Текст книги "Заложница"

Я не обращаю внимания на внутренний голос, шепчущий мне, что шприц лежал в школьной сумке Софии, а не в моей. Это не совпадение, что он упал из сумки в сумку не один раз, а дважды. Я обнаружила шприц до того, как открыла коробочку с пирогом. Не обращаю внимания на голос, напоминающий мне о бензине, налитом под дверь; о сброшенных звонках, которые я недавно стала получать; о странном поведении Адама в последние несколько месяцев. Не обращаю внимания ни на что. Это просто шприц-тюбик. Кому какая выгода от появления его в самолете?

Жаль, я не могу написать Бекке и убедиться, что все нормально, станция управления полетами сообщает, что там пока не могут заново запустить Вай-фай. Диндар сделал все возможное для обеспечения рейса: более широкие кресла в экономклассе, самые лучшие фильмы, очистка выхлопа двигателей и бесплатный Вай-фай для всех, независимо от класса. В толстом рекламном проспекте целая страница призывает пассажиров вживую комментировать полет в «Твиттере», используя хештег ЛондонСидней. Он будет просто в ярости.

Я оглядываю салон, пытаясь вычислить журналистов. Первой замечаю женщину с остро очерченным лицом, пишущую колонки в «Мэйл». В жизни она так похожа на свое фото под публикациями, что мне едва ли нужно сверяться со списком пассажиров, хотя я это и проделываю, желая убедиться окончательно. Пишет она под именем Элис Даванти, по летным документам она – Элис Смит. Может, Даванти она по мужу или это просто гламурный псевдоним.

На вычисление второго журналиста уходит больше времени. Я никого не узнаю ни в лицо, ни по имени, и без «Гугла» теряюсь. Медленно шагаю туда-сюда по проходам, заглядывая на экраны лэптопов и в раскрытые книги. Замечаю, что мужчина в круглых очках переснял карту вин в свой ноутбук, а когда иду мимо него во второй раз, он использует обычную камеру, а не телефон, чтобы сделать банальное селфи: «Задрал ноги, смотрю кино». Видно старую школу. Сверяюсь со списком пассажиров: Дерек Треспасс. Несмотря на все его стенания по поводу Вай-фая, он выглядит вполне довольным жизнью.

Я снова прикасаюсь к шприцу, чувствуя себя рядом с Софией и одновременно за тысячи километров от нее. Вспоминаю послание, оставленное ей на подушке, и гадаю, нашла она его или нет. Жаль, что нельзя ей написать. В кабине пилотов есть спутниковый телефон и УКВ-передатчик, при помощи которого летчики каждые полчаса связываются с авиадиспетчерами для проверки или же при входе и выходе из воздушного пространства какой-либо страны. Нередко по этим каналам передаются личные сообщения (мне доводилось летать на рейсах, когда сообщалось о рождении ребенка, а если на чемпионате мира по футболу играет сборная Англии, то отмечается каждый забитый ею гол), но у меня ничего экстренного нет.

– Хочу покрасить стены серым, а главную стену поклеить розово-золотистыми обоями. – Кармела рассказывает мне о купленной ими с бойфрендом квартире.

– По-моему, неплохо.

– Нужен мягкий диван с розовой бархатной обивкой, но вот интересно, а не слишком ли много одного цвета с розово-золотистыми обоями? Что скажешь?

– Наверное.

Я снова гляжу на часы. Время замедлилось, и я жду конца смены, чтобы улечься на койке и задернуть штору. Надеюсь, к тому времени появится Вай-фай, и я смогу написать домой.

В кухню вползает маленькая фигурка. Это Финли, который, наверное, стесняется нажать кнопку вызова.

– Привет, дорогой, – произношу я. – Хочешь что-нибудь перекусить?

Он протягивает мне наушники:

– Не могли бы вы…

– Опять? Господи, что же ты с ними такое делаешь?

На помощь приходит Кармела, развязывая узелки покрытыми белым лаком ногтями.

– Мои постоянно закручиваются. Я аккуратно их сворачиваю, а когда хочу что-то послушать, они как спагетти.

Из салона доносится крик, шум с обеих сторон нарастает. Слышно, как кто-то орет: «На помощь!» У меня душа уходит в пятки. Это наверняка женщина из экономкласса снова закатывает скандал у барной стойки.

Но едва я собираюсь идти разбираться, как в кухню влетает Эрик. Его обычно бесстрастное лицо пылает.

– Что случилось?

Не ответив, он тянется к микрофону громкой связи и говорит спокойным командным тоном, выдающим его волнение:

– Если на борту есть врач, его просят пройти в носовую часть лайнера.

– Кто-то из пассажиров заболел? – спрашивает Кармела.

Я жду, пока Эрик не рявкнет на нее что-то вроде «неужели не ясно?!» Однако он пристально смотрит ей в лицо, и я вижу, что его трясет.

– Не заболел, – отвечает он, – а умер.

Глава десятая
Пассажир 6J

Меня зовут Али Фазиль, и я жалею, что вообще полетел этим рейсом.

По проходам носятся бортпроводники. Повсюду паника – люди кричат, зовут на помощь, встают на сиденья кресел, чтобы посмотреть, что случилось.

Если честно, мне от этого становится легче, поскольку я знаю, что паникую не один я.

Весь полет мне приходилось сидеть вот тут с колотящимся сердцем и взмокшими ладонями, глядя, как все вокруг меня не обращают внимания на опасность, в которой мы оказались. Среди пассажиров наверняка есть неглупые люди, те, кто читает прессу, знает факты. Почему им не так страшно, как мне?

Я знаю, что вы думаете: вам любопытно, почему я полетел рейсом продолжительностью двадцать часов, если я не выношу перелетов? Но порой работа требует, чтобы вы летали, и иного выбора не остается.

Представляю, как бы я написал начальству электронное письмо со словами: «Вообще-то я очень нервничаю, когда летаю, и мысль, что все это время нужно находиться в воздухе, лишает меня сна…»

Какое там летать – меня бы просто уволили.

Сестра твердила мне, что надо увольняться, нельзя быть у кого-то на побегушках, но она знает недостаточно, чтобы все это понять. Есть, конечно, иерархия, как и в любой организации, но мы тянем одну лямку. Мы вроде как семья.

Я пытался избавиться от этой фобии. Прошел курсы гипнотерапии, рефлексотерапии и когнитивно-поведенческой терапии. Смешно, когда ты сам психолог, верно? Неважно, что я делаю: факты всегда одерживают верх.

Вы знаете, сколько людей погибло в авиакатастрофах с 1970 года? 83 772 человека. Разве от этого не запаникуешь? Не подумаешь сто раз, прежде чем подняться на борт самолета?

Причин много. Порой все просто – заканчивается топливо. С водителями автомашин это случается сплошь и рядом, верно? Никто намеренно не остается без бензина, но что-то происходит – приходится ехать кружным путем или застреваешь в пробке, – и вот ты внезапно ползешь и останавливаешься с мигающим красным индикатором топлива. Это очень неприятно: можно часами стоять на обочине или шагать несколько километров, чтобы наполнить канистру, после чего добраться до заправки. Но ты не погибнешь от пустого бензобака.

Если только не летишь самолетом.

В самолетах, знаете ли, топливо тоже кончается, и частенько. Они сбиваются с курса, плохая погода мешает им сесть, или кто-то ошибается в расчетах. Вам известно, что именно пилоты решают, сколько топлива им нужно, а не какая-то машина? А теперь вспомните, сколько раз вы ошибались в расчетах, потому что устали или поскандалили в семье – миллион причин найдется. Всего-то и нужно, что ошибиться, и…

Самолет не может остановиться на обочине. Там нет предупреждающего сигнала, и лайнер не в состоянии медленно затормозить и остановиться. От него не двинешься на заправку. Просто с неба рухнут вниз триста тонн металла.

Вместе с нами. Планктоном, несущимся навстречу смерти.

Иногда разбивается лобовое стекло, и пилота буквально высасывает прямо из кресла. Может случиться пожар: какой-нибудь идиот курит в туалете, а потом гасит окурок бумажным полотенцем для рук. Нас медленно окутывает дымом, пока мы не знаем, то ли задохнемся, то ли сгорим.

А порой, конечно же, это совершается специально.

Пассажиры просто сидят, едят, пьют и делают вид, будто абсолютно нормально висеть в воздухе, и нет ни малейшего шанса рухнуть с неба вниз. Никто не читает памятку по безопасности, не смотрит видео с инструктажем.

Разумеется, я все прочитал и посмотрел. Убедился, что знаю, где находятся выходы. Как только я оказался в салоне, то посчитал ряды кресел, и если погаснет свет, я смогу на ощупь пробраться к двери. Проверил, что спасательный жилет лежит у меня под сиденьем. Если бы было возможно, то вытащил бы кислородную маску и убедился бы, что она исправна.

Я хочу быть готовым ко всему.

В авиакатастрофах выживает более девяноста пяти процентов людей, находящихся на борту, хотя эти проценты включают аварии на взлетно-посадочных полосах, так что данной статистике верить нельзя. Сомневаюсь, что смогут выжить девяносто пять процентов, находящихся в «Боинге-777», который падает в море или врезается в гору. Вряд ли девяносто пять процентов выживут при пожаре, когда они замурованы внутри самолета.

Сейчас все стоят, так что я тоже поднимаюсь, и у меня перехватывает горло. На полу лежит мужчина. Позвали врача, она наклонилась над ним, но он не шевелится, а его лицо…

Я отворачиваюсь. Снова считаю ряды кресел до выхода, проверяю спасательный жилет, достаю памятку по безопасности и перечитываю ее. Жаль, что я не послушался сестру.

Я думал, мы погибнем одновременно: один жуткий, но, слава богу, мгновенный взрыв, который разметает осколки самолета и куски тел на тысячи метров. Но я, наверное, ошибался. Может, мы станем погибать поодиночке.

А этот мужчина – просто первый.

Глава одиннадцатая
19:00. Адам

– София!

Снег чуть смягчает морозный вечерний воздух, молчание становится ответом на мой панический вскрик. Я бегу через сад мимо недолепленного снеговика и трясу дверь сарая, замок на котором покрыт инеем. Сую голову в узкий проем между стеной сарая и забором и снова зову Софию, хотя слежавшийся снег не тронут. Высота у забора почти два метра, она никак не смогла бы через него перелезть, но я все-таки встаю на шаткий садовый стул и заглядываю за забор.

– София!

Когда ей было полтора года, мы пошли всей семьей в детский центр, где заметили женщину, слишком уж пристально смотревшую на нас. Она осторожно приблизилась, и я узнал ее по фотографии из альбома, составленного социальными службами. Это была биологическая бабка Софии, ей перевалило чуть за сорок, и в центре она находилась с самым младшим из своих детей, ровесником Софии. Она ничего не делала, но это нас встревожило, напомнив о мерах безопасности, о каких большинство семей даже не задумываются, размещая фото в «Инстаграме» и регистрируясь на «Фейсбуке».

Неожиданно нас охватила паранойя. Мы никуда не ходили, не оставляли Софию одну в машине, даже когда запирали входную дверь в нескольких метрах от нее. С течением времени биологическая родня Софии не предприняла никаких попыток вступить с нами в контакт, и мы немного расслабились, предоставив дочери независимость, которой так ей хотелось.

Но теперь все по-другому.

Риск больше, последствия хуже, и мне некого позвать на помощь. Ни социальные службы, ни полицию. Я сам заварил эту кашу.

– София!

Я хватаюсь на край забора, деревяшки впиваются мне в пальцы, когда я зову ее, крича в тишину парка. Тусклый зеленовато-желтый свет уличного фонаря падает на тропинку, но ничто не движется, лишь тени вокруг.

Весной, когда я еще цеплялся за иллюзию того, что не делаю ничего плохого, София убежала. Она лежала в кроватке, мы с Майной смотрели телевизор в гостиной и внезапно услышали ее шаги на лестнице. Хлопнула входная дверь. Я поднял голову и увидел во взгляде Майны ту же тревогу, которую ощутил сам. Мы вскочили, вылетели на улицу – я босиком, Майна в тапочках – и разделились, разбежавшись в разные стороны и называя ее имя.

Через двадцать минут я вернулся в дом, обезумев от тревоги. София сидела за кухонным столом и ела печенье, спокойная, словно и не было ничего. Я с облегчением обнял ее и почувствовал, что она на мгновение замерла, как это с ней всегда бывает.

– Ты где была? – спросил я, и чувство успокоения сменилось раздражением.

– Здесь.

София вообще не выходила из дома. Открыла дверь, потом хлопнула ею, а затем спряталась за плотной шторой, которую мы задергиваем зимними вечерами. София наблюдала, как мы, будто сумасшедшие, выскочили на улицу, и слышала наши панические крики, когда мы ее звали.

– Мне хотелось посмотреть, станете ли вы меня искать, – произнесла она бесстрастным и безразличным тоном, словно проводила научный эксперимент.

– Это ненормально, – сказал я позднее, когда Майна убедилась, что дочь крепко спит, а я прихватил винтом задвижку на двери, до которой Софии не дотянуться.

– Как мило ты отзываешься о своей дочери.

– Я не говорил, что она ненормальная, я сказал, что у нее ненормальное поведение. Ей нужна квалифицированная помощь. Психолог, например. Недостаточно навешивать на нее ярлыки диагнозов и отпускать нас с какими-то листовками. Господи, Майна, я не знаю, сколько еще смогу это выносить.

– Что ты хочешь сказать?

Я и сам не знал.

– Ты нас бросишь?

– Нет!

– Или, может, ты хочешь вернуть Софию обратно?! – крикнула она мне в лицо, но в тот вечер это было не самое худшее. Самое худшее было то, что в повисшем молчании Майна поняла: подобная мысль у меня уже зародилась.

– Конечно, нет, – ответил я, но было слишком поздно.

Я врываюсь в кухню, где Бекка все так же сидит у большого стола.

– Софии там нет.

– Она была здесь буквально секунду назад.

У Бекки отвисает челюсть, она оглядывает кухню, будто бы я ошибся – что София рядом со мной.

– Я вошла минуту назад. – Она опускает ноги на пол, ее мобильник падает на столешницу.

– Так все-таки, Бекка, секунду или минуту?

Ее ответ меня не интересует. Я снова зову Софию, пытаясь балансировать между «выходи сейчас же» и «я больше не сержусь».

– Она могла войти так, что ты не заметила?

Бекка направляется к задней двери и несколько раз зовет Софию осипшим от страха голосом.

– Не знаю. Наверное, могла.

Я обыскиваю дом, перейдя в «рабочий» режим и методично осматривая комнату за комнатой. Разнося повсюду снег, заглядываю в ванную, в сушильный шкаф, открываю дверцу в дышащий сыростью подвал в кухне, хотя Софии и не дотянуться до ключа. В доме ее нет, а когда я возвращаюсь в сад, то замечаю то, что раньше упустил из виду. В нижней части забора есть отставшая доска, подпертая перевернутым цветочным горшком. Вот только горшка на месте больше нет, там не присыпанное снегом пространство. Я наклоняюсь и приподнимаю доску, обнаружив дыру, через нее вполне может проползти ребенок. За деревяшку зацепился клочок красной шерсти.

Стоящая у меня за спиной Бекка начинает плакать.

– А что, если с ней что-нибудь случилось?

Она сама еще почти ребенок, но злости у меня от этого не убавляется. Мы платим ей за то, чтобы она присматривала за Софией, а не бездельничала, играя в телефонные игрушки или переписываясь с мальчиками. В голове у меня проносятся варианты один хуже другого, и все они усугубляются реальным положением вещей. Убийства, сексуальные посягательства, похищение и продажа детей – вот основы моей повседневной службы.

– В парк! – велю я. – Живо!

Пока Бекка бежит кружным путем – через дом и за угол – к главному входу в парк, я встаю на расшатанный садовый стульчик и перелезаю через забор, плюхнувшись на землю так, что лязгаю зубами. С противоположной стороны отставшей доски – утоптанный снег: здесь София, наверное, ползала на коленях. Там, где снег отгребали и отбрасывали, виднеются пучки травы. Затем тянется дорожка из небольших следов, уже слегка запорошенных выпавшим снежком. В нескольких метрах от забора из сугроба торчит слон. У меня сжимает грудь.

– София!

Я никогда и никуда ее не верну. И думал-то я об этом так, несерьезно. Представить не мог, как мы позвоним в социальную службу и скажем, что не справились, больше не хотим быть родителями Софии. Это была реакция на прятки, борьбу и нежелание обниматься. Зависть к родителям с нормальными детьми.

– София! – еще громче кричу я, не в силах скрыть панику в голосе, и несусь к центру парка. Будь это забег, я бы держал темп, соображая, сколько еще нужно одолеть, но сейчас этого не знаю и знать не желаю. Я бы целую ночь бежал, лишь бы найти дочь.

Уже давно стемнело, парк освещается редкими фонарями и неярким желтым сиянием от жилого микрорайона на противоположной стороне. Я использую телефон как фонарик и гадаю, насколько меня хватит, прежде чем позвоню в службу спасения. Через несколько минут поднимется вертолет, облетит лес и обследует озеро…

Я спотыкаюсь о корень дерева, хрипло дыша, хотя одолел всего-то метров сто. Страх буквально высасывает силы из тела.

– София!

Меня догоняет Бекка, лицо у нее измазано растекшейся тушью для ресниц.

– У входа никого.

Она смотрит на землю, на следы и закрывает ладонью рот, разорвав тишину громким стоном. Ее истерика возвращает мне спокойствие.

– Беги и проверь детскую площадку, а я поищу среди деревьев.

Я вспоминаю об озере с небольшим островком, где обитают утки. Бесконечные вопросы Софии. Сколько их там? Как их зовут? Как они узнают, что пора спать?

Неожиданно в морозном вечернем воздухе я слышу какой-то шум.

– Тихо. – Я хватаю Бекку за руку, и она вытирает слезы.

Снова шум.

Это смех.

– София! – Мы бежим на звук, сердце у меня стучит в такт бухающим по снегу ботинкам. Я вспоминаю день отъезда Кати и заплаканное лицо дочери. Страх и разочарование на нем – моя вина.

София за несколькими тесно растущими деревьями, она играет в снежки с группой подростков. Один из них наклоняется, загребает руками снег и легонько бросает его, попав Софии в руку.

– Быстро отошли от нее! – кричу я.

Обиженной или побитой София не выглядит, но мои руки сжимаются в кулаки. Приблизившись, я вижу, что передо мной даже не подростки, им, наверное, самое большее, лет одиннадцать-двенадцать. Трое застенчивых пареньков и девчонка. Выполняют чью-то грязную работу? Я подхожу еще ближе, не останавливаясь, пока они не видят, кто перед ними.

– Кто вас подослал? Кто велел вам увести ее?

Самый высокий паренек кривит губы:

– Ты, блин, о чем?

– Что вы здесь делаете?

– Это общественное место. У нас столько же прав тут находиться, сколько и у тебя.

– Вот только не рядом с моей дочерью.

София стоит, потупив взор. Я приподнимаю ее подбородок, чтобы видеть лицо. Она знает, что виновата, и вырывается.

– А откуда нам известно, что она твоя дочь? – спрашивает девчонка. В ее голосе звучит насмешка, но остальные понимают, что к чему.

– Она не очень на тебя похожа.

– Ага, может, ты ее похитил.

– Педофил!

– София, мы идем домой. – Я беру дочь за руку, но она вырывается. Пожалуйста, София, не сейчас.

– Она не хочет!

– Похититель!

– Педофил!

Я протягиваю ей слона, и София утыкается лицом в его мокрую шкурку. Потом достаю удостоверение и раскрываю его.

– Я сержант уголовной полиции Холбрук. Это моя дочь. А теперь валите отсюда.

Они бегут в сторону микрорайона, негромко крикнув: «Чмошник!» – оказавшись на безопасном от меня расстоянии.

Я смотрю на дочь, сердце у меня колотится, стараясь успокоиться настолько, чтобы я ее не пугал.

– Зачем ты это сделала?

– Здесь снег лучше.

– Я подумал, что тебя кто-то украл. – На глаза у меня наворачиваются слезы. Я опускаюсь на колени, брюки мгновенно промокают от снега, я протягиваю к ней руки. – Иди ко мне, дорогая.

Когда София еще только начинала ходить, дети всех наших друзей преодолевали страх разлуки, в то время как мы боролись с обратным явлением. Приятели Софии плакали, когда их оставляли в садике, или цеплялись за родителей вместо того, чтобы обследовать детский центр.

– Она такая уверенная, – говорили взрослые, восхищаясь тем, как София ковыляла, не обращая ни на что внимания. – Ей бы быть прилипчивой после того, что она пережила.

Теперь я много знаю о нарушении привязанности. Оно очень распространено среди приемных детей, особенно среди тех, кто жил у временных опекунов, прежде чем обрести постоянную семью. Помню симптомы (в случае Софии – это отказ от привязанности и неоправданная привязанность к незнакомым) и лучшие способы их устранения. София не виновата – она жертва обстоятельств.

Чего я не знаю, и никогда не знал, – это как унять причиняемую этим боль.

Мои чувства, конечно, никого не волнуют. Это София получает помощь, и по праву – любой брошенный матерью ребенок заслуживает находиться в центре внимания. Мне бы научиться подниматься над всем этим, улыбаться, когда дочь вырывается из объятий, и твердить себе: «Я останусь с тобой, если ты передумаешь».

Сами попробуйте.

Попробуйте повести себя так с ребенком, которого вырастили, с первого взгляда полюбили, как своего. Попробуйте, а потом говорите мне, что у вас сердце кровью не обливается.

София пристально смотрит на меня и, не отводя взгляда, протягивает руку Бекке. Та колеблется, а потом берет ее ладошку. В горле у меня встает комок, мне кажется, что я задохнусь.

– Эм-м… – начинает Бекка, елозя ботинками по снегу.

– Возвращайтесь в дом!

Я чуть отстаю, а когда они уходят, сижу в темном заснеженном парке и тихо плачу.

Через полчаса мы с Софией едим оставленную Майной лазанью. Дочь выковыривает оттуда кусочки красного перца и складывает их на краю тарелки. Бекка съела салат и три ломтя тоста – вегетарианский бургер сгорел так, что весь обуглился. Я запер заднюю дверь на замок, а входную – еще и на задвижку, если Софию снова потянет на улицу. Потом смотрю на Бекку:

– Тебе домой бы надо.

– Все нормально, сегодня вечером я никуда не собиралась.

– Я не… – Не знаю, как закончить, чтобы не вызвать к себе презрения. Или жалости. Майна оставила в конверте деньги для Бекки. За переработку я ей заплатить не смогу. – Я не добрался до банкомата.

– Ничего. Я еще чуть-чуть побуду. Помогу вам ее уложить.

Интересно, много ли Бекка знает о наших с Майной неурядицах? Майна говорила ей, что не доверяет мне, не считает, что я гожусь на то, чтобы присматривать за собственной дочерью? Просила ли она ее остаться, пока София не ляжет спать?

Может, это и не Майна. Например, Катя сказала, что мне нельзя доверять. Они были с Беккой знакомы, но подружились ли? Насколько они сблизились? Сообщила ли Катя все Бекке, хотя я велел ей держать язык за зубами? Паранойя охватывает меня, словно зуд, который нельзя унять.

– А можно нам бисквитного пирожка? – спрашивает София. – Он вон там. – Она показывает на жестяную банку рядом с чайником, я снимаю крышку и ставлю жестянку на стол. – Я сама его испекла.

– Умничка. – Бекка отламывает кусочек. – Я тоже люблю готовить. А ты знала, что можно совершенно бесплатно собирать ингредиенты на природе? Я делала печенье с сосновыми иголками, можно еще одуванчики использовать. Есть масса веб-сайтов о поисках полезных растений.

– Странно. – София смотрит на меня, заскучав от разговора, которого не понимает. – Хочу снова на маму посмотреть.

Я запускаю «Полетный радар-24» и передаю ей телефон.

– Спасибо, папа. – Она улыбается мне лучезарной улыбкой, от которой у нее появляются ямочки на щеках, и я, разумеется, улыбаюсь в ответ. София полна противоречий и не осознает, что, всякий раз отдаляясь от меня, вонзает мне нож в сердце.

Конечно же, она не понимает, сказала бы Майна, ей всего пять лет! А ты взрослый, и именно ты должен все понимать.

София ведет пальчиком по линии маршрута самолета Майны.

– Пассажиры получают обед, потом ужин, а затем завтрак, – говорит она Бекке, – а между ними перекусы и много напитков.

– А ты когда-нибудь летала на самолете?

– Да сто раз! Я была во Франции, в Испании, в Америке…

– Везет же. В твоем возрасте мы раз в год отправлялись в кемпинг, а за границей я была только в прошлом году, и то ездила на пароме.

– В кемпинге тоже здорово, – добродушно произносит София. Она соскакивает со стула и прыгает на колени к Бекке.

Люди не совсем понимают, что такое нарушение привязанности. Они видят, как София лезет обниматься, как ей хочется рассмешить почтальона, перед ними ласковая, нежная и любящая девчушка. Да, в ней все это присутствует, но вместе с массой проблем, означающих, что ее приветливость не всегда направлена в нужную сторону.

– Ну, я вообще никаких проблем не вижу, – заявила моя мама после того, как несколько часов посидела с Софией. – Устроилась у меня на коленях, слушала сказки. Просто прелесть, а не малышка.

Мама огорчилась бы, узнав, что Софии легче устанавливать отношения с теми, кто не имеет для нее особого значения. С почтальоном, с сиделками, с бабушками и дедушками, которых видит раз в несколько месяцев. Им она откроет сердце, поскольку не ожидает ничего взамен.

А с нами? Вот мы имеем для нее значение. Любить нас означает получать боль – или же так подсказывают ей инстинкты.

Я начинаю убирать со стола.

– Мы много путешествуем только потому, что Майна работает в авиакомпании. В аэропорту ждем, не появятся ли свободные места. Порой просто возвращаемся домой, правда, София?

– Мне не нравится, когда так получается.

– Мне тоже.

София начинает рассказывать Бекке о емкости топливных баков «Боинга-777», и та смеется.

– Ты действительно все изучила?

– А еще я могу управлять самолетом.

– Неужели? – удивляется Бекка, и лицо дочери становится недовольным.

– Да. Папа, скажи ей.

– В аэропорту устроили семейный день, – объясняю я. – Майна повела дочь на полетный тренажер, который используется для обучения. У Софии неплохо получилось, и у Майны тоже.

– Я стану пилотом.

Интересно, устроят ли в полицейском участке день открытых дверей и понравится ли Софии сидеть в полицейской машине, примерив форму?

– Мама хотела быть пилотом.

Я наполняю раковину горячей водой, вспоминая свою первую встречу с Майной. Фотографию, которую она мне показала, где лицо у нее сияло неподдельной радостью.

После того как Майна забыла обо мне, я предпринял попытку разыскать ее. На «Фейсбуке» ее не было, и я отправился в аэропорт, где располагалась учебная база. Охранник у входа отказался искать ее имя и фамилию, объяснив, что нельзя раскрывать персональные данные. Но когда я уже уходил, он крикнул мне вслед:

– Попробуйте спросить в «Белом олене», он за углом! Там тусуются почти все курсанты.

Я потягивал теплое пиво, пока не зашла группа курсантов, обсуждавших прогноз погоды на следующий день.

Майна бросила учебу.

– У нее случилась паническая атака в первый раз, когда она подняла самолет в воздух. – Бывший сокурсник Майны старался сдерживать насмешку. – В результате они едва не разбились. Полный вылет.

– Точно знаете?

Я обернулся и увидел мужчину постарше, сидевшего у стойки. Он смотрел на нас, удивленно подняв брови. Потом кивнул мне.

– Вик Майербридж. Я инструктор. На Ксавьера не обращайте внимания, он вечно все преувеличивает.

– Так у Майны не было панической атаки?

Вик ответил взвешенно и обтекаемо:

– Опасности катастрофы не было. К тому же у нас многие отсеиваются, учиться тут нелегко. Она не первая, кто понял, что это не ее, и не последняя. Порой складывается так, что кому-то что-то не суждено.

– Полагаю, вы вряд ли знаете, где Майна теперь?

– Простите, не имею ни малейшего понятия.

Вот и все. Она действительно обо мне забыла.

Три месяца спустя я увидел, как Майна заходила в магазин на главной улице. Я рванулся через дорогу, едва под машину не попал, и все для того, чтобы резко остановиться. Что это я подумал? Захотелось снова быть посланным, только на сей раз прямым текстом и в лицо?

А может, она просто потеряла мой номер?

Я все еще колебался, когда Майна вышла на улицу. Она сделала короткую стрижку. Прежние сумасшедше-буйные кудряшки исчезли, уступив место ровно зачесанным волосам, слишком коротким, чтобы виться. От этого черты ее лица стали резче, а глаза сделались больше, и я испытал тот же самый прилив желания, что и при первой встрече.

– Ой! – воскликнула она.

– Привет!

– Я не позвонила. Прости.

– Это неважно.

– Правда?

– Ну…

Майна глубоко вздохнула:

– Если бы я позвонила сейчас… В смысле, не прямо сейчас, но если бы когда-нибудь тебе набрала и предложила бы встретиться… Может, было бы поздно?

Не было ничего беззаботного в той дурацкой улыбке, в которой я расплылся буквально до ушей.

– Классно. Тебе дать мой…

– У меня есть.

– У тебя остался мой номер?

– Естественно.

В ту пятницу после бара и ужина в индийском ресторане Майна поехала ко мне и осталась там до утра понедельника.

Наверное, не совсем обычная история любви, но наша.

– Если Майна хотела быть пилотом, – рассуждает Бекка, – как получилось, что она стала стюардессой?

– Она передумала.

Я пытался уговорить Майну вернуться в школу пилотов, возможно, обратиться к психологу, чтобы справиться с причинами панической атаки, но она возражала. Майна сменила пару работ, но ей было тяжело сосредоточиться. После смерти матери она сказала, что нужно подвести итоги и немного передохнуть.

– Я сильно ее разочаровала, – заявила Майна. – И папу тоже. Они заплатили за мое обучение огромные деньги, а теперь у отца не осталось даже дома, который они оба так любили. Им просто хотелось, чтобы я сама чего-то достигла.

– Нет, они хотели, чтобы ты была счастлива.

А счастлива Майна не была, исчезла та радость жизни, которой она лучилась в нашу первую встречу. Я осторожно предложил несколько других профессий, связанных с путешествиями, какие Майна любила, и с полетами, которые обожала. Сначала она колебалась, но сходила на день открытых дверей, кое-что изучила и в итоге выбрала подходящую.

Я бросаю Бекке кухонное полотенце.

– Вообще-то их называют бортпроводницами, а не стюардессами.

Бекка вскидывает брови.

– Вот так политкорректно? – смеется она и вытирает посуду. – Здорово! Вас можно называть констеблем или коннетаблем.

– Сержантом уголовной полиции, – бормочу я, но Бекка уже разговаривает с Софией.

– Пошли, давай-ка тебя искупаем и уложим спать, а папа почитает тебе сказку.

– Хочу, чтобы ты мне сказку почитала, – слышу я, когда они поднимаются наверх.

Слышатся звуки наполняемой ванны, я наливаю себе бокал вина, одним глотком отхлебываю сразу половину, поглощенный воспоминаниями. У нас с Майной был еще один шанс остаться вместе, а я все разрушил.

Наверху с хихиканьем носится София, и я знаю, что Бекка притворяется чудовищем из ванны. А скоро, когда ванна наполнится, это чудовище поймает Софию и тоже превратит в монстра с пузырчатой бородой и пенными рогами. Это ее любимая игра, уступающая только «полету»: Майна на спине с задранными вверх ногами, София балансирует на ее вытянутых горизонтально ступнях, раскинув в стороны руки и ноги и изображая парашютиста в затяжном прыжке.

Раздается звонок в дверь, я иду открывать, держа в руке бокал. Замираю, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Иногда заходит Мо, видя у дома мою машину, с просьбой чем-нибудь помочь. Но не в такое время и не в такую погоду. Я ставлю бокал на полочку около окна и медленно отодвигаю верхнюю защелку, еще раз убедившись, что София на втором этаже, в безопасности.