто попросили.

– Ну, знаете, это чересчур.

– Ничего подобного. Я прекрасно могу отличить правду ото лжи, знаете, за годы, проведенные с моим мужем, я прошла эту школу.

– Сомневаюсь. Хотя вы были достаточно откровенны в своих комментариях о покойном.

– Я ничего не хочу и не собираюсь скрывать. Всегда найдется дотошный борзописец, который вытащит на свет порцию грязного белья и примется размазывать его на страницах захудалой газетенки. А потом все это перейдет автоматом на телевидение как пикантные подробности нашумевшего дела.

Следователь хмыкнул.

– Да вы теперь надолго застряли на первых полосах. Давно уже в стране, я не говорю про наш тихий городок, не случалось убивать депутата Госдумы, пускай и бывшего, год как минимум. Население изголодалось по сенсациям, а им передают исключительно принятие поправок к законам и разборки в парламенте: где кого сняли и кого на место поставили.

Женщина некоторое время молчала, потом неожиданно взглянула прямо в глаза следователю. Попыталась взглянуть – тот отвел взгляд, – и тихо сказала:

– Пожалуйста, мне хочется быть с вами откровенной. Но, прежде всего, ответьте на мой вопрос.

– Да, я слушаю.

– Вы считаете, что это я убила бывшего?

Следователь неторопливо прожал плечами, в его действиях сквозила уверенность:

– С сожалением вынужден ответить согласием. Такова одна из рабочих версий. Думаю, после пресс-конференции, если так можно назвать ваше общение с пишущей братией, кое-какие поправки в нее можно внести.

– И, позвольте спросить, какие именно? – на этот раз в ее голосе прозвучала просьба.

– Некоторое время назад, – начал он, осторожно подбирая слова, – я и в самом деле считал,… полагал, вполне вероятной версию о том, что именно вы использовали наемного убийцу для совершения расправы над Глушенко. Но… это было несколько дней назад, когда мы только приступили к изучению этого дела, – он внимательно посмотрел на женщину, та молчала, опустив голову. – Теперь обстоятельства изменились, вы понимаете, надеюсь, о чем я… словом, я сильно сомневаюсь в ней. Тут что-то другое, возможно, совсем не связанное с вами.

Он выдохнул. Женщина посмотрела на идущего рядом с ней следователя.

– Приятно слышать, – выдержав достойную паузу, произнесла она. – В любом случае, приятно.

– Что значит «в любом»? Вы все еще уверены?..

– Ведь вы не хотите оставить меня в покое. Я получила сегодня утром от вас повестку, в которой четко и ясно сказано…

– А, это, – следователь махнул рукой, – сущая формальность.

– Слушайте, не говорите мне этого слова. В ваших устах это всегда – какое-то испытание.

Следователь усмехнулся.

– Вы – чрезвычайно мнительный человек. Уверяю вас, что… впрочем, я могу все вопросы задать сейчас, без протокола.

– Хорошо, – не без колебаний сказала она. – Я вас слушаю…

– Валерий Васильевич. Давно бы так. Разговор выйдет пустячный, на пару минут.

– И стоило из-за этого огород городить? Могли бы просто позвонить.

– А вы бы тогда согласились? Нет, разумеется. Вот и пришлось принимать контрмеры.

– Очень остроумно, – она помолчала, давая возможность следователю начать свой разговор в привычной для него форме вопрос-ответ. Тем не менее, он молчал, точно собираясь с мыслями, лишь по прошествии нескольких десятков шагов вздохнул и медленно произнес:

– Странно, вы с ним прожили двадцать лет… – и снова замолчал.

– Что в этом странного.… Хотя, вы правы, я и сама толком не знаю, как прожила с ним все эти годы.

– Он вас старше на семь лет.

– Он уже работал и неплохо зарабатывал, когда мы сыграли свадьбу. Если на то пошло. Я тогда и представить не могла, что будет с нами потом…. Муж меня в дела не посвящал, я порой понятия не имела, чем он занят. Он вдруг стал политиком, когда… как бы вам лучше всего объяснить… – женщина замялась. – Знаете, он всегда оставался непредсказуемым и невыдержанным. И нетерпимым. Если бы не ребенок, я давно бы разошлась, несмотря на все его доходы и прочее, я сильная смогла бы прожить, занималась бы чем-то своим.… Если бы решилась сразу, то растила Наташу и без его участия, он сам не занимался ничем, что не приносило ощутимой выгоды. А ребенок – это скорее из раздела постоянных тревог и волнений, ему подобного хватало по работе, а когда ничего не чувствуешь к дочери…

– Он ее избегал, я так понимаю?

– Угадали, – она невесело улыбнулась, – Откупался, чем мог, никогда не разговаривал, только если ему было что-то надо… Наташа сама к нему не приставала никогда ни с расспросами, ни с просьбами – абсолютно бесполезно. И притом он мог раздражиться и…

– Поднимал руку?

– Нет никогда, но обидеть ведь можно и словом. И куда больнее. Отнимай его работа меньше времени, постоянных скандалов не избежать было. А мы жили как бы в разных реалиях, почти независимых, если не считать редких его выходных. Работать он мне не разрешал, ну и…

– Я понимаю.

– Вряд ли, – женщина покачала головой. – Все это надо пережить.

– Значит, вы не жалеете, что…

– Я вам уже говорила об этом. И давайте не будем возвращаться к данной теме.

– Я прошу прощения.

И долгое молчание.

– У вас отвратительная работа, – неожиданно сказала она.

– Вы правы, – он не стал спорить, – Иногда непереносима, но… что поделать… если нравится.

– Простите, что наговорила вам… Вы понимаете, после всего случившегося мне стало очень плохо.

– Прекрасно понимаю. Вам лучше было разрядиться немного, вот вы и разрядились.

– Об вас.

– Не имеет значения.

– Как скажете, – она пожала плечами. Следователь остановился и неожиданно тихо произнес, женщина едва поняла его слова:

– Знаете, я вам сейчас задам вопрос, что называется, из разряда идиотских, – и, помолчав, добавил: – Вы ожидали подобной развязки?

Она помялась.

– Как вам сказать. Если честно, – она вздохнула, – то да.

– Давно?

– Давно. Может быть, больше двух, трех лет. Я не знаю, не помню уже. Когда живешь с этой мыслью, то постепенно к ней привыкаешь, а потом вовсе перестаешь замечать. Она как бы уходит в подсознание и… словом, я не знаю, что и ответить на ваш вопрос.

Следователь молча смотрел на нее.

– Я кажусь вам кошмарной, человеком без души, без совести. Но ничего не поделать, никогда, понимаете, никогда не любила мужа. Если на то пошло, вышла за него только потому, что… словом, между нами была близость, и в результате этой близости я забеременела. К тому же все считали его очень хорошим человеком, более того – перспективным женихом, в финансовом плане. Я выбрала его, считайте, что исходила из соображения стерпится-слюбится. Но не вышло. Первого ребенка я потеряла – преждевременные роды, что же до второго, то лучше бы я воспитывала Наташу одна. Впрочем, почти так оно и вышло.

Она не продолжала. Следователь кивнул.

– А каковы были его мотивы? Я имею в виду, на брак с вами?

Женщина пожала плечами.

– Слишком простой ответ, он вас не устроит. В свое время я считалась неприступной красавицей, крепость изо льда и снега, довольно много парней ухаживало за мной, но дальше этих ухаживаний дело не доходило. Не знаю, чего я тогда ждала от жизни… И в школе, и позднее, в институте… А он… ему я сдалась без боя… не могу объяснить, отчего, бес попутал. И еще была в нем… какая-то странная привлекательность, пугающая, я бы так ее назвала. Это сейчас она трансформировалась в откровенную озлобленность не весть мир, а тогда она ему даже шла… – женщина закрыла глаза.

– А что вы делали после его исчезновения?

Та изумленно взглянула на следователя.

– Я же вам уже говорила, – и нетерпеливо сделала несколько шагов. Следователь послушно двинулся следом за ней. – Поначалу посчитала это идиотским розыгрышем. Потом, когда Марат не явился домой, поняла, что все серьезно. Наташе ничего не сказала, впрочем, она догадалась и так. Потом мне позвонили еще раз, из секретариата. Не знаю, как вам сказать, я и испугалась, и…. Испугалась больше за нас с дочкой. Он с такими людьми водился, от которых можно всего ожидать. Больше всего я именно этого и боялась. И сейчас боюсь, – добавила она после недолгой паузы.

– Я понимаю.

– А потом приехали ваши с вопросами. После их отъезда… буду откровенна, я поздравила себя, пошла в магазин и купила бутылку бренди. Наташи дома не было, я выпила почти половину. После этого позвонили из прокуратуры….

– Скажите, вы сами в тот день кому-нибудь звонили?

Она покачала головой. Следователь нахмурился.

– А надо было?.. Простите.

– Я понял вас, спасибо. Тем более, мы уже пришли.

– Извините, я не позову вас к себе, это было бы выше моих сил. Еще раз простите.

Не дождавшись ответа, она открыла калитку и прошла к своему дому. Следователь молча смотрел, как женщина поднялась на три ступеньки и захлопнула дверь.

Могу себя поздравить с отлично выполненной работой. Настолько хорошо, что я получил вполне заслуженный двухнедельный отпуск, правда, мне давно его обещали, и все как-то выходило, но нынче – все. Шефу ничего не оставалось делать, как подписать бумагу, освобождающую меня на некоторое время от выполнения обязанностей.

Мне повезло, что шеф заехал в тот самый городок, в котором квартировался и я, быть может, при ином раскладе сил, мне достались бы новые обещания, только теперь это не имеет значения. Я на две недели сам по себе.

Теперь, когда бумажная волокита отшелестела и осталась за горизонтом, я могу взвесить все варианты и спокойно решить, где же мне проводить долгожданные четырнадцать дней.

Мест особенно не много: либо отправиться на юг и потратить полученные от шефа средства там или махнуть к знакомым в Даугавпилс, не знаю, правда, как они меня встретят. Кажется, в прошлый раз я им успел надоесть.

Да, хорошо вот так распоряжаться временем, жаль не всегда это удается. Хотя, даже лучше, что не всегда. Долгожданные минуты покажутся несоизмеримо дороже и важнее. Наверное, я люблю свободное времяпрепровождение именно в сочетании со временем, подаренным шефу на то, чтобы прокормить себя. Спокойное просиживание штанов в какой-нибудь захолустной конторе выводит из равновесия, дурно на меня влияет. Куда лучше знать, что завтра или через неделю пейзаж изменится, а потом, когда еще одна часть моего задания будет выполнена, изменится снова. И это, наверное, основное, чем привлекает меня нынешнее мое положение – нечто среднее между коммивояжером и мальчиком на побегушках. Нет, я не чувствую в этом сарказма, я не стар, чтобы колесить по стране мне даже нравится это, особенно, когда попадаешь в город, который тебе интересен еще и как туристу. Как там, в городе, который я покинул совсем недавно….

И вот странное чувство, вернее, отсутствие его. Я словно привык к нынешнему положению и уже тягощусь тем, что перестал оглядываться по сторонам в поисках подозрительных взглядов блюстителей правопорядка. Перестал видеть ночные кошмары и вздрагивать перед тем, как провалиться в сон. Я перестал многое, и – тоже одна из странностей самого последнего времени – меня это начинает тревожить. Меня беспокоит, отсутствие реакции на прошедшие события. Меня беспокоит сама мысль о том, что все позади. Кажется, мне уже не хватает этих тревожных взглядов и вздрагивания при погружении в сон. Словно наркотик, который я попробовал раз, но за этот миг, он, хоть и обжег мой организм, но оказался слишком силен для меня. Слишком – чтобы не поддаться ему.

Чтобы… даже не знаю, как выразиться. Признаться, я и сам не понимаю, чего хочу сейчас, когда только редкие статьи в газетах, напоминают о прошлом, как о случившемся в другой жизни, в другом измерении, во сне.

Я стараюсь распланировать свободное время и пытаюсь заниматься осуществлением своих планов на те дни, что мне даны шефом в качестве свободного времяпрепровождения. Но чем больше занимаюсь этим, тем более беспокойно на душе. Ибо странная мысль, раз пришедшая, верно, побочное действие наркотика, никак не может отвязаться. Странная мысль. Ее можно выразить разве что одной английской поговоркой.

Как мне не хочется вспоминать ее сейчас.

Она подошла к телефону, сняла трубку. Частые прерывистые гудки свидетельствовали о том, что на том конце ее успели положить. Женщина нахмурилась и вернула трубку на базу.

В комнату вошла дочь.

– Кто звонил? – поинтересовалась она, глядя с надеждой на аппарат.

– Не знаю. Повесили трубку. Думаю, ошиблись номером. А ты куда-то собралась?

– Мне Антон должен звонить, мы с ним договаривались, – она посмотрела на мать. – А что?

Та только пожала плечами.

– Да нет, ничего. Я не возражаю.

Но неприятной холодок, затаившийся под сердцем после звонка без адреса, не оставлял ее в покое. Дочь ушла к себе, у нее имелся собственный аппарат, перед которым Наташа могла оказаться первой, когда позвонит ее приятель с предложением «куда-нибудь прошвырнуться», как говорит сам Антон, Наташин одноклассник, симпатичный молодой человек, против которого она ничего не имела и не возражала бы, если он и дальше…

Телефон зазвонил снова. Первой трубку сняла дочь, торопливо схватила, прокричала: «Але!» и еще раз: «Але!».

После чего телефон в гостиной тренькнул, трубка легла на рычаги. Дочь что-то недовольно буркнула про себя – женщина не разобрала слов – и решила позвонить Антону сама.

А мать села в кресло и включила телевизор. Шла программа новостей, диктор тусклым бесцветным голосом зачитывал выдержки из сообщения, сделанного сегодня главой правительства; речь шла о повышении акцизов и таможенных сборов с некоторых видов продукции. Ничего интересного, она переключила телевизор на другую программу.

Вот только мысли переключить с той же легкостью, как болтавший без умолку с утра до вечера телевизор, никак не могла. И сидела, вглядываясь в очередного ведущего популярного ток-шоу, беседовавшего ни о чем в богато обставленных интерьерах, за которыми такая же пустота… такая же бессмысленная пустота.

У англичан есть омерзительная пословица: «the dog return to his vomit», омерзительная еще и тем, что я нахожусь, как бы помягче выразится, под властью именно этого странного собачьего инстинкта. Видимо, он развит исключительно на территории Соединенного Королевства, раз уж стал там притчей во языцех.

Мне никогда не давался этот язык. Семь лет в школе, два года в институте, плюс курсы по окончании, а мой словарный запас оставался на низшем уровне. Но даже при таком раскладе я пытался попасть в престижное совместное предприятие, требующее многого и многое же сулящее. Я был молод и полон неосуществленных идей. Половина из них так и осталась лежать в багажнике. Как это обычно и случается. Хотя до тридцати мало кто плывет по течению, всяк рассчитывает на собственные неодолимые силы, гонор и темперамент. Иногда это выплескивается наподобие бури в стакане воды на стол в конторе, которому будет отдана большая, лучшая часть жизни. И только изредка эта буря выливается во что-то действительно важное, приводит почти к моментальному результату, неожиданному изменению, в лучшую, худшую ли сторону, неважно, лишь бы он был, этот скачок. Еще лучше дискретный – из грязи да в князи или наоборот, но только бы не постепенный, не гомановский эллипс – медленный, плавный, неторопливый переход с одной житейской орбиты на другую. Именно то, что в итоге получил я сам. Нет, я не жалею, просто еще вполне доволен своим местом в жизни, ролью в обществе. Моя буря устаканилась очень давно, сразу же по достижении двадцатипятиления. Когда питающий жизненные соки бури кран был перекрыт наглухо.

Что еще можно сказать? Юноша бледный со взором горящим смирил гордыню и спрятал крылья в самый дальний угол шкафа. Тем более, что для полетов особых талантов и не имелось. Хотя тогда, конечно, все казалось иначе. Даже, несмотря на поражение, на работу кладбищенским сторожем, все равно тлела, не потухая, надежда на что-то эфемерно лучшее, что-то обольстительно прекрасное, ждущее там, впереди, за поворотом. Кажется, она погасла лишь тогда, когда я устроился работать по приобретенной в институте специальности. Системы спутниковой связи, смешно, но оказалось – именно они в нашей стране никому не нужны, кроме разработчиков да нескольких предприятий ВПК, у которых, к общему сожалению, не хватало денег на заказы. Надо признать, что технологии наши, коими так гордился институт, находились на значительном удалении от зарубежных аналогов. Даже в оборонке не скрывали, что, выделяемые на нужды института средства из бюджета, смешны, а работа на голом энтузиазме, приводит лишь к нашему все большему отставанию. Когда я уходил, спустя почти семь лет после зачисления, положение изменилось в худшую сторону, на предприятии оставались самые преданные делу люди. Я не был энтузиастом, и очередной скачок цен попросту выбил меня с насиженного места. Я ухолил из «ящика», совершенно не уверенный в завтрашнем дне, не представляющий, куда приложить свои способности, не знающий, повезет или не повезет в ближайшем будущем. В одном, зато, был убежден – никаких квантовых скачков в моей жизни уже не предвидится.