Текст книги "Личный мотив"

Клер Макинтош
Личный мотив

© Clare Mackintosh, 2014

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства.

Впервые опубликовано в Великобритании в 2014 издательством Sphere, импринт of Little, Brown Book Group

Выражаем особую благодарность литературному агентству «Nova Littera» за помощь в приобретении прав на публикацию этой книги

Переведено по изданию:

Mackintosh C. I Let You Go: A Novel / Clare Mackintosh. – London: Sphere, 2014. – 372 р.

Пролог

Мокрые волосы под ветром хлестали ее лицо, и она щурила глаза от дождя. Такая погода заставляет поторапливаться, и все сломя голову несутся мимо по скользким тротуарам, пряча подбородки в поднятые воротники. Проезжающие машины обдают обувь тучей мелких брызг. Из-за уличного шума она выхватывает лишь отдельные слова из его болтовни, которая начинается, как только открываются ворота школы. Слова вырываются из него сплошным потоком, без перерыва, смешиваясь и путаясь от все нарастающего возбуждения, вызванного этим новым миром. Она улавливает что-то насчет его лучшего друга, космического проекта, нового учителя и, опустив на него глаза, улыбается его возбуждению, игнорируя холод, который пробирается под шарф. Мальчик улыбается ей в ответ и задирает лицо кверху, чтобы попробовать капли дождя на вкус; его мокрые ресницы кажутся темными зарослями вокруг глаз.

– А еще, мама, я могу написать свое имя!

– Ты у меня умный мальчик, – говорит она, останавливаясь, чтобы с чувством поцеловать его во влажный лоб. – Покажешь мне, когда вернемся домой?

Они идут так быстро, насколько это позволяют ноги пятилетнего ребенка; в другой руке она держит его портфель, который бьет ее по коленям.

Они уже почти дома.

От мокрого асфальта отражается свет фар, который слепит их через каждые несколько секунд. Дождавшись просвета в потоке машин, они резко ныряют через улицу с интенсивным движением, и она крепче сжимает маленькую ручку в шерстяной варежке, так что малышу приходится бежать, чтобы поспеть за ней. Опавшие листья, постепенно меняющие свою яркую осеннюю раскраску на унылый коричневый цвет, липнут к мокрым оградам.

Они идут по тихой улочке, уже за углом находится их дом, и мысли о его соблазнительном теплом уюте согревают им душу. Расслабляясь в родной обстановке, она отпускает его руку и смахивает с глаз прядь мокрых волос, смеясь при виде веера брызг, вызванных этим движением.

– Ну вот, – говорит она, когда они делают последний поворот. – Я для нас с тобой специально оставила свет зажженным.

На другой стороне улицы виден их дом из красного кирпича. Две спальни, крохотная кухонька и садик, уставленный горшками, которые она всегда мечтала заполнить цветами. Вокруг никого, их только двое.

– Я обгоню тебя, мама…

Он никогда не престает двигаться, энергия переполняет его с первых секунд после пробуждения и до того момента, когда голова бессильно падает на подушку. Все время прыгает, все время бегом…

– Давай!

Все происходит за один удар сердца. Она вдруг чувствует пустоту возле себя, когда он бежит к дому, к теплой прихожей, к манящему свету лампочки на крыльце. Молоко, печенье, двадцать минут телевизора, потом рыбные палочки на полдник. Привычный распорядок, к которому они привыкли очень быстро, за какую-то половину его первого семестра в школе.

Машина возникает из ниоткуда. Визг мокрых тормозных колодок, глухой звук от удара пятилетнего мальчика о ветровое стекло, маленькое тельце, перевернувшееся в воздухе, прежде чем упасть на дорогу. Она бежит к нему, прямо перед все еще движущейся машиной. Скользит и тяжело падает на вытянутые руки. От удара у нее перехватывает дыхание.

И через какой-то миг все уже кончено.

Она склоняется над ним и начинает лихорадочно искать пульс. Смотрит на одинокое белесое облачко пара из своего рта в прохладном воздухе. Видит темную тень, разливающуюся под его головой, слышит собственный вопль откуда-то со стороны, как будто кричит кто-то другой. Она поднимает глаза на забрызганное ветровое стекло, на струи воды из омывателя, улетающие в темноту сумерек, и кричит невидимому водителю, чтобы он помог ей.

Склонившись, чтобы согреть ребенка своим теплом, она распахивает пальто, пытаясь накрыть их обоих, и его полы пропитываются водой с дороги. Пока она целует его и умоляет очнуться, заливавшее их море желтого света сжимается в узкий луч – машина резко сдает назад. Двигатель отчаянно ревет, автомобиль делает попытку развернуться на узкой улице – две, три, четыре попытки… Наконец ему это удается, и он, чиркнув крылом по одному из громадных платанов, высаженных вдоль дороги, уносится прочь.

И наступает темнота.

Часть первая

1

Детектив-инспектор[1]1
  Приставка «детектив» перед званием в полиции Великобритании указывает на принадлежность к Управлению криминальных расследований и на то, что человек прошел соответствующую подготовку, сдал экзамены и способен расследовать все виды преступлений. – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть] Рей Стивенс стоял у окна и задумчиво созерцал свое рабочее кресло, у которого вот уже по меньшей мере год как был сломан подлокотник. До этого момента он ограничивался самым простым и прагматичным подходом – просто не облокачивался на левую сторону. Но, пока он выходил на обед, кто-то черным маркером написал на спинке «дефектив». И теперь Рей раздумывал, хватит ли у хозяйственной службы участка энтузиазма (недавно прорезавшегося с новой силой при ревизии оборудования) на то, чтобы заменить эту мебель или же ему суждено руководить Бристольским отделом криминальных расследований, ОКР, сидя в кресле, подвергающем серьезным сомнениям его профессиональные способности.

Порывшись в хаосе верхнего ящика своего стола, Рей нашел маркер и переправил «дефектив» на «детектив». В этот момент дверь его кабинета открылась, и он торопливо выпрямился, судорожно надевая на маркер снятый колпачок.

– А-а, Кейт… Я тут просто… – Он запнулся, внезапно узнав тревожное выражение ее лица еще до того, как увидел распечатку оперативной ориентировки. – Что там у тебя?

– Дорожно-транспортное происшествие в Фишпондсе, сэр. Виновник скрылся. Погиб пятилетний мальчик.

Рей протянул руку и, взяв у Кейт листок, быстро пробежал его глазами, пока она неловко мялась в дверях. Ее перевели к ним недавно, она проработала в отделе всего пару месяцев и еще не освоилась. Впрочем, работником она была хорошим – даже лучшим, чем сама об этом догадывалась.

– Номер кто-нибудь видел?

– Нет, насколько нам известно. Патруль выставил ограждение на месте происшествия, и, пока мы с вами разговариваем, старший группы записывает показания матери ребенка. Она, как вы понимаете, в глубоком шоке.

– Сможешь сегодня задержаться? – спросил Рей, и Кейт с готовностью закивала еще до того, как он закончил свой вопрос.

Они обменялись напряженными полуулыбками, как взаимным признанием в приливе адреналина, который кажется таким неуместным, когда происходят настолько ужасные вещи.

– Тогда поехали.

На выходе они кивнули группе курильщиков, толпившихся под навесом у заднего крыльца участка.

– Все в порядке, Стампи[2]2
  Стампи – коренастый, приземистый (англ.).


[Закрыть], – сказал Рей. – Я забираю Кейт в Фишпондс, на ДТП со сбежавшим водителем. Свяжись с региональным управлением и узнай, нет ли у них какой-нибудь информации по этому делу, хорошо?

– Будет сделано.

Пожилой полицейский последний раз затянулся своей самокруткой. Детектива-сержанта, или просто ДС, Джейка Оуэна звали «Стампи» настолько давно, что, когда в суде зачитывали его полное имя, это вызывало у знавших его невольное недоумение. Очень немногословный, Стампи, который побывал во множестве разных переделок, но при этом не торопился делиться с кем-то подробностями, был в управлении Рея, безусловно, лучшим его ДС. Они уже несколько лет работали вместе, и Рей был рад иметь в напарниках человека с такой физической силой, совершенно не соответствовавшей невысокому росту Стампи.

Помимо Кейт, в команду Стампи входили уравновешенный Малкольм Джонсон и молодой Дейв Хиллсдон, энергичный, но своенравный детектив-констебль, ДК, чья решимость предъявить кому-то обвинение, с точки зрения Рея, часто оказывалась на грани допустимого. Все вместе они были хорошей командой, и Кейт рядом с ними быстро училась. В ней горела страсть и желание действовать, вызывавшие в Рее ностальгические чувства по тем дням, когда и он был таким же жадным до работы ДК, пока семнадцать лет полицейского бюрократизма сильно не поубавили его пыл.

«Опель Корса» без опознавательных полицейских знаков двигался сквозь напряженное в час пик движение в сторону района Фишпондс. Кейт была нетерпеливым водителем – недовольно ворчала, когда они останавливались на светофорах, а в случае задержек на дороге вытягивала шею, пытаясь рассмотреть, что там случилось. Она все время была в движении – нервно барабанила пальцами по рулевому колесу, морщила нос, ерзала на сиденье. Когда движение транспорта возобновлялось, она всем телом подавалась вперед, как будто это могло продвинуть их быстрее.

– Тоскуешь по мигалке с сиреной?

Кейт ухмыльнулась.

– Вероятно, есть немного.

Глаза ее были слегка подведены карандашом, следов другой косметики заметно не было. На лицо беспорядочно спадали темно-каштановые вьющиеся пряди волос, хотя черепаховая заколка, по идее, должна была удерживать их.

Рей вытащил мобильный и сделал несколько звонков, дабы убедиться, что группа по оформлению ДТП в пути, что дежурный суперинтендант в курсе и что кто-то уже вызвал оперативный фургон – громыхающий драндулет, под завязку забитый тентами, аварийными огнями и горячими напитками. Все было сделано. Честно говоря, так происходило всегда, но как дежурный детектив-инспектор, ДИ, он был той инстанцией, на котором лежала вся ответственность. Сообщения от полицейского патруля частенько выводили ситуацию из состояния равновесия, и тогда работа всего управления сбивалась, но так в принципе и должно было быть. Они все прошли через это; даже Рей, который провел в форме патрульно-постовой службы минимальное время, прежде чем пошел на повышение.

Он сообщил в диспетчерскую управления, что они будут на месте через пять минут, но домой не позвонил. Он привык звонить своей Мэгс в тех редких случаях, когда собирался приехать пораньше, что представлялось гораздо более разумным и логичным, учитывая, сколько времени он проводил на работе.

Они повернули за угол, и Кейт, притормозив, поехала очень медленно. На улице в беспорядке стояло с полдюжины полицейских машин; место происшествия каждые несколько секунд освещалось голубоватым светом вспышек фотокамер. На металлических треногах были расставлены прожекторы, разрывавшие мощными лучами пелену моросящего дождя, который за последний час, к счастью, утих.

Когда они выходили из участка, Кейт задержалась, чтобы взять плащ и сменить туфли на каблуках. «Практичность превыше моды», – рассмеялась она, бросая туфли в свой шкафчик и натягивая резиновые сапоги. Рей редко задумывался о подобных вещах, но сейчас пожалел, что не прихватил хотя бы плащ.

Они припарковались в сотне метров от большой белой палатки, натянутой, чтобы защитить от дождя улики, которые могли остаться на месте происшествия. Одна сторона палатки была поднята, и внутри они увидели женщину-эксперта, которая стояла на коленях и что-то вытирала тампоном на асфальте. Чуть дальше по улице еще одна фигура в светлом бумажном костюме криминалиста изучала одно из громадных деревьев, росших вдоль дороги.

Подойдя ближе, Рей и Кейт остановились возле молоденького констебля, чья флуоресцентная куртка была застегнута на молнию так высоко, что между ее воротником и козырьком фуражки почти не было видно лица.

– Добрый вечер, сэр. Вы хотите зайти внутрь? Тогда я должен буду вас записать.

– Нет, спасибо, – сказал Рей. – Скажи-ка нам лучше, где твой сержант.

– Он сейчас в доме матери, – ответил констебль и, прежде чем вновь нырнуть в свой поднятый воротник, указал в сторону ряда домов дальше по улице. – Номер четыре, – с запозданием приглушенно добавил он.

– Боже, что за ужасная работа, – сказал Рей, когда они с Кейт отошли в сторону. – Помню, когда я был стажером, мне как-то пришлось сутки торчать на месте преступления под проливным дождем, а потом главный инспектор, который неожиданно появился там в восемь часов на следующее утро, еще и отчитал меня за то, что я после всего этого не улыбаюсь.

Кейт рассмеялась.

– Поэтому вы и стали полицейским начальником?

– Не только, – ответил Рей, – хотя, конечно, в этом тоже была своя привлекательность. Нет, в основном это было связано с тем, что мне просто надоело оставлять все большие дела специалистам и ничего не доводить до конца самому. А как было у тебя?

– Тоже что-то в этом роде.

Они дошли до ряда домов, на которые показал констебль. Пока искали номер четвертый, Кейт продолжала говорить:

– Я люблю дела посерьезнее. Но в основном это связано с тем, что мне быстро становится скучно. Мне нравятся сложные расследования, от которых голова кругом. Простым кроссвордам я предпочитаю криптические[3]3
  Криптический кроссворд – особый тип кроссворда, где каждое слово является отдельной головоломкой.


[Закрыть]. Даже не знаю, есть ли в этом какой-то смысл.

– Смысл есть, еще какой, – сказал Рей. – Хотя при решении криптических кроссвордов от меня всегда было мало толку.

– Там есть свои уловки, – сказала Кейт. – Я вас как-нибудь научу. Вот мы и пришли, номер четыре.

Аккуратно покрашенная входная дверь была слегка приоткрыта.

Рей толкнул ее и сказал:

– Отдел криминальных расследований. Можно войти?

– Проходите в гостиную, – последовал ответ.

Они вытерли ноги и прошли по узкому коридору, протиснувшись мимо перегруженной одеждой вешалки, под которой стояла пара красных детских резиновых сапожек, аккуратно пристроившихся к паре взрослых сапог.

Мать ребенка сидела на небольшом диванчике, неподвижным взглядом впившись в синий школьный рюкзак с затягивающимся шнурком, который лежал у нее на коленях.

– Я детектив-инспектор Рей Стивенс. Примите мои искренние соболезнования по поводу вашего сына.

Она подняла на него сухие глаза и так затянула шнурок рюкзака у себя на руке, что на коже остались красные вмятины.

– Джейкоб, – тихо сказала она, – его звали Джейкоб.

Рядом с диваном на краю кухонной табуретки примостился сержант в униформе, который делал записи в лежавшем на коленях блокноте. Рей видел его в участке, но по имени не знал, поэтому взглянул на его бейджик.

– Брайан, не мог бы ты пройти с Кейт в кухню и рассказать ей все, что известно на данный момент? Если не возражаешь, я бы хотел задать свидетельнице несколько вопросов. Я недолго. И было бы неплохо приготовить для нее чашку чая.

По выражению лица Брайана было понятно, что это было последним, что ему хотелось бы сейчас делать, но он встал и вышел с Кейт из комнаты. Можно было не сомневаться, что сержант сразу же начнет ворчать насчет того, что опять ОКР давит своим авторитетом, но Рея это не смущало.

– Простите, что мне придется снова задавать вам вопросы, но сейчас крайне важно, чтобы мы собрали как можно больше информации. И как можно скорее.

Мать Джейкоба кивнула, но глаз на него не подняла.

– Насколько я понимаю, номер машины вы не рассмотрели?

– Все произошло так быстро, – сказала она, давая хоть какой-то выход эмоциям. – Он что-то говорил о школе, а потом… Я только на секунду отпустила его. – Она еще туже затянула шнурок рюкзака на руке, и Рей заметил, что пальцы ее начали белеть. – Все было так быстро… Машина выскочила слишком быстро…

Она отвечала на вопросы тихо, никак не показывая отчаяния, которое должна была испытывать сейчас. Рей ненавидел лезть людям в душу в подобные моменты, но выхода у него не было.

– Как выглядел водитель?

– Я не видела ничего внутри машины, – сказала она.

– А пассажиры там были?

– Я не видела ничего внутри машины, – повторила она все тем же унылым, безжизненным голосом.

– Хорошо, – сказал Рей.

Черт, и с чего же им тогда начать?

Женщина взглянула на него.

– Вы его найдете? Того человека, который убил Джейкоба? Вы найдете его?

Голос ее надломился, слова рассыпались, превратившись в глухой стон. Она наклонилась вперед и судорожно прижала детский рюкзак к животу. Рей почувствовал, как сдавило грудь, и набрал побольше воздуха в легкие, чтобы прогнать это ощущение.

– Мы сделаем все возможное, – сказал он, презирая себя за это затертое до дыр клише.

Из кухни появилась Кейт; за ней шел Брайан с кружкой чая в руке.

– Можно я закончу со своим протоколом, сэр? – спросил он.

Ты хотел сказать: «Хватит уже мучить мою свидетельницу», подумал Рей.

– Да, конечно, спасибо, прости, что перебил вас. Ты узнала все, что нам нужно, Кейт?

Кейт кивнула. Она казалась бледной, и Рей подумал, что Брайан чем-то расстроил ее. Где-то через год он будет знать ее так же хорошо, как других членов своей команды, но на данный момент еще не вполне раскусил. Пока что он знал только, что она человек прямой, не слишком робкий, чтобы высказывать свое мнение на совещаниях, а еще – она быстро учится.

Они вышли из дома и молча вернулись к машине.

– Ты в порядке? – спросил он, хотя было совершенно очевидно, что это не так.

Кейт шла, крепко стиснув зубы, в лице ее не было ни кровинки.

– Нормально, – ответила Кейт, но голос был таким хриплым, что Рей понял: она изо всех сил старается не расплакаться.

– Эй… – сказал он и, протянув руку, неловко обнял ее за плечи. – Это связано с работой?

За долгие годы службы Рей выработал в себе защитный механизм против последствий подобных происшествий. Этот механизм, имеющийся у большинства офицеров полиции, также позволял не обращать особого внимания на грубые и циничные шуточки, отпускавшиеся в столовой их управления, но Кейт, видимо, была другой.

Она кивнула и сделала глубокий судорожный вдох.

– Простите, обычно я иначе воспринимаю все это, честно. Я бывала на десятках ДТП со смертельным исходом, но… Господи, ему было всего пять лет! Очевидно, отец Джейкоба не хотел иметь к нему никакого отношения, поэтому они всегда были только вдвоем с мамой. Не могу себе представить, через что она прошла.

Голос ее дрогнул, а Рей почувствовал, как тяжесть в груди вернулась. Действие его защитного механизма основывалось на том, чтобы сконцентрироваться на расследовании – а расследование предстояло сложное – и не погружаться слишком глубоко в переживания вовлеченных в это людей. Если он станет задумываться над тем, каково это – видеть, как у тебя на руках умирает ребенок, от него не будет никакой пользы никому, а тем более Джейкобу и его матери. Мысли Рея невольно переключились на собственных детей, и он поймал себя на абсурдном желании позвонить домой и убедиться, что с ними все хорошо.

– Простите. – Кейт сглотнула подступивший к горлу комок и смущенно улыбнулась. – Уверяю вас, я не всегда такая.

– Эй, да все нормально, – успокоил Рей. – Мы все через это прошли.

Она удивленно приподняла бровь.

– И даже вы? Не думала, что вы можете быть чувствительным, босс.

– У меня бывают свои моменты. – Рей слегка сжал ее плечо, прежде чем опустить руку. Он не помнил, чтобы проливал слезы на работе, однако несколько раз был очень близок к этому. – Ты как, справишься?

– Спасибо, со мной все будет хорошо.

Когда они отъезжали, Кейт задержала взгляд на месте происшествия, где по-прежнему напряженно трудились криминалисты.

– Какой же это мерзавец мог сбить насмерть пятилетнего мальчика и спокойно уехать?

Хороший вопрос, подумал Рей.

Именно это им и предстояло выяснить.

2

Я не хочу чаю, но все равно беру его. Обхватив чашку обеими руками, я прижимаюсь к ней лицом, пока горячий пар не начинает обжигать. Боль пронзает кожу, от нее немеют щеки и покалывает в глазах. Я борюсь с инстинктивным желанием отодвинуться: мне нужно состояние оцепенения, чтобы размыть картины, возникающие перед глазами.

– Может, принести тебе чего-нибудь поесть?

Он возвышается надо мной, и я понимаю, что нужно поднять на него глаза, но я этого не перенесу. Как он может предлагать мне еду и питье как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло? Из желудка поднимается волна тошноты, и я сглатываю ее едкий вкус. Он винит в случившемся меня. Он не говорит этого вслух, но ему и не нужно этого делать – за него говорят глаза. И он прав: это я во всем виновата. Мы должны были направиться домой другой дорогой, я не должна была с ним разговаривать, я должна была остановить его…

– Нет, спасибо, я не голодна, – тихо говорю я.

Трагедия прокручивается у меня в голове по замкнутому кругу. Я хочу нажать кнопку паузы, но этот безжалостный ролик идет без конца: его тельце снова и снова бьется о ветровое стекло машины. Я подношу чашку к лицу, но чай уже остыл и его тепла не хватает, чтобы обжигать кожу. Я не замечаю, как к глазам подкатились слезы, но чувствую тяжелые капли, падающие мне на колени. Я смотрю, как они впитываются в ткань джинсов, а потом соскребаю ногтем пятно грязи на бедре.

Я оглядываю комнату дома, на создание которого потратила столько лет. Занавески, купленные в тон обивке дивана; разные скульптурки – что-то я сделала сама, что-то нашла в галереях, и мне оно так понравилось, что жаль было пройти мимо. Я думала, что обустраиваю домашний очаг, но на самом деле все время выстраивала только здание.

Рука болит, я чувствую, как в запястье быстро и легко бьется пульс. Я радуюсь этой боли. Я хочу, чтобы она была сильнее. Хочу, чтобы это меня сбило машиной.

Снова слышится его голос:

– Полиция повсюду ищет эту машину… газеты просят отозваться свидетелей… все это будет в новостях…

Комната вертится вокруг меня, и я цепляюсь взглядом за журнальный столик, стараясь кивать, когда мне это кажется уместным. Он ходит взад-вперед: два шага к окну, два – обратно. Мне хочется, чтобы он наконец сел, – это заставляет меня нервничать. Руки у меня дрожат, и я ставлю свой нетронутый чай на стол, пока не уронила чашку на пол, при этом фарфор громко звякает о стеклянную столешницу. Он бросает на меня раздраженный взгляд.

– Прости, – говорю я.

Во рту появился металлический привкус, и я понимаю, что прикусила губу. Я просто сглатываю кровь, не желая привлекать к себе внимание просьбой подать салфетку.

Все изменилось. В тот миг, когда автомобиль заскользил по мокрому асфальту, изменилась вся моя жизнь. Я все вижу очень четко, как будто стою на обочине. Так для меня продолжаться не может.

Когда я просыпаюсь, то какой-то миг не могу понять, что это за ощущение. Все то же самое – и тем не менее другое. И тут – еще до того, как я открываю глаза, – в голове резко возникает громкий шум, как от проезжающего поезда метро. Затем все возвращается: перед глазами те же яркие сцены, которые я не могу ни остановить, ни стереть. Я сжимаю виски ладонями, как будто грубой силой можно унять эти видения, но они никуда не пропадают, красочные и быстрые, словно без них я могла бы забыть о происшедшем.

На тумбочке рядом с кроватью стоит латунный будильник, который Ева подарила мне, когда я поступила в университет («Иначе тебе никогда не попасть на лекции!»), и я с ужасом замечаю, что уже половина одиннадцатого. Боль в руке заглушает головную боль, от которой меркнет в глазах, если я делаю резкие движения, и когда я поднимаюсь с постели, в моем теле ноет каждая мышца.

Я надеваю вчерашнюю одежду и иду в сад, даже не остановившись, чтобы сделать себе кофе, хотя во рту у меня так пересохло, что трудно глотать. Я не могу найти туфли, и холод жалит мои ступни, когда я босиком иду по траве. Садик у меня небольшой, но зима в разгаре, и к тому времени, когда добираюсь до его дальнего конца, пальцев на ногах я уже не чувствую.

Студия в саду была моим убежищем в течение последних пяти лет. Она чуть больше обычного сарая, как может показаться постороннему наблюдателю, но это место, куда я прихожу, чтобы подумать, чтобы поработать и чтобы спрятаться. Деревянный пол забрызган пятнами от капель глины, которые разлетаются с моего гончарного круга, стоящего в центре студии, где я могу подойти к нему с любой стороны, чтобы критическим взглядом оценить свою работу. Вдоль трех стен моего сарайчика стоят стеллажи, на полках я в упорядоченном беспорядке, принцип которого понятен только мне, расставляю свои скульптуры. Здесь незаконченные работы; здесь вещи обожженные, но не раскрашенные; работы, ожидающие своих покупателей, – тоже здесь. Здесь сотни разных изделий, и все же если я закрою глаза, то по-прежнему чувствую под пальцами форму каждого из них и прикосновение влажной глины к своим ладоням.

Я беру ключ из потайного места под планкой окна и открываю дверь. Здесь все хуже, чем я ожидала. Пола не видно под толстым слоем черепков, половинки разбитых кувшинов ощетинились острыми зазубринами неровных краев. Деревянные полки стеллажей пусты, с рабочего стола все сметено на пол, а от крошечных статуэток на подоконнике, которые теперь невозможно узнать, остались лишь груды осколков, поблескивающих на солнце.

У двери лежит небольшая статуэтка женщины. Я вылепила ее в прошлом году как часть серии фигурок, которые делала для магазина в Клифтоне. Я тогда хотела создать что-то подчеркнуто реальное, что-то максимально далекое от совершенства, но чтобы при этом оно все равно оставалось прекрасным. Я сделала десять таких женщин, и у каждой из них были отличительные линии изгибов, свои выпуклости, шрамы и прочие недостатки. Я лепила их со своей матери, с сестры, с девочек, с которыми училась гончарному делу, с женщин, которых видела, гуляя в парке. А эту фигурку я делала с себя. Очень неопределенно, так что никто другой никогда не смог бы узнать в ней меня, – но тем не менее это все же была я. Грудь, пожалуй, слишком плоская, бедра уж очень узкие, ступни слишком большие. Пучок волос завязан в узел на затылке. Я нагибаюсь, чтобы поднять ее. Я думала, что она не пострадала, но, когда я прикасаюсь к ней, глина под пальцами распадается и я остаюсь с двумя половинками. Я тупо смотрю на них, а затем со всей силы швыряю в стену, отчего они разлетаются вдребезги, покрывая мелкими осколками мой рабочий стол.

Я набираю в легкие побольше воздуха и очень медленно выдыхаю.

Я точно не знаю, сколько дней прошло с того трагического случая, как пережила ту неделю, когда двигалась так, будто переставляла ноги в густой патоке. Я не знаю, что заставило меня решить, что именно сегодня – тот день. Но это случилось. Я беру только то, что помещается в вещевой мешок, понимая, что если не уеду прямо сейчас, то, возможно, не смогу уехать никогда. Я бесцельно брожу по дому и пытаюсь представить себе, что больше никогда сюда не вернусь. Эта мысль пугает, но одновременно от нее веет избавлением. Смогу ли я это сделать? Можно ли просто так уйти от одной жизни, чтобы начать новую? Я должна попробовать: это единственный мой шанс пережить все целой и невредимой. В кухне лежит мой ноутбук. В нем фотографии, адреса, разная важная информация, которая может мне однажды понадобиться и которую я в свое время не додумалась сохранить где-нибудь еще. Мне некогда думать о том, как сделать это сейчас, и, хотя компьютер тяжелый и громоздкий, я отправляю его в вещевой мешок. Места там остается мало, но я не могу уехать без еще одного предмета из своего прошлого. Я вытаскиваю свитер и ворох футболок и на их место кладу деревянную шкатулку, в которой под кедровой крышкой спрятаны мои воспоминания. Внутрь я не заглядываю – нет необходимости. Там набор дневников, которые я беспорядочно вела в подростковом возрасте, с некоторыми отсутствующими страницами, выдранными в порыве раскаяния; пачка билетов на концерты, перехваченная эластичной повязкой; диплом об образовании; газетные вырезки о моей первой выставке. И фотографии сына, которого я любила, казалось, с немыслимой силой. Драгоценные для меня фотографии, но их слишком мало для человека, которого так любили. Такой маленький след в окружающей действительности, но при этом весь мой мир вращался именно вокруг него.

Не в силах противиться искушению, я открываю шкатулку и беру верхнюю фотографию. Этот снимок «Полароидом» сделала очень любезная акушерка в день его рождения. Здесь он просто крошечный розовый комочек, которого едва видно из-под белого больничного одеяла. На фото руки мои застыли в неуклюжем жесте новоиспеченной мамаши, изможденной родами, но утопающей в любви. Все было так стремительно, так пугающе и так не похоже на то, как об этом пишут в книгах, которые я буквально глотала в период беременности, но любовь к своему ребенку, которую я должна была ощутить, не задержалась и на миг. Внезапно мне становится трудно дышать, я кладу снимок обратно в шкатулку и сую ее в вещевой мешок.

Смерть Джейкоба кричит и взывает ко мне с первых страниц газет из палисадника перед гаражом, который я прохожу, из магазинчика на углу, из очереди на автобусной остановке, где я стою так, будто не отличаюсь от всех остальных. Как будто я не сбегаю отсюда.

Все говорят об этой катастрофе. Как такое могло случиться? Кто мог это сделать? Каждый подъехавший к остановке автобус приносит очередные новости, и над головами пассажиров волнами прокатываются обрывки сплетен, от которых мне никак не убежать.

– Это была черная машина…

– Машина была красная…

– Полиция вот-вот арестует виновного…

– У полиции нет никаких зацепок…

Рядом со мной сидит женщина. Она открывает газету, и возникает ощущение, будто кто-то сдавил мне грудь. На меня смотрит лицо Джейкоба. Его глаза упрекают меня в том, что я не уберегла его, что позволила ему умереть. Я заставляю себя не отводить взгляда, и к горлу подкатывает тугой комок. Перед глазами все расплывается, и я уже не могу прочесть слова, но мне это и не нужно: различные варианты этой статьи я видела в каждой газете, мимо которой проходила сегодня. Высказывания ошеломленных школьных учителей, записки на букетах цветов у края дороги, расследование – открытое, а затем отложенное. На втором снимке венок из желтых хризантем на немыслимо маленьком гробике. Женщина сокрушенно охает и говорит – себе, как мне кажется, но, возможно, она чувствует, что я тоже смотрю на это:

– Ужасно, не правда ли? Да еще и перед самым Рождеством.

Я молчу.

– И сразу уехал, даже не остановился. – Она снова вздыхает. – Причем заметьте, – продолжает она, – мальчику всего пять лет. Ну какая мать может позволить ребенку в таком возрасте самому переходить дорогу?

Я не могу сдержаться, всхлипываю и начинаю плакать. Горячие слезы сами собой льются по моим щекам на салфетку, осторожно засунутую мне в руку.

– Бедняжка… – говорит женщина, как будто успокаивает малое дитя. Непонятно, кого она при этом имеет в виду, Джейкоба или меня. – Вы просто не можете себе такое представить, верно?

Но я-то как раз могу. И мне хочется сказать ей, что, какими бы она ни представляла эти ощущения, на самом деле все в тысячу раз хуже. Она находит для меня еще одну бумажную салфетку, смятую, но чистую, и переворачивает страницу газеты, чтобы почитать, как в Клифтоне зажигают рождественскую иллюминацию.