Текст книги "Сага о Гудрид"

 
Дивно гора ледяная
Божьи сокровища прячет.
Горит там лампада Христова,
И свет ее льется на нас.
Путь она нам укажет
К Гренландии и ее землям.
Ступим на берег, как жаворонок,
Легко опустившись на луг!
 

На мгновение он застыл в молчании, а затем медленно перекрестился. А Гудрид с болью в душе подумала о том, что отец запел впервые после смерти ее матери.

НА ЗАПАДЕ ПОДСТЕРЕГАЕТ СМЕРТЬ

Попутный ветер надул красно-белый полосатый парус «Морского коня», и корабль, рассекая воины, медленно отошел от берега. Люди в лодках у пристани все еще продолжали кричать и махать им, и праздничное настроение окончательно вытеснило в душе Гудрид печаль. Она помахала остающимся, а потом отвернулась и принялась следить за отцом, который твердо держал в руках резной штурвал и зорко посматривал за парусом и подводными рифами на пути. Рядом с отцом стоял лоцман, Эйольв Баклан. Прошлой осенью он приплыл к берегам Исландии на норвежском торговом судне, проведя пару лет в чужих землях, и теперь решил отправиться вместе с Торбьёрном в Гренландию.

В верхнем правом углу паруса был вышит белый конь, и сама парусина была плотной и надежной. Почти двести локтей такой же парусины были аккуратно уложены среди прочих узлов и тюков: Гудрид сама помогала ткать ее из крапивного волокна и шерсти. Девушка надеялась, что в этом морском путешествии парусина больше не понадобится, а на новом месте найдутся другие дела, так что не придется подолгу сидеть у ткацкого станка.

Ее раздумья прервал барашек, жалобное блеяние которого доносилось снизу, из загона, где стоял скот. А вскоре послышался целый хор голосов, и заплакал маленький ребенок, так что все было как и прежде, на суше. Собака Хильда громко тявкнула, лежа у ног Торбьёрна, однако другие собаки на корабле понимали, что им следует вести себя тихо, ибо царит здесь Хильда, и только она одна. Мохнатый норвежский лесной кот, принадлежащий Халльдис, играл с двумя чесоточными кошками, которых взял с собой Гандольв, чтобы они ловили мышей. И Гудрид пришла в голову мысль, что если бы корабль не покачивался на волнах, а ветер не надувал бы парус, то можно было бы представить себе, что находишься не на палубе, а в гостях у соседа.

К ней подошли Халльдис и Турид Четырехрукая.

– Гудрид, – сказала Халльдис, – может, ты поможешь Сигрид дочери Барда, пока мы покормим других? Ее ребенок капризничает. Его мы уже покормили, а она сама страдает от морской болезни. Да и Турид плоховато себя чувствует…

Гудрид кивнула.

– Я позабочусь о Сигрид.

Сигрид и ее муж, Ульв Левша, остались без крова во время урагана прошлой осенью. Они с большинством своих родичей пировали у друзей, когда произошло несчастье. Оба они стали немного странными, и Торбьёрн считал, что это хороший знак, раз они будут находиться у него на корабле.

Гудрид отметила про себя, что они уже так далеко отошли от берега, что Мыс Снежной Горы едва зеленеет вдали. Скорее, черные, красные и коричневые краски слились воедино, и выделяется лишь белая вершина ледника. Корабль держал курс на северо-запад, и она узнала темный песчаный берег Дритвика: от него отходило множество рыбачьих лодок. Может, Сигрид почувствует себя лучше, если «Морской конь» уверенно рассекает волны, двигаясь прямо вперед с поднятым парусом, подумала она и зашла под кожаный навес.

Сигрид лежала, прислонившись к мешкам с шерстью. Накормленный младенец притих, а двухлетний Эйнар спал, прижавшись к матери и посасывая палец. Картина эта была столь безмятежной, что Гудрид невольно улыбнулась, спросив, как у них дела.

– Со мной всегда на море такое творится… Я чувствую себя как выброшенное бревно, которое плавает безо всякой пользы и ждет, чтобы его кто-нибудь выловил из воды, – Сигрид вытерла рот и попыталась улыбнуться. – Ты за нас не беспокойся. В Исландии у нас ничего нет, но и в Гренландии нас ждет неизвестность.

Гудрид нерешительно промолвила в ответ:

– Мы делим на всех еду, Сигрид. Ты не хочешь поесть?

Сигрид закрыла глаза и откинулась назад: на верхней губе и на лбу у нее выступили капельки пота. Она заботливо приложила младенца к груди.

– Может, я смогу взять что-нибудь в рот попозже, но не теперь.

Когда все было приготовлено, Торбьёрн передал штурвал Орму и сел разделить трапезу вместе с другими на корме. Как всегда, когда он садился за стол дома на свое почетное место, так и здесь он сел, скрестив ноги, взял из рук Гудрид миску с молочной похлебкой и поднял ее, весело обводя взглядом остальных.

– Итак, мы в пути! И нашу первую трапезу на борту «Морского коня» мы посвящаем Белому Христу.

Он отхлебнул из миски, передал ее другому и перекрестился.

Гудрид смотрела на знакомые лица. Вот сидят рабы Торбьёрна – два молодых брата из вендов и болгарка тридцати лет, которую многие подозревали в колдовстве. Эта Эфти показала себя, когда опоросилась свиноматка, и болгарка знала, как отогнать злых духов от поросят. Торбьёрн оценил ее искусство и пообещал, что отпустит ее через две зимы и лето в Гренландии. То же самое обещал он и обоим вендам. Теперь все рабы повеселели и приободрились, а мелкие кусочки вяленой рыбы казались им свежим сочным лососем. Гудрид знала, что рабы Торбьёрна и Орма готовы выполнять самую тяжелую работу на корабле, начиная с выноса ночных горшков и до починки корабля снаружи, за бортом, если случится несчастье. Ибо отныне они думают только о том скором времени, когда станут вольноотпущенниками и займутся своим маленьким клочком земли. И они будут стараться изо всех сил, чтобы «Морской конь» в целости и сохранности дошел до берегов Гренландии. Торбьёрн мог полностью положиться на свою команду: у него было особое чутье, когда он подбирал себе людей на корабль.

Радостное, приподнятое настроение Торбьёрна постепенно передалось и всем остальным на борту. Гудрид вспомнила, что всякий раз, когда она ходила в горы с другими соседками собирать мох на зиму скоту, она испытывала такое же чувство дружеской общности и свободы, как теперь. Конечно же, они плывут к новой, лучшей жизни! Какая же она глупая, что неотвязно тоскует по старому. Ей следовало бы понять, что отец рассчитывает удачно выдать ее замуж в Гренландии, ведь двое других сыновей Эрика Рыжего не менее славные, чем Лейв…

Она отхлебнула из миски и передала ее человеку по имени Белый Гудбранд. Тот сделал большой глоток и дал миску своей жене, Торни. Та с притворным испугом заглянула в миску.

– Здесь прямо колдовство какое-то, есть больше нечего. Гудни, плесни-ка добавки!

Ее рыжеволосая дочь встала со всей важностью, какую только может показать одиннадцатилетняя девочка, и Торбьёрн выкрикнул ей:

– Дай миску и Орму тоже, он стоит у руля. А потом возвращайся к нам!

Гудбранд с любовью посмотрел Гудни вслед и сказал:

– С такой погодой мы оглянуться не успеем, как окажемся в Гренландии, как ты думаешь, Торбьёрн?

– Эйольв Баклан не может сказать ничего определенного, – твердо произнес Торбьёрн. – Нам может помешать туман. Остается нам уповать только на Христа и на собственное везение. Ты ведь удачлив в море, Гудбранд. Я слышал много рассказов о том, как ты избегал разных болезней и тягот в дальних путешествиях.

Гудбранд сделался необычайно довольным.

– Да, всякое бывало. Особенно запомнился мне первый год, когда я отправился в море. Мы направлялись в Испанию, и разыгралась буря. Меня просто вывернуло наизнанку, но потом я пришел в себя и с тех пор никогда больше не страдал на море.

Его сын Олав, пятнадцати лет, с гордостью посмотрел на своего отца, и Торбьёрн одобрительно подмигнул мальчику. Людей объединяет лишь преданность друг другу – эти слова Гудрид часто слышала от отца и вновь убеждалась в их правдивости и на этот раз.

Она отложила несколько кусочков рыбы для Сигрид дочери Барда и отнесла под навес.

– Ты должна поесть хоть немного ради малыша.

Сигрид осторожно положила спящего младенца на мешок с шерстью и нерешительно отхлебнула из миски, а потом вновь откинулась назад, закрыв глаза и держа в руке кусочки рыбы. Повернувшись и собравшись уже уходить, Гудрид заметила, что к Сигрид и ее рыбе направилась овчарка.

А внизу, в загоне для скота, жеребенок Снефрид и гнедая кобылка Белого Гудбранда выглядывали из-за протянутой перед ними моржовой веревки. Когда Гудрид спустилась к ним, жеребенок положил ей голову на грудь и тихо начал пофыркивать. Она погладила малыша, отметив про себя, что мускулы его наливаются силой под мягкой черной шерстью.

– Пора дать ему имя, – сказал Гандольв у нее за спиной. – Из этого жеребенка вырастет славная кобылка.

Гудрид услышала свой собственный голос:

– Я назову ее Торфинна.

Гандольф изумленно поднял брови.

– Странное имя для лошади!

Гудрид слегка покраснела, но продолжала стоять на своем.

– А мне кажется, что оно подходит ей как нельзя лучше. Тор защищает на море всех без исключения, разве нет?

– Разумные речи для молодой девушки, – ответил Гандольв. – Хотя этот новый бог, должно быть, так силен, что Торбьёрн уповает теперь только на него, а нам необходима помощь в таком долгом путешествии.

Гудрид кивнула ему в ответ и вгляделась в горную вершину на Мысе Снежной Горы. Ледник по-прежнему невозмутимо высился над берегом, и, казалось, его можно было увидеть отовсюду. Девушка попыталась отогнать от себя мысли о взгляде серьезных синих глаз, которые она больше никогда не увидит. Втайне она посвящала свою кобылку вовсе не Тору, а тому высокому, загорелому юноше, который приласкал ее Снефрид на широком лугу. Это было год назад и, кажется, целую жизнь.

С самого первого дня на альтинге она со всей ясностью ощутила, что с ней обязательно что-то произойдет. Она поняла это так отчетливо, словно это дух-двойник человека предупреждает о приближающихся к дому гостях. Однажды вечером Турид Четырехрукая сплела чудесный венок из лютиков, незабудок и марьянника, сказав при этом Гудрид:

– Эти цветы хорошо подойдут к твоей шелковой сорочке, которую купил тебе отец. Думаю, что на тебя будут заглядываться многие парни, когда ты выйдешь танцевать сегодня!

Гудрид лишь улыбнулась и поблагодарила Турид. По правде говоря, ей не приглянулся никто из тех сыновей богатых бондов, которых она встретила здесь, на альтинге. Ни один из них не показался ей привлекательным. А Торфинна сына Торда из Скага-фьорда она так и не встретила. Каждый раз, когда он стоял в отдалении, рядом были другие, и они мешали ему подойти к Гудрид, которая держалась на площадке тинга вместе со своими родичами.

На танцы ее вызвался сопровождать Торбранд сын Снорри. Они с Гудрид были добрыми друзьями с тех пор, как он, неуклюжий четырнадцатилетний подросток, должен был ехать в Норвегию со своим отцом и Лейвом сыном Эрика. Он тогда открыл ей тайну, что посватался к дочери богатого бонда, который хотел видеть в своем зяте ровню. Но сам Торбранд, как и его отец, был беден столь же, сколь он был смел и отважен. Должно быть, родичи Торбранда из Скага-фьорда люди богатые, думала Гудрид, пока они стояли в ожидании того, когда музыканты и запевалы договорятся, с чего начать. Может, ей расспросить Торбранда про его родственника, Торфинна сына Торда…

Наконец зазвучала музыка, и Гудрид вместе со всеми пошла танцевать. Подпевая с остальными, она мечтательно скользила взглядом по зеленеющим лугам, на которых паслись кони. В эту светлую летнюю ночь все вокруг виднелось ясно и отчетливо. Она заметила, что в отдалении пасется ее Снефрид, а ее вороной жеребенок лежит рядом в траве. Рядом с кобылой стоял человек: он поглаживал Снефрид по спине, наклонившись к ее голове. По зеленому плащу и осанке Гудрид угадала, что это Торфинн сын Торда из Скага-фьорда.

Прежде чем она успела задать себе вопрос, что делает Торфинн на лугу, тот уже отошел от ее кобылки и присоединился к Снорри, отцу Торбранда, и другим мужчинам, которые наблюдали за борьбой силачей. Снорри так радушно приветствовал Торфинна, что Гудрид вздохнула с облегчением. Раз уж этот молодой человек пользуется уважением почтенного Снорри, значит, он не из тех, кто способен повредить ее Снефрид. Ей и в голову не могло прийти, знал ли Торфинн о том, что Снефрид – ее лошадь. Не хотел ли он найти предлог, чтобы заговорить с ней самой? Сердце ее сжалось от томления и тревоги, словно она вдруг почувствовала себя без сил.

Но Торфинн так и не подошел к ней за эти два дня, что длился альтинг.

Попутный ветер все держался. На корабле жили особой жизнью, и время здесь текло иначе, чем на суше. Гудрид большей частью сидела за прялкой, слагая мысленно песни. Она знала, что в дальнем плавании многие проводят время за тем, что придумывают рифмы и кеннинги на будущее, что она обычно делала и на суше. Никто не удивился, что женщина тоже слагает висы, и способности Гудрид были ничем не хуже, чем у других. Однажды она спела некоторые сочиненные ею висы своему отцу: он был признанным скальдом и славился среди других.

Внезапно Гудрид почувствовала, как палуба ходуном заходила под ней. Словно весь корабль прогнулся, натолкнувшись на препятствие на своем пути. Гудрид вскочила на ноги и взглянула в сторону штурвала. Там стоял отец и махал свободной рукой, отдавая приказания. Команда засуетилась с диплотом, шкотами, и, наконец, «Морской конь» выправился и лег прямо на запад. Ветер становился холоднее и резче, потянуло чем-то иным, и цвет воды изменился. Он стал глубже, темнее…

Орм, широко улыбаясь, подошел к трем женщинам.

– Теперь мы далеко от берега и вошли в холодное морское течение. Такой будет большая часть пути к Гренландии. Снежную Гору мы потеряли из виду, но зато отныне мы будем ориентироваться на Синюю Сорочку в Восточной Гренландии: уже скоро, Гудрид, ты ступишь на землю!

Пока Орм говорил, Турид Четырехрукая сидела, закрыв глаза и прислонившись головой к дрожащему борту корабля. Она не могла взять в рот ни крошки с тех самых пор, как они отошли от берега Будира. Она отказывалась прилечь отдохнуть под кожаным навесом, ложась только ночью, когда там повернуться было некуда из-за гамаков и спальных мешков и было тепло. Сама Гудрид не страдала от морской болезни, она мечтала о горячей похлебке и молочном супе и припоминала лекарственные травы, отвар из которых она обязательно приготовит, как только доберется до очага.

Сигрид чувствовала себя все так же плохо, как и в самом начале путешествия. На короткое время она выходила со своим ребенком подышать свежим воздухом на палубе, а потом снова забиралась под навес. Она рассчитывала на то, что высокие борта корабля и внимательность других людей на палубе не дадут упасть ее двухлетнему сыну в море. А мальчик тем временем играл с поросятами. И подчас маленький Эйнар даже брал себе поесть вяленую рыбу и мох из свиного корыта, и Сигрид говорила, что он вел себя точно так же и дома.

Ветер все усиливался, и Торбьёрн забеспокоился и стал разговаривать так резко, что Гудрид предпочла бы оказаться перед разъяренным быком, нежели раздражать отца лишними вопросами. Ледяные порывы ветра следовали один за другим с севера, осеннее небо нахмурилось, и из-за туч перестали сиять звезды. Торбьёрн спустил парус, и всю ночь он лично провел на вахте: он шел в направлении ветра, рассчитав координаты, и следил за тучами в небе, надеясь держать курс по звездам. Ливень хлестал по его одежде из тюленьей кожи, – такой же, как и у всей команды. Гудрид позавидовала мужчинам: было очень трудно двигаться в этой овчине, которую набрасывали на себя женщины, выходя из-под навеса.

Ослабев от качки и холода, Гудрид вышла в серых предрассветных сумерках на палубу. Младенец Сигрид хныкал непрестанно, и его уже не мог угомонить даже кусочек сала, завернутый в тряпочку. Суши нигде не было видно. Пропала и белеющая вдалеке вершина Ледника Снежной Горы. Палуба была скользкой, мокрой, и «Морской конь» сотрясался до основания под шквальными ударами волн. Торбьёрн еще спал под кожаным навесом на корме, а Орм и Белый Гудбранд сменяли друг друга у штурвала. Гандольв выловил перепуганного насмерть поросенка и проверял теперь загон для скота.

Гудрид огляделась в поисках Стейна и увидела, что он сидит на кожаном тюке в совершенной растеренности. На лбу у него была рана, и кровь стекала прямо на глаза, так что он едва разглядел подошедшую к нему девушку.

Наконец-то и она может показать, на что она способна, подумала Гудрид, сразу приободрившись. На корабле хозяйничали, понятное дело, мужчины, а женщины тем временем пряли или вязали, да еще готовили еду. Они заскучали от безделья. Гудрид понимала, что так и должно быть, но ей не хотелось сидеть сложа руки, особенно теперь, когда она уже повзрослела. Однажды, когда она пожаловалась на это своей приемной матери, Халльдис сухо ответила ей, что они должны пользоваться минутой отдыха, потому что потом, в Гренландии, будет много работы. И она могла бы рассказать, как на других кораблях женщины наравне с мужчинами несли вахту у шкотов.

– Подожди немного, Стейн, я остановлю кровь…

Гудрид побежала искать Халльдис. Затем они вдвоем промыли Стейну рану и забинтовали ему голову, прижав лоскут кожи, которую ссадил себе Стейн, ударившись о борт.

Стейн широко ухмылялся.

– Вот испугаются другие, когда проснутся и увидят меня с перевязанной головой! Наверняка вообразят себе, что я успел сразиться с разбойниками-сарацинами! Мы быстро плывем на юг, так что недолго уж осталось…

Еще пару дней они шли полным ветром, чтобы не отклониться от штормовых порывов с севера. Во всяком случае, Торбьёрн полагал, что ветер дует именно с севера. Лоцман Эйольв сказал, что рано или поздно им предстоит отклониться на юг, чтобы обогнуть южную оконечность Гренландии, и потому нежелательно терять время и пытаться что-то сделать во время бури. Все они были уверены в том, что шторм вскоре прекратится.

Ветер стих столь же внезапно, как и поднялся, и парус безжизненно повис в молочно-белом тумане. Гудрид припомнила, что когда Эрик Рыжий со своими людьми плыли к Гренландии на двадцати пяти кораблях, многие суда пошли тогда на дно, ибо невесть откуда налетела буря, и волны поглотили их. Может быть, в такой же водоворот попал теперь и «Морской конь»? Что-то еще ждет их впереди и что будет угрожать им в море?

Так проходил день за днем. В открытом море и его мрачном безмолвии голоса людей словно бы натыкались друг на друга, а когда Стейн заиграл на варгане[1]1
  Древний язычковый инструмент.


[Закрыть], он начал издавать невыносимо печальные, низкие звуки. Время от времени собака Хильда принималась выть, так что другие собаки пугались, а ребенок Сигрид истошно кричал. Запасы еды подходили к концу, и Торбьёрн строго приказал экономить питьевую воду.

Только Сигрид дочь Барда и Турид Четырехрукая радовались затишью. Другие же старались не пропустить ни малейшего признака ветра. Впервые с тех пор, как они покинули Исландию, люди смогли посидеть друг с другом, рассказывая всякие истории. Гудрид, Гудни и Олаву было весело вместе, но потом и им передалось беспокойство, исходящее от взрослых, и всепроникающий страх.

Ни рассказы Эйольва Баклана о своих прошлых путешествиях, ни истории Торкатлы и Халльдис о несчастной любви, изменах и зависти дома в Исландии не производили впечатления на Гудрид. Все это осталось словно в другом мире, как летний аромат цветущих лугов и берез, сладковатый после дождя. Единственное, что имело значение на борту, – это выжить.

Корабль, казавшийся прежде таким надежным и прочным, напоминал теперь ореховую скорлупку, которая предательски заплыла далеко в море и разлучила их с сушей. Прежде тугой, парус повис теперь обыкновенной тряпкой, и, глядя на него, Гудрид вспомнила свою старую няню, лежавшую при смерти. Смерть… Часто смотря на измученные лица Гудни и Олава, Гудрид пыталась угадать, думают ли они о том, что могут расстаться с жизнью, так и не испытав, что значит любить, иметь детей, вести собственное хозяйство.

Через две недели плавания на корабле начался мор. Первыми слегли венды, рабы Торбьёрна, Раудере и Кольскегги.

Гудрид прогуливала свою Торфинну по палубе, как вдруг заметила, что Раудере опрокинул ночной горшок прямо на палубу, вместо того чтобы вылить его содержимое за борт. Стейн уже собирался вычитать рабу, но и он, и Гудрид увидели, что глаза у того остекленели от лихорадки.

Стейн подхватил раба под руки и бросил Гудрид:

– Иди скорей за отцом! Поторопись, я подержу твоего жеребенка!

Торбьёрн стоял перед мачтой, занятый с Белым Гудбрандом, и был очень недоволен, что ему помешали.

– Гудрид, не годится отрывать меня, когда я разговариваю с другими.

– Отец, я знаю это, но меня послал Стейн. Раудере заболел. Он очень плох, я видела это своими глазами!

Торбьёрн молча заторопился на корму. Стейн посадил Раудере на мешок и приказал одному из рабов Орма вычистить палубу. Он передал недоуздок Торфинны Гудрид и сказал, обращаясь к Торбьёрну:

– Раудере говорит, что его брат едва на ногах держится. Ты не знаешь, как обстоит дело с другими?

– Все здоровы, – резко ответил Торбьёрн. – И я надеюсь, что так будет и завтра, и послезавтра. Что скажешь, Гудбранд?

Белый Гудбранд, внимательно всмотревшись в раба, поднялся.

– У него на груди красные пятна. Это похоже на болезнь, которой я переболел в викингском походе. Мы называли ее «Раскалывающая череп».

Торбьёрн покачал головой и повернулся к Гудрид.

– Отдай жеребенка Гандольву и иди за Халльдис. Посмотрим, сумеете ли вы исцелить этих рабов и что из этого выйдет…

Пока Торбьёрн говорил эти слова, Раудере трясся, как осенний лист на ветру, и его начал душить кашель.

– Попробуем сперва вызвать мокроту, – сказала Халльдис. – От этого никому не станет хуже. Нравится это твоему отцу или нет, но мы разведем огонь на палубе.

Торбьёрн неохотно позволил им вскипятить воду в большом котле, в котором обычно варили печень акулы и тюлений жир. Для начала Раудере потребуется горячее питье, над которым Халльдис произнесла свои заклинания, а Гудрид дважды перекрестила зелье, зная о том, что Торбьёрн не спускает с них глаз.

С каждым днем Раудере лихорадило все больше, а головная боль у него только усиливалась. И когда Халльдис сказала ему, что скоро он умрет, больной только порадовался этому известию. Сил у него хватило только на то, чтобы протянуть руку к брату. В тот же вечер он умер, и Кольскегги взирал воспаленными глазами, горящими из заросшего лица, на то, как его брата заворачивали в плащ, а к ногам привязали камень. Двое людей перебросили тело через борт, после того как Торбьёрн перекрестил покойного. Едва труп коснулся воды, как над ним взмыла вверх птица крачка и исчезла в небе. Может, эта птица – дух-хранитель Раудере, подумала Гудрид, а может, это значит, что земля близко?

Кольскегги поправился, но один из людей Торбьёрна умер, и тело его спустили в море в один день с умершей Сигрид дочерью Барда и ее несчастным младенцем. А потом Ульв Левша спустился в загон для поросят и увел маленького Эйнара от его товарищей по играм.

Белый Гудбранд не сомкнул глаз ночью, так как его семья была поражена лихорадкой, и когда ему не нужно было кормить их или ухаживать за ними, он сменял у руля Торбьёрна или Орма. Гудрид знала, что и на суше Гудбранд имел славу сговорчивого и надежного человека. И теперь на корабле он проявил себя в полную силу, и Гудрид сказала об этом его жене Торни, пока вычесывала ее длинные, с проседью, волосы. Торни благодарно улыбнулась ей.

– Меня выдали замуж за Гудбранда, когда мне исполнилось семнадцать зим. Он всегда был добр ко мне. Мало кто из женщин может сказать так о своих мужьях. Надеюсь, он найдет себе хорошую жену в Гренландии.

Гудрид промолчала. Воспаленные глаза и раздирающий кашель Торни говорил ей то, о чем больная и сама знала уже давно.

Эфти, болгарская рабыня Торбьёрна, лежала поблизости. Ей было очень плохо, и она не могла помочь Гандольву управиться с животными, но при этом она ни разу не пожаловалась. Налитые кровью, карие глаза болгарки были устремлены на Гудрид, молча показывая на Торни, а потом Эфти покачала головой. Затем она указала взглядом на Гудни и Олава, лежащих рядом с матерью и стонущих в забытьи, и твердо кивнула Гудрид. Та молча наклонила голову в ответ. Да, она тоже знала, что дети Торни и Гудбранда выживут.

Эфти умерла, когда Гудрид и ее отец сами лежали в лихорадке уже несколько дней. Когда Гудрид почувствовала себя лучше, она увидела над собой испуганное лицо своей приемной матери; усталые глаза ее глубоко запали. Гудрид спросила:

– Ты здорова? Что с отцом и Ормом?

– Торбьёрн заболел одновременно с тобой. Вчера лихорадка у него уменьшилась. Орм тоже не мог подняться несколько дней. Вчера умерла Турид Четырехрукая: она сказала, чтобы ты взяла после нее крючок, которым она вязала льняные ленты. И еще двое из людей Торбьёрна умерли, только Стейн устоял и способен помогать Гудбранду на корабле. Съешь-ка это…

– Я не смогу проглотить ни кусочка, – с дрожью произнесла Гудрид…

– Все-таки попробуй. Торкатла вон проголодалась и все съела, – сказала Халльдис, улыбнувшись в сторону нисколько не похудевшей служанки.

Торкатла положила масла на кусок вяленой рыбы и добродушно ответила:

– Когда я наемся, я смогу подняться и помочь вам.

Халльдис собрала свои вещи и встала. Подойдя к кожаному навесу, она вдруг упала прямо на палубе лицом вниз. Гудрид в ужасе поднялась из спального мешка. Она была еще слабой, как только что родившийся котенок, и ей чудилось, будто ее лягнула в спину лошадь, едва она встала на ноги. Торкатла помогла ей перевернуть Халльдис на спину: приемная мать была горячей от лихорадки и впала в забытье.

– Она, наверное, сильно ударилась головой о палубу, – сказала Гудрид, но втайне она уже поняла, что настал черед Халльдис.

С большим трудом они уложили ее в спальный мешок, и Торкатла осталась сидеть с ней, а Гудрид тем временем направилась на корму проведать отца и Орма.

Торбьёрн держался на ногах. Он был одет в одежду из тюленьей кожи, но его знобило, пока он говорил с Эйольвом Бакланом. Рядом лежала Хильда, лакомясь вяленой рыбой: собака, довольно заурчала, увидев подходящую Гудрид.

Не произнося ни слова, Гудрид спрятала лицо на груди отца. Он рассеянно обнял ее и погладил по голове, как он обычно делал, когда дочь была маленькой. А затем сказал Эйольву:

– Кажется, туман уменьшился с тех пор, как я лежал в лихорадке. И я даже чувствую на лице дуновение ветра. Нам надо измерить шестом глубину, чтобы определить, далеко ли суша.

Гудрид подняла голову и вдохнула в себя воздух. Действительно, пахло чем-то другим, более соленым, что ли. Надежда придала ей силы: она сжала руку отца и вернулась под кожаный навес, под которым лежал Орм.

Приемный отец был в забытьи и сперва не узнал Гудрид, а раб Харальд Конская грива, сидевший на корточках подле своего хозяина, слегка улыбнулся, увидев девушку.

– У тебя есть с собой зелье для Орма?

– Нет… я сейчас… Ты думаешь, он сможет сделать глоток?

– Выпить – нет, но мы хотя бы умоем его.

– Но так зелье не подействует…

Гудрид часто думала о том, что хотя мать Харальда умерла по пути в Исландию, но ее младенец унаследовал от нее способность размышлять. Случилось так, что Орм находился в Будире как раз в тот день, когда торговая шхуна с новорожденным умершей рабыни пристала к берегу. Орм взял себе младенца и попросил Халльдис найти для него кормилицу. Харальд вырос крепким и здоровым, и он был очень привязан к своему хозяину.

Гудрид взглянула на жесткий каштановый чуб со светлыми полосками, из-за которого его владелец заслужил свое прозвище. Обычно чуб этот был расчесан и приглажен, как того требовал от своего слуги Орм, но теперь он торчал колтуном и кишел вшами. Широкое лицо Харальда было сплошь усыпано нарывами, так что кожа его, казалось, задубела. Гудрид сказала:

– Харальд, когда я принесу Орму зелье, я захвачу и мазь для твоих нарывов.

– Спасибо тебе, Гудрид, но обо мне ты не беспокойся. Все равно теперь от них останутся шрамы, – сказал Харальд. – Лучше помажь своей мазью маленького Эйнара сына Ульфа – у него высыпало этих волдырей еще больше, чем у меня. И сегодня ночью он так громко плакал, что никто из нас не мог уснуть.

Гудрид оглянулась вокруг и почувствовала, что ее оставляют силы; по-прежнему разламывалась голова и лихорадило. Двое из слуг Торбьёрна лежали тут же и безмолвно смотрели на нее, видя в хозяйке свое спасение.

Она медленно поднялась и подошла к ним, насильно улыбнулась и молвила:

– Вам надо немного поесть, тогда полегчает… Я скоро вернусь, только пойду посмотрю, что с Халльдис…

На пути ей попались Ульв Левша и маленький Эйнар: они стояли у правого борта. Ульв показывал своему сыну что-то в воде, а когда девушка подошла к ним, он повернул к ней свое изможденное лицо и сказал:

– Взгляни, Гудрид, теперь понятно, что мы все еще в северных водах.

Гудрид перегнулась через фальшборт, и сердце у нее замерло. За бортом плескалась невиданных размеров медуза. Может, она поджидает, когда с корабля спустят еще одно тело? Голова Гудрид закружилась, она закрыла глаза и прислонилась к поручням.

– Эти толстухи отлично чувствуют себя только в холодных водах открытого моря, близко к Северу, и это хороший признак, Гудрид! Не так ли, малыш Эйнар?

Мальчик судорожно вздохнул и прижался к отцу, но Гудрид успела заметить, что нарывы покрывали все личико ребенка и его тоненькую шейку. Руки же его представляли собой одну распухшую массу. Гудрид сказала:

– Ульв, если ты принесешь Эйнара к нам под кожаный навес, я смогу подыскать для него целебную мазь. Там лежит Халльдис, и я не могу надолго оставлять ее.

В ту ночь маленький Эйнар не плакал. Он умер на руках у Гудрид после ужина. Ульв завернул ребенка в покрывало, оставшееся после Сигрид, привязал к нему камень, а затем пошел на корму и опустил умершего в море. Так он стоял, склонив голову, а потом взялся за парус, который начал колыхаться от нарастающего ветра, столь ожидаемого всеми на корабле.

Когда Гудрид поздно вечером вышла на палубу, небо было чистым, и отец с Эйольвом сверяли курс по звездам.

Халльдис пришла в себя и пыталась даже сидеть, давая Гудрид и Торкатле советы о том, как помочь Орму и остальным. Но сил у нее было еще мало, и она снова впала в забытье. Когда же к ней вернулось сознание, она узнала, что умер Орм.

Прежде чем опустить тело друга в море, Торбьёрн замер в молчании перед серым мешком. Гудрид казалось, что мешок этот слишком мал, чтобы в нем действительно находилось сильное, крупное тело ее приемного отца. А Торбьёрн напряженным, безжизненным голосом пропел:

 
Тяжек удар судьбы!
Честен и благороден,
Испытан суровой жизнью –
Таков мой друг, викинг Орм.
Быстро сомкнул свои волны
Могильный курган моря,
Но боль утраты жива.
 

Он перекрестился и перекрестил Орма, и только потом тело опустил в море. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».