Текст книги "Дар"

ДВА ГОДА СПУСТЯ

Глава I

НЬЮ-ЙОРК

Длинные изящные пальцы Патриции Деннисон нервно перебирали карточки с фамилиями приглашенных. Она уже разложила карточки по двум столам, рассчитанным на десять человек каждый, теперь ей предстояло заняться главным столом, рассчитанным на двадцать персон.

Девушка бросила взгляд на часы: ей предстояло поторапливаться, чтобы не опоздать на встречу совета директоров. Она быстро прошла вдоль главного стола, пока не оказалась на самом верху его. Здесь следовало сидеть доктору Томасу Кигану, почетному гостю. Она положила карточку Кигана на стол прямо под портретом ее собственного деда. Поглядела при этом в стальные глаза Дж. Л. – и невольно содрогнулась.

Точь-в-точь такой же, как на портрете, холодный взгляд был у него и когда она в последний раз видела его живым, – а случилось это в лозаннском санатории. А сейчас, взирая на нее с портрета, он напоминал ей о бремени, которое ухитрился переложить на ее плечи.

Дж. Л. Стоунхэм – живший только затем, чтобы зарабатывать деньги, – ни за что не одобрил бы сделанный ею выбор – молодого врача по имени Том, жившего в раздираемом гражданской войной Ливане, в заботах о людях, которых весь остальной мир преспокойно забыл. Но дед не одобрил бы и много другого из того, что она успела совершить после его смерти. Например, согласно его завещанию, ей следовало поселиться в этом дворце на Парк-авеню; даже из гроба он намеревался управлять ее жизнью. Лишь ничтожная лазейка в завещании позволила ей превратить Стоунхэм-палас в музей, куда каждый, у кого выдался свободный часок, мог зайти полюбоваться бесценными произведениями искусства, развешенными по стенам дворца, в котором некогда обитал миллиардер.

Но сегодня главная обеденная зала, часто используемая для проведения важных общественных и дипломатических приемов, была закрыта для посторонних. В кухонных помещениях лихорадочно трудился многочисленный персонал, готовясь к большому благотворительному обеду, который давала Патриция. Она никогда не устраивала ничего подобного раньше и была сейчас преисполнена решимостью добиться впечатляющего успеха – и все ради Тома.

Молодой доктор ухитрился покорить ее сердце шесть месяцев назад, когда она прочитала в «Ньюс-уик» посвященную ему статью. И хотя она редко покидала свою ферму, расположенную к северу от Нью-Йорка, на этот раз она решила побывать на одной из его лекций. Высокий, белокурый, по-мальчишески самоуверенный, он показался ей современным воплощением Альберта Швейцера, книги которого неизменно поддерживали Патрицию. Том говорил с почти лихорадочной горячностью, время от времени поглядывая прямо на нее.

«В самом акте заботы о другом человеческом существе наличествует мудрость и внутренний покой. Если вы не заботитесь о ближних, вы ведете жизнь, проникнутую конфликтами и страданиями. Но стоит вам начать заботиться, и одержите победу надо всеми смущающими вас конфликтами».

Эти слова затронули в ее душе какую-то важную струну. И в тот же день она превратилась в главную удачу Тома, мобилизуя все деньги, которые ей удавалось выбить из различных благотворительных фондов и незамедлительно переводя их на счет его бейрутской больницы. А взамен он внушил ей уверенность в ее собственных силах, показав ей, что вовсе не обязательно следовать по жизни курсом, проложенным дедовскими деньгами.

До сих пор она чуралась мира, живя на своей ферме отшельницей и перепоручив управление империей Стоунхэмов совету директоров. Но сейчас, с помощью Тома, она окажется в состоянии отдать бедным и обездоленным большую часть богатства, которым обременил ее дед.

Патрицию потревожил чей-то громкий кашель. Она настолько ушла в свои мысли, что и не заметила прихода дворецкого.

– В чем дело, Фрэнсис?

– Я хочу спросить, мисс Деннисон, вы одобряете?

В руках он держал две хрустальные вазы с чудесными белыми розами.

– О да, конечно же! Вы это прекрасно придумали!

Фрэнсис просиял.

– Роскошные розы. Никогда мне не попадались такие: белые-белые, но чуть-чуть алеющие у сердцевины.

– Этот сорт называется «Сущая благодать» – я сама выращиваю такие на ферме.

– Вот как, мисс Деннисон? Это просто замечательно! Дворецкий удалился в сторону кухни, а Патриция, заканчивая раскладку карточек, устроила так, чтобы ей самой сидеть прямо напротив Тома на другом конце стола, спиной к портрету матери. При таких счастливых обстоятельствах ей не хотелось, чтобы хоть что-нибудь напоминало о прошлом. А один взгляд на этот портрет причинял ей боль.

Матери не хотелось позировать для портрета, но Дж. Л. на этом настаивал – а ведь ему всегда удавалось добиться своего. Художник достиг невероятного – и дед, и мать выглядели на портретах точь-в-точь, как в жизни. Дж. Л. он написал, как перенес бы на полотно каменную статую – с лицом, совершенно бесстрастным, если не считать глаз, взгляд которых до сих пор вонзался в душу Патриции двумя стальными сверлами. И напротив, портрет матери жил какой-то таинственной жизнью. Стоило поглядеть на него, и начинало казаться, будто материнские руки слегка подрагивают, обрывая лепестки единственной белой розы, которая была в них зажата. Патриция тысячу раз подходила к этому портрету и замирала перед ним, всматриваясь в на редкость красивое лицо, уклончивое или чем-то напуганное выражением серых глаз, взор которых был наполнен настолько невыносимой печалью, что бедняжка в конце концов предпочла покончить самоубийством.

Патриция тоже испытывала нарастающую и подчиняющую себе все остальное беспомощность – часто она казалась самой себе щепкой, которую несет по течению. Много ночей она провела в слезах, пока не накатывала свинцовая усталость и сон, наконец, одолевал ее. Но все это, так или иначе, отошло сейчас в прошлое. Теперь она предавалась мечтам о том, что когда-нибудь Том останется рядом с нею и обовьет ее своими руками, став для нее якорем, опорой, любовью.

И как знать, не покончила ли с собой се мать только потому, что, оставшись после развода одна, она не смогла никого больше любить?

Патриции часто говорили, что она, как две капли воды, похожа на мать, да ей и самой так казалось. У них даже были одинаково длинные пальцы, такие же белокурые волосы, правда, Патриция стриглась короче и волосы у нее вились (как у ее отца, который был, впрочем, жгучим брюнетом с сединой в висках). Но почему же она утратила их обоих? Как могло такое случиться, чтобы они погибли один вслед за другой с таким небольшим интервалом между трагедиями?

Все, что ей было известно о гибели отца, было почерпнуто из газет. Денни Деннисон летел из Триеста в Цюрих рейсом итальянской авиакомпании, когда самолет, на борту которого он находился, оказался захвачен палестинскими террористами. Они отделили евреев от остальных пассажиров – и успели убить троих, пока их не одолели командир самолета и экипаж. Ее отец оказался в числе трех погибших – террористы приняли его за еврея.

«Ах, папочка, папочка, как же мне не достает тебя, – подумала она, и на глаза ей сразу же навернулись слезы. – Так я никогда и не узнаю, о чем же ты хотел мне поведать в тот злополучный день».

Она предприняла все, что было в ее силах, чтобы разгадать эту загадку. Она разыскала одну из стюардесс, обслуживавших закончившийся трагедией рейс, прочитав ее имя в одной из газетных статей.

– Это была чудовищная ошибка, – поведала ей стюардесса. – Просто чудовищная. Мерзавец с потным лицом, не переставая, орал: «Евреи, выходите!» Он заставил меня отобрать паспорта у всех пассажиров. Ваш отец вручил мне свой паспорт и пошел по проходу вместе с другими. Я сказала ему: «Это к вам не относится, мистер Деннисон, им нужны только евреи»… Но он меня не услышал. – Патриции пришлось подождать, пока стюардесса не отхлебнет кофе, словно бы для того, чтобы смыть с губ горечь воспоминаний. – Затем началась стрельба… экипаж вступил в борьбу с террористами… сама не знаю, как нам удалось уцелеть.

Патрицию долго преследовала одна и та же мысль: все это произошло в небе, пока я дожидалась его в Лозанне. Стюардесса вздохнула.

– Хотелось бы мне рассказать вам что-нибудь еще. Я понимаю, каково у вас на душе.

– Ну, хорошо, тогда еще только одно. – Патриции стало трудно говорить, се голос звучал сейчас хрипло. – Он, знаете ли, позвонил мне и сказал, что хочет сообщить нечто важное… а я так и не узнала, что он имел в виду… и это терзает меня.

Стюардесса вроде бы на мгновенье задумалась.

– Вам надо связаться с главным офисом авиакомпании в Триесте, – в конце концов предложила она. – Как правило, когда на борт самолета поднимается какая-нибудь важная персона, служащие компании сопровождают ее до трапа. Здесь, у нас, этим занимается девушка по имени София – может быть, он успел ей что-то сказать и она что-то знает.

Но София ничего не знала. Хотя и отнеслась к Патриции, когда та разыскала ее, с редкой предупредительностью. Она хорошо запомнила Денни Деннисона.

– Какой представительный мужчина – и какой привлекательный! Он больше походил на кинозвезду, чем на режиссера. И он очень нервничал из-за того, что рейс был отсрочен.

– А вы говорили с ним?

– Да, хотя и недолго. Он главным образом занимался тем, что сочинял любовное послание.

– Любовное послание?

София пожала плечами.

– Так он мне объяснил и попросил меня отправить это письмо из Лондона.

– А кому?

– Какой-то женщине… иностранное имя… может быть, русское… Саша?.. Хотя нет, нет же, оно начиналось на «Л». Лара? Ах нет, вспомнила! Люба!

– Люба? А как фамилия этой Любы?

– Не помню. Я и имя-то запомнила только потому, что оно такое необычное.

И на этом след обрывался. Некоторое время спустя Патриции пришлось смириться с тем, что она так никогда и не узнает, что же хотел сказать ей отец.

Она достала из кармана платочек и вытерла глаза. Не стоило впадать в уныние – особенно сейчас, когда ей предстояли такие важные дела. Собрание совета директоров… О Господи, она ведь уже опаздывает.

Вверх по лестнице она поспешила в библиотеку на встречу со всею троицей. Задача совета директоров состояла в том, чтобы руководить разветвленной и многоотраслевой корпорацией деда до достижения ею двадцатипятилетнего возраста или до выхода замуж – разумеется, при том условии, что жених будет удовлетворять заранее определенным Дж. Л. критериям. Даже из могилы намеревался дед безжалостно отсечь от внучки всех неугодных ему охотников за баснословным приданым.

Выполнение всех условий, изложенных в дедовском завещании, превратило бы ее жизнь в сущий кошмар, если бы не разумное заступничество Хорейса Коулмена – она называла его дядей Хорейсом, – являвшегося председателем совета директоров. Главный помощник деда во всех делах на протяжении долгих лет, Коулмен снял с ее плеч бремя ответственности за все, чем занималась корпорация, и – если не считать ежемесячных встреч, в ходе которых ей приходилось подписывать определенные документы, – взял на себя все заботы, предоставив ей возможность жить собственной жизнью, насколько бы эксцентричной та ни казалась.

Как правило, ее встречи с советом директоров происходили в конференц-зале штаб-квартиры корпорации «Стоунхэм» на Уолл-стрит, где директора чувствовали себя как дома, но на этот раз было сделано исключение. Встреча имела особенно важное значение для самой Патриции – ей нужно было получить у них согласие на крупное пожертвование в фонд больницы Тома Кигана, и она чувствовала, что Коулмен несколько насторожился, узнав о размерах суммы в этом конкретном случае. Готовясь к встрече с директорами, она продумала свой наряд – и собиралась предстать перед ними в синем костюме с белыми пуговицами и белым воротничком, что должно было придать ей подчеркнуто деловитый вид. Она не собиралась показаться им капризным ребенком, хнычущим, чтобы удовлетворили его очередную блажь. Ей надо собраться с силами и изложить все, что она собиралась сказать, с предельной убедительностью. Но едва бросив взгляд на всю троицу, чинно восседающую вокруг небольшого стола времен королевы Анны, она испытала унижение и страх, почувствовала себя обвиняемой, представшей перед трибуналом.

– Прошу прощения за опоздание, – растерянно пролепетала она, вопреки собственному решению с самого начала предстать перед ними сильной и смелой.

– Пустое! – отозвался Хорейс Коулмен, поудобнее размещая крупное, дородное тело в изящном, старинной работы, кресле.

Оно жалобно скрипнуло, и Патриция бросила взгляд на хрупкие ножки кресла; ей казалось, что они вот-вот подломятся. В штаб-квартире компании «Стоунхэм» мистер Коулмен восседал на троне втрое больших размеров.

– Вы прекрасно выглядите, моя дорогая, – сказала Маргарет Спербер, британский адвокат высшей квалификации. Бездетная вдова одного из прежних партнеров Дж. Л., миссис Спербер на протяжении долгих лет была консультантом и помощником деда в вопросах зарубежных инвестиций. Словно желая окончательно извести свою женскую сущность, она коротко, по-мужски, стригла седые волосы и одевалась в тяжелые серые фланелевые костюмы, подчеркнуто бесцветно. Да и сегодня на ней была строгая серая блузка с высоким воротом. Поглядев на нее, Патриция вспомнила библейское предание о жене Лотовой, которую превратили в соляной столп за то, что она обернулась и посмотрела на Содом и Гоморру. На какие же возбранные для человечества глаза тайны компании посмотрела, вопреки суровому запрету, миссис Спербер?

Когда речь заходила о пожертвованиях на благотворительные нужды, миссис Спербер, как правило, становилась на сторону Патриции – часто к явному неудовольствию Хорейса Коулмена, который терпеть не мог, когда ему в чем-то противоречили.

Роберт Эш, энергичный человек небольшого роста, одетый в весьма заурядную, спортивного покроя, куртку, поспешил придвинуть кресло Патриции. Она мельком подумала о том, известно ли Эшу, что Стоунхэм за глаза называл его жополизом.

Эш был преисполнен решимостью перепоручить руководство совещанием Коулмену. По-настоящему интересовало его только одно: успехи на площадке для игры в гольф. Патриция подозревала, что кресло в совете директоров он получил только потому, что неизменно поддавался Дж. Л. в поединках на площадке.

Патриция сделала глубокий вдох: на столе, дожидаясь ее подписи, лежала огромная стопка документов. Она принялась поспешно, одну за другой, подписывать эти бумаги, не давая себе труда прочесть хотя бы их «шапки». Шла ли здесь речь о слиянии или приобретении предприятий, о перераспределении полномочий; она ничего не знала об этом и знать не желала, все это было так далеко от ее жизни на ферме, – однако по завещанию Дж. Л. она не имела права передать власть первой подписи кому бы то ни было. Какую цель он преследовал, составляя свое дьявольски изощренное завещание? Уж не ту ли, чтобы Патриция превратилась когда-нибудь в истинного магната, озабоченного только приумножением доставшихся по наследству денег, причем в этом деле преуспевающего, – одним словом, в точную копию, разве что – женского пола, самого Дж. Л.?

Закончив то, чего от нее ждали, Патриция подняла взгляд на присутствующих.

– Вы уже ознакомились с моими предложениями по передаче денежных средств фонду Кигана?

– Да, – отозвался Коулмен. – И вынужден признаться, моя дорогая, не мог поверить собственным глазам. – По тому, как затряслись его подбородки, она всегда могла определить, в какой мере он рассержен; чем сильнее было его недовольство, тем большее число подбородков удавалось ей насчитать. Сегодня подбородков у Коулмена было три. – Пожалуйста, дорогая, признайтесь, что вы решили просто подшутить над нами!

Патриция почувствовала, как что-то зашелестело у нее в животе, словно там затрепетали бабочки, – она терпеть не могла противоречить Коулмену и боялась этого, но сегодня у нее не оставалось другого выхода: ей надо было вырвать у них деньги, которые она уже успела пообещать Тому.

– Я совершенно серьезна, дядя Хорейс. – Ей оставалось надеяться на то, что ее голос дышит решимостью идти до конца. – Не могу себе представить более достойного мемориала деду, чем учреждение детской больницы его имени.

– В Ливане? – удивился Эш.

– Израильтяне разбомбят его еще до завершения строительства. И мы потратим огромные деньги совершенно впустую, – сказал Коулмен.

– Вынужден согласиться с Хорейсом, – пискнул Эш. Миссис Спербер, с ее всегдашней склонностью всех мирить, поспешила включиться в разговор:

– Джентельмены, не кажется ли вам, что Благотворительный фонд Стоунхэма аккумулирует достаточные средства, чтобы внести свою лепту в дело здравоохранения…

– В нашей стране, – перебил ее Эш.

– Но разве жизнь людей в других странах может оставаться для нас безразличной? – воскликнула Патриция.

– В том-то и дело, – поддержала миссис Спербер.

Не обращая на нее внимания, Коулмен обратился к Патриции. Но голос его на этот раз звучал мягче.

– Во всем мире полно мест и ситуаций, взывающих к милосердию, но на чем же остановиться? – Она попыталась ответить, но он, не дав ей заговорить, продолжил: – Моя дорогая девочка, поймите, мы вовсе не собираемся вам перечить…

– Мы собираемся вам помочь, – закончил за него Эш. – Для этого мы здесь и находимся. Это и завещал нам ваш дед – оберегать вас, давать вам разумные советы.

– Патриция… – Коулмен откашлялся. – Вам двадцать один год. Вы очень умны, но ваше образование – то образование, которое вы получили в дорогих заморских школах, – судя по всему, сводится к познаниям в области философии, психологии и, так сказать, животноводства… – Последнее слово Коулмен подчеркнул особо. – Едва ли этого достаточно для руководства благотворительным фондом в сто миллионов долларов, не говоря уж о многоотраслевой интернациональной корпорации с общим капиталом в десять миллиардов! Вы лакомая добыча для всевозможных искателей. А нам поручено оберегать вас.

– Но я прошу всего лишь миллион долларов – причем на спасение детей!

– Это дело принципа, дорогая.

Коулмен пытался вести себя истинным опекуном.

– Но я ведь могла бы просто растранжирить эти деньги, – в отчаянии пролепетала Патриция. – Могла бы потратить их на себя – на тряпки, на побрякушки, на дорогие машины…

Коулмен, подавшись вперед, взял ее за руку.

– Вам известно, что ваш дед распорядился о том, чтобы у вас было все самое лучшее, и мы не смеем и помыслить о том, чтобы хоть в какой-то мере контролировать ваши личные расходы.

– Но мне хочется поделиться тем, что у меня есть, с другими!

– Давайте говорить начистоту! – Терпение Коулмена уже иссякло. – Вы и так уже делитесь более чем достаточно. Вы превратили свою ферму в приют для престарелых лошадей, которых давно пора усыпить…

– Но я там живу сама!

В спор опять вмешался Эш.

– Вашему деду было угодно, чтобы вы жили здесь, а вы вместо этого…

– Так вы отклоняете мою просьбу?

Эш сразу же замолчал, предоставляя право отказа Коулмену. Миссис Спербер нервно теребила авторучку.

– Мне больно отказывать вам в чем бы то ни было, дорогая, но на этот раз я просто обязан. – И тут он резко повысил голос. – Все, кто согласен удовлетворить запрос мисс Деннисон о пожертвовании одного миллиона долларов на счет больницы Кигана в Ливане, имеют право высказаться.

Прозвучало это как оглашенное постановление сената США.

Миссис Спербер начала:

– Собственно говоря, джентельмены, мне кажется, мы в состоянии выделить…

Коулмен смерил ее взглядом, властно выдвинул все три подбородка; на устах у Эша застыла ледяная гримаса. В комнате наступила смертельная тишина.

– Кто против?

И сразу вслед за этим Коулмен и Эш в унисон воскликнули: «Я!»

Патриция готова была расплакаться, но, собрав все силы, поднялась с места, сохраняя достоинство.

– Благодарю вас, – кротко сказала она и вышла из помещения библиотеки.

Она пообещала Тому достать для него деньги – и она достанет их, неважно – как.

В список приглашенных были включены исключительно люди богатые и известные своей щедростью в филантропических вопросах. Патриции уже было слышно, как оживленно переговариваются внизу первые гости, и она поспешила переодеться. Давненько уже ей не доводилось носить бальное платье – как правило, она не вылезала из джинсов, – но нынешний вечер имел для нее слишком большое значение. В этих кругах внешний вид играет весьма важную роль, и ей нужно было выглядеть соответствующим образом. Она выбрала одно из платьев, оставшихся от матери, – сама Патриция терпеть не могла покупать себе платья, а у матери был весьма изысканный гардероб. Она выбрала изумрудно-зеленое шелковое платье простого покроя, свободно струящееся по ее стройному телу и драматически контрастирующее по цветовой гамме с бриллиантовым ожерельем, приобретенным ею по такому случаю.

Как всегда, она уже опаздывала. Патриция глубоко вздохнула. «Со мною ли ты, папочка?» – В минуты высшего напряжения или большой радости она непроизвольно разговаривала с покойным отцом и взгляд ее в таких случаях сам по себе устремлялся ввысь, в небо, словно бы для того, чтобы получить поддержку. Однажды он подарил ей картину, которая называлась «Звездолаз», и объяснил ей, что человек, взбирающийся по лестнице на небо, чтобы повесить звезду, которую держит в руке, – это он сам, Денни Деннисон. И, пообещал, когда его не станет, он всегда будет зажигать для нее в небе первую звезду. Она, разумеется, понимала, что все это – ребячливая фантазия, будто отец откуда-то сверху неизменно и неотрывно смотрит на нее, – но, тем не менее, цеплялась за эту иллюзию. На улице меж тем уже начало смеркаться, синее небо стало серым, но звезды на нем еще не зажглись. Отойдя от окна, она поспешила вниз по лестнице.

Том Киган уже дожидался се внизу, облокотившись о балюстраду. Он был хорош в смокинге, весь его вид источал обаяние и витальность.

– Вы выглядите просто потрясающе. – Он улыбнулся и поцеловал ей руку. – Еще никогда не видел на вас драгоценности. – Он пристально посмотрел на экстравагантное сочетание золота и бриллиантов, обвивавшее шею Патриции. – Изумительное ожерелье!

– Благодарю вас, Том! Я купила его сегодня днем – и специально для вас.

– Патриция! Дорогуша!

Гортанный голос, которым было сделано это восклицание, вне всякого сомнения, принадлежал Джоанне Бенсон – когдатошнему секс-символу Голливуда. Позднее Джоанна благоразумно вышла замуж за престарелого денежного воротилу чуть ли не на его смертном ложе и теперь буквально купалась в роскоши, которую можно было получить за оставшиеся ей в наследство деньги. Ее высокая прическа, конструкцией напоминавшая улей, держалась при помощи такого количества лака, что, как шутила сама Джоанна, она несла персональную ответственность за озоновую дыру в атмосфере. Прическу венчала крупная, чрезмерно крупная диадема с рубинами Патриция подумала, что из Джоанны сегодня вечером удастся выжать тысяч эдак пятьдесят.

После того, как Джоанна отошла от них, Том пожал Патриции руку.

Ужин проходил хорошо. Фрэнсис превзошел самого себя по части разнообразных яств, однако Патриция почти ничего не ела, а руки старалась держать под столом, теребя салфетку. Сейчас она сожалела о том, что не позаботилась заранее сделать себе маникюр, но такие вещи начисто ускользали от нее, да и жизнь на ферме не позволяет обзаводиться длинными ногтями.

Наконец официанты подали последнюю перемену. Том, сидя напротив от нее, встретился с Патрицией взглядом и подмигнул ей. Затем, взяв в руку бокал, поднялся с места.

– Прошу всех присоединиться к моему тосту в честь совершенно изумительной особы. – Произнося это, он не сводил глаз с Патриции, и она почувствовала, как щеки заливает краска. – Благодаря ей состоялся этот вечер и благодаря ее усилиям нам удалось удвоить число койко-мест в бейрутской больнице. Но, главное, наша мечта об открытии детского отделения больницы, столь остро необходимого в этой несчастной стране, уже близка к осуществлению благодаря постоянной помощи и поддержке нашей молодой хозяйки – Патриции Деннисон!

Прежде чем продолжать, он подождал, пока не затихнут аплодисменты.

– Она заставляет нас не забывать о том, что мы все живем в одном мире, что нам нужно помочь этим бедным испуганным людям… этим детям, на головы которых обрушиваются бомбы… Им, конечно, больше всего хочется, чтобы их оставили в покое, но оставить их в покое значит обречь их на верную гибель.

Патриция была тронута. Доктор между тем продолжил:

– Всех нас, собравшихся здесь сегодня вечером, объединяет одно: забота о ближнем. – На мгновение умолкнув, он с улыбкой окинул взглядом сидящих за столом. При этом он успел заглянуть в глаза каждому. – Я благодарю вас за вашу поддержку. Да благословит всех вас Господь!

После того, как затихли аплодисменты, Патриция смущенно поднялась с места. В зале воцарилась напряженная и почтительная тишина.

– Том, – мягко начала она. – Вам не нужно нас благодарить. Напротив, это мы должны поблагодарить вас. Мы остаемся в безопасности и живем в комфорте, а вы ежедневно рискуете жизнью в охваченной пламенем войны стране. – Она подняла бокал. – Я пью за доктора Томаса Кигана и за удивительные дела, которые он совершает!

– За доктора! За доктора! – разнеслось по всему залу. Поставив хрустальный бокал, Патриция продолжила свою речь.

– Мужчины, собравшиеся за этим столом, уже доказали свою корпоративную и личную щедрость. Но и нам, женщинам, не след отставать от них.

Подняв руку к горлу, она прикоснулась к застежке своего ожерелья. Сняла его, подержала в руке, любуясь тем, как играет пламя свечей в гранях бриллиантов.

– Вот моя лепта. Прошу вас присоединиться. Она положила ожерелье на стол.

Молчание прекратилось, обеденная зала взорвалась оглушительными рукоплесканиями. Затем статная дама почтенного возраста поднялась со своего места, сняла с руки браслет с изумрудами и положила его на стол возле ожерелья Патриции. Другие женщины последовали ее примеру. И скоро стол весь искрился драгоценностями всех названий, форм и достоинств.

Патриция украдкой посмотрела на Тома – в глазах у него были слезы.

Торжественный ужин затянулся, и, прощаясь с гостями, Патриция испытывала облегчение.

Том все еще сидел за роялем. Он удалился к инструменту, когда подали кофе. Джоанна уговорила его сыграть что-нибудь Коула Портера. «Ты забралась в меня…», – пел он, и взгляд его настойчиво искал при этом Патрицию, которая с трудом удерживалась, чтобы не раскраснеться.

Люди не торопились расходиться по домам – верный признак того, что вечер удался на славу. Принеся посильную жертву, чтобы помочь тем, кому повезло в жизни куда меньше, они теперь испытывали гордость и самоуважение. Патриция улыбалась – кое-кто из дам расстался со своими побрякушками с явным неудовольствием, но зато детское отделение было теперь гарантировано. Овчинка стоила выделки.

Джоанна, расставшаяся в благотворительных целях со своею убранной рубинами диадемой, уходила последней.

– Дорогуша, – сказала она в дверях, – у меня возникло искушение расстаться с этим браслетом. – Она прикоснулась к массивному золотому браслету с бриллиантами у себя на запястье. – Но уж больно тяжело он мне достался. – Затем она влажными губами чмокнула Патрицию в щеку и, глядя на Тома, громко шепнула ей на ухо. – Жирный кусок ты себе отхватила! Одобряю!

Патриция, проводив последнюю гостью, вернулась в гостиную.

– Все, я надеюсь, ушли? – поинтересовался Том.

– Да, наконец-то. Может быть, немного коньяку?

– Нет-нет, я и так порядочно набрался.

– Тогда кофе?

– Больше всего мне хотелось бы немного поспать.

– Ну, конечно, вы, должно быть, очень устали.

Но он и не думал подняться из-за рояля. Вместо этого, Том принялся наигрывать, подпевая себе: «Ночью и днем лишь об одном…» Оторвав руки от клавиш, он повернулся лицом к Патриции.

– Любимая песня моей матушки. Она была учительницей музыки и научила меня играть на рояле.

– А я и не знала, что вы так хорошо играете… как настоящий профессионал.

– А я и был профессионалом. Учась на медицинском факультете, я подрабатывал, играя в барах.

Он встал, потянулся.

– Мне пора. Я и так наверняка злоупотребляю вашим гостеприимством.

– Да что вы!

Она пошла вслед за ним в вестибюль, изо всех сил желая придумать что-нибудь, что могло бы заставить его задержаться. Коньяк она ему уже предлагала, кофе тоже…

У дверей он взял ее за руку.

– Как мне отблагодарить вас?

– Да что вы!.. Это я должна благодарить вас за то, что вы вдохнули смысл в мою жизнь… ведь деньги деда – это такая обуза. Мне хочется сделать куда большее.

– И большие дела тоже вполне возможны.

– Позвольте мне помочь вам.

Они застыли на месте, глядя друг на друга.

– Вы мне очень понравились, – сказал он, легонько прикоснувшись к ее щеке.

Сердце у нее в груди затрепетало, но слова, которые она отрепетировала заранее, так и не были произнесены.

Затем его руки обняли ее. Его губы, нежные и мягкие, прижались к ее губам.

Патрицию начало охватывать неудержимое волнение, но он внезапно отпрянул.

– В чем дело? – в ее голосе появилось недоумение.

– Я не имею права. – Он стиснул ее лицо ладонями. – Я не имею права вовлекать вас в мою жизнь прямо сейчас.

– Ох, Том, ну, пожалуйста…

Он нежно прикоснулся пальцем к ее губам.

– Когда мое дело будет закончено… через год…

Ей хотелось услышать еще что-нибудь, но он только поцеловал ее, легким, как птичий пух, поцелуем, и захлопнул за собой дверь.

Патриция поднесла руку к губам – она все еще ощущала на них его прикосновение, потом глубоко вздохнула. Она поднималась по лестнице, словно парила под облаками.

Как чудесно встретить человека, с которым можно поговорить, кого можно послушать; человека, вовсе не заинтересованного в приумножении собственного капитала; человека, настолько не похожего на Дж. Л., настолько не похожего на всех, кто ее окружал.

Она полюбила его. Она была убеждена в том, что по-настоящему полюбила. Том нравился ей во всех отношениях. Возможно, все произойдет уже при следующем свиданье. Да. Когда он вернется из Ливана нынешней осенью, она пригласит его к себе на ферму, – а ведь на свете нет лучшего места для того, чтобы предаться чуду любви.