Текст книги "Наши бесконечные последние дни"

8

Мы петляли вместе с рекой. Иногда приходилось делать крюк по лесу, а однажды путь нам преградили упавшие деревья и мы пошли прямо по мелководью. Когда мы пробирались через болото, перепрыгивая с одной кочки на другую, отец покачнулся и едва не свалился в болотную жижу. Он сказал, что это слишком опасно, надо вернуться и обойти кругом. Мы отдыхали на вершине холма, а внизу бушевала река. Над головой сгущались тучи, а воздух был таким густым, как бывает в жаркой, душной кухне. Небо грозило ливнем, который так и не разразился.

Отец развернул карту и, поворачивая ее то так, то эдак, пытался соотнести изображение с лесистой местностью вокруг нас. Я легла на живот, вытянула руку ладонью вверх и замерла в надежде услышать стрекотание кузнечика в траве неподалеку. Я загадала: если поймаю его, значит, Уте жива и мы скоро развернемся и отправимся домой. Я устала от похода, от палатки и охоты на белок. Я мечтала о кровати, о ванне и нормальной еде. Зеленая вспышка из ниоткуда – и кузнечик опустился на мою ладонь. Он был как Жанна д'Арк – в шлеме и доспехах, с благочестиво опущенными янтарными глазами.

– Папа, а кузнечики съедобные? – спросила я шепотом, чтобы не спугнуть насекомое.

Отец все еще стоял, разглядывая карту и постукивая по компасу, как будто хотел, чтобы север оказался в другом месте.

– Папа, – прошипела я, – кузнечиков можно есть?

– Да, – ответил он, по-прежнему сосредоточенно глядя на карту, – но их лучше варить, из-за ленточных червей.

– Вареные они вкуснее?

– Что?

Он взглянул на меня, и кузнечик рванулся назад, на поле сражения, в тот самый момент, как я сжала кулак. Когда я разжала его, насекомое исчезло. Внутри у меня все оборвалось. Я перекатилась на бок и уставилась на отца – на гиганта, удерживавшего небо мощными широкими плечами.

– Ленточные черви, – сказала я.

– Что ленточные черви? – Он убирал карту в карман рюкзака и все еще думал о своем.

– А трава? Какая она на вкус?

Я сорвала травинку и сунула в рот. На вкус она была такой же, как и на цвет.

– Пошли, Пунцель. Пора найти хютте.

Он взвалил рюкзак на плечи. Снизу болтался кролик, привязанный за задние лапы.

– Улиток я бы есть не стала. – Я поднялась. – Вытаскивать их из собственных домиков – это неправильно.

Отец поднял мой рюкзак, помог мне его надеть и направился к сверкающей воде.

– Папа, когда мы пойдем домой? – спросила я так тихо, что он не ответил. Я двинулась следом.

Небо давило на землю, оставив нам узкий слой наэлектризованного воздуха. Еще раз посмотрев на карту, отец объявил, что мы уже прошли довольно много. Мы присели на выступе скалы высоко над рекой и стали смотреть в ущелье: вода бесцветная, едва ощутимая в ладонях, – а ведь смогла пробить камень. Слева от нас поток протискивался через узкое отверстие, с ревом вырывался наружу, разбегался по камням и валунам – и падал в водоем под нашими ногами. Там он на некоторое время успокаивался, а затем несся дальше – расширяясь, покрываясь брызгами и пеной. Положив подбородок на руки, я сидела подле отца, посматривала на него и пыталась незаметно проникнуть в его мысли. На противоположном берегу несколько тощих деревьев и кустов боролись за место между каменными плитами, похожими на нашу.

– Пап, может, подальше есть мост? – спросила я, стараясь перекричать рокочущую воду.

Он искоса взглянул на меня, давая понять, что я сморозила глупость.

– Нет, придется переходить здесь! – прокричал он в ответ, поднимаясь в полный рост на скользкой скале.

Я отползла от края на четвереньках, и мы направились вниз по течению, пока берег не спустился к воде. В середине река была темно-зеленая и усеянная камнями, которые высовывали носы, чтобы подышать. Вода бурлила вокруг них, закручивая вихри и водовороты. Ближе к берегу течение тащило пучки водорослей, и казалось, будто это длинноволосые женщины плывут под водой, никогда не выныривая на поверхность. Отец нашел под деревьями большую ветку, отломил от нее кусок и как мог далеко зашвырнул его в реку; пару секунд мы могли наблюдать, как он несется вниз, танцует между камнями и исчезает.

– Нужно было научить меня плавать, – сказала я.

Отец снял с себя все, кроме трусов, затем снова надел ботинки и велел мне сделать так же. Он присел передо мной на корточки, посмотрел прямо в глаза и заставил пообещать, что я буду сидеть на месте и никуда не уйду – так, чтобы он все время мог меня видеть. Это был единственный намек на историю с рыбой. С тех пор отец вел себя как ни в чем не бывало, так что я стала сомневаться в реальности того случая.

Отец запихнул всю нашу одежду в рюкзак и крепко прижал его к груди. Он вошел в воду, не обращая внимания на холод; лишь слегка вздрогнул, когда вода поднялась выше бедер. Время от времени он оглядывался, чтобы убедиться, что я сижу там, где он меня оставил. Я положила голову на колени и наблюдала. Вода дошла ему до груди, и он поднял рюкзак над головой, осторожно ступая по каменистому дну. Он шел пошатываясь, да еще ему пришлось задрать голову, потому что вода достигла подбородка. Он продвигался вперед, пока над водой не показалась его грудь, затем добрался до берега и бросил рюкзак на каменистый край. Затем вернулся ко мне и проделал то же самое с моим рюкзаком в руках. Когда отец во второй раз оказался на моей стороне, он взял толстую ветку и, держа ее горизонтально, привязал меня к ней, обмотав веревку вокруг моей талии и запястий. Сам встал сбоку от меня; мы держались за ветку как за поручень на ярмарочной карусели.

Я сказала себе, что мы вернемся домой, если сможем переправиться на ту сторону.

Бок о бок мы вошли в воду.

– Когда станет слишком глубоко и ты перестанешь чувствовать дно, продолжай держаться за ветку, а ноги вытяни. Помни, я рядом. Все будет хорошо, – сказал отец.

Звучало так, как будто он успокаивал не только меня, но и себя. Женщины-водоросли противно хватали меня за щиколотки. Мы двигались в неизвестность, и вместе с ними под водой могло оказаться что угодно. Вода была холоднее, чем вчера, – возможно, по сравнению с жуткой жарой или из-за скорости течения. И шумела вода сильнее. Когда водоросли остались позади, под ногами заскрежетали камни, а шевелящееся дно пыталось подставить мне подножку и опрокинуть.

– Вот молодец. Тихонечко, аккуратно. Мы уже почти дошли, – говорил отец, и я хотела ему верить.

Дюйм за дюймом входили мы в ледяную воду; у меня замерзли коленки, тысячи пчел жалили мои бедра, и холодная глубокая боль вспыхнула у меня между ног, пока я на цыпочках заходила по пояс, а затем по грудь. Для реки мы были двумя валунами: поток накатывал на нас, раздваивался и соединялся вновь.

На середине реки грохот несущейся клокочущей воды был невыносимым. Отец крикнул: «Держись ближе! Ближе ко мне!» – и что-то еще, но вода подхватила остальные слова и выплюнула их гораздо дальше по течению. Носками ботинок я еще дотягивалась до дна, но река была сильнее – она схватила меня за ноги и рванула их. Я не просто не смогла вытянуть ноги, как учил отец: их трясло и мотало, словно у тряпичной куклы. Я так крепко схватилась за ветку, что костяшки пальцев побелели. Но я лишилась всякой опоры, и палка метнулась мне в лицо, или же это я нырнула лицом вниз. Вода заполнила мне рот и горло. Я чувствовала ее у себя в носу, грязную и жесткую. Я попыталась крикнуть, позвать отца, но только еще больше захлебнулась. Я судорожно била ногами. Глаза у отца были широко открыты, он шевелил губами, но я уже ушла под воду, когда он прокричал мне, чтобы я держалась.

Течение развернуло меня ногами вперед. Руки по-прежнему были привязаны к ветке. Волосы превратились в водоросли; потемневшие пряди, увлекаемые потоком, хлестали меня по лицу. Я погружалась глубже, и отец отпустил свой конец ветки. На одно мгновение ему удалось обхватить меня за талию, но я выскользнула и осталась один на один с разъяренной рекой. Она держала меня и играла со мной, вертела снова и снова, несла мимо скал так быстро, что время замедлилось и под водой стало очень тихо. Я видела под собой водовороты, когда неугомонная вода перебирала на дне камешки, и каждый раз, когда они приподнимались, вместе с ними поднималось облачко ила. Я танцевала с камнями, вода подхватывала и отпускала меня, я стала водой, я текла вместе с ней.

Издалека донесся слабый голос отца: «Пегги! Пунцель!»

Я открыла глаза и увидела, что ревущий поток мотает меня между камнями. Болела рука, привязанная к ветке. Отец снова держал меня за талию, пытаясь ослабить веревку. Вода все еще не отпускала, тянула меня за голову. Отец перестал сражаться с узлами и вместе с веткой перенес меня на берег, уложил на спину с раскинутыми руками; я повернула голову, кашляя и отплевываясь.

– Черт, черт. Пегги!

Ногти у него были обгрызены до самого мяса, и ему никак не удавалось справиться с узлами, которые от воды стали еще туже. Наконец он ослабил их, перевернул меня на бок и похлопал по спине. Потом приподнял меня – я повисла на его руках – и прижал к себе.

– Господи, прости, прости меня. Где больно? Здесь? – Он убрал волосы с моего лица. – Здесь больно?

Когда я поняла, что лежу на берегу и все еще жива, к горлу подступили рыдания. Не понимая, в чем дело, отец начал меня ощупывать, сгибать колени, локти и пальцы. Одно колено было поцарапано, из него текла водянистая кровь. Другое уже вспухло и меняло цвет. Запястья натерло веревкой и веткой. Убедившись, что повреждения поверхностные, отец открыл мне рот и осмотрел зубы.

– Рискну предположить – лет восемь, – сказал он своим командирским голосом.

Я поневоле рассмеялась; он тоже засмеялся, поцеловал меня в лоб и в щеки, и у него было мокрое лицо, но не от речной воды.

– Я потеряла ботинок, – прошептала я.

Мы оба взглянули мне на ноги – на одной мокрый ботинок, а на другой только носок. У меня снова задрожал подбородок.

– Пегги, я обещаю…

– Рапунцель, – перебила я.

– Я обещаю, Пунцель, что мы вернемся и поищем его и я научу тебя плавать. – Он говорил торжественно, как будто давал серьезную клятву. – Но мы уже совсем близко к хютте. Нам нужно попасть туда, пока не стемнело.

Он донес меня до рюкзаков, одел и оделся сам. Сунул мою ногу, оставшуюся без ботинка, в мешок из-под еды и обвязал бечевкой. Мысленно я тоже поклялась никогда больше не лезть в воду.

Теперь мы шли медленнее. Я хромала сзади, все мои ссадины горели, а нога через мешок чувствовала каждый камень и каждый корень. Отец снова взял палку и расчищал тропинку, которая поднималась по холму через подлесок. Он придерживал ветки, под которыми нам пришлось пробираться, но торопился и взволнованно подгонял меня. Карту он больше не доставал; мы просто отошли от реки, и уже через десять минут кусты и деревья поредели. На небольшой полянке перед нами стояла одноэтажная деревянная хижина.

9
Лондон, ноябрь 1985 года

После завтрака я, как это нередко бывало, улеглась на диван в невыносимо жаркой гостиной, закрыла глаза и отключилась. Я бы много чем могла заняться, но все дела казались необязательными и бессмысленными – ведь ни от одного из них не зависела наша жизнь. Можно было посмотреть телевизор, почитать книжку, записать свои мысли или нарисовать то, что сохранилось в памяти, – как настойчиво советовала мне доктор Бернадетт; еще можно было послушать «Детей железной дороги» – я проверила: пластинка по-прежнему хранилась в шкафчике. Уте оставила попытки вывести меня из летаргии и довольствовалась тем, что я нахожусь внизу, где она может за мной приглядывать. Она не понимала: выбор был так велик, что я решила не делать ничего. Я предпочитала тихо лежать, ни о чем не думая.

Однако сегодня я позволила себе кое-что вспомнить: как я пела «Кампанеллу» и мой голос отражался эхом от высоких скал; как я лежала под деревьями, наблюдая за танцующей летней мошкарой; как укрывалась от дождя с подветренной стороны горы и чувствовала, что каменная громада защищает мою спину. В полудреме я услышала музыку и вспомнила, как она вырывалась из хижины и смешивалась с пением птиц и шелестом ветра в траве. Я вспомнила свою уверенность в том, что последнее лето никогда не кончится. На диване в Лондоне музыка стала громче, насыщеннее. Уже не один-два голоса, а аккорды и гармонии, разнообразие звука, которого мы никогда не могли добиться в лесу. Я окончательно проснулась и поняла, что настоящие деревянные молоточки стучат по настоящим металлическим струнам, которые в свой черед резонируют с декой. Уте играла на рояле. Это была колыбельная, которую ребенком я часто слушала, лежа в кровати, если Уте забывала подняться наверх; тогда я находила утешение в музыке, она как будто укрывала меня одеялом и целовала на ночь.

Я лежала на диване с закрытыми глазами и делала вид, что сплю. Я долго не шевелилась, позволяя музыке ласкать меня, и вспоминала тот последний раз, когда слышала, как играет Уте, – незадолго до ее отъезда в турне. Никто и не подумал сообщить мне, что она уезжает; однажды я пришла домой, а ее уже не было. Вот что произошло на самом деле, вот что я помню. Но доктора заявляют, что мозг сыграл со мной злую шутку, что у меня долгое время был дефицит витамина B и моя память не работает должным образом. Они диагностировали у меня синдром Корсакова и прописали большие оранжевые пилюли, которые Уте заставляет меня принимать каждое утро с первым глотком черного чая. Они считают, будто я забыла то, что случилось на самом деле, и вместо этого выдумала другие события. Два дня назад в оранжерее, после того как я проглотила пилюлю, а Уте смотрела, как я набросилась на кашу, я спросила, почему тем летом она так внезапно уехала. Она взглянула на тарелку с тостами у себя на коленях и ответила, что не помнит. Я знала, что она лжет.

Уте закончила играть, и сквозь полуприкрытые веки я увидела, как она поднялась из-за рояля. Она подошла и встала надо мной, растянувшейся на диване. Протянула руку, как будто хотела убрать волосы у меня со лба, но отпрянула, когда мы обе услышали, что к дому подъехала машина. Хлопнула дверца автомобиля, открылась входная дверь. Оскар ворвался в прихожую, а затем в кухню.

– Мам! – крикнул он. – Мам, я умираю с голоду!

Я услышала чмокающий звук открываемого холодильника. Уте вышла из гостиной, и я направилась за ней, наблюдая, как она идет по следам Оскара и поднимает с пола брошенные им пальто, перчатки и шарф. Проходя мимо термостата в прихожей, я повернула колесико, чтобы выключить отопление. Оскар стоял посреди кухни с йогуртом в руке. Он уже снял крышку и слизывал розовую желеобразную массу. Мне тоже захотелось так сделать, но вместо этого я остановилась, оперлась о столешницу и с волнением и любопытством смотрела на это существо – моего брата. Уте, все еще держа его одежду, поцокала языком и достала из ящика чайную ложку.

– Как прошло утро? Как скауты? – спросила она, но он был слишком увлечен, чтобы услышать вопрос или заметить ложку.

Размахивая руками, он изображал своего приятеля Генри Манна: у него случился эпилептический припадок – «взаправдашний припадок», – а он в это время держал полупустую пивную бутылку, которую нашел в клумбе, когда они собирали мусор. Генри, дергая конечностями, облил пивом и себя, и всех, кто собрался вокруг. Йогурт у Оскара почти перелился через край. Уте выхватила у него баночку как раз в тот момент, когда он бросился на пол, изображая Генри: встряхивал белокурыми волосами, дрыгал ногами и извивался всем телом. Уте велела ему немедленно встать и прекратить вести себя так глупо, а я стояла возле чайника и заливалась смехом, глядя на него.

Оскар прекратил «биться в конвульсиях» и сказал мне:

– У тебя зубы совсем гнилые.

Я прикрыла рот рукой.

– Оскар! – воскликнула Уте.

– Ну правда же, – возразил он. – И у нее половины уха нет.

Я схватила себя за волосы над левым ухом. Каждое утро я чуть ли не по часу стояла перед зеркалом, смачивая и вытягивая волосы, в надежде, что за ночь они стали длиннее.

– Вставай, – сказала Уте. – Вставай. Немедленно переоденься, ты весь грязный.

Когда Оскар ушел наверх, Уте поставила чайник, а я села за стол.

– Дантист вылечит тебе зубы, Пегги, – сказала она у меня за спиной. – И волосы скоро отрастут, обещаю. Ты все еще моя красавица.

Она положила руку мне на голову.

Я уткнулась подбородком себе в грудь, но руку не сбросила.

В кухне было жарко, хотя сад за окном побелел от инея. Уте поставила передо мной чашку с чаем, и я инстинктивно обхватила ее ладонями.

– Ты не забыла, что сегодня будут звонить из полиции? – спросила она. – И что днем придут Майкл и твоя подруга Бекки?

Я подумала, что странно называть подругой человека, которого ты не видела девять лет.

Уте села напротив, держа чашку в руке.

– Но может быть, это слишком для одного дня? Может быть, я должна отменить встречу? – сказала она так, словно разговаривала сама с собой.

– С полицией? – усмехнулась я.

Она хотела что-то добавить, но тут мы заметили стоящего в дверях Оскара. В его руках была коробка, и он протягивал ее так, как будто это подарок. Его глаза округлились, а брови приподнялись. У меня мелькнула мысль, что он отрепетировал это извиняющееся выражение лица перед зеркалом в своей комнате.

– Я подумал, что мы могли бы вместе собрать пазл, – сказал он и подошел, чтобы поставить коробку на стол. – Я нашел это в подвале.

На картинке был изображен домик с соломенной крышей, стоящий посреди полянки. На переднем плане у извилистого ручья сидел кролик, а под деревьями, усыпанными ярко-зелеными точками, дымкой расстилались колокольчики. Уте издала звук, который должен был означать, что она не считает картинку подходящей, но за неимением лучшего занятия мы высыпали кусочки пазла на стол и начали их разбирать.

– Эти деревья называются Wintereyes, Зимние Глаза, – сказала я, переворачивая кусочки цветной стороной вверх.

– Wintereichen[20]20
  Скальные дубы (нем.).


[Закрыть], – поправила Уте.

Она подняла зеленый кусочек, пристально посмотрела на него и переложила в другое место изображением вниз.

– Это дубы, – сказал Оскар, собиравший все голубые кусочки.

Мы все разом подняли головы и улыбнулись. Я – не разжимая губ.

– Ты знаешь немецкий? – спросила я Оскара, глядя вниз.

– Sprechen Sie Deutsch?[21]21
  Вы говорите по-немецки? (нем.)


[Закрыть] – произнес он с очень сильным акцентом. – Не, мама не потрудилась меня научить.

Я никогда так ее не поддразнивала.

– Дело не в этом, – ответила Уте, надув губы. – Есть много других вещей, которыми необходимо заниматься.

– А как с фортепиано? Она учила тебя играть? – спросила я.

– Она говорит, это ее инструмент.

Я улыбнулась, прикрыв рот рукой.

– Она и мне так же говорила.

– Просто я не считаю «Бёзендорфер» подходящим инструментом для обучения детей, – вмешалась Уте. – Никто не учится водить машину на «порше». Вот и здесь то же самое.

– Было здорово услышать, как ты играешь, – сказала я.

Я нашла место, где ручей утекал за пределы картинки, и соединила его с другим серебряным кусочком.

– У нас с собой были ноты, – добавила я.

– Я знаю, – сказала Уте. – Лист. Гораздо позже я стала их искать и обнаружила пропажу. Это была очень старая копия, еще из Германии.

– Прости. Случился пожар. И они сгорели.

– Неважно. Я уже не беспокоюсь из-за этих нот.

Мы обе замерли и посмотрели друг на друга, пока Оскар увлеченно продолжал собирать пазл.

– Именно этот этюд я играла, когда мы познакомились с твоим отцом – он переворачивал для меня те самые страницы.

Оскар перестал перебирать кусочки и смотрел на нас, словно ожидая дальнейших откровений, но мы обе молчали. У меня в голове зазвучал Лист, трепещущий и переливающийся, и что-то внутри меня начало распутываться; шов, который когда-то казался прочным, разошелся – тоненькая ниточка ждала, чтобы за нее потянули.

Нам расхотелось заниматься пазлом, и Уте начала готовить обед и Apfelkuchen для гостей. Оскар решил выйти в сад и побегать по замерзшим лужам, поэтому он снова надел пальто.

– Оскар, для прогулок слишком холодно. Это самый холодный ноябрь в Лондоне за всю историю, – сказала Уте, замешивая тесто.

– Наблюдений, – добавила я.

Уте нахмурилась.

– Что? – спросила она.

– За всю историю наблюдений, – повторила я, но она продолжала хмуриться.

Я перехватила взгляд Оскара, и мы оба рассмеялись.

– Пожалуй, я тоже прогуляюсь, – сказала я и надела пальто и шарф.

Холодный свежий воздух принес облегчение после душного дома. Дыхание превращалось в облачка пара, а кирпичи на террасе блестели в ожидании, что кто-нибудь неосторожный на них поскользнется. Самшитовая изгородь была припорошена белой снежной пылью. Оскар постучал каблуком по льду, образовавшемуся в подставке для цветочного горшка, затем попытался слепить снежок, но он раскрошился у него в руках. Я тосковала по холодному покрывалу из настоящего снега, укутывавшему дрожавшие нагие Зимние Глаза.

Оскар постучал костяшками пальцев по толстому льду, который вздымался, как суфле, над ведром, висевшим на гвозде возле задней двери. Я его узнала; это было ведро с приделанным ко дну краном – мы с отцом пользовались им, чтобы чистить зубы под проточной водой. Сейчас из крана свисала сосулька.

– Не желает ли мадам чего-нибудь выпить?

Оскар засмеялся и начал откручивать кран; на его лице появилась напряженная гримаса. Кран отломился. И впервые после приезда я заплакала – из-за этюда, из-за Рубена, но больше всего из-за испорченного ведра.