Текст книги "Падшие люди"

Должно быть, я простояла под дождем минуты две, не больше, когда меня окликнул Томас:

– Сюзанна! Ты что? Сейчас же вернись в дом.

Он стоял в дверном проеме рядом с официантом. Один был сердит, второй – ошеломлен. К моим щекам липли мокрые волосы. Бледные лица таращились на меня как на сумасшедшую.

В кебе по дороге домой Томас, не теряя времени, упрекнул меня в том, что я его унизила.

– Отдельным людям, которые не откажут себе в удовольствии посплетничать, я объяснил, что ты в отчаянии с тех пор, как ты… больше не… Ну, в общем, ты поняла. Ты выставила себя на посмешище, Сюзанна. С каждым днем у тебя появляется все больше странностей. Думаю, ты нездорова.

Опять он за свое: «нездорова». Но я промолчала.

После того случая Томас постоянно твердил, что мне следует показаться врачу. Говорил, что я подавлена и апатична, значит, со мной явно что-то не так. Настаивал, чтобы я записалась на прием к его другу, доктору Ловетту. Если я доказывала, что беременности никакой не было и ребенка я не теряла, просто поторопилась с выводами и по глупости озвучила их, Томас заявлял, что я отрицаю очевидное. Я лишь излагаю факты, возражала я. В ответ он называл меня холодной и бесчувственной. Нормальная женщина не станет так говорить о своем ребенке, для нее это неестественно, возмущался он. Я начала сомневаться в себе. Одержимый идеей обнаружить механическую неисправность в моем организме, он обвинял меня во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я перестала с ним спорить, ибо любое мое слово, казалось, лишь подтверждало его предположение. Меня вдруг осенило, что впервые за многие недели Томас начал проявлять интерес к моей персоне, точнее, не ко мне, а к моим внутренним органам. Создавалось впечатление, что ему доставляет удовольствие обсуждать их дефективность, словно он воспринимал меня как старый проржавевший механизм, который следует разобрать на детали, оценить его состояние и собрать заново, только уже из менее изношенных частей.

В конце августа, когда стало ясно, что увиливать больше нельзя, я пошла на прием к врачу, но врача я выбрала сама.

11

Жилистый секретарь невысокого росточка, глядя на меня надменно, с преогромным удовольствием сообщил, что многоуважаемый доктор Шивершев в настоящий момент не берет новых пациентов, он и так слишком загружен.

– У вас есть рекомендации? – осведомился он презрительным тоном, заранее зная ответ.

Я солгала, сказала, что мы с ним друзья и хорошо знакомы по Лондонской больнице. Бедняга растерялся, ибо доктор Шивершев слыл за человека, который игнорирует всех без разбору. Еще я добавила, что мой друг придет в ярость, узнав, что мне дали от ворот поворот. Спесивость в лице молодого секретаря сменилась неуверенностью, и он предложил записать меня на следующую неделю, на двадцатое августа.

Изначально я не ставила себе целью попасть на прием именно к доктору Шивершеву. Я брела по Харли-стрит, сбитая с толку бессчетным количеством имен на золотых табличках, что сияли на каждой двери. Читая их одно за другим, я приходила во всё большее замешательство. Почти сдалась, решив покориться судьбе и пойти на консультацию к другу Томаса, но потом увидела это имя: доктор Роберт В. Шивершев. Сколько в Лондоне врачей с такой фамилией? Разумеется, мы не дружили, я ведь работала обычной медсестрой. А для него, конечно же, все медсестры взаимозаменяемы и неотличимы друг от друга – безликие, со сглаженными чертами, как фигуры из слоновой кости на шахматной доске. Но это не имело значения. Я лишь хотела, чтобы у меня был свой врач, на мнение которого не мог бы повлиять мой муж, проявлявший маниакальный интерес к состоянию моего здоровья.

* * *

– Так вы знаете его по Лондонской больнице? – спросила элегантная экономка, за которой я следовала по парадной лестнице. Она годилась мне в матери, но поражала красотой, какая мне самой и не снилась. Густые темные волосы, уложенные в прическу с замысловатым плетением, бархатные глаза. В ее речи слышался незнакомый акцент. Одета она была в сиреневое шелковое платье. Более пленительной экономки я в жизни не встречала. Будто передо мной была герцогиня, от которой отвернулась удача.

– Я работала там медсестрой, но потом вышла замуж.

– О! Прекрасно, прекрасно. Знаете, в молодости я тоже была склонной к приключениям… Ах, не обращайте внимания.

Она подвела меня к двери в кабинет доктора, взялась за ручку и, помедлив, зашептала:

– Зная, что вы профессиональная медсестра и что вы, конечно же, содержали бы свою плату в идеальной чистоте, я должна извиниться перед вами за беспорядок в его кабинете. Доктор не разрешает мне у него прибираться, упрекает в том, что я переставляю вещи, чего я никогда не делаю. – Она покачала головой. – Впрочем, что я вам объясняю. Вы ведь и сами наверняка знаете, какой он упрямый, да?

– Да, бывает, – улыбнулась я, плохо представляя, о чем мы обе говорим.

– Это вы верно подметили, дорогая, – экономка отворила дверь.

Ступив в кабинет, я поняла, что она имела в виду. Портьеры находились в беспорядочном состоянии; одни раздвинуты, другие – сдвинуты, и почти все выглядели неопрятно, будто их повесили впопыхах, а потом забыли расправить. Из-за этого свет создавал дезориентирующий эффект: некоторые части комнаты были погружены в темноту, другие высвечены яркими лучами, в которых танцевали пылинки. Войдя в кабинет, я сразу же чихнула.

В самой комнате царил хаос. Казалось, ее перевернули вверх дном и покинули в спешке, будто доктор от кого-то убегал. Всюду были разбросаны бумаги, придавленные медицинскими инструментами и приборами, которые должны бы лежать в лотках или храниться в специальных контейнерах, а не валяться где попало. Воздух был затхлый и, скажем так, насыщен запахом нервничавших пациентов. Думаю, кабинет давно не проветривали. Полка у одной стены была беспорядочно заставлена сосудами с препаратами, покрытыми толстым слоем пыли, которая надежно укрывала те диковинки, что в них хранились. От пола, словно грибы, тянулись вверх стопки книг. Мне пришлось лавировать между ними, чтобы подойти к столу врача. Сам дом снаружи был безупречен: белый фасад, чугунная ограда. Холл, экономка, витая лестница в совокупности представляли картину элегантности и гармонии. Но эта комната была похожа на пещеру отшельника.

В окно слева от меня что-то громко ударилось. Вздрогнув, я увидела грязное призрачное пятно, оставленное заблудившейся птицей. Мне сразу вспомнилась маленькая завирушка, которую дедушка принес с улицы в своих огромных ладонях.

Доктор Шивершев подался вперед в кресле, выступив из мглы, будто некий дух на спиритическом сеансе. Что снова заставило меня вздрогнуть.

– Это был голубь. Они постоянно врезаются в окна. Не пойму почему: окна ведь грязные. Я запрещаю их мыть. Думал, тогда птицы будут распознавать в них препятствия. Бесполезно. А жаль. Город быстро растет, некоторые особи не успевают приспосабливаться. Зданий как будто вообще не видят. Не понимают, как можно облететь новые преграды, что мы воздвигаем. Если б знать, как научить их не губить себя. Присаживайтесь, пожалуйста, миссис Ланкастер.

– Может быть, голубь просто оглушен? Мой дедушка как-то раз спас одну птичку. Поместил ее в коробку, в темное местечко, и на следующее утро она улетела. А сначала я думала, что она умерла.

– Мой секретарь всегда их только мертвыми подбирает.

– Ваш секретарь их подбирает?

– Да. И они всегда мертвы, шеи сломаны. Но чья-то трагедия неизменно обращается во благо для другого. Моя экономка скармливает их коту, что бродит во дворе. Он, по крайней мере, будет благодарен.

Самого доктора можно было сравнить со старой изжеванной тряпкой – с куском ткани, которую когда-то очень давно выстирали и выгладили, но с тех пор таранили по кустам, неоднократно топтали, выкручивали и время от времени снова использовали. У него были темные волосы, темные глаза, смуглое лицо. Я подумала, что он, возможно, француз, испанец или итальянец. Такой неординарной внешности, как у него, англичане всегда пытаются подобрать определение с точки зрения национальной принадлежности, но по незнанию нехотя характеризуют ее как «иностранную» или «экзотическую». А вот выговор доктора Шивершева, напротив, выдавал в нем выпускника английской частной школы. Под глазами у него пролегли темные круги; длинные черные волосы, завивавшиеся на концах, у шеи, торчали в разные стороны, как иголки у ежа. Щеки и подбородок покрывала щетина. Сюртука на нем не было, на рубашке виднелись грязные пятна. Он больше походил на алкоголика, нежели на уважаемого хирурга. Я уже начала подумывать о том, что совершила глупую ошибку, придя к нему на прием.

– Значит, вы и есть мой добрый старый друг из больницы. Простите, я подзабыл, как мы с вами сблизились, – произнес доктор Шивершев. Самодовольно улыбаясь, он откинулся в кресле. Я покраснела. – Как же я посмеялся, когда мой секретарь описал вас. Предположил, что это вы, но до конца уверен не был. Никогда бы не подумал, что такая женщина, как вы, станет обманом записываться ко мне на прием. Вы меня заинтриговали. Почему нельзя было просто подойти ко мне в больнице?

Я сидела красная, как помидор, мысленно корчась от того, что собственной ложью загнала себя в ловушку.

– Доктор Шивершев, я больше не работаю в больнице. Замуж вышла.

– Господи помилуй, зачем же это? – Он скривился, словно и впрямь не мог понять моего поступка.

Уткнувшись взглядом в пол, я пальцем водила по строчке на своей перчатке. Я ведь рассчитывала, что пробуду здесь самое большее минут десять – поговорю о своем здоровье и уйду. Теперь же я и вовсе не знала, что сказать.

– У моего мужа врачебный кабинет дальше на Харли-стрит. Я там никогда не была, он не любит, чтобы его отвлекали от работы. Вы должны его знать. Он тоже работает в Лондонской больнице, хирург. Томас Ланкастер.

Услышав фамилию Томаса, доктор Шивершев замер. Казалось, ему стоит больших трудов не выдать того, что он думает. Его глаза забегали по столу, он стал переставлять на нем вещи: чернильницу сдвинул на дюйм в сторону, бумаги переложил на край. Потом сцепил вместе ладони, словно рукам своим тоже не доверял.

– Понятно, – промолвил он после неестественно долгой паузы. – Что ж, сестра Чапмэн, а теперь уже миссис Ланкастер, вероятно, должна быть причина, заставившая вас приложить столько усилий, чтобы попасть на прием ко мне, а не искать совета у мужа. Итак, слушаю вас внимательно.

От прилива горячей крови в груди заполыхало, как в топке.

– Мой муж обеспокоен тем, что, возможно… Мой муж немного моложе меня. Вы думаете?.. Среди врачей существует какое-то общепринятое мнение, обоснованное с точки зрения современной медицины, относительно идеального возраста для женщины?.. Я хочу быть уверена, что вполне здорова. Меня беспокоит… состояние моего здоровья. – Вытянув ниточку из строчки на перчатке, я проделала на пальце маленькую дырочку, в которую мне теперь хотелось заползти.

Доктор Шивершев принялся задавать стандартные вопросы. Уточнил мой возраст, возраст Томаса, кое-какие факты моей биографии – это было забавно, поскольку половины о себе я не знала, – расспросил об общем состоянии моего здоровья. Слушая меня, он что-то строчил на листке бумаги, взятом из одного вороха на столе. С одной стороны листок уже был исчеркан, и я подозревала, что его старательная писанина – это показуха, для меня. Как знать, он вполне мог составлять список покупок.

– Миссис Ланкастер, у вас самый что ни на есть детородный возраст, если вы это пытаетесь выяснить.

– Я старше мужа, – напомнила я. – Какими словами мне его разубедить?

Доктор Шивершев, я надеялась, вооружит меня неким научным объяснением, и, когда Томас в следующий раз предъявит мне претензии, я в свое оправдание повторю его слова.

– Скажите ему, что многие женщины в вашем нынешнем возрасте вынашивают и рожают детей. Что моя мама родила меня, когда ей было сорок лет. Вот честно, даже не представляю, чем тут можно помочь с медицинской точки зрения. Могу, конечно, придумать какое-нибудь лечение, но ваш муж сразу поймет, что это ерунда. Во всяком случае, должен понять. Или вас беспокоит что-то еще? Есть какие-то другие нарушения, о которых вы хотите мне сообщить?

Интересно, как он отреагирует, если я прямо его спрошу, нормально ли это, когда мужчина смеется, причиняя своей жене боль, или сжимает ей горло, пока она не начинает задыхаться? Действительно ли мужчинам самой природой предназначено испытывать желания, которые они не способны контролировать, и женщины вынуждены их удовлетворять, нравится им это или нет? А сказки и истории о счастье супружества, о любви – это все хитрость, чтобы заманить нас в постель, и мы, оказавшись в западне, стыдимся собственной доверчивости и, обозленные, обиженные, специально скрываем от юных девиц, что для женщины жизнь в браке – это далеко не идиллия, дабы избавить себя от мучительной зависти к тем из них, кому удастся избежать нашей участи? Я могла бы спросить его, не в этом ли объяснение всех проблем; много ли женщин страдает от изнеможения при удовлетворении похоти мужа, порой разжигаемой пассивным поведением его жены. А сам доктор душит жену во время половой близости, и нравится ли ей это, или она, как я, подыгрывает мужу, издает соответствующие звуки в надежде, что он закончит мучить ее чуть быстрее.

– Вас что-то еще беспокоит, миссис Ланкастер?

– Нет, – ответила я. – Наверно, у меня слишком много свободного времени, я целые дни провожу в раздумьях.

– Миссис Ланкастер, вы могли бы устроиться на волонтерскую работу. Вы обладаете ценными навыками. Среди дам-волонтеров мало найдется опытных хирургических медсестер. Я знаю несколько благотворительных организаций, которые были бы счастливы заполучить в свои ряды такого специалиста, как вы. Если это вас не привлекает, могу посоветовать кое-что другое. Некоторые мои пациентки занимают себя тем, что ведут дневники, поверяют бумаге свои мысли и чувства. Говорят, это помогает.

Ничего более ужасного придумать было бы нельзя, но я придала своему лицу выражение, подразумевавшее, что это хорошая идея.

– Ну а так, попытайтесь расслабиться и наслаждаться супружеской жизнью. У вас есть время, миссис Ланкастер. Много времени, – сказал доктор Шивершев.

Не желая встречаться с ним взглядом, я стала рассматривать его кабинет. Глаза уже привыкли к странному освещению. Выхватили из сумрака большие потрепанные фолианты с неразборчивым шрифтом на незнакомом мне языке. Я разглядела и препараты в сосудах. Это были части человеческого тела: органы и кожа, залитые формальдегидом. Мой взгляд приковался к нижней части лица, плавающей в желтой жидкости. Кожа ниже глаз была снята, губы оставались в целости и сохранности. Лицо покрывали ранки.

– Я изучаю болезни кожи, – объяснил доктор Шивершев.

– О.

В соседнем сосуде находился рот с толстым языком в окружении длинных щупалец, похожих на пальцы.

– А это что? – спросила я. – Никогда не видела такого органа.

– Это морское существо. Просто украшение, – ответил он.

Я все еще рассматривала эту диковинку, когда доктор Шивершев добавил:

– Вы, кажется, дружили с той медсестрой…

Затаив дыхание, я расправила плечи, как учил меня Томас, и, не давая ему продолжить, отрезала:

– Сестрой Барнард. Да. Мы жили в одной комнате.

– Вы были близки? – полюбопытствовал доктор Шивершев.

Странно, что он об этом спрашивает.

– Сестра Барнард была очень хорошей медсестрой. Вдвоем мы работали слаженно.

– Помнится, я видел вас вместе. Вы всегда ходили парой, прямо как близнецы, если не считать разницы в росте, конечно. Вприпрыжку носились по больнице туда-сюда, как неразлучная парочка пингвинов.

Я поняла, что нужно проявить осмотрительность. В свое время про нас сплетничали в больнице. Остается надеяться, что те кривотолки не достигли ушей Томаса. Иначе он обвинит меня еще в чем-нибудь противоестественном.

– Да, но теперь я замужем. И счастлива.

– Не сомневаюсь.

Прием был окончен, я направилась к выходу, но должна была прояснить еще один вопрос.

– Доктор Шивершев, могу я рассчитывать на то, что о содержании нашего разговора никто не узнает?

– Почему вы спрашиваете? – Было видно, что он оскорблен.

– Вы лично знакомы с Томасом, поэтому я хотела бы быть уверенной, что этот наш разговор останется между нами. Не хотелось бы мне стать предметом обсуждения между мужчинами, даже если они врачи.

Доктор Шивершев расхохотался, что меня удивило: прежде я не видела, чтобы он когда-нибудь смеялся.

– Миссис Ланкастер, пока ваш муж оплачивает счета, я плохо представляю, о чем вообще мы могли бы с ним разговаривать.

12

Айлинг начала учебу на курсах медсестер в Лондонской больнице через несколько недель после меня. Она никогда не объясняла, почему прибыла с запозданием, и вообще была не склонна рассказывать о себе, разве что в самых общих выражениях. В свойственной ей манере отделывалась шуткой, переводя разговор на другую тему. Полагаю, она думала, что никто не распознает ее уловку, но я никогда не лезла к ней в душу, ведь у каждого из нас есть свои тайны. Решила, пусть считает, что со мной ее хитрость прокатывает. Мне было известно, что отец ее не мог похвастать образованием в традиционном смысле, но имел большие связи. По социальному статусу он был землевладелец и обладал достойными уважения познаниями в области коневодства.

Лекции проводились в классной комнате, и этим больничные курсы очень напоминали школьные занятия, которые мы посещали в более юном возрасте. Прежде чем нас допустили к больным, мы должны были проштудировать массу теоретического материала, в большинстве своем общеизвестного: заправка постели, мытье пациентов, накладывание повязок и шин, предотвращение распространения инфекционных заболеваний, распознавание симптомов. На протяжении многих недель мы сидели в классе и по нескольку часов кряду писали конспекты, а после сдавали экзамен за экзаменом. Просто пытка.

Я отчетливо помню момент появления Айлинг. Мы, бестолковые стажерки, со знанием долга впитывали мудрость одной из медсестер, упивавшейся своей ролью наставницы и своим авторитетом. Уж она во всю распиналась перед своими слушателями поневоле, донося суть каждого положения в пафосных выражениях, достойных члена парламента.

– Медсестра должна быть расторопной и сообразительной, но в первую очередь ее отличительное качество – послушание. Немалое значение имеет и такая черта, как добросовестность, дабы на нее можно было положиться. Медсестра должна взять за правило быть доброжелательной и любезной; если от природы такая манера ей не свойственна, она должна воспитать ее в себе. Медсестра не устает, ей не наскучивают ее обязанности, она не теряет терпение при виде нескончаемой череды человеческих страданий, которые она должна всеми силами облегчать каждый божий день своего земного существования. Награда для нее – сознание того, что она служит высокой цели в тесном единстве с другими медсестрами, ее соратницами.

От скуки я начала засыпать, вот-вот ударюсь лбом об стол. Вдруг скрипнула дверь, и в класс вошла худенькая девушка с ярко-рыжими волосами, выглядывавшими из-под чепца. Входя в любую комнату, Айлинг будто озаряла ее своим появлением. Не то что я. Мне всегда приходилось давить в себе инстинктивный порыв извиниться перед дверью за то, что я ее потревожила. Айлинг остановилась у входа и, когда наши взгляды встретились, улыбнулась мне. А я из робости постеснялась ответить ей улыбкой. Отвернулась и тотчас же пожалела, что выказала недружелюбие.

– Стажерки должны воздерживаться от пустой болтовни, – продолжала наша наставница. – Старайтесь не подпирать собой мебель или не задерживаться без дела у коек пациентов, будто вы встретили старых друзей. Ничто не производит более сильного впечатления безалаберности, как панибратское общение с пациентами или коллегами. Мы – профессиональные медсестры и находимся при исполнении своего долга. Я понятно объяснила?

Девушки хором подтвердили, что им все ясно, и Айлинг предложили пройти в класс и сесть. Свободных мест было несколько, но она опустилась на стул рядом со мной. Не смея поднять на нее глаза, я чуть сдвинулась в сторону.

Мы просидели рядом, на тех же самых местах, три недели, прежде чем я собралась с духом сказать ей что-то, помимо обязательного приветствия. Хотя мы почти не общались, я с радостным нетерпением ждала тех занятий, надеясь, что Айлинг заговорит со мной или взглянет на меня с той пленительной улыбкой, от которой меня пробирала сладостная дрожь. Сама я не могла придумать, как завязать с ней беседу: мысли в голове путались, подходящие слова не шли на ум. Но потом однажды, когда нас оставили дописывать конспект, Айлинг неожиданно обратилась ко мне.

– Можно узнать, как тебя зовут? – шепотом спросила она.

Я опешила, ни слова не поняла из того, что она сказала. Лишь смотрела зачарованно на ее розовые губы. Они казались неописуемо мягкими; уголки желобка в центре образовывали дерзкий изгиб, приподнимающийся к носу.

– Что?

– Звать тебя как? – шепотом повторила она свой вопрос. Подаваясь вперед всем телом, удивленно вскинула брови, словно испугалась, что перед ней сидит слабоумная. – Я могу спасти тебя, окликнув по имени, если вдруг увижу, что ты вот-вот угодишь под колеса экипажа на Уайтчепел-роуд.

– Сестра Чапмэн, – ответила я, улыбнувшись во весь рот.

Она как-то странно посмотрела на меня и тоже представилась:

– А я Айлинг.

– О! – сообразила я. – Сюзанна.

– Обожаю это имя.

– Спасибо.

– В детстве у меня была лошадь, ее звали Сюзанна.

– О.

– Сюзанна, откуда ты родом?

– Прости, что ты спросила?

– Откуда ты?

– Я… откуда-то, наверно.

– Понятно, – она снова углубилась в свои записи, словно кладя конец разговору.

А мне отчаянно хотелось продолжить нашу беседу и больше не выставлять себя дурой. Поскольку ничего толкового придумать я не могла, то ляпнула первое, что пришло в голову:

– Я родилась в здешних местах. Жила с родителями, пока они не умерли от скарлатины.

– Что?! Оба? Какой ужас! А братья и сестры у тебя есть?

– Нет, никого. Да. То есть братьев и сестер у меня нет, а родители, да, оба умерли. Но мне очень повезло. Меня взяли к себе дедушка с бабушкой. Они меня и вырастили, в Рединге. Там я жила до приезда сюда.

– Выходит, ты у нас из Рединга.

– Вроде так. А ты ирландка.

– Знаю.

– Я знаю, что ты знаешь. Просто это отметила.

– Понятно. А ты – англичанка.

– Да, но мы ведь в Лондоне, так что в этом нет ничего необычного, так ведь?

– По-моему, ирландцы составляют половину населения Лондона, или скоро будут составлять, такими-то темпами. Готова поспорить, теперь в любом уголке света, куда ни плюнь, непременно в ирландца попадешь. Не сидится нам на месте, неугомонный мы народ.

– Это из-за картошки[12]12
  Имеется в виду Великий голод в Ирландии 1845–1849 гг. Картофель являлся основным продуктом питания в Ирландии. В результате неурожая, вызванного поражением культуры фитофторозом, около миллиона человек умерли от голода и еще миллион эмигрировали в разные страны, в том числе в Великобританию.


[Закрыть], да? – спросила я.

– Что-о?! – Айлинг произнесла это не с вопросительной интонацией, даже со свистом втянула в себя воздух. Я все испортила.

После мы не общались недели три, наверно, может, месяц. Расписание занятий у нас было плотное, возможность отдохнуть выпадала редко. Поболтать о том о сем можно было разве что в сестринской да в дортуаре, но мы все так уставили, дай бог до постели добраться. К тому же близких подруг у меня никогда не было, и я понятия не имела, как их заводить. Между другими дружба возникала сама собой, без всяких усилий с их стороны, взрастала как сорняки, а я лишь смотрела на них и завидовала. Потом однажды Айлинг снова обратилась ко мне с вопросом, продолжив с того, на чем мы тогда остановились:

– А твои дедушка с бабушкой?

– Прости, ты о чем?

– О дедушке с бабушкой. Родители твои умерли от скарлатины, и тебя вырастили в Рединге дедушка с бабушкой. Они гордятся тобой? Тем, что ты стала сестрой милосердия?

– Ой, нет. Бабушка вообще считала, что это отвратительная затея! Даже слышать о ней не хотела. Они умерли.

– Кто?

– Дедушка с бабушкой.

– Боже! Родители умерли, дедушка с бабушкой тоже, братьев и сестер нет! А двоюродные?

– Нет, никого.

– Кошмар! А у меня их миллион. Потому я и здесь. Могу поделиться, если хочешь.

– Миллион? В самом деле?

– Нет. Это я лишнего хватила, конечно.

– О. – Я не знала, что на это сказать, и потому промолчала.

– Я пыталась пошутить, – объяснила Айлинг. – Спросила про родственников только для того, чтобы получше тебя узнать. Но о ком ни спрошу, все уже умерли, вот и решила поднять тебе настроение.

– О. А я не поняла. Извини.

– Да нет, это я должна извиняться. Мои-то все живы.

– А ты откуда родом?

– Из Килдэра. Это в Ирландии. Впрочем, что я тебе объясняю? Ты у нас умная, сама это знаешь.

– А вот хамить необязательно.

– Ну вот, опять, – посетовала она.

Медсестра, проводившая занятие, стрельнула в нас строгим взглядом и приложила к сухим губам негнущийся палец.

– Тссссс!

– Что опять? – шепотом спросила я.

– Пыталась пошутить, – шепнула в ответ Айлинг.

– Не надо так больше, – сказала я.

– Что «не надо»? Я вроде бы ничего не сделала.

– Смеяться надо мной не надо. Я не понимаю шуток.

– Запомню.

На следующем занятии я говорила мало, и Айлинг тоже. Но на том, что было после, я решила набраться смелости и расспросить Айлинг про ее жизнь. Дедушка всегда говорил, что нужно проявлять интерес к людям, задавать им вопросы, даже если они настроены враждебно; это окупится с лихвой. Еще он говорил, что я замкнутая и люди могут подумать, будто у меня нездоровый интерес к собственной персоне.

– Что это за место – Килдэр? – спросила я, держа у рта карандаш, чтобы наставница не заметила, как у меня шевелятся губы.

– О, ужасное, – зашептала Айлинг. – Большое болото, где постоянно идут дожди. Огромный сырой торфяник. Килдэр – это лошади и торфяники. И больше ничего.

– А торфяник – это что?

– Ты не знаешь, что такое торфяник?

– Не представляю.

– Земля. Красная рыхлая земля. На ней можно вырастить что угодно. Можно ее поджечь. В ней можно что-то схоронить. Отцу принадлежали обширные земельные владения, на которых вечно откапывали людей, живших в Средние века. А потом появлялся какой-нибудь чокнутый английский аристократ, выдавший себя за археолога, и требовал, чтобы мы не трогали находки, что их необходимо исследовать и выставить в музее. – Айлинг подняла на меня глаза, сверкнула улыбкой, а потом взгляд ее затуманился, словно она мысленно перенеслась куда-то далеко-далеко. Через минуту она все же встряхнулась, возвращаясь в реальность. – Торфяники – подходящее место для погребения мертвых. В болотах они отлично сохраняются, никакая порча их там не берет. Трупы, что находят в торфяниках, выглядят так, будто эти люди только что легли и заснули.

– Полезная информация. Надо запомнить, – сказала я, надеясь ее рассмешить. Получилось.

– Молодчина! Ты делаешь успехи, Сюзанна.

– Ты это про что?

– Ты всё это обыграла в виде шутки. Причем с ходу. Что ж, неплохо у нас получается – мы фактически стали лучшими подругами.

– Не пойму, со зла ты так говоришь или нет. Может, уязвить меня хочешь.

– Я никогда не издеваюсь над людьми. Мне жестокость не свойственна.

– И все же. – Язык пронзила острая боль. Я поморщилась.

– Что с тобой? – спросила Айлинг.

– Язык болит. Должно быть, чирей вскочил.

– Покажи. Мне можно доверять. Я добросовестная медсестра, доброжелательная и любезная.

Не раздумывая, я высунула язык. Айлинг прищурилась, внимательно рассматривая его. Чуть не окосела от старания.

– Сестра Чапмэн! – крикнула наставница из передней части аудитории. Она смотрела прямо на меня, на мой высунутый язык. – Вы что себе позволяете? Вон из класса, немедленно. Ни стыда ни совести!

Мне велели идти в кабинет Матроны. Я была вынуждена объяснить ей, что у меня болит язык, и показать на нем язвочки. Раздраженная тем, что я отвлекаю ее от дел, она взмахом руки отослала меня прочь, сказав, чтобы впредь я держала язык во рту, где ему самое место. Показать его я могу только врачу, если тот попросит, да и то лишь в стенах больницы. Будто мне требовались дополнительные пояснения.

Выйдя из кабинета Матроны, я увидела в коридоре Айлинг.

– Меня ждешь или тебя тоже на ковер вызвали? – поинтересовалась я.

– Сильно влетело? – спросила она.

– Не очень.

– Ну и ладно. Может, пойдем в саду погуляем, воздухом подышим? Погода хорошая. Нужно ловить момент. А то скоро опять похолодает.

Заблудшая малышка Полли

Около полуночи кто-то крикнул, что небо в огне, и все, кто был в «Сковороде», с кружками пива в руках, вывалились на Трол-стрит, чтобы своими глазами увидеть эту картину. Сказали, что небеса лижут огромные желтые языки. Это была последняя ночь августа 1888 года. Лило как из ведра, пропитанный влагой воздух трещал от разрядов молнии и раскатов грома.

Полли была пьяна, но она этого не сознавала, пока не выскочила на улицу и не услышала собственный визг. Горели Шедуоллские доки, пламя вырывалось со складов Южной пристани, забитых колониальным товаром, бренди и джином. Адское зрелище. Пепел засыпал Трол-стрит, словно снег. Слабые легкие Полли мгновенно заполнил дым, отчего у нее закружилась голова, но она все равно прыгала и скакала под подающими серыми хлопьями, танцевала вместе с другими женщинами из паба, с женщинами, которых едва знала, и смеялась, глядя, как пепел оседает на ее новую черную соломенную шляпку с бархатной отделкой. В какой-то момент она поскользнулась и приземлилась на зад. Двое докеров помогли ей подняться. Ее платье из грубой полушерстяной ткани, к сожалению, теперь было испачкано в навозе. Она продолжала хохотать, однако держаться на ногах ей было трудно. Именно в это мгновение у нее испортилось настроение.

Она вспомнила, что истратила в три раза больше, чем платила за ночлег. Деньги, отложенные на постой, были спущены на пиво и джин, и осознание того, что она поступила неразумно, снова сильно расстроило ее. Безмозглая Полли, отругала она себя, надеясь протрезветь. Тупица. Полли вернулась в паб, чтобы посчитать оставшиеся монеты, но это ей оказалось не под силу. Она и так знала, что денег у нее недостаточно, а просить помощи у товарок не хотела: она им не доверяла.

Пошатываясь, Полли снова вышла на улицу и поплелась в меблированные комнаты «У Уилмотта», располагавшиеся дальше на Трол-стрит. Она часто там снимала койку на ночь, бывало, и другим подбрасывала деньжат, когда те обходили кухню с протянутой шапкой, так что, возможно, шансы у нее есть, прикинула она. Полли слонялась по ночлежке, время от времени сообщая, что ей не хватает нескольких пенсов, но ответом ей были стеклянные глаза, отведенные взгляды и перевод разговора на другую тему. Сволочи. Она надеялась, что, когда хозяин ночлежки придет собирать плату, кто-нибудь из подружек внесет за нее парочку недостающих пенни. Увы, не повезло.