Текст книги "Дар"

Глава II

ЛИССАБОН

Серебристый изящный «феррари», то вписываясь в поток автомашин, то вырываясь из него, мчался по оживленной дороге № 249, ведущей в Долину миндаля, к северу от Лиссабона. Эмилио Фонсека, положив руку в кожаной перчатке на руль, умело вел машину, его взгляд был устремлен прямо вперед. Мигель Кардига сидел на пассажирском сиденье.

– Не слишком-то нажимай на старика, Мигелино, – он вовсе не такая дрянь, как ты это расписываешь.

– Но он проделал все у меня за спиной!

– Не криви душой. Ты отказался от коня, поэтому он его и продал.

– Но это был лучший конь из всех, каких мне довелось готовить!

– Так попроси его приостановить эту сделку.

– Попросить его? Может быть, даже начать умолять? Чтобы снова оказаться у него под башмаком? В этой его долбанной школе для богатых толстух?

Машина свернула на трехрядную гравиевую дорогу, ведущую к Учебному центру верховой езды семейства Кардига.

– Мигелино, тебе хочется перестать томиться у него под башмаком? Тогда вернись на арену. Возврати себе славу матадора.

Лицо Мигеля побелело, челюсть напряглась, он мрачно посмотрел на лучшего друга.

– Я тебе, Эмилио, сотню раз повторял – я не могу. Просто не могу!

– Ну, ладно, ладно… – Эмилио успокаивающим жестом положил Мигелю руку на плечи. – Но мне будет не доставать тебя, дружище. Что ж, удачи тебе!

– А разве ты не будешь приезжать ко мне в гости?

– Разумеется, как только ты опять разругаешься с отцом и я тебе понадоблюсь – позвони.

Включив на полную мощность мотор, он поехал прочь.

Когда Мигель проходил по крытому булыжником двору, его сапоги издавали странный аритмический стук, один каблук ударял по земле тверже другого. Филипе, один из помощников отца по школе, радостно приветствовал его.

– Как хорошо, что вы наконец вернулись, сеньор Кардига! Вернулись туда, где вам и нужно жить!

Мигель не без тайной боли отметил, как мучительно старается юноша смотреть ему прямо в глаза, тщательно избегая при этом взгляда на ноги. Но Филипе оказался не в состоянии совладать с собой: на мгновенье он скосил глаза вниз – и сразу же отвел их судорожным движением, заставившим дернуться всю голову.

Мигель громко усмехнулся. Наверное, ему никогда не привыкнуть к этим вороватым взглядам. Он притерпелся к ним только потому, что худшее осталось уже позади.

Самый мучительный момент настал на следующий день после случившегося с ним несчастья, когда он открыл глаза в больничной палате и обнаружил у постели архиепископа и врача, причем на лицах у обоих можно было прочесть откровенную жалость. Архиепископ склонился к нему и осенил его крестным знамением, бормоча по-латыни слова какой-то молитвы. Мигель заморгал.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем заговорил доктор:

– Сеньор Кардига, я приложил все силы… но выбора не было… мне пришлось ампутировать вам левую ногу…

Холодный пот прошиб Мигеля, по спине у него побежали мурашки, нервные окончания замерли, мозг застыл, сосредоточившись на одном-единственном слове «ампутировать».

А голос доктора звучал, казалось, откуда-то издалека.

– … к счастью, если это выражение здесь уместно, нам удалось провести ампутацию в области несколько ниже коленного сустава…

Мигель не слушал – в каждой клеточке его мозга оглушительно гремело слово «ампутировать», уничтожая смысл всех остальных слов разом.

Архиепископ еще раз осенил его крестным знамением, пробормотал благословение и вместе с доктором спокойно вышел из палаты.

Это было неправдой. Это не могло быть правдой. У него не могли отнять ногу – ведь он даже чувствовал, как на ней чешутся кончики пальцев. Хотя он и не осмеливался почесать их. Долгое время он пролежал в неподвижности с закрытыми глазами. Затем медленно присел в кровати, все еще не открывая глаз, потянулся к левой ноге и осторожно стал ощупывать ее. Казалось, прошла целая вечность, пока рука скользила по здоровой части ноги, но наконец уткнулась в матрас. Хотя зуд в кончиках пальцев по-прежнему не оставлял его. Мигель заставил себя открыть глаза и увидел собственную руку, упершуюся в кровать. И тогда он понял, что остался без ноги.

На протяжении нескольких недель он лежал в глубокой депрессии, не отвечая на телефонные звонки, отказываясь принимать посетителей, включая даже Эмилио. Но целая армия докторов и сиделок не смогла бы помешать Пауло Кардиге увидеться с собственным сыном.

Он ворвался в палату – мышцы лица дрожали от сдерживаемого напряжения. Мигель никогда не видел отцовского лица таким пепельным – почти одного цвета с седыми волосами, – никогда не видел ледяных синих глаз, пылающих таким гневом.

– Врачи говорят мне, что раны моего сына зажили, но он отказывается пошевелиться. Они уверяют меня, что мой сын пребывает в ступоре, что он утратил малейшую волю к жизни.

Мигель молча смотрел на отца.

– А я сказал им, что они самым нелепым образом ошибаются! Мой сын – человек из рода Кардига. В груди у него стальная пружина. Он готовится к предстоящей битве…

– Я готовлюсь к смерти.

– Не смей говорить так!

Пауло едва владел собой.

– Мне незачем жить.

– Выкинь такие мысли из головы! Ты уже достаточно отдохнул – пора браться за дело.

– Ты жесток, – кротко возразил Мигель.

– Я не собираюсь миндальничать с собственным сыном. Ты опять сядешь на коня!

– Ты сошел с ума! Я калека!

– А я говорю, сядешь!

– Ты что, оглох? – закричал Мигель. – Повторяю тебе: я калека! – Он откинул простыню и выставил на обозрение отцу свою культю. – Вот, глянь-ка!

Пауло с неожиданной нежностью прикоснулся к искалеченной ноге и не произнес ни слова. Мигель закрыл ногу простыней.

– Всю жизнь меня преследовала мысль о том, что я – второй сорт, что ты сильнее меня во всем, – и эта мысль была мне ненавистна. Ну, а на что я гожусь теперь, с этой культей?

– На то, чтобы стать лучше всех, – спокойно и серьезно произнес Пауло, его недавний гнев бесследно исчез.

– Ага, лучше всех остальных одноногих наездников в истории человечества, – хмыкнул Мигель.

– Мигелино, ты мне нужен в Центре…

– Чтобы ты вновь вил из меня веревки?

Пауло, вздохнул, положил на ночной столик сына небольшую книжицу.

– Почитай Боше…

Мигель не обратил на маленький томик внимания, причем – совершенно сознательно.

– Он был самым высокочтимым мастером верховой езды восемнадцатого столетия.

– И что же, он учит, как ездить на лошади одноногому?

– Не исключено – ведь у него были парализованы обе ноги. – Пауло, тяжело ступая, подошел к двери. Затем обернулся. – До скорой встречи, сын.

И тут Мигель осознал безысходность своего положения. На лице у отца он увидел то же самое выражение, что и у архиепископа с доктором в день, когда пришел в себя после операции. Всю жизнь он боролся за то, чтобы увидеть на лице у отца восхищение собственным сыном и почтение перед ним, – а увидел сострадание. Дверь захлопнулась.

Мигель откинулся головой на подушки и закрыл глаза, пытаясь сдержать вот-вот готовые вырваться наружу слезы. Он ненавидел их. Он терпеть не мог жалость к себе со стороны других, но и пожалеть самого себя было бы для него невыносимо. Но на этот раз он не смог с собой совладать: это было сильнее его. Слезы хлынули.

И тут в душе у него вспыхнула ярость – и на отца, и на себя самого. Схватив со столика кувшин с водой, он запустил им в экран установленного рядом с кроватью телевизора. Кинескоп разлетелся вдребезги, осколки усеяли всю палату. Сиделка примчалась на шум – и, разинув рот, увидела, как Мигель, схватив стул, кидает его в окно. Троим здоровым мужчинам пришлось держать его, пока сиделка делала ему в руку укол транквилизатора. И последним, что ему запомнилось, было выражение жалости у нее на лице.

Его следующее воспоминание было связано с приходом в палату Эмилио. Друг принес с собой большой бумажный пакет, из которого с великими церемониями извлек две бутылки вина. Периквита урожая 1938-го года! Мигелю было известно, что в знаменитых винных погребах семейства Фонсека хранилось всего три ящика этого, самого лучшего на свете, вина. Члены семьи Фонсека сошлись на том, что можно – в особо торжественных случаях – открывать по одной бутылке, но не чаще, чем раз в пять лет. А тут Эмилио принес ему сразу две!

Не говоря ни слова, лишь как-то по-дурацки ухмыляясь, Эмилио откупорил обе бутылки, подал одну Мигелю и сам сделал глубокий глоток из другой.

– Будем! – Он вытер рот тыльной стороной ладони, наклонился к Мигелю и шепнул ему на ухо. – Да пошли они все…

В первый раз после несчастного случая Мигель рассмеялся, а потом поднес бутылку ко рту.

Они долго пили и разговаривали, и когда в обеих бутылках не осталось ни капли, Мигель пообещал поселиться у Эмилио на фамильных виноградниках, разбитых на полуострове Аррабида.

Через пару дней здешние доктора с великим облегчением выписали из больницы самого трудного пациента. Эмилио выкатил Мигеля в кресле, усадил его в «феррари» и позволил ему бросить беглый взгляд на торчащий из багажника протез – сложную конструкцию из металла, дерева и проволоки, которую Мигель возненавидел с первого взгляда и к которой категорически отказывался даже прикоснуться.

Дом Эмилио, который он не без гордости величал Кастело де Аррабида, или Аррабидский замок, был построен в пятнадцатом веке и служил охотничьим домиком короля. Эмилио купил его несколько лет назад, повинуясь внезапному романтическому порыву. Мигель шутил тогда, что Эмилио вправе гордиться античной первозданностью тамошних устройств, в особенности – водопровода, но тот мало-помалу очистил крышу от голубиного помета, восстановил на потрескавшихся стенах прежние замечательные фрески и превратил развалины в весьма комфортабельную обитель. И сейчас Мигель обрадовался, увидев, как три дынеобразных купола на трех башнях домика показались за поворотом дороги.

Едва успел Эмилио, с помощью садовника, поднять Мигеля по каменной лестнице на второй этаж замка, как друзья опять принялись пить.

Эмилио, вскрыв еще один ящик редкого вина, прилагал все старания, чтобы вывести друга из депрессии, прибегая ко всевозможным уловкам, лишь бы заставить его рассмеяться. И иногда ему это удавалось. Однако по большей части Мигель только то и делал, что напивался до бесчувствия. Он сидел в лоджии второго этажа, тупо уставившись на круг для верховой езды, – на тот самый круг, на котором некогда начиналась его карьера матадора, на котором он впервые забавлялся, дразня молодого рогатого бычка под одобрительные возгласы Эмилио. В такие дни он спал до обеда, а затем до самого вечера боролся с похмельем, дожидаясь, пока не вернется с виноградников Эмилио.

Во время одной из вечерних попоек Эмилио убедил его все же примерить ненавистный протез, и начиная с этого дня Мигель иногда стал выбираться из дому – мучительно простукивая своей новой конечностью площадку перед замком – и доходил до длинного, крытого черепицей строения с воротами в форме арки, которое Эмилио использовал под конюшню. Хотя и поклявшись себе никогда больше не садиться в седло, Мигель был не в силах навеки проститься с лошадьми. Он чувствовал себя с ними куда лучше, чем в человеческом окружении.

Прихрамывая, он проходил в стойла. Лошади начали понемногу признавать его и, при появлении Мигеля, высовывали морды в отверстие над яслями, приветствуя его. И для каждой из них у бывшего наездника находилось какое-то особенное пошлепыванье по крупу, какая-то особая ласка. В его мягком, больше похожем на шепот, голосе сквозила нежность, привязанность, какой он не питал – и не выказывал – бесчисленным женщинам, попадавшимся ему на жизненном пути.

Эмилио несколько раз пытался уговорить его сесть в седло, но Мигель оставался непоколебимым – на лошадях он больше ездить не будет. Он даже отказался давать Эмилио какие бы то ни было советы, связанные с подготовкой скаковых лошадей. Но однажды он появился на круге для верховой езды, с бокалом вина в руке, встал, прислонившись к сетке. Эмилио как раз пытался заставить коня исполнить пируэт, который, однако же, ему не удавался.

– Сядь глубже, – крикнул ему Мигель. – Ты мешаешь коню, перенося вес вперед.

– Пошел ты! – огрызнулся Эмилио, продолжая болтаться верхом на лошади по всему кругу. Так неуклюже он на глазах у Мигеля не ездил еще никогда.

– Сиди на заднице! Ради Бога, сиди на заднице!

Мигель сильно разозлился.

Эмилио передал поводья конюху и слез с лошади.

– Не хуже тебя знаю, что сидеть надо на заднице.

– Вот и сиди на ней, – рявкнул Мигель, осушая бокал.

– Я и сидел.

– Нет, не сидел.

– Так покажи мне, как надо сидеть.

– Не говори глупостей!

– Но можешь же ты, в конце концов, сесть на лошадь, – подзадорил Эмилио. – Скакать на ней тебе совершенно не обязательно. Давай же, я помогу тебе взобраться в седло.

И он сложил руки, предлагая Мигелю ступить на них, как на лестничную ступеньку.

– Я не нуждаюсь в помощи, – пьяным голосом огрызнулся Мигель.

Он поставил ногу с протезом в стремя и перекинул через лошадиный круп здоровую ногу. Таким образом, ему без труда удалось вскочить в седло.

А оказавшись в седле, он сел прямо и огляделся по сторонам. Он сидел верхом! Дрожь волнения охватила во всем его теле. Мигель чувствовал лишь вибрирующую мощь конского крупа, совершенно позабыв о своем увечьи. В седле он оказался точно таким же, как любой другой – нормальный – человек.

Сверху вниз он бросил взгляд на Эмилио. Тот ухмылялся своею всегдашней дурашливой ухмылкой.

Медленно Мигель пустил лошадь шагом. Эмилио, забежав вперед, распахнул ворота загона, открывая перед ним дорогу на виноградники. Мигель окинул взглядом живописный сельский простор и, издав ликующий возглас, пустил коня в галоп.

На следующее утро, сразу после пробуждения, он понял, что ставшая уже привычной депрессия отпустила его, что прошла невыносимая боль, избавляться от которой помогало только беспробудное пьянство. Мигель опять почувствовал себя полноценным человеком, почувствовал, что ему хочется отправиться на конюшню и заняться с лошадьми. Откинув простыни, он спрыгнул с постели – и грохнулся на пол. Ведь перед сном он отстегнул протез, а сейчас начисто позабыл об этом, как и о том, что он калека. Но времени оплакивать свою участь у него больше не было – пора было садиться в седло.

Развитие событий приняло драматический оборот несколько месяцев спустя, когда на площадь перед замком въехала грузовая фура со знаком Учебного центра верховой езды семейства Кардига. Возчик вручил Мигелю короткое послание от отца.

«Я был счастлив узнать от Эмилио о том, что ты опять в седле. Может быть, тебя заинтересует один из моих жеребцов. У Ультимато совершенно фантастический потенциал – если он, конечно, попадет в хорошие руки. Ему пять лет и он прошел всю необходимую базовую подготовку, но один из моих неуклюжих студентов выехал на нем, не поставив меня в известность, – и это привело к ужасающим результатам. Конь словно взбесился. Возможно, перемена места благотворно скажется на его таланте и поможет ему стать таким, как должно».

Мигель, прочитав записку, с отвращением швырнул ее.

– Черт побери, Эмилио, раз и навсегда прошу тебя – держись от всего этого в стороне!

– О чем ты?

– Какого черта ты у меня за спиной якшаешься с моим отцом?

– Да оставь ты это, Мигель. Ну, он позвонил, спросил о том, как у тебя дела, и был просто счастлив, узнав о твоих подвигах. По крайней мере, у тебя есть отец и он проявляет о тебе заботу. Я таким похвастаться не могу.

Мигель пошел прочь, а Эмилио, пожав плечами, велел конюху распрячь лошадь и вернуть ее в стойло.

Мигель сильно разозлился на самого себя – какого черта он вдруг обрушился на Эмилио? Тот так старался вернуть его к жизни, помог ему снова сесть в седло, а Мигель отплатил за это черной неблагодарностью. Просто, как избалованный ребенок! Но все дело было в том, что он терпеть не мог вмешательства отца в свою жизнь, а тот держал его на незримой веревочке. И все же Мигеля охватило любопытство: что это за мятежный конь по кличке Ультимато?

Когда Мигель пришел на конюшню, все лошади, как всегда, заржали и старались, вытягивая шеи, смотреть на него – все, кроме жеребца, запертого в последнем стойле. Тот не проявлял ни малейшего любопытства. Великолепный рысак серой масти только подозрительно поглядывал на Мигеля из-под густой гривы.

– А людей ты не любишь, верно ведь, Ультимато?

Мигель замолчал, словно ожидая ответа.

– И я их не люблю. Мы с тобой два сапога пара.

Медленным мягким голосом он разговаривал с жеребцом, заглядывал ему во влажные глаза, – и в похожих на синее пламя зрачках вспыхивало нечто вроде понимания. Так, беседуя с конем, он простоял очень долго – и наконец Ультимато медленно подался к нему. Нежно погладил Мигель его по носу и потрепал по гриве.

Начав объезжать Ультимато, Мигель стал куда реже прежнего прикладываться к бутылке. Сейчас ему надо было постоянно быть начеку – иначе с трудным конем не сработаешься. Но ночами его по-прежнему охватывала глубокая печаль и он оказывался не в состоянии уснуть, если не пропускал перед сном несколько стаканчиков. Еще хуже ему стало, когда Эмилио отбыл в Лиссабон по амурным делам. Но, вопреки настояниям друга, поехать вместе с ним Мигель не пожелал.

– Я встретил в Лиссабоне Исабель – ей хочется увидеться с тобою, – заявил Эмилио после одной из своих поездок в столицу.

– Мне не нужна ее жалость.

– Нет, ты ошибаешься. Она влюблена в тебя ничуть не меньше, чем прежде. – Эмилио двусмысленно подмигнул. – Она говорит, что ее мужу надо перегнать быков в Испанию и она смогла бы появиться здесь на следующий уик-энд.

– Ей подавай мужика с тремя ногами – с правой, с левой и со средней. Такой, как я, ей не нужен.

– Мигель, очнись, – ты же не можешь навсегда похоронить себя в этих стенах.

– Я уже сказал тебе: не желаю ее видеть.

– Но что с тобой? Ты решил стать монахом? Мигель промолчал.

– А мне запомнилось, что тебя буквально нельзя было оторвать от нее. Ты уверен, что тебе не хочется?

– Уверен.

– Ладно, становись монахом, но только не жди, что я окажусь с тобою в одном монастыре.

Больше года Мигель прожил у Эмилио, в одиночестве готовя Ультимато и держась подальше от исполненных состраданием взоров. Мятежный конь обладал большим запасом энергии и неизмеримо большим изяществом, чем любая другая лошадь из тех, что ему доводилось готовить ранее.

Однажды, когда он разучивал с Ультимато сложный, почти цирковой, номер, перед ними предстал Эмилио, кативший перед собой тачку, на которую были водружены бычьи рога. «Эге-гей!», – закричал он, толкая тачку навстречу коню и всаднику. Засмеявшись, Мигель с легкостью увел коня от удара рогами. Эмилио однако же не унимался. Вновь и вновь он имитировал при помощи тачки эпизоды корриды, пока наконец не выдохся окончательно.

Шлепнувшись в собственную тачку, Эмилио выдохнул:

– Нормальный коняга!

И Мигель знал, что его друг прав. С каким наслаждением вступил бы он в поединок с быком верхом на Ультимато! Он живо представлял себе, как бросается на них, выставив рога, бык, как Ультимато с изяществом отступает в сторону, лишь на ширину волоса избежав столкновения, как приветствуют их зрители. Обзаведясь таким конем, он мог бы покорить в искусстве корриды вершины славы. Люди бросали бы ему под ноги охапки цветов в его триумфальном шествии.

И на этом видение резко обрывалось. Нечего сказать: триумфальное шествие! Трудно представить себе более жалкое и постыдное зрелище: хромой калека клянчит жалости у толпы. Нет, на такое он не пойдет никогда.

На следующий день он возвратил Ультимато в отцовскую конюшню.

В ответ он получил от Пауло пространное послание, в котором отец хвалил его за то, как он сумел переподготовить жеребца, и вновь призывал вернуться домой – в Учебный центр верховой езды семейства Кардига. В коротком ответном письме Мигель отказался от отцовского приглашения. Тогда отец сообщил ему, что продал Ультимато.

* * *

Вопреки собственному обету никогда не возвращаться сюда, Мигель медленно подходил к столь ненавистному ему отцовскому дому. Он остановился и постоял у фонтана, глядя на то, как Филипе бросился в дом предупредить хозяина о его прибытии; ему нужно было собраться с духом перед предстоящей встречей. Стеклянная дверь в отцовскую студию была широко распахнута; Пауло, надев на нос очки с толстыми стеклами, изучал разложенные перед ним на столе бумаги и явно не слышал – или делал вид, будто не слышал, – что его сын пришел. Был теплый летний день, но в камине недалеко от отцовского кресла пылал огонь.

Мигель пристально посмотрел на старика. Тот, казалось, стал еще сильнее сутулиться. Кожа обтянула изможденное лицо, как перчаткой, свидетельствующие об аристократическом происхождении высокие скулы резко выступили вперед.

Внезапно Пауло отвел взгляд от бумаг, поднял голову и, встав из-за стола, изобразил на лице выражение счастливого изумления.

– Мигелино! Как хорошо, что ты приехал!

Но Мигель не рванулся навстречу распахнутым отцовским объятьям.

– Я прибыл поговорить об Ультимато, – сердито начал он.

– Ты просто великолепно подготовил этого жеребца! Я сам проехался на нем – и сразу же почувствовал разницу! Просто небо и земля! Сочетание полного контроля над лошадью и ее абсолютного повиновения седоку должно стать твоим фирменным знаком, когда ты начнешь работу тренера…

– Но ты его продал!

– Да. Собственно говоря, я продал двух лошадей – Ультимато и Харпало. Покупатель оказался из Америки…

– Но как ты мог решиться на такое за моей спиной?

– Как я мог решиться? Ты, наверное, забыл, чем я, строго говоря, занимаюсь. Я готовлю лошадей – а потом продаю. Так что не могу понять тебя, Мигель. Мне за них великолепно заплатили – триста тысяч долларов США.

– Но нельзя было продавать Ультимато!

– Мигель, посмотри на вещи здраво. Ты ведь возвратил его мне.

– А сейчас передумал.

– Но уже поздно. Сделка заключена. Я дал слово. Мигель посмотрел на отца: старику все это было весьма неприятно. Да, подумал он, отец дал слово, а это для него вопрос чести. Он никогда не возьмет своего слова назад. Даже ради сына.

– А кто этот американский покупатель? – поинтересовался он.

– Собственно говоря, покупательница. – Пауло бросил взгляд в свои записи. – Патриция Деннисон.

– Хочешь сказать, какая-нибудь американка средних лет, какая-нибудь толстуха будет восседать на спине у этого изумительного жеребца?

– Она не средних лет и вовсе не толстуха. Собственно говоря, она просто замечательно относится к лошадям.

– А ездить на них она умеет?

– Ей еще предстоит многому научиться. Но я включил в контракт особый пункт. Если покупатель не сможет обращаться с лошадьми, как следует, то мы вправе расторгнуть договор.

– Ну, и как ты собираешься проследить за выполнением этого условия через Атлантический океан?

– На протяжении шести месяцев коней будет сопровождать мастер-наездник. Ему же предстоит и учить владелицу.

– На протяжении шести месяцев?

– Таков контракт.

– И она этого потребовала?

– Нет, Мигель, этого потребовал я. Я никогда не продал бы лошадей из своей конюшни человеку, не прошедшему надлежащей подготовки.

– Ну, и кто же отправится с лошадьми?

– Филипе.

– Филипе?

– Он хороший мастер и на него можно положиться.

– Но он тебе нужен здесь, в Центре. Нет, с лошадьми поеду я.

– Ты?

– Я готовил Ультимато – мне и решать, достойна ли его новая владелица на нем ездить.

Бесшумно вырос Мигель в проеме дверей, ведущих в столовую, наблюдая за тем, как Исабель украшает стол желтыми орхидеями, безукоризненно соответствующими цвету ее платья. Вне всякого сомнения, она была хороша. Она не поглядела в его сторону, но от него не ускользнуло, что женщина заметила его появление, – краска прихлынула к ее длинной, изящной шее и постепенно разлилась по щекам.

В последний раз им довелось заниматься любовью накануне того рокового поединка. Сколько раз с тех пор он в отчаянии раскидывался на постели, представляя себе, будто она вновь очутилась в его объятьях. В своих фантазиях Мигель не был безногим калекой, в фантазиях он не рисковал вызвать у нее дрожь отвращения. Но разве только в этом заключалась подлинная причина, по которой он не подходил к телефону, когда звонила Исабель, и не отвечал на ее любовные письма? В конце концов, Исабель было известно о случившемся с ним несчастье, а она, тем не менее, так отчаянно к нему стремилась. Нет, это он отвергал ее.

Но вот, через два дня после его возвращения из виноградной долины, Мигель получил от Луиса Велосо приглашение пообедать с ним и с его женой; и он это приглашение принял. На этот раз он просто не смог совладать со своими чувствами: настолько ему захотелось ее увидеть.

– Ах, – воскликнула она, наконец-то обернувшись. – А я и не слышала, как ты вошел.

– Благодарю тебя за любезное приглашение к обеду.

– Я так обрадовалась, узнав о том, что ты вернулся. Но почему же ты не подходил к телефону, когда я звонила?

– Какое-то время я провел в полном одиночестве.

– Да. Эмилио мне рассказывал.

– Но я нарушил свое отшельничество.

– И твой отдых пошел тебе на пользу. Это просто чудо! – Она соблазнительно улыбнулась. – Ты никогда еще не выглядел таким красавцем.

Подойдя к нему вплотную, она взяла его за руку.

– Где же твой муж? – резко бросил он.

И словно в ответ на его слова из холла донеслась тяжелая поступь Луиса Велосо. Исабель проворно шмыгнула в другой конец комнаты.

Луис, едва войдя, приветливо раскрыл объятья.

– Мой дорогой Мигелино, вы решили почтить нас своим присутствием.

Мигель позволил ему обнять себя (с излишней сердечностью, – подумалось ему) и препроводить на почетное место во главе стола. Еще больший сюрприз ожидал его дальше – в порыве чрезмерного гостеприимства Луис уступил ему место хозяина дома. Или Велосо вкладывал тайный символический смысл в то, что ему предстояло сесть между женою и ее любовником?

Исабель, усевшаяся прямо напротив от Мигеля, под неусыпным взглядом мужа, принялась теребить массивный золотой браслет, украшавший ее изящное запястье.

Велосо наполнил хрустальные бокалы шампанским – наверняка он припас ради такого случая самое лучшее – и провозгласил первый тост:

– За мою дорогую жену!

Но не поднял бокала в ее сторону. Выяснилось, что тост был обращен к новому портрету Исабель, висящему на стене над сервировочным столиком. Этому портрету и поклонился Велосо. На портрете Исабель в черном бархатном платье восседала в кресле, ее рука – с кроваво-красными ноготками – была призывно простерта, ее длинные, цвета воронового крыла, волосы были скромно зачесаны, однако темные глаза – загадочно прищурены, а пухлые губы – чувственно полуоткрыты.

– Художнику удалось уловить и передать самую суть ее демонического обаяния, не так ли, мой друг?

Мигель, кивнул, выпил свое шампанское. Как часто доводилось ему в прошлом целовать этот ненасытный рот, как часто – наблюдать, как рассыпаются на подушке эти цвета воронового крыла волосы, как часто в порыве страсти впивались эти кроваво-красные ноготки в его тело!

– А теперь за ваше здоровье, Мигелино!

Велосо подлил себе шампанского.

– И за ваше, Луис!

После второй перемены и следующей бутылки шампанского Мигель почувствовал, что ему приелось взаимное представление, в ходе которого стороны изо всех сил демонстрировали друг другу сердечную и дружескую приязнь. Разумеется, Велосо было известно, что Мигель спал с его женой. Доказательством этого знания был бык, выставленный им на арену против Мигеля, – бык, заранее подготовленный к поединку и знающий его правила, – бык-убийца, с которым в честном, по правилам, бою не справился бы ни один тореро. Он всмотрелся в ухмыляющееся лицо хозяина. Этот человек намеревался убить его. И в каком-то смысле добился своего. Так в чем же причина сегодняшнего празднества? Для чего Велосо его устроил? Хотел поглумиться над калекой? Или поставить в неловкое положение жену?

Исабель ела немного, почти ничего не говорила, не поднимала глаз от своей тарелки. Чтобы поддержать разговор она, обратившись к Мигелю, сказала:

– Меня радует, что, несмотря на ваше увечье, вы решили продолжить дело отца. Должно быть, это для вас очень трудно. С вашей… ах… простите…

– С одной ногой? – закончил он за нее, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Но для того, чтобы ездить верхом, нужна задница, а вовсе не ноги.

После этой грубости за столом воцарилось напряженное молчание. Но Мигелю было наплевать, да уже давало о себе знать и выпитое шампанское. Он осушил еще один бокал, и Велосо сразу же подлил ему вина. – Ну, и чем же вы собираетесь заняться теперь – после того, как вернулись в Лиссабон?

– Я не задержусь здесь надолго. На следующей неделе я отбываю в Америку, чтобы доставить двух лошадей из отцовской конюшни какой-то тамошней богатой наследнице.

– Богатой наследнице? А она должно быть, вдобавок ко всему, и красива? – Велосо решил переглянуться с женой. – Как знать, не останетесь ли вы в Америке навсегда!

– Только на шесть месяцев. Этого как раз достаточно, чтобы преподать начинающему азы верховой езды. – Он искоса посмотрел на Велосо. – А на больший срок меня из Португалии выкурить не удастся.

На мгновение улыбку с лица Велосо как губкой стерло. Но он тут же заставил себя улыбнуться вновь.

– Ну, разумеется. Ведь таких красавиц, как у нас, больше нигде не сыщешь.

Перегнувшись через стол, он схватил жену за руку.

– И таких лошадей.

– И не забудьте о наших быках!

– Да и как прикажете мне забыть о ваших быках! – отозвался Мигель с сардонической усмешкой.

– Да… Мне крайне жаль, что несчастье произошло с вами в поединке с одним из моих быков.

«Ах ты, сукин сын, – подумал Мигель. – Хоть бы не злорадствовал так открыто».

– Да, кстати! – Велосо всплеснул руками. – Я должен показать вам моего нового призового быка.

Мигель посмотрел на него сквозь алкогольную дымку.

– Это было бы просто отлично.

– Вот и прекрасно. Пойдем к нему немедленно! Велосо обтер жирные губы салфеткой и поднялся из-за стола. Мигель медленно встал следом за ним, и неловко повернувшись опрокинул пустой бокал. Он понимал, что уже напился, но некий самоуничижительный или даже саморазрушительный импульс велел ему отбросить все доводы здравого смысла. По дороге к выходу он прихватил с собой в ведерке со льдом еще одну бутылку шампанского, только что откупоренную горничной.

– Присоединяйся к нам, дорогая, – хмыкнул Велосо. Взяв жену под руку, он возглавил шествие на скотный двор, перед которым размещался и бычий круг. – Этот бык положит начало новой породе – «Великие португальские», – поведал он по пути. – Вот уж его я ни за что не пошлю на арену.

Мигель огляделся по сторонам. Скотный двор выглядел заброшенным.

– Где же ваши работники?

– Пасут быков… для такого дела нам нужны все рабочие руки, какие только сыщутся на ранчо. Погодите-ка, – бросил Велосо через плечо. – Сейчас я его выпущу.