Текст книги "Мифы и факты русской истории. Из лихолетья Смуты к империи Петра I"

Гибель самозванца. 14 мая один из гайдуков Вишневецкого избил посадского человека и скрылся за воротами. Народ осадил двор князя, пришлось царю удвоить караулы стрельцов, а полякам всю ночь не выпускать из рук оружия. Наутро ни в одной лавке полякам не продавали ни пороха, ни свинца, говорили, что все вышло. В Москве стояла тишина, приводившая в изумление, и тишина эта не была обыкновенной. В тот вечер несколько поляков вытащили знатную боярыню из повозки с намерением изнасиловать, но народ ударил в набат и отнял её невредимой. Царю подали жалобу, он как всегда не тронул поляков. «Дмитрий» явно не догадывался, что жить ему осталось всего один день. Он не думал о заговоре против себя и больше всего боялся, что русские устроят побоище полякам. А заговор созрел. Его возглавляли бояре – братья Шуйские, братья Голицыны, Михаил Скопин-Шуйский, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Иван Крюк-Колычев, дети боярские – Андрей Шерефединов и Григорий Валуев, крупные московские купцы.

Глава заговора, князь Василий Шуйский, год назад чуть не потерявший голову, был крайне осторожен. Заговорщики старались не предпринимать никаких подозрительных действий. Им очень помогла ненависть москвичей к полякам, отвлекавшая внимание сыска Петра Басманова. Заговорщиков было всего две-три сотни – ближние боярские слуги, дворяне новгородского ополчения, стоявшего под Москвой, и несколько десятков купцов. Силы – несравнимые с возможностями царя, но на стороне бояр оказалась самоуверенность самозванца, не верящего в заговор. За день до гибели «Дмитрия» предупреждали о заговоре Петр Басманов и служилые немцы. Осознал угрозу и старый лис – пан Юрий. Он пришел к зятю с известиями о «явных признаках возмущения» и принес сотню челобитных, полученных от москвичей, не имевших возможности передать их царю. Но «Дмитрий» лишь посмеялся, уверяя, что «здесь нет ни одного такого, который имел бы что сказать бы против нас; а если бы мы что заметили, то в нашей власти их всех в один день лишить жизни».

Заговор был блестяще задуман. Заговорщики задумали использовать втёмную москвичей, преданных царю, но ненавидящих поляков. Было решено натравить горожан на поляков под предлогом защиты царя и лишить тех и других возможности помочь «Дмитрию». Тем временем заговорщики должны были уничтожить в Кремле самозванца. Особое внимание уделили немцам дворцовой стражи. Командир смены наёмников, Андрей Бона, был подкуплен и вошел в заговор. Вечером по приказу Василия Шуйского он распустил большую часть караула, оставив всего 30 человек без мушкетов. Была отведена от царских покоев и внешняя стража. Здесь подозрение падает на Жака Маржерета, по совпадению, заболевшего в ночь перед мятежом.

Наступила последняя ночь. В Москве было удивительно тихо, а в царских палатах радовались и веселились. Шляхтичи танцевали с благородными дамами, а царица готовила маски, чтобы в воскресенье почтить царя маскарадом. Большинство москвичей ничего не знали о заговоре. На рассвете 17 мая отряд из 200–300 вооруженных дворян и боярских слуг подошёл к Кремлю. Во главе ехали Шуйские и Голицыны, хорошо известные кремлевской охране. Охранявшие ворота стрельцы не оказали сопротивления, и заговорщики ворвались в Кремль. В это время ударили в набат на Ильинке, а потом зазвонили колокола в других московских церквах. Народ, услышав набат, стал сбегаться со всех сторон, а Василий Шуйский на Красной площади кричал: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить Литву!» Слова Шуйского подхватили бирючи заговорщиков. Толпы народа с радостью бросились бить поляков, дома которых были заранее помечены. Напустив на поляков народ, Василий Шуйский въехал в Кремль: в одной руке у него был меч, в другой – крест.

Набатный звон разбудил царя, спавшего подле жены. Он поспешно вскочил, накинул кафтан и побежал в свой дворец. Там он встретил проникшего во дворец Дмитрия Шуйского, уверявшего, что в городе пожар. Командир стражи, Андрей Бона, подтвердил его слова. «Димитрий» отправился было к жене, но неистовые крики раздались у самого дворца. «Дмитрий» приказал Петру Басманову узнать, в чем дело. Отворивши окно, Басманов увидел толпу и спросил: «Что вам надобно?» Толпа потребовала «Дмитрия». «Ахти, государь, – сказал Басманов, – сам виноват. Не верил ты своим верным слугам!» В это время объявился дьяк Тимофей Осипов, пришедший, по словам летописцев, обличить самозванца. Басманов зарубил дьяка и приказал выбросить тело во двор. Заговорщики пришли в ярость, раздались новые крики. В ответ государь, выхватив у охранника алебарду, высунулся в окно и крикнул: «Я вам не Борис!» Раздались выстрелы, «Дмитрий» отпрянул от окна.

Басманов вышел на крыльцо, где стояли бояре. Он стал просить, чтобы отказались от заговора. Татищев, спасенный Басмановым от ссылки, ответил руганью и всадил ему в сердце нож. Тело Басманова бояре сбросили с крыльца. Заговорщики стали стрелять сквозь двери, оттеснили немцев охраны и ворвались в сени. «Дмитрий» с немногими немцами заперся во внутренних покоях. Мятежники стали рубить топорами двери. «Дмитрий», бросив алебарду, бежал по тайным переходам из своего дворца во дворец Марины, а потом – в старые палаты Кремля. Пробегая мимо спальни жены, он крикнул: «Сердце мое, здрада (измена)!» – и побежал дальше. Из каменной палаты на «взрубе» выхода не было. «Дмитрий» глянул в окно и увидел своих стрельцов. Оставалось прыгать вниз с высоты 20 локтей[58]58
  1 локоть – 38 см.


[Закрыть] (7–8 м). Самозванец прыгнул, но, обычно ловкий, на сей раз оплошал и, ударившись о землю, расшиб грудь, подвернул ногу и потерял сознание. Стрельцы подбежали к нему, облили водой и привели в чувство. Это были стрельцы с Северщины. Пришедший в себя «Дмитрий» умолял «христолюбцев» оборонить от Шуйских, обещал богатства бояр и боярских жен. Появились заговорщики и пытались отнять царя. Стрельцы дали залп и положили нескольких дворян. Тогда мятежники закричали, что пойдут в стрелецкую слободу и побьют стрельчих и стрельчат. Стрельцы посовещались и опустили пищали.

Бояре и заговорщики подняли «Дмитрия» и отнесли в деревянный дворец. Сорвали с него кафтан, надели лохмотья и смеялись: «Каков царь всея Руси, самодержец! Вот так самодержец!». На «Дмитрия» сыпались оскорбления и удары. Спрашивали: «Кто ты такой, сукин сын?» «Дмитрий» отвечал, что они могут спросить его мать. Он просил отнести его на Лобное место, где он всё объяснит народу. Тут Иван Голицын выкрикнул, что Марфа Нагая «сознается и говорит, что он не её сын, что её сын Димитрий действительно убит, и тело его лежит в Угличе». Дальше решили не ждать: народу всё прибывало, и «Дмитрий» мог использовать свое опасное красноречие. Кто первый в него выстрелил – неясно: одни пишут, что дворянин Валуев, другие – купец Мыльников. Потом его кололи и рубили холодным оружием. Позже Исаак Масса насчитал на теле «Дмитрия» 21 рану. Тело вытащили на крыльцо и сбросили вниз.

Дальнейшее описывает Масса: «И связали ему ноги веревкою и поволокли его нагого, как собаку, из Кремля, и бросили его на ближайшей площади, и впереди и позади его несли различные маски, восклицая: “То были боги, коим он непрестанно молился”. И эти маски раздобыли они в покоях царицы, где они были припасены для того, чтобы почтить царя маскарадом». У Вознесенского монастыря вызвали царицу Марфу и кричали: «Говори, твой ли сын?» Марфа сначала уклонилась, но заговорщики настаивали. «Не мой», – ответила Марфа. Тело «Дмитрия» положили на Красной площади на маленьком столике. К ногам его приволокли тело Басманова. На вспоротый живот «Дмитрия» бросили самую страшную маску, в рот воткнули дудку. Народ ходил смотреть на тело царя. Многие глумились, иные плакали. Через три дня Басманова похоронили у церкви Николы Мокрого, а тело самозванца на навозной телеге свезли за Таганские ворота и бросили в яму, куда складывали опившихся бродяг.

В день убийства «Дмитрия» погибло до 500 поляков и 300 русских. Такова была цена устранения самозванца (на деле цена оказалась в сотни раз выше). Бояре постарались спасти польских послов со свитой и знатных гостей. В первую очередь гибли люди маленькие и невинные – польские музыканты, мальчики хора, немецкие купцы. Жертвы эти знаменовали лишь начало лихолетья. После убийства «Дмитрия» внезапно начались заморозки, поползли слухи, что мёртвый царь встает из могилы; другие видели по ночам над могилой таинственный свет. Чтобы успокоить народ, 9 июня труп «Дмитрия» вырыли и сначала возили на позорном возке по улицам Москвы, а потом вывезли за Серпуховские ворота и сожгли. Пепел с порохом всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда «Димитрий» пришел в Москву. Бояре обещали, что теперь самозванец не воскреснет и в день Страшного суда. Жизнь показала, что они жестоко просчитались.

Примечательно, что погибли все руководители заговора, погубившего «Дмитрия». Первым был Татев, убитый болотниковцами (1607), вторым – Татищев, отданный Скопиным толпе на расправу (1608), третьим – Крюк-Колычев, казнённый царем Василием (1609), четвертым – 24-летний Скопин, не то нежданно заболевший, не то отравленный Шуйскими (1610), следующими стали Василий и Дмитрий Шуйские, умершие (отравленные) в польском плену (1612). Умер в плену и Василий Голицын (1619). Лишь Иван Шуйский и Иван Голицын, лица незначительные, дожили до срока век свой и умерли в России.

Сказания и песни о «Гришке-рострижке». Вряд ли покажется странным, что Отрепьев оставил заметный след в русском фольклоре. Странно скорее то, что, несмотря на годы борьбы под его знаменами русских людей, не поверивших в его смерть, в народной памяти остался сугубо отрицательный образ этого мифологического героя. Тут сказалось влияние духовенства, ежегодно в первое воскресенье Великого поста проклинающего с амвона «еретика Гришку Отрепьева». Удивительное, пусть кратковременное, воцарение расстриги требовало объяснения, и оно нашлось – народ уверовал, что Гришке помогала нечистая сила. Костомаров записал подобную легенду, бытовавшую в Подмосковье ещё в середине XIX в.

Был, говорит легенда, Гришка-рострижка по прозвищу Отрёпкин; уж такая ему по шерсти и кличка была! Пошел он в полночь по льду под Москворецкий мост и хотел утопиться в полынью. А тут к нему лукавый и говорит: «Не топись, Гришка, лучше мне отдайся; весело на свете поживешь. Я могу тебе много злата-серебра дать и большим человеком сделать». Гришка говорит ему: «Сделай меня царем на Москве». – «Изволь! Только ты мне душу отдай, и договор кровью напиши!» Гришка и написал кровью, что лукавому душу отдает, а тот сделает его царём на Москве. Только забыл Гришка срок поставить, сколько ему царствовать. И повел его лукавый в Литовскую землю, а там такой туман напустил, что король литовский и все вельможи признали Гришку за царевича Дмитрия Ивановича и повели его с военною силой к Москве, чтобы на царство посадить. Лукавый и на весь московский народ туман напустил, так что все приняли его за прямого царевича Дмитрия Ивановича. Он сел на царство. Тут лукавый стал подущать его, чтобы во всем государстве веру христианскую православную искоренить и поганую латинскую ересь ввести. Испугались московские люди и стали Богу молиться. Собрались архиереи и весь духовный чин и начали служить молебны. Мало-помалу стал спадать туман и все увидели, что на царстве сидит не Дмитрий Иванович, а злой Гришка-рострижка по прозвищу Отрёпкин, и убили его.

Гришка и сам колдун – в народной песне «Гришка Отрепьев» он занимается волхованием:

 
Стоит Гришка-рострижка
Отрепьев сын
Против зеркала хрустального,
Держит в руках книгу волшебную
Волхвует Гришка-рострижка Отрепьев сын.
 

Пытается Гришка спастись колдовством и в момент своей погибели, но не успевает:

 
Обступила сила кругом вокруг,
Вся сила с копьями,
Гришка-рострижка, Отрепьев сын
Думает умом своим царским:
«Поделаю крылица дьявольски,
Улечу нунь я дьяволом».
Не успел Грешка сделать крыльицов,
Так скололи Гришку-рострижку Отрепьева.
 

Когда Гришка не колдует, он богохульствует – нарушает пост: «Скоромную еству сам кушает, А постную еству роздачей дает», и ругается над православными святынями: «А местные иконы под себя стелет, А чюдны кресты под пяты кладет». Во всех песнях его ожидает неминуемая и заслуженная смерть: «Тут Гришке Расстрижке смерть придали. В поганое место мясо бросили».

Лжедмитрий I в русском искусстве XVIII в. На русской сцене Лжедмитрий I впервые появился в пьесе А.П. Сумарокова «Самозванец» (1771). Герой пьесы наделен самыми низкими страстями. В Москве он «много варварства и зверства сотворил», чем гордится: «Здесь царствуя, я тем себя увеселяю, Что россам ссылку, казнь и смерть определяю». Самозванец всех ненавидит и мечтает погубить Россию и свой народ. Сюжет закручен вокруг страсти Самозванца к дочери Шуйского, Ксении, которую он пытается заставить стать своей женой. Нынешнюю жену, «католичку», он намерен отравить. Кончается всё восстанием народа и самоубийством Самозванца, который по выражению автора «издыхает». Пьеса Сумарокова пользовалась успехом; в ней играли лучшие русские актеры конца XVIII в. И.А. Дмитревский, И.И. Калиграф и П.А. Плавильщиков.

Самозванец у Пушкина. XIX в. принес русской драматургии пушкинского «Бориса Годунова» (1825). В черновых вариантах в названии пьесы присутствует имя Отрепьева, например «Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Хотя пьеса названа в окончательной редакции именем Бориса, Самозванец в ней такой же главный герой, как Борис. Он даже превосходит Бориса количественно – по числу сцен (9 против 6) и количеству стихов. В трактовке Самозванца Пушкин разошелся с Карамзиным и создал привлекательный образ. Самозванец ему решительно нравится, он называет его «милым авантюристом» и в набросках предисловия к «Борису Годунову» сравнивает с Генрихом IV: «В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии – оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров». Там же Пушкин говорит о «романтическом и страстном характере» своего героя.

Больше того, Пушкин находит в Самозванце родственные черты: ведь Пушкин тоже храбр, великодушен и хвастлив, любит удовольствия, не прочь повоевать и равнодушен к религии. У него, как и у созданного им Самозванца, романтический и страстный характер, но главное, они оба – поэты и поэтически видят мир. Ведь Самозванец был мастер сочинять каноны – сложные стихотворные произведения, требующие немалого искусства. Отсюда его уважительное отношение к бедному поэту, преподнесшему ему стихи в доме Вишневецкого:

 
Самозванец:
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полунощным,
Но мне знаком латинской Музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчества пиитов.
 

Здесь Пушкин возвышает Самозванца до себя, ибо реальный самозванец был проще и грубее, и при всем красноречии вряд ли стал бы говорить о союзе меча и лиры или парнасских цветах. Это поэтический лексикон не XVII в., а конца XVIII – начала XIX, уместный в устах В.А. Жуковского и иногда проскальзывающий даже у зрелого Пушкина. Была ещё причина, располагающая Пушкина к самозванцу: ведь его предок, Гаврила Пушкин, служил Лжедмитрию и немало способствовал его восшествию на престол, а предками своими Пушкин гордился. И всё же в конце трагедии Пушкин отвергает Самозванца как человека и выносит ему приговор как новому царю-Ироду. Сделано это мнением народным, точнее, молчанием народа:

Мосальский:

Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мёртвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует.

Молчание народа – гениальная находка. Здесь Пушкин вместе с народом, он обвиняет Самозванца, на пути к трону раздавившего беззащитную мать и сына. Самозванец – преступник и конец его близок.

О Лжедмитрии I. Вокруг и после Пушкина. Все русские произведения о Смутном времени, появившиеся в XIX в., написаны с оглядкой на «Бориса Годунова». В первую очередь это относится к идейным противникам трагедии Пушкина. В 1829 г. выходит из печати роман Фаддея Булгарина «Димитрий Самозванец». Булгарин считает, что самозванец – чужеродное явление для России. Его появление есть следствие интриги иезуитов. Он пишет: «Не только митрополит Платон, но и другие современные писатели верят, что явление Самозванца было следствием великого замысла иезуитского ордена, сильно действовавшего в то время в целой Европе к распространению Римско-католической веры… Сии-то сомнения насчёт рождения Самозванца, его воспитания и средств, употребленных им к овладению русским престолом, послужили основою моего романа». Булгарин отрицательно относится к самой идее самозванства. В одной из статей он писал по этому поводу: «Кто бы он ни был, расстрига или чужеземец, память его будет омерзительна для России и все его блестящие качества помрачаются одним намерением царствовать, не имея на то право ни по рождению, ни по выбору».

А.С. Хомяков в трагедии «Дмитрий Самозванец» (1832) стремился развивать образ, созданный Пушкиным. Но Самозванец Хомякова мечтателен, лиричен и отстранен от народной жизни. У него нет опоры в России и сам он лишь игрушка в руках Ватикана и Польши. Пушкин, возлагавший «надежды» на трагедию, был разочарован, услышав ее на авторских чтениях в 1832 г. Он предпочел вообще не высказываться. Трагедия не понравилась и М.П. Погодину, что подтолкнуло его написать драму ««История в лицах о Димитрии Самозванце» (1835). Пьеса посвящена Пушкину и написана под его влиянием, особенно по форме. «История в лицах о Димитрии Самозванце» начинается с момента, когда заканчивается трагедия Пушкина, с прибытия Самозванца в Москву, а заканчивается его убийством и всеобщим криком: «Многая лета благоверному царю нашему Василью Ивановичу! Многая лета!» Самозванец Погодина уклонился от Самозванца Пушкина в сторону прямо противоположную его образу у Хомякова.

Погодинский Самозванец проще и циничней пушкинского. Он хвалится Басманову: «Каков, брат, я – захотел – и царь!» Смеется над своей речью над усыпальницей Ивана Грозного: «Ну ошибся ли я хоть в одном слове перед гробом вашего любезного Ивана Васильевича! Ха, ха, ха! Я плакал в самом деле по нём, как по отце родном!» Лишенный поэтического прозрения, он пуст и беспечен, недооценивает бояр, особенно Шуйского, и чрезмерно восхищается поляками и их образом жизни. На первом приеме он говорит боярам: «Я хочу, чтоб народ мой веселился и радовался. Полно ходить, потупив глаза, повесив голову. Смотрите, как живут поляки, поют себе да пляшут. Вот у кого перенимайте. Мне хочется, чтобы вы жили на их образец. Теперь вы слишком грубы и дики! со стороны смотреть на вас смешно». Самозванец Погодина, видимо, близок к реальному прототипу, что оценил Н.В. Гоголь, написавший автору о пьесе: «Самозванец мне очень нравится. Он не движется на сценической интриге, но тем не менее составляет полную, исполненную правды, стало быть историческую и поэтическую картину».

В статье В.Г. Белинского «Борис Годунов» (1845) автор, разбирая пьесу Пушкина, отмечает идеализацию образа Самозванца. По поводу сцены у фонтана он пишет, что сцена хороша, но в ней «как будто проглядывают какие-то ложные черты, которые трудно и указать, но которые тем не менее производят на читателя не совсем выгодное для сцены впечатление… Самозванец в этой сцене слишком искренен и благороден; порывы его слишком чисты: в них не видно будущего растлителя несчастной дочери Годунова… Кажется, в этом заключается ложная сторона этой сцены». Белинский восхищен концовкой пьесы с безмолвствующим народом. Он видит здесь «черту, достойную Шекспира… В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой над новою жертвою – над тем, кто погубил род Годуновых».

Лжедмитрий I в искусстве второй половины XIX – начале XX в. В 1866 г. А.Н. Островский написал драматическую хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Островский изучал не только Карамзина, но известные тогда источники. В ходе работы над пьесой Островский отказался от идеализации образа Самозванца, которому он поначалу хотел придать черты народного царя. В итоге остался конфликт почвенника Шуйского и пришельца, чуждого России, – самозванца. Самозванец хоть и добрый царь и рыцарски благороден, но он чужд России. Напротив, Шуйский – свой, московский, и он переигрывает Самозванца. Против Самозванца весь уклад старинной русской жизни. Бояре возмущены его отношением к царской казне как к военному трофею, предложенному Марине. «Люд московский» раздражен засильем иноземцев. Купцы видят в Самозванце «еретика», который «латинской, езовитской веры от греческой не может отличить». Пьесу Островского высоко оценили Н.И. Костомаров и Н.А. Некрасов. В 1867 г. пьеса была опубликована и в том же году в Москве состоялась её театральная постановка. Пьеса имела успех. Последующая постановка в Петербурге (1872) была неудачной и в дальнейшем пьесу ставили редко.

А.К. Толстой затронул Самозванца в пьесе «Царь Борис» (1869). Самозванец у него существует в виде слухов, хотя показаны народные силы, идущие ему на помощь. Как и у Островского и Костомарова, Гришка Отрепьев у Толстого не самозванец, а заурядный пройдоха монах. Краткая характеристика Самозванца есть у Толстого в сатирической «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашова» (1868). Там он пишет о нем: «Хоть был он парень бравый И даже не дурак, Но под его державой Стал бунтовать поляк».

В русском обществе XIX в. интерес к Смутному времени был как никогда велик и среди его героев Лжедмитрий I занимал видное место. Неудивительно, что к его образу обратились художники. В начале XIX в. Г.Ф. Галактионов создает гравюру «Лжедмитрий I и Марина Мнишек». Б.А. Чориков – гравюру «Смерть Дмитрия Самозванца» (1836). Художник-передвижник Н.В. Неврев пишет картины «Присяга Лжедмитрия I королю Сигизмунду на введение в России католицизма» (1874) и «Ксения Борисовна Годунова, приведенная к Самозванцу» (начало 1880-х гг.). К. Вениг создает картину «Последние минуты Дмитрия Самозванца» (1879); К.В. Лебедев – картину «Вступление войск Лжедмитрия I в Москву» (1890-е гг.). Уже в начале XX в. К.Е. Маковский закончил огромную картину «Смерть Дмитрия Самозванца» (1906).

В литературе тема Лжедмитрия продолжает оставаться актуальной. В 1879 г. появляется роман Д.Л. Мордовцева «Лже-Дмитрий». В 1902 г. А.С. Суворин издает пьесу «Лжедмитрий и царевна Ксения» и ставит эту пьесу в театре. В 1904 г. он выпускает огромный альбом, посвященный Самозванцу. В предисловии Суворин пишет, что с 1605 по 1904 г. про Лжедмитрия I в Европе было создано больше литературных произведений, чем про любого русского царя. Уже после краха династии Романовых, в разгар новой Смуты, в 1917 г. в Крыму Максимилиан Волошин написал замечательное стихотворение «Dmetrius-Imperator (1591–1613)». Речь в нем идет о духе убиенного царевича Дмитрия, собиравшего кровавый урожай с Русской земли в течение 20 лет:

 
Убиенный много и восставый,
Двадцать лет со славой правил я
Отчею Московскою державой,
И годины более кровавой
Не видала русская земля.
 

Центральное место в воплощениях убитого царевича занимает, разумеется, Лжедмитрий I:

 
…На московском венчанный престоле
Древним Мономаховым венцом,
С белой панной – с лебедью – с Мариной
Я – живой и мёртвый, но единый –
Обручался заклятым кольцом.
Но Москва дыхнула дыхом злобным –
Мёртвый я лежал на месте Лобном
В чёрной маске, с дудкою в руке,
А вокруг – вблизи и вдалеке –
Огоньки болотные горели,
Бубны били, плакали сопели,
Песни пели бесы на реке…
…
И река от трупа отливала,
И земля меня не принимала.
На куски разрезали, сожгли,
Пепл собрали, пушку зарядили,
С четырех застав Москвы палили
На четыре стороны земли…
 

Русские историки второй половины XIX – начала XX в. Если в «Истории» Карамзина Лжедмитрий I обрисован в резко отрицательных тонах, то в «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва Лжедмитрий показан не только предельно объективно, но с симпатией (т. 8, 1858 г.). Соловьёв не верит, что самозванец был умышленным обманщиком:

«Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нём нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери?.. Возможность таких вопросов служит самым лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был сознательный обманщик».

Н.И. Костомаров определенно симпатизировал «названному Димитрию». В своей «Русской истории в жизнеописаниях ее важнейших деятелей» (1872) он склоняется к мнению, что «человек подобного характера не способен на гнусный обман». В отличие от Соловьёва он считает, что самозванец был подготовлен не в московской земле боярами, а в польских владениях и не является Отрепьевым. В.О. Ключевский в «Курсе русской истории» (1902) отмечает одаренность Лжедмитрия I, его ораторский талант, храбрость и отсутствие жестокости. «Своим образом действий, – пишет Ключевский, – он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто подозревал и открыто обличал его в самозванстве». Лжедмитрий держался как законный, природный царь: «никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом… Но как сложился в Лжедмитрии такой взгляд на себя, это остается загадкой столько же исторической, сколько психологической».

В «Лекциях по русской истории» (1899–1910) С.Ф. Платонов придерживается взглядов, «что Лжедмитрий – затея московская, что это подставное лицо верило в свое царственное происхождение и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным». Платонов указывает на черты Лжедмитрия, раздражавшие русских и поляков. Перед москвичами он «был человек образованный, но невоспитанный, или воспитанный, да не по московскому складу. Он не умел держать себя сообразно царскому сану, не признавал необходимости этикета, «чина», который окружал московских царей; …от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей. Но и с польской точки зрения это был невоспитанный человек. Он был необразован, плохо владел польским языком, ещё плоше – латинским, писал “in perator” вместо “imperator”. Такую особу, какой была Марина Мнишек, личными достоинствами он, конечно, прельстить не мог».

В Польше Лжедмитрий «понахватался… внешней “цивилизации”, кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нём любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяческих традиций голове он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был некоторый ум… Он легко решал те дела, о которых долго думали и спорили бояре. В дипломатических сношениях он проявлял много политического такта. Чрезвычайно многим обязанный римскому папе и королю Сигизмунду, он… уверял их в неизменных чувствах преданности, но вовсе не спешил подчинить русскую церковь папству, а русскую политику – влиянию польской дипломатии».

Лжедмитрий I в советской историографии и литературе. Глава историков-марксистов – М.Н. Покровский, писал в 1920 и 1933 гг., что Лжедмитрий I победил благодаря поддержке восставших крестьян. Его недолгое царствование не успело разочаровать народ, и он стал знаменем в классовой борьбе. Подобные взгляды разделяли Б.Д. Греков и В.И. Корецкий. С 1950-х гг. в историографии нарастало неприятие Лжедмитриев (I и II), пригласивших иезуитов и поляков в Россию и проводивших крепостническую политику по отношению к крестьянам. Важный вклад внесли работы А.Л. Станиславского (1980), показавшего, что в основе конфликта Смуты лежит не «крестьянская революция», а борьба за власть казаков и дворянства. К сходной точке зрения пришел и Р.Г. Скрынников, занимавшийся изучением не только истории Смуты, но её главных героев.

Лжедмитрию I Скрынников посвятил монографию «Самозванцы в России в начале XVII века, Григорий Отрепьев» (1987). Скрынников – автор многих популярных книг по русской истории конца XVI – начала XVII века и сведения о Лжедмитрии I можно найти в большинстве из них: не только абзацы, но целые главы кочуют у него из книги в книгу. По воздействию на массового читателя Скрынников – самый влиятельный российский историк сегодняшнего дня. И он этого заслуживает, потому что Руслан Григорьевич – профессионал и к тому же блестящий популяризатор. Впрочем, таковыми были крупные русские историки прошлого.

Путь самозванца описан у Скрынникова во многом по-новому по сравнению с историками-классиками. Скрынников приводит доказательства, что самозванцем был Юрий Отрепьев. Он предлагает версию «короткого» монашества Григория, отводя большую часть его юности службе у Михаила Романова и князя Черкасского. Скрынников видит в Чудовом монастыре ту квашню, где был заквашен заговор против Годунова. Здесь он отводит исключительное место Варлааму Яцкому (что сомнительно. – К.Р.). Похождения самозванца в Польше, его поход на Москву, царствование и гибель изложены в традиционном плане, за исключением акцентов. А акценты эти связаны с неприязнью Скрынникова к Отрепьеву. Он позволяет себе сентенции вроде: «… интересы собственного народа и государства мало заботили авантюриста» или «Первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством», усугубляет внешние недостатки Отрепьева: «… нос напоминал башмак, подле носа росли две большие бородавки. Тяжелый взгляд маленьких глаз дополнял гнетущее впечатление».

Из художественной литературы в 1962 г. был издан глубокий роман З.С. Давыдова «Из Гощи гость». Его героями являются князь Иван Хворостинин и таинственный гость из Гощи, ставший царем и другом князя Ивана. Лжедмитрий I – один из героев романа Ф.Ф. Шахмагонова «Остри свой меч. Смутное время» (1989). Автор рассказывает, что в Польшу ушли два Григория Отрепьева – Юрий Отрепьев и спасенный царевич Дмитрий. В Польше царевич умирает; его имя и дело берет на себя названый брат – Юрий Отрепьев.