Текст книги "Фаза Урана"

Я зашел внутрь кабины. Увидел сначала свое отражение в пыльном, испачканном следами помады, зеркале. Потом развернулся и увидел Леню.

– Помнишь, как мы взорвали снаряд, – сказал он неожиданно, напоследок, почти серьезно.

Яркий свет, шедший из окна, превратил Леню в фиолетовую тень. Тень улыбалась. Я это не мог видеть, но я это чувствовал.

Ответить Лене я не успел – уже нажал вызов первого этажа. Двери лифта захлопнулись поспешным глухим аплодисментам, и в следующий миг я ощутил, как клетки моего организма целенаправленно движутся вниз. Вниз, к земле и к асфальту.

Я ехал в лифте не больше минуты. За это время я успел изучить табличку о технике безопасности и вспомнить тот день в апреле, когда мы с Леней взорвали снаряд. Нам было тогда лет десять, а снаряду – в пять раз больше. Снаряд остался с войны. Его Леня выменял на три жевательные резинки «Turbo» – баснословная сумма по тем временам. Кажется, мы тогда чуть не взорвали детскую поликлинику…

…Я становился сентиментальным. С этим нужно было бороться…

Да и разговор какой-то глупый вышел.

II. Печень

Однажды, еще в школе, я увидел по местному телевидению сюжет о городской птицефабрике. В сюжете показали женщину, которая протрудилась на фабрике больше двадцати лет. С самого первого дня вся ее работа заключалась в том, чтобы на конвейере вырезать из тушек куриц печень. Делала она это одним, давно заученным движением. Чик-чик. Gallus-gallus.

Сюжет меня поверг в ужас. Неужели, думал я, человеческая жизнь может уйти почти целиком на извлечение печени мертвых птиц? Изо дня в день, из года в год, зимой и летом. Неужели, неужели подобное может случиться и со мной?

Теперь, когда я стал старше, я знаю, что именно это и случилось. Это случилось с большинством жителей нашей планеты. Я знаю, что наша жизнь проходит медленно и уверенно. Медленно и уверенно, как конвейер.

Бедная моя печень…

III. День

1.

Поезд метро, как перепуганный уж, скользил в норе туннеля. Бронированный кабель извивался серпантином и исчезал в темноте. Сырость и гранит тряслись за окнами вагона Приближение станции чувствовалось издалека, словно рассвет. Сначала далекие электрические зарницы обагряли стены туннеля, а затем и сама станция вываливалась с грохотом, наполненная светом, шестиугольными лавками и сонными перронщицами. Кастрированный голос слащавого диктора объявлял остановку и вежливо просил не забывать вещи. Двери брезгливо фыркали и открывались. Люди входили и выходили, сменяя друг друга.

Я знал эту линию метро. Знал лучше, чем наркоман знает свою исколотую вену. Каждая станция инъекцией воспоминаний волновала мозг. В метро я уже не ездил около года и теперь, смешно сказать, радовался каждой минуте под землей, будто крот, сбежавший из зоопарка.

Грязный мрамор. Влажный запах туб. Гретая резина. Поезд метро только что отбыл. Станция пуста.

«Если ты уйдешь, – то я брошусь на рельсы, и меня переедет», – повторяю я. – «Твой поезд уехал, – кивает она в сторону туннеля, – Ты опять ведешь себя, как придурок. Знаешь и себя, и меня» – «Будет следующий – они ходят каждые пять минут. Ты мне не веришь?!» – «Меня ждут, русским языком тебе говорю. Я уже опаздываю. Все, все у нас с тобой. И не кричи – милиционер на тебя уже смотрит» – «Пусть смотрит., как я умру». – Я достаю сигарету, курю. – «В метро нельзя курить», – говорит она. – «Мне все равно». – Кто-то трогает за рукав: «Потуши сигарету, – милиционер, старший сержант, темно-синий китель – Девушка, он к вам приставал?» – «Да… Ист. Хочет броситься под поезд. Мне пора. Я ухожу».

Бросаю на перрон сигарету: «Мне тоже пора» – «Пройдешь со мной», – кокарда блестит трезубцем. «Я ухожу», – держит. Надевает наручники. Толкая в спину, ведет в станционное отделение. С высоты эскалатора вижу: она садится в вагон. Холодные браслеты. Улыбаюсь.

Теперь я освободился.

На линии почти ничего не изменилось. Даже мои сегодняшние попутчики ни чем не отличались от обычных пассажиров, которых можно встретить в вагоне в это предобеденное время жаркого летнего дня. Все те же кочующие от рынка к рынку пенсионерки; невыспавшиеся клерки в пропотевших рубашках; бездельничающая молодежь; крикливые распространители, предлагающие телепрограмму, батарейки и лейкопластырь – все за 50 копеек. Быть может, только рекламные листовки сменились в своей бесконечной череде скидок, акций и распродаж.

Туннель закончился, и лучи осветили брусья поручней и лица пассажиров. Остаток пути пролегал по поверхности. Вагон уверенно набирал скорость в бетонном желобе забора. До конца линии оставался только один участок. Мимо, будто в ускоренной перемотке (FF), промелькнули рыжие дома рудничного района и зеленый массив парковой зоны. Поезд пронесся по металлической конструкции моста, оставив в синей воде канала красный размашистый след.

Диктор объявил конечную остановку «Университет» и вагоны опустели. На дисплее станционного таймера вспыхнули нули.

Выйдя из метрополитена и перейдя дорогу с пирсингом трамвайных рельсов, я очутился перед четырехэтажным зданием родного института. Двор был безлюден – сессия уже завершилась, а вступительные экзамены еще не начались. Надпись над входом «Ласкаво просимо» апеллировала к невидимкам. Голубые вузовские ели приветливо кивали мне своими макушками.

Зачитанное с бумаги напутственное слово ректора. Пыльные портьеры. Жидкие хлопки. Выпускники покидают актовый зал. В руках у каждого остался кусок синего пластика, у некоторых пластик красный. Зевота. Хочется спать – восемь часов утра.

Кто-то собирается выпить. «Ты с нами?» – спрашивают. – «Не хочется, домой пойду».

Дома по телевизору показывают фильм. Студенты Гарварда получают степень магистра. Мантии. Оркестр. Серпантин. В воздух летят черные четырехугольные шляпы с кисточками.

Выключаю телевизор и ложусь спать. Я устал. На следующей неделе нужно искать работу.

Я обогнул спортзал и столовую, двинулся в гору в сторону металлургического комбината. Поприветствовал знакомого маркера, курившего на крыльце бильярдной «Алагер». Миновал строительный техникум, кожвендиспансер и ателье по ремонту телевизоров.

Показалась площадка летнего кафе. На площадке утренняя смена рабочих распивала пиво. Брусчатку под их ногами покрывали блестки рыбной чешуи и высохшие мотки кишок. Из похожих на детские гробы колонок, раздавались ритмы латиноамериканской эстрады.

Стоя на краю тротуара, я остановил рейсовое маршрутное такси и сел в кабину рядом с водителем В кабине стоял запах нагретых кресел. Освежитель воздуха и икона «Св. Николая Угодника» болтались на шнуре под зеркалом дальнего вида, ударяясь друг о друга. Играло радио.

«Итак, у нас новый радиослушатель! Доброе утро!» – «Доброе» – «Как вас зовут?» – «Я бы предпочел, с вашего позволения, остаться инкогнито» – «Хм… Хорошо, наша сегодня тема: верите ли вы в то, что Бритни Спирс девственница?» – «Извините, но мне все равно» – «Так зачем же вы звоните?» – «Я хочу послушать песню «Риге morning» группы «Placebo» – «Почему эту песню?» – «Захотелось» – «Э-э… Может, хоть привет передадите?» – «Мне некому передать привет» – «Хм… Тяжелый случай… Мы пройдемся с нашим таинственным радиослушателем! До свидания! К сожалению, мы не можем поставить ему группу «Пласибо». Аля него и для всех в утреннем, эфире «Руки Вверх» с композицией «Алешка»! Хорошего всем настроения! ПООООЕХААИ!»

Настырный ди-джей задавал звонившим слушателям вопрос о том, как они проводят лето. Слушатели проводили лето на редкость однообразно: отдыхали на море или только туда собирались. Звонившие торопились передать приветы и заказывали песню. Пока я ехал в маршрутке, по радио успели спеть Кристина Агилера, Земфира, «Тату» и Робби Вильяме.

Я вышел на площади. В ее центре, на каменном постаменте застыл танк «Т-34» – по легенде именно эта машина первой ворвалась в город, оккупированный немецко-фашистскими захватчиками. Дуло танка угрожающе целилось в меня.

– Доллары, евро, рубли…! – слышался сценический шепот валютчиков.

– Летняя коллекция! Летняя коллекция! – хрипло кричал в мегафон промоутер обувного супермаркета.

Мне очень не хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. Поэтому я, сторонясь оживленного проспекта, обогнул площадь против часовой стрелки и вступил на территорию Городской больницы.

Пару раз мне повстречались беременные женщины – рядом располагался роддом. Асфальт перед роддомом покрывали оставленные молодыми отцами надписи – наивные, трогательные и нелепые. Вислоухая дворняжка, закрывая хвостом часть сакраментального текста: «Люда! Спасибо за дочку – княгиню Ольгу!», благостно млела на солнце.

– Когда-то, – обратился я к собаке, – здесь, на месте роддома, будет фабрика по производству биороботов. Уж ты поверь.

«Мальчик, а ну слезь с гинекологического кресла. Веди себя прилично. Ты на экскурсии». – «Интересно!» – «Что интересно!?» – «У девочек ничего нет!» – «Что!?» – «Интересно!»

Дворняжка вместо ответа чихнула, поднялась и сонно потрусила к молочной кухне – туда, где нянечки в застиранных халатах разгружали пустую тару. Раздавшееся брюхо дворняжки тяготело к земле – собака тоже оказалась на сносях.

Насвистывая прицепившуюся мелодию Робби Вильямса, я вышел за ворота больницы. Мой путь пролегал вдоль узкой, поросшей камышами речки. В речке умиротворенно плавали дикие утки и пустые пэт-бутылки. Я шел теперь вдоль заднего двора театра. На следующий день заканчивался сезон, и театральная труппа уезжала на гастроли. Во дворе суетился обслуживающий персонал. Грузчики куда-то тащили старую декорацию. Из репетиционного зала доносился стук молотка. Упитанные костюмерши выносили на воздух для проветривания вешалки с реквизитом. Сарафаны, фраки, камзолы, туники, пиджаки, шаровары, сутаны, гимнастерки, хитоны, рясы, корсеты и воланы выделяли едкий аромат нафталина. В их складках за много лет сменилось сотни поколений моли.

В детстве в прихожей моей квартиры висела цветная фотография Петродворца. Позолоченные скульптуры в брызгах фонтанов. Террасы водопадов. Радуга и свет.

Почему-то я тогда думал, что Петродворец на фотографии – это наш городской театр. Моя Вселенная в те годы ограничивалась пределами прогулок, другие города и страны существовали только в сказках.

Думаю, в заблуждение меня вводила и барочная архитектура – постройка театра и впрямь отдаленно напоминала Петродворец. Считал я тогда плохо. Разница в количестве этажей и окон меня ничуть не смущала. Смущало меня другое – отсутствие фонтанов. Там, где я их надеялся найти, была лишь детская площадка с каруселью и горкой, был еще общественный туалет, а дальше шел забор.

И я верил, очень верил в детстве, что где-то за туалетом, в заборе есть волшебная потайная дверь, ведущая к водопадам и золотым скульптурам. Дверь, ведущая к радуге и свету. Я так хотел ее найти! Но у меня ничего не получалось.

Я сумел найти только чугунный фонтанчик для питья. Но и его включали только по праздникам.

Я ускорил шаг возле многоэтажного термитника престижных домов. Стены и окна украшали клипсы параболических антенн и серьги кондиционеров. Далее тянулись боксы гаражей. За ними начиналась до головокружения знакомая улица.

Пройдя по теневой стороне улицы под шеренгой каштанов, я свернул в ликеро-водочную лавку «Руно». В лавке ощущалась стерильная прохлада. За прилавком сновала маленькая коренастая продавщица в желтом фартуке в черный горошек. За ее спиной, на витрине, выстроился взрывоопасный арсенал разнокалиберных бутылок. Слева со стенда «Куточок покупця» на бечевке, словно брелок, свешивалась книга жалоб и предложений.

Как-то зимой мы сидели с приятелем в ликеро-водочном. На улице шел дождь. На столике стоял кальвадос. Приятель листал книгу жалоб и предложений. «Спасибо магазину «Руно» за наше счастливое детство», – написал он на желтой странице и передал мне карандаш. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю…», – начал было записывать я, но тут в лавку вошла цыганка. «Внучки, бабушка вам всю правду скажет, – заговорила она. Цыганка взяла меня за руку, – Ой, внучек, а любовь ты свою потерял. Любила тебя девочка, волос русый, да ты не сберег. Но все у тебя будет хорошо. Жена будет красавица – любить ее не будешь, но хозяйка она хорошая. Ава мальчика будет у вас и девочка, – цыганка отпустила мою руку и глянула на ладонь приятеля, – А тебе дорога длинная. Дом свой ты скоро оставишь, и ехать будешь далеко. Счастье там найдешь, и все у тебя будет хорошо». Мы дали цыганке гривну. «Волос русый, волос русый, – передразнил я цыганку, когда та ушла, – Почему цыганки никогда не говорят, что любит тебя, например, негритянка или лысая? Одни блондинки и шатенки. Никакой определенности». Приятель пожал плечами. Весной того же года он умер. Выходит, цыганка сказала ему правду.

– Добрый день, – сказал я.

– Слушай, – посмотрела на меня продавщица, – Я не помню: это ты или Степан сменщице задолжал?

– Точно не я. Наверное, Степан.

– И в самом деле. Ты ведь, кажется, в Ялту уезжал.

– Нет, в Ялту уехал как раз Степан. Именно там он скрывается от кредиторов.

– Да ну вас всех, – отмахнулась продавщица, – Вечно с вами, пьяницами, так. Дашь в долг и концов не сыщешь! Что тебе? Заказывай.

– Бутылку «Ркацители» и пластиковый стаканчик, пожалуйста.

– Что так слабо сегодня?

– С водкой все.

– Завязал?

– Да нет, просто печень в ломбард заложил. Вот выкуплю на следующей неделе и по-новой.

– Дошутишься. Девять сорок с тебя.

Прижимая к себе бутылку вина, я пересек дорогу и воровато просеменил мимо родительского дома. Лоджию увивали алые плотоядные цветы неизвестного вида. За их зарослями сохло белье. К счастью, меня никто не заметил.

На набережной я вновь зашагал уверенно. Здесь вдоль воды тянулся широкий парапет. По нему, как по подиуму, прогуливалась толстая ленивая кошка. Слева, из кирпичной шкатулки музыкальной школы, неслась какофония гамм. На лавочке по соседству седовласые старики разыгрывали нескончаемые шахматные партии.

Я свернул в переулок – туда, где находилась моя бывшая школа. На плацу перед ней еще виднелись следы разметки, оставшейся после праздника Последнего Звонка. Не задерживаясь, я обошел библиотечный флигель и попал на спортплощадку.

На покрытом щебнем футбольном поле ветер кружил мелкую пыль. Рядом с развалинами теплицы две женщины толкали перед собой маленькие катафалки детских колясок.

Я уселся на вкопанный в землю скат автомобильной покрышки. Зажигалкой расплавил колпачок бутылки. Ключами пропихнул пробку вниз и она плюхнулась в вино, как спасательная шлюпка. Наполнил вином стакан и выпил, с удовольствием ощущая, как жидкость, будто в лифте, спускается по горлу к желудку.

«Черт, рубашку испачкал. Что это? Соус какой-то. Воняет-то как» – «Что ж ты хочешь – помойка. Хотя ты прав. Как фигня какая-то, так нас посылают. Мы им и в футбол, и в баскетбол, и в эстафету на День Физкультурника. А директриса с организаторшей нам что? Опять курили на перемене. Опять от вас пивом несет. Родителей в школу. Грамоты только одним мудакам, блин, дают. Нет в жизни справедливости… Да, нехреново одиннадцатый класс начинается…» – «Угу, с помойки. Ты, Степа, его крепко держишь?» – «Не бойся – не вырвется, гад. Все руки, мразь, исцарапал.» – «И какой дуре эта идея в голову пришла?» – «директрисе, понятное дело».

На крыльце нас ждет организаторша. Говорить она не умеет. Только кричит, а еще учитель пения: «Ну, что, оболтусы, поймали зверя?! А то из-за вас линейку закончить не можем! Опять курили, двоечники!?» – «Поймали, десять минут за этой сволочью по мусорнику гонялись», – отвечает Степан.

Нарядные первоклассники выстроились вряд. Счастливые родители с фотоаппаратами. Первое сентября, День Знаний, как-никак. Передаем зверя директрисе. «Иди сюда, мой хороший, – сюсюкает директриса, поворачивается к микрофону. – Дорогие ученики! Родители! А теперь, по народной традиции, первым в отремонтированное здание школы мы впустим котика!» Торжественно поднимает кота над головой. Потом ставит его на крыльцо, подталкивая к входу. Кот истошно орет и стремглав бежит обратно в сторону помойки. Мы со Степаном начинаем надрывно хохотать.

Женщины с колясками куда-то исчезли. В футбольные ворота медленно, как мяч на телевизионном повторе, влетал бумажный пакет.

Я закурил и сплюнул. В моей слюне утонул муравей.

– За жизнь насекомых, – произнес я тост и выпил еще один стакан.

Стекла школы вдруг гулко вздрогнули, как жестяной барабан, зазвенели. Где-то далеко в карьере взорвали рудный пласт. Значит ровно два часа. Всегда точно – мне бы такую пунктуальность.

Я поднялся и вышел за школьную ограду.

В этом месте Старого Города маленькая речка впадала в другую – побольше. В излучине, ослепительно сверкая побелкой, красовалась лодочная станция. Именно так она выглядит на всех юбилейных открытках и альбомах. Когда я учился в художественной школе, то рисовал ее, наверное, раз сто пятьдесят.

«Хороший, рисунок, хороший… Но вот гляди: тут на стене станции у тебя слово…» – «Да, Инна Станиславовна» – «Это плохое слово» – «Я знаю. Но ведь и в жизни на стене оно есть, вы ведь видите» – «Да, конечно, но, понимаешь, задача художника ведь не в том, чтобы слепо копировать…» – «…Действительность. Да я помню. Но тут это важно…» – «…Знаешь, ты, наверное, прав. Можешь оставить. Я разрешаю».

Я двинулся дальше в сторону подвесного моста мимо клумб с голубыми цветами и неуклюжими шмелями, которые кружили над ними, словно геликоптеры.

У моста старушка торговала тыквенными семечками и мятыми сигаретами поштучно. Из открытого канализационного люка на свет вылезал ремонтник в оранжевой каске. Он недоуменно озирался по сторонам, будто недавно приземлившийся гуманоид.

На середине моста я допил вино и выкурил еще одну сигарету. Бутылку кинул в реку. Окунувшись, она ловко вынырнула на поверхность и, покачиваясь на волнах, неспешно продрейфовала в сторону дельты. Вслед за ней в воду полетел окурок. Он устроился в фарватере бутылки и, как дельфин поплыл не отставая.

Каждую зиму мы вынимали огромный кирпич из забора во дворе гастронома. Несли его на мост и с высоты бросали на лед. Если лед выдерживал – значит можно играть в хоккей. Теперь от забора остались только жалкие развалины. Судьба забора – надежда и разочарование, провал и торжество. Я думаю, не самая плохая судьба для обыкновенного забора.

Переправившись на противоположный берег, я продолжал идти, следуя руслу реки. На другой стороне росли древние вязы, тянулась череда двухэтажных домов с палисадниками. Похожие на конфетти, бабочки-капустницы порхали над розовыми кустами. Слышалось змеиное шипение поливочных шлангов. С мансард доносились голоса жильцов.

Ненадолго я остановился у небольшого особняка с флюгером на крыше. Ангел-флюгер уже шестьдесят лет натягивал лук. Рядом с особняком развесистая черешня шевелила мясистыми листьями. Она уже отплодоносила и ничем сейчас не отличалась от простых деревьев.

За черешней ухаживал однорукий ветеран. Когда наступал май и черешня плодоносила, мы, мальчишки, забирались на нее и пожирали спелые ягоды. Старик выходил на балкон и молча смотрел на нас. Потом поднимал единственную руку к небу и кричал с укором: «Эх, Барбаросса!». Это загадочное слово действовало на нас, как на тараканов электричество. В панике мы убегали. Где-то вверху скрипел старый ангел – трофейный флюгер. Говорят, его привезли из Дрездена. Ангел-флюгер.

Я прошел еще совсем немного, и моя дорога закончилась.

2.

Кафе называлось «Лоцман» несмотря на то, что до ближайшего моря было сто пятьдесят километров. «Лоцман» занимал небольшое помещение бывшей трехкомнатной квартиры в жилом доме на набережной. Это заведение ничем не отличалось от множества других, ему подобных, в избытке разбросанных по всему городу. Стандартная брусчатка перед крыльцом, белый пластик фасада, грязная вывеска, урна в виде пингвина. Я зашел внутрь, и подождал, пока глаза привыкнут к тусклому свету.

В интерьере «Лоцмана» никогда ничего не менялось. Ниши между окнами украшали гравюры фрегатов, в углу пылился неизвестно откуда взявшийся якорь, на одной из стен дурно выполненная фреска живописала заход солнца над Аю-Дагом, Словом, настоящее кораблекрушение.

– Привет, – поздоровалась со мной барменша. Ее дородное тело с трудом упаковывалось в форменную матроску.

– Привет, Оксана.

– А я думала, ты – в Ялте.

– Скажу тебе по секрету, я и сейчас в Ялте.

– От кого скрываешься? Опять от бабы какой-то сбежал?

– Почему опять? Почему от бабы? – возразил я, – Ты ведь знаешь, Оксана, мое сердце безраздельно принадлежит только тебе.

– Ох, и врун же ты, – всплеснула руками барменша. – Лелик, слышал, ко мне пристают.

Из подсобки вышел Лелик – щуплый официант, гораздо младше барменши. На нем тоже была матроска.

– Дура, радовалась бы.

– Лелик, я не поняла. Ты муж мне или не муж?

– Муж, – обреченно подтвердил Лелик, покладистый, как и все скрытые гомосексуалисты.

– А где муки ревности? Вызови его на дуэль.

– Не надо дуэли, – засмеялся я, – Я шпагу дома забыл.

– Эх, нет нынче мужиков, – вздохнула Оксана.

– И не говори, – охотно согласился Лелик и спросил меня: – Что будешь?

– Пиво.

– Разливного не!¹. Бутылки в холодильнике.

Я подошел к холодильнику и выбрал пиво. Мокрая этикетка уверяла, что если мне повезет, я смогу выиграть футболку, мотороллер или главный приз – виллу в Крыму, под Ялтой. Спробуй ще.

– Подсаживайся, – окликнул меня голос.

У окна сидел инвалид Володя. Его ноги свешивались с кресла-каталки, как две сардельки. На оконной шторе рядом с ним катились морские волны, плыл парус, парила чайка. Потом опять волны, парус, чайка – и так на три погонных метра.

– Здравствуй Володя, – я уселся на стул.

– Привет. Может, партийку в нарды сыграем?

– Можно. Пиво будешь?

– Угу.

– Водки взять?

– А то.

– Лелик! Нарисуй нам, пожалуйста, еще два пива, два по сто и нарды принеси.

– Щас, вот только за гуашью сбегаю, – пробурчал официант.

Через минуту Оксана принесла нам нарды. На игральной доске был выжжен портрет восточной принцессы. Шашки заменяли камни. Один игровой кубик был черный, а другой зеленый – совсем, как глаза у дьявола.

– У меня три, бросай, – сказал Володя.

– Шесть.

– Ходи.

Когда половина камней покинула дом, я спросил:

– Володя, а тебе сны страшные снятся?

– Ну, бывает иногда. А чего спрашиваешь?

– Так, интересуюсь. Бывает же такое, что снится одно и то же, и ты в это каждый раз веришь?

– Бывает, конечно… Нет, так нельзя ходить, переходи… Вот мне постоянно снится, что меня опять в армию забирают. Приходят ко мне, значит, старлей и капитан из военкомата и говорят: собирайся. Я им, мол, так и так, товарищ капитан, отслужил уже. Как положено – два года. Тайгу кирзой топтал. Ракетные войска. А они – ни хрена. Я им – посмотрите, я после аварии, ног нет. А они, сволочи, – все равно собирайся – там тебе на время службы новые ноги дадут. Раз в месяц по любому кино такое снится.

– Страшно?

– Есть немного. Что я там, в армии забыл? Там, где я служил, только комары да морошка, ну и ракеты еще. Жрать нечего было, кормили тушенкой, что с Великой Отечественной осталась. Ходи.

– Походил уже. Что теперь?

– Да ничего. Выиграл ты.

– Как выиграл?

– С марсом выиграл. Везет тебе сегодня…

Мне действительно везло. Я выиграл у Володи три партии подряд, и мы еще пару раз заказывали водку. Потом, когда надоело играть на интерес, Володя мне на час проиграл свою коляску.

– Пойду покатаюсь, – сказал я, – Освобождай транспорт.

Чтоб пересадить Володю из кресла на стул потребовалась помощь Лелика и Оксаны – пациент оказался тяжелым. Коляску я вынес с крыльца, сел и поехал вдоль набережной. Уже начинало вечереть. Рябь на реке приобрела бронзовый оттенок раскаленных за день крыш. Плакучие ивы склонялись к воде – будто женщины мыли косы.

Я катил по дороге мимо палисадников. Жители домов уже вернулись с работы и смотрели телевизор. Стекла мансард мерцали, как кинескоп. Где-то играла заставка вечерних новостей.

Когда я вернулся в «Аоцман», мои руки устали, а мышцы начинали болеть – в них выделялась молочная кислота. На ладонях застыла пыль и отпечатки резины.

У Оксаны и Лелика закончилась смена и теперь они сидели за столиком рядом с Володей. Мы опять стали пересаживать Володю. На этот раз обратно – со стула в коляску. В мое отсутствие все успели еще выпить, поэтому процедура прошла не без сложностей.

– А я, помню, бывало, – разглагольствовал довольный и пьяный Володя, – Махнем с пацанами на турбазу, ящик водяры возьмем, девочек – красота. По утряне, ясно, башка болит. Я глядь, мадам какая уже пожрать готовит. Так я ее того – иди отсюда – не для этого тебя сюда брали. Сам супчик душевный сделаю. А бабы вообще готовить не умеют. Им стоящей работы нельзя поручать.

– Это правильно, – сказал Лелик и тут же получил от Оксаны подзатыльник.

Мы сидели до закрытия и болтали о всякой ерунде: о том, как правильно готовить плов, о ценах на бензин, о преимуществах электротранспорта, о вступительных экзаменах, о фильмах с Джеки Чаном, о Гражданской Войне, о закатах в Крыму, и о том, как там красиво, о пенициллине, о сиамских кошках, о ситуации в Ираке, о футбольном межсезонье, о порносайтах в Интернете, о миграции птиц и урожае на картошку. Я здорово напился. Опьянел, как восьмиклассница на дискотеке.

Когда уже совсем стемнело и кафе закрывалось, Лелик вызвал мне такси. Я стоял на набережной, пошатывался и курил. Таксист сигналил, грозил повысить таксу за простой. Но я не торопился садиться в машину. Мне было хорошо здесь на набережной.

Я еще раз затянулся напоследок и подумал о том, что в первый раз в жизни встретил свой День Рождения так, как хотел.