Текст книги "Поднебесный Экспресс"

8

Вагон-ресторан постепенно заполняется. Людьми и запахами. Общий запах, мне до того не известный в этой стране; все ингредиенты знакомы, а такой смеси не нюхивал. Пахнет одновременно свежей выпечкой, вареным тестом, карамелевой сладостью на устойчивой зерновой основе, овсяной или рисовой, кофе, чаем и даже – весьма отдаленно – соленой капустой. Такова цена роскоши; действительно, роскошь для этой страны, когда тебе предлагают (а) завтрак как таковой, (б) европейский завтрак, (в) но можно выбрать еще и китайский. За год жизни здесь я ни разу не видел местных, завтракающих в специально отведенных местах. Обычно по утрам что-то жуют на ходу – лепешку, вареный кукурузный початок, баоцзы с лиловыми разводами, держа в другой руке большой пластиковый или картонный ярко раскрашенный стакан с крышкой, из которой торчит соломинка. Это сладкий напиток, то ли чай с фруктами и сиропом, то ли даже кофе, впрочем, составляющий процентов пять от общего количества, остальное – молоко и тоже сиропы. Нормальная гастрономическая жизнь начинается здесь в полдень, с ланчем. Западные люди, конечно, не поддаются этому влиянию и – если их угораздило проснуться не в полдень, а утром – укрываются в немногочисленных старбаксах и кондитерских в больших торговых центрах, где задумчиво поглощают скверный кофе и еще более скверные булки, помятое лицо озарено голубым светом макбука, пора посчитать лайки под вчерашними фотками с вечеринки в Phalanx. Здесь же, в вагоне-ресторане Поднебесного Экспресса, в восемь часов утра по всекитайскому времени эти два мира смешались, а в смесь добавили еще один элемент – местный крестьянский завтрак, или даже традиционный мещанский, когда к кускам сваренного на пару теста добавляют острые маринованные овощи явно центральноазиатского, а то и ближневосточного происхождения. Что намекает: экспресс намерен пересечь Синьцзян, землю уйгуров, ту самую, которую сто пятьдесят лет назад русские генералы, дипломаты и газетчики называли Восточным Туркестаном. Все вместе сошлось, кофе с баоцзы, Запад с Востоком, да и один Восток с другим.

Вместе с запахами вагон-ресторан оккупируют люди. Британец, прикончив бренди, мажет кусок белого хлеба маслом и джемом, попивая кофе и беседуя с китаянкой. Его резкий, довольно высокий голос царапает воздух, и можно разобрать – на фоне постепенно захватывающего вагон-ресторан общего приглушенного гула, – что речь идет о только что купленном доме в Оксфордшире, куда он доставит свою спутницу, дом пустой, можно жить сколько угодно, но сам он пока должен торчать в Лондоне, делать дела, разговаривать с издателями, плюс чертовы круглые столы по дальневосточной политике и экономике, но он будет наезжать, а там решим, в тех местах совсем не скучно, во-первых, Оксфорд в получасе на машине, водить ты умеешь, там и музеи, и библиотека, и магазины, и кафе, и полно молодых людей, умненьких ублюдков с не испорченным еще фастфудом телом, как ты любишь, можно кататься по графству и в соседние, там очень красиво, Котсуолдские равнины и поля, Бленгеймский дворец, все такое. Тебе понравится. У дома садик, цветочки, вы, китайцы, любите цветочки, фэншуй. Что? Фэншуй! Разве ты не знаешь? Это же вы придумали. Ну чтобы все стояло на своем месте, символически, мистически, хрен его знает как еще, если сдвинуть кресло или клумбу цветочную хоть на сантиметр, баланс Неба и Земли нарушится и катастрофа. Как-как? Fēngshuǐ? Сначала первый тон, а потом третий? Фаангшууи. ОК. Чжен, дорогая, ты прекрасный учитель китайского, а я плохой Чайльд Гарольд. Кто это? Неважно.

Время от времени китаянка вставляет реплики или даже делает более длинные ремарки, но говорит очень тихо, низковатым мелодичным голосом, глядя прямо в усыпанные старческими родинками розовые руки, ловко управляющиеся с хлебом, ножом, маслом, джемом, чашкой, салфеткой, в общем, услышать вторую сторону этого диалога невозможно. Сюин несколько раз бросила на эту пару взгляд, молча, без особого дружелюбия. Впрочем, она поглощена другим – баоцзы оказались с разными начинками, так что следует выяснить, с какой начать, чтобы за соленым следовала сладкая, а не наоборот. Задача сложная, но выполнимая, если палочками расковырять паровое тесто и понюхать начинку. А если еще и запивать процесс смесью молока и сиропа из туго набитого фруктовыми кусочками большого стеклянного бокала, то можно считать завтрак удавшимся.

Но не тут-то было. Кто-то бесцеремонно толкает спинку моего стула, оглянувшись, вижу парня в красном спортивном костюме с белым орнаментом, будто владелец только что вырвался из лап, точнее ветвей, волшебного Леса Белой Хохломы, я замечаю надписи Bosco и Россия, ага, это же он, мой давешний сквернословец. Сейчас он молчит, даже не извинился, просто придвинул немного свой стул к себе, сел, и лишь через пару минут я слышу «Вейтер! Вейтер!», что было излишним, так как человек с асимметричными морщинками уже спешит к посетителю с двумя книжечками меню. Злорадно принимаюсь ждать, что получится из знакомства сквернослова с иноязычными списками блюд, но тут же внимание мое отвлечено ссорой, разыгрывающейся все там же, у меня за спиной. Законы акустики утверждают, что шум по мере приближения к слушающему нарастает, но здесь происходит наоборот. Сначала ссорились громко, в отдалении, чем меньше остается расстояние до вагона-ресторана, тем приглушеннее, крики переходят в восклицания, обмен упреками постепенно переключается в режим шепота, в общем, когда ссора поравнялась и можно косо взглянуть на ее действующих лиц, диалог превращается в монолог, в немного взвинченное, но вполне неагрессивное, обиженное, укоризненное скорее подвывание: «Донгмей… Донгмей». Рыжий дядька в чистой, но мятой белой рубахе с закатанными рукавами, в джинсах, кроссовках, пухлые бордовые щеки, очки в тонкой золотой оправе, наклонив чуть вбок, влево, голову, увещевает энергичную китаянку в элегантном платье, сером с коричневой ниткой, волосы собраны в хвост, взгляд прямо перед собой, будто рядом и нет никого, она идет чуть позади спутника, вот они миновали наш столик, но тут выскакивает второй официант, мною ранее не замеченный, тоже в синей куртке, и разворачивает их назад – ваше место здесь. Они садятся через проход, сзади наискосок от нас, китаянка спиной к входу в вагон-ресторан, рыжий – спиной к барной стойке, так что я еще иногда могу украдкой бросить на него взгляд, но вот китаянка осталась вне поле моего зрения. «Сюин, что такое на китайском “Донгмей”»? – «Это женское имя. Зимняя слива. Младшая сестра». – «Спасибо, ах как поэтично». Рыжий снял очки, немного дрожащими руками взял меню и читает, шевеля губами. Даже на таком расстоянии я чувствую обволакивающий его перегар. Из нагрудного кармана рубахи рыжего выглядывают золотые колпачки двух ручек.

Сюин мелкими глоточками приканчивает кофе, член Общества чистых тарелок П.К. Кириллов пытается соответствовать своему званию и рассеянно перемещает ложкой разбухшие комья мюсли по расписанной голубыми цветами миске, а мимо проходит еще пара, на этот раз просто пара пассажиров, а не «пара» в иных смыслах. Средневосточный джентльмен лет сорока, тот самый, что вслед за мной проходил секьюрити в карго-порту, а потом спас паспорт будущей обитательницы Оксфордшира. Он оборачивается, кивает головой, подходит и с медовым акцентом представляется: «Меня зовут Дараз». – «Меня – Питер». – «Я через купе от вашего». «Нет-нет, мы случайно оказались вместе, – это уже Сюин, порозовев, подключается, – это я через купе от вашего, а лаоши Петр Кириллович через два, мы сейчас перенесем его вещи, меня зовут Сюин». – «Дараз, очень приятно. Вот видите, вас расселили, а нас с Оддваром вряд ли кто будет, но и не надо, так веселее, вдвоем. Так ведь, Од?» Высокий худой юноша в черном, с банкой кока-колы в левой руке, с айпэдом в правой, останавливается, поворачивается и несколько церемонно говорит: «Ja». Спохватившись, добавляет: «Sure». Он оказался совсем не юношей, а человеком уже средних лет, под пятьдесят, с огромными голубыми глазами, которые еще больше в больших стеклах больших очков в прозрачной пластиковой оправе, вроде тех, что носят арт-кураторы в Центральной Европе. Он и похож на арт-человека с континента, на контемпорариартчеловека. Наверное, он им и является. Голос Ода низкий, мощный, мне показалось, что со мной говорит какой-то персонаж фильма про Берлиналександрплац. Теперь я точно знаю, что возвращаюсь в Европу, старую-недобрую, прекрасную Европу. «Питер». – «Оддвар, или Од. Очень приятно». – «Моя бывшая аспирантка Сюин». – «Замечательно. Од». – «Сюин». – «Очень приятно». Когда мы покидаем вагон-ресторан, я обнаруживаю еще одного человека – толстого китайца в костюме, но без галстука, он мирно сидит за столом с русским, вкушает кашу и смотрит в телефоне сериал.

9

Си-си. Дверь закрылась, совершив, как и положено, короткий путь слева направо. Щелк замка. Один, наконец один. Ближайшие семнадцать ночей буду спать на нижней полке, предварительно раскатав матрас, который днем – я уже знаю – буду держать туго скатанным наверху, в багажном отсеке над дверью. Я все помню – это же советский вагон, слегка переделанный. Собственно, изобразить трансконтинентальный экспресс из обычного пассажирского, изобретенного в СССР, несложно. Скажем, купе. Если это обычный спальный вагон, в советском купе было четыре места – два сверху и два снизу. Посередине внизу столик. Днем верхние полки складываются, так что их обитатели вынуждены либо сидеть на нижних, рядом с более удачливыми пассажирами, либо торчать в коридоре (там есть откидные стульчики между окнами, но долго там не выдержишь, народ ходит мимо, протискивается мимо тебя, заглядывает в твою книгу, наступает на ноги, посматривает в основном злобновато), либо курить в тамбуре, либо напиваться в вагоне-ресторане – наедаться там затруднительно. Неудобство испытывают и пассажиры с нижних полок; к примеру, захочется полежать, но не выгонишь же соседа сверху, слезшего пожевать? Да и вообще, кто-то сидит рядом или даже прячется сверху, нависает над душой. Кто знает, что он задумал? Плюс тяжкая духота, ужас советских спальных вагонов – испарения тел, носков, еды, алкоголя, да и курева; последний, смешиваясь с жестяным холодным воздухом тамбура и столь же холодной вонью туалета, постепенно пробирается по коридору, заползая последовательно в одно купе за другим. Но все же в таком вагоне лучше на верхней, презреть все приличия, завалиться в одежде поверх одеяла над вечно жующими попутчиками и под перезвон чайных ложечек в пустых стаканах с железнодорожным чаем читать что-нибудь без начала и конца, время от времени проваливаясь в дремоту, чтобы к угасанию красок за окном окончательно потерять представление о времени, потом окно задраят специальной шторкой, и ты уже Лейбницева монада, вещь в себе, именно в этот момент можно отложить книгу, сползти вниз, достать припасы, притащить чай, один, второй, все это быстро употребить под насупленными взглядами уже собравшихся на боковую соседей, опять залечь наверх и задремать часов до двух ночи. Когда сон уйдет, по такому случаю есть над головой маленькая лампочка, открываешь заложенный уже ближе к концу второй том Монтеня – а где еще его целиком прочтешь? – и проводишь ночь в полудреме и как бы даже в одиночестве, под неторопливо пересказанные забавные случаи из древней и недавней истории, причем в конце автор непременно сообщит, что сам никакого мнения по такому поводу не имеет и иметь не может. Ибо что мы можем вообще знать? На чем основывается наше знание? И тогда верхняя полка превращается в башню замка, расположенного в нынешнем департаменте Дордонь, а вокруг тебя не потрепанные жизнью пассажиры, а ровные ряды книг из личной библиотеки Мишеля Экема де Монтеня.

Мое купе – моя башня Монтеня. Семнадцать дней и ночей я буду держать здесь оборону, выходя лишь по крайней надобности – справить нужду, набить брюхо, обменяться парой слов с попутчиками. Слава богу, душ прямо в купе – напротив от лежанки, слева от двери, небольшой закуток, там крошечная раковина тусклого алюминиевого цвета, с нависающим над ней тупым коротким краном и пустое пространство, буквально метр на метр, с трех сторон наглухо бронированное от окружающего мира пластиком, там можно стоять и поливать себя из скромного душа, шланг которого присоединен к крану над раковиной, сбоку, тут и переключатель, все работает, ура, не придется больше двух недель плавать в собственном поту. Вот интересно, а предусмотрен ли был душ в транссибирском экспрессе в советское время? Или владивостокские инженеры, плюхающие с семьей навестить тетю и двоюродного брата в Калуге, столичные журналисты, сочиняющие путевые очерки для газеты «Советская Сибирь», но с прицелом на раздел «Публицистика» в «Новом мире», гастролирующие в Зауралье лабухи, нестарые тетушки, отправленные поднявшимися в Хабаровском крае сыновьями на большую европейскую землю, сходить в Третьяковку, послушать Магомаева, посмотреть Гауптмана во МХАТе, вот все они что, так и ехали не имея возможности смыть с себя вагонный пот, купейные запахи? Ну да, у нас, сегодняшних, слишком чувствительный нюх, слишком разборчивый вкус, мы гигиенические фрики, нам природа и ее проявления невыносимы. Дистиллированный мир, освещенный экраном смартфона. Но все же. Скажем, на восьмой день путешествия, как это все пахло? Как выглядело? Возьмем, к примеру, Дэвида Боуи. В 1973-м он звездной пылью рассыпался по Транссибу от Владивостока до Москвы и далее – Варшава, Берлин, Лондон. Нашлись даже фото, я их одно время подробно разглядывал – грязные ли волосы у Зигги? как он там выглядит? или купе настолько прокурено, что ни кислого запашка заспанных, залежавшихся/засидевшихся тел, ни благоухания несвежего исподнего, ни классического аромата советского поезда «курица&яйца», что проникал повсюду почище тамбурного ветерка, и царит там сплошной никотин? Ок, а что же курили Дэвид и его попутчик Джефф Маккормак, которому мы и обязаны сероватыми фото: Зигги на нижней полке. Зигги на перроне в Благосранске-на-Исети, Зигги на Красной площади по соседству с лысым советизаном, наверное, из спецотдела КГБ по борьбе с зарубежной массовой культурой, служилый кукаркин, кукареку, ах, где же ты закончил дни свои, автор бесценной книги? Насчет курева свидетельство есть – фото Боуи в Москве, но цветное, он целится огромным фотоаппаратом в первомайскую толпу, в левой руке беломорина. Еще бы узнать: Первой фабрики Урицкого? Второй? Табачного завода Клары Цеткин? Да и с выпивкой в пути относительно понятно – на одном снимке Дэвид дрыхнет без задних ног, безволосый голый торс, одеяло прикрывает остальное, на столике – батарея бутылок, я уже не помню, как это выглядело в начале семидесятых, но я бы предположил, что там одна водки, две белого сухого и лимонад. Эпоха высоких плечиков не пришла, времена дочебурашечные, ситро походило на монпарнасских дам с покатым контуром, длинной шеей. На другом фото, в вагоне-ресторане, сидят оба – Боуи и Маккормик – значит, кого-то попросили снять. Кого? официанта? попутчика? на каком языке? У них за спиной – старик в строгом костюме, вид у старика иностранный, какой-нибудь отставной датский консул в Ленинграде путешествует для собственного удовольствия, чтобы пополнить книгу воспоминаний, которую прямо сейчас, в купе, под перестук вагонных колес и сочиняет, рабочее название «От Хаммершоя до Косыгина», ключевой период – война, нацистская оккупация, Сопротивление, по-датски тихое, впрочем, лет через двадцать, когда эксконсул уже умрет, увенчанный заслуженными лаврами за волнующий, полный интересных фактов мемуар, ходили даже слухи о неких разговорах в Нобелевском комитете, так вот выяснятся неприятные детали, темные обстоятельства, исчезнувший было до поры до времени эпистолярий и записи в официальных документах, вышел локальный скандал, о нем даже написала англоязычная пресса, но пока все хорошо, поезд едет по Восточной Сибири, за спиной у датского джентльмена пара каких-то оболдуев, на столе у них три бутыли с непонятной темной жидкостью, причем уровень ее в каждой разный, но все ближе ко дну, есть еще стакан, даже бокал странной продолговатой формы, вроде коньячного, но это не коньяк, при всем уважении к Зигги, выжрать до окончания светового дня три по ноль пять армянского или грузинского и выглядеть при этом ни в одном глазу, нет, этого он не умел, да и Маккормак тоже. Не Москва-Петушки – Владивосток-Москва. На голове Боуи огромное полосатое кепи а-ля Элтон Джон, еще входивший тогда в силу, бомберский жакет, отороченный коротким мехом, глэм-рок в полный рост, Маккормак выглядит попроще, но все равно по-валютному, напротив отставного консула сидит молодая пара, брюнет и брюнетка, то ли испанцы, то ли грузины. Артисты ансамбля «Иверия»? Слабо им было устроить сейшн с Зигги? Или устраивали? В любом случае, сколь ни рассматривай эти удивительные снимки, будто сделанные на том, сведенборговском, свете (думаю, в аду Эммануила наш датчанин до сих пор сочиняет мемуары, собственно, одну главу их под названием «Под властью ницшеанствующего гунна» и будет вечно сочинять, такое ему определено наказание), все равно не понять, мылись они или нет. Что же до купе Джеффа и Дэвида, то оно двухместное, как в Поднебесном Экспрессе, но полки только нижние, а в моем – нижняя и верхняя на одной стороне, справа от двери, иначе бы не разместился умывальник/душевая кабина. Может быть, здесь ответ на мой вопрос из истории гигиены?

Напротив полок, по ту сторону от столика – встроенный шкафчик. Надо рассортировать, что пригодится в поезде, а что оставить в чемоданах. Облачение для обеда и ужина. Облачение для завтрака. Облачение для сидения в купе. Облачение для прогулок по коридору. Облачение для выхода на перрон. Раскрываю бритву Оккама и совершаю неизбежное. Остается купейное облачение, оно же для прогулок по коридору и в туалет. Облачение для завтрака, оно же для обеда и ужина, но со сменным верхом (плюс-минус джемпер, худи с ассортиментом маек, две рубашки и новенький, купленный на Таобао френч а-ля Дэн Сяопин). Облачение для выхода наружу. Пижама для сна. Остальное, во что целый год облекался в городе Х., а также перемещался по некоторым провинциям юго-запада КНР, безукоризненно сложенное, остается в двух больших чемоданах, которые после решения еще нескольких логистических задач будут помещены в багажное отделение над дверью.

Умывальные принадлежности. В том числе – щеточки для волос, машинка для приведения в порядок щетины и волосяных зарослей в разнообразных отверстиях лица, лосьоны, ватные протирки, зубная паста утренняя, зубная паста вечерняя, зубные щетки, утренняя и вечерняя, жидкость для ополаскивания ротовой полости, ершики для прочистки межзубных пространств, нитки, предназначенные для того же, крем для рук, крем для тела, шампунь, бальзам-ополаскиватель, гель для душа, дезодорант, пилочка для ногтей, маникюрные ножницы, салфетки влажные, салфетки сухие, пакет влажной туалетной бумаги, влажные салфетки для протирки очков, тряпочка для протирки очков насухо после протирки их влажными салфетками, бумажные носовые платки, гигиеническая губная помада, разнообразные пилюли, спреи и притирки, перечислять которые неохота, еще какая-то мелочь, чувствую себя Эркюлем Пуаро. Как он справлялся? Без слуги? Хочется стать веселым идиотом Берти В., под надежным присмотром Дживса. Читал ли Дживс Монтеня? Наверняка.

Итак, вот она, моя компактная передвижная башня в Сен-Мишель-де-Монтень, все готово, кроме капустной рассады, но она была бы здесь излишней, учитывая суровый климат мест, которые Поднебесный Экспресс намерен пересечь, да и сезон явно не тот. Так что вместо огорода займемся приведением в порядок файлов и папок в макбуке. Давно пора. Но пока, облачившись в купейное облачение, можно включить что-нибудь на Спотифае, открыть «Опыты» и задремать, читая вот такое: «Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но от души жалею людей, находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари, которые жарят и потом едят покойников, а те, которые мучают и преследуют живых людей». Спотифай не работает, нет вайфая. Ладно, потом.

10

Обед

(Почти все реплики ниже приводятся в переводе с английского языка, на котором персонажи, за исключением одного, говорят с разной степенью скованности и неправильности. Подчеркнуты фразы, произнесенные на русском и на китайском; последние – естественно, в позднейшем пересказе)

Кириллов медленно идет по коридору вагона, у одной из дверей он сталкивается с выходящими из купе Даразом и Одом. Происходит обмен репликами.

Кириллов (громко говорит через соседнюю дверь): Сюин, вы идете обедать?

Сюин (изнутри): Да, немного позже приду.

Кириллов: Дараз, приветствую!

Дараз: Привет.

Од: Самые дисциплинированные – и самые голодные.

Кириллов: Мы рабы орднунга, жаль, в вагоне немца нет, он бы нас обскакал в этом.

Од: Я наполовину немец, мой отец из бывшего Кёнигсберга, так что я как-то отвечаю за орднунг, хотя немец не актуальный, а бывший.

Кириллов: Бывший немец из бывшего Кёнигсберга. Чистый Зебальд.

Дараз: О чем вы? Какой Сиболд?

Од: Слышал о нем, но не читал. Не читаю немцев, да и вообще не читаю романов, только фантастику.

Дараз: Я тоже, но и фантастику не читаю. Некогда, работа.

Кириллов: Что за крики?

Дараз: Это наш шведский друг и его китайская подруга. Все время ссорятся.

Кириллов: Боже.

Од: Вот она, семейная жизнь.

Дараз: Семейная жизнь бывает разная. У меня другая. Жена и двое прекрасных детей, я их очень люблю. Скоро увижу их.

Од: Ну, если бы ты, Дараз, так спешил их видеть, то полетел бы на самолете в свою Британию, а не тащился с нами здесь.

Дараз: Билет на экспресс – подарок моей фирмы. Как можно отказаться? Они такие милые. Мне ведь с ними и дальше работать.

Кириллов: Мы рискуем оказаться плохими немцами, даже уже не бывшими, а просто плохими – пошли скорее в ресторан, покажем, что такое истинная джентльменская точность. Впрочем, по крайней мере один британец с нами едет – остается выяснить, не бывший ли, ха.

Дараз: Тсссс. Он здесь, в этом купе, через одно от нашего, первый класс.

Кириллов: Будем надеяться, что он не слышал.

Од: Тут и русский едет.

Кириллов: Да, видел его, я, как бывший русский, сразу узнал бывшего соотечественника. Он тоже первым классом?

Од: Тише…

Кириллов: Бояться нечего, он языков не знает, по крайней мере языков межнационального общения в Поднебесном Экспрессе.

Компания перемещается в вагон-ресторан. В нем пусто – лишь за ближайшим столом, справа от входа, сидит одинокий китаец. Он одет в темно-синий костюм и розовую рубашку без галстука. Перед ним – деревянный туесок с дымящимися китайскими пельменями и плошка с соусом. Китаец сосредоточенно дует на горячий кусочек теста, который держит около рта палочками. Одновременно он преувеличенно бодро улыбается вошедшим.

Китаец: Привет!

Од: Привет!

Компания распадается, Кириллов усаживается за свой стол, следующий за китайцем, спиной к нему, а Од и Дараз – за следующий после стола Кириллова, наискосок от стойки буфета. Все они углубляются в меню. Входит невысокая китаянка, сопровождающая британца. Миновав китайца, Кириллова, она садится за дальний от входа в вагон-ресторан стол, возле буфета. Кириллов, Дараз, Од улыбаются ей и приветствуют кивком.

Од (через проход): Добрый день. Так как вместе ехать больше двух недель, представлюсь: Оддвар, лучше просто Од.

Китаянка: Чжэн, очень приятно. А вас как зовут, джентльмены?

Кириллов: Питер.

Дараз: Дараз.

Чжэн (Даразу): Кажется, мы с вами где-то встречались. Вы не журналист?

Дараз: О, нет. Я просто инженер-химик.

Чжэн: Может быть, мы виделись в Х. на каком-нибудь банкете? Я переводчица с английского, все время работаю с иностранцами, а они часто приглашают меня на светские мероприятия.

Дараз: Нет-нет, в Х. я знаю только одно светское мероприятие – сходить с парнями в ресторан и поесть острой вкусной еды.

Чжэн: Мило.

К столам по очереди подходит официант с ассиметричными морщинками и принимает заказы. Он еще не ушел, когда в вагоне-ресторане появляется швед со своей спутницей. Они находятся в стадии холодной войны. Китаянка идет впереди, глядя, как и утром, только перед собой. Швед плетется сзади, лицо его из розового стало красным. Садятся за средний стол слева.

Дараз (обернувшись): Улоф, как дела?

Улоф (отвернувшись от спутницы, делая Даразу выразительные глаза): Все хорошо. Обсуждаем с Донгмей наше путешествие по Европе. Мы собираемся объездить Францию, север Италии и часть Германии. Будем пить рейнское, а до того – луарское, ронское и даже пьемонтское.

Кириллов: Не забудьте белые из Венето, если поедете в Венецию. Они там отличные. Меня, кстати, зовут Питер.

Улоф: Очень приятно, Улоф. Мы с Даразом в одной компании работаем.

Донгмей (скривившись, демонстративно достает телефон, водит пальцем по экрану): Вайфай не работает.

Од: Точно. С самой посадки.

Дараз: И телефон сигнала не ловит.

Кириллов: Информационная блокада.

Улоф: Хорошо, я карты Западной Европы заранее закачал.

Кириллов: У меня неплохой набор книг, все, что я прочел – или не прочел – за год в Х. Если нужно, одолжу. Но увы, там и романы есть… (смотрит на Ода.)

Од: У меня сотни снимков, надо их почистить, разложить, потом инсталляцию готовить, мне до Варшавы Интернет не понадобится.

Кириллов: А как же твиты Трампа читать?

Чжэн (фыркает): Мне их Стивен пересказывает.

Дараз: Стивен?

Чжэн: Мой босс, а вот он и идет.

Подходит британец, он улыбается неожиданно дружелюбно, немного по-детски. Цвет лица его все-таки несколько радикальнее, чем у Улофа.

Стив: А вы, ребята, уже все тут подружились! Меня зовут Стив.

Остальные по очереди называют себя. Следует церемония знакомства.

Стив: Ну что, окружили нас Китайской стеной! Не работает? Знаю, что не работает. Я поговорил – с помощью прекрасной Чжэн, конечно, – с проводником. Авария на всем поезде. Исправят только на ближайшей станции, то есть через полтора дня. Места вокруг безлюдные, потому даже телефон отключился.

Кириллов: Я вот тут только что всем предлагал брать у меня книги. В моем чемодане небольшая библиотека по истории, искусству и чуть-чуть беллетристики.

Стив: Отлично. У меня тоже кое-что есть с собой, так что добро пожаловать. Есть даже рукопись моей новой книги, но этого я вам не дам. (Смеется). Что же, придется меньше читать всякой ерунды на сайтах и больше пить и разговаривать. Не так плохо. (Надевает другие очки и принимается разглядывать бутылки на полках буфета.) Ничего, выживем.

Донгмей: Это как сказать.

Улоф: У нас, дорогая, есть чем заняться.

Донгмей: У тебя точно есть чем заняться.

Чжэн: Поезд через континенты, нет связи, я недавно об этом видела кино.

Дараз: Да, с убийством. Но там был снег, и пассажирам было холодно.

Од: Как наполовину норвежец, говорю: все еще впереди. В смысле снега и мороза.

Китаец, осилив пельмени, суп, тарелку тушеного мяса с овощами, рис, десерт, встает из-за стола. На скатерти – пятна, тщательно обглоданные кости, кусочки бордового сычуаньского чили, извлеченные из овощей и похлебки. Скомканные салфетки, палочки, как ракеты перед пуском, нацелились в сторону Улофа. Китаец уходит. В дверях вагона-ресторана он сталкивается с русским, который одет в тот же самый красно-белый спортивный костюм. Русский выглядит отдохнувшим, видимо, спал после завтрака. Не глядя по сторонам, он садится за стол, спиной к Кириллову, напротив места, где сидел китаец. Лишь после этого он обращает внимание на прискорбное состояние скатерти и на объедки. Кривится.

Русский: Блядь, ну и срач тут развели. Вейтер!

Появляется Сюин, садится за стол напротив Кириллова. Подходит официант.

Сюин: Джаоцзы, рис, бабушкино тофу, тыквенный конге.