Текст книги "Вы сотворили нас"

Клиффорд Саймак
Вы сотворили нас

1

Я все время вспоминал своего старого друга и то, что он рассказал в нашу последнюю встречу.

Это случилось всего за два дня до его гибели – на скоростном шоссе, где движение в момент аварии отнюдь не было столь напряженным, как в другое время; его машина превратилась в груду искореженного металла, а по юзовым следам прочитывалось, как все это произошло: автомобиль столкнулся с другим, неожиданно вывернувшим со встречной полосы. Причем от этой второй машины не осталось ничего, кроме следов на асфальте.

Я старался прогнать эти мысли и думать о чем-нибудь другом, но по мере того, как проходили часы, передо мной разворачивалась длинная лента бетона, а мимо проносились весенние пейзажи, я невольно временами возвращался мыслью к вечеру той нашей последней встречи.

Похожий на сморщенного гнома, он сидел в глубоком кресле, угрожавшем поглотить его своей красно-желтой обивкой, и, перекатывая в ладонях стакан бренди, смотрел на меня.

– По-моему, – говорил он, – нас преследуют призраки всех фантазий, всех верований, всех великанов-людоедов, которые когда-либо являлись нам в грезах со времен пещерного человека, на корточках сидевшего возле огня, вглядывавшегося во мрак простирающейся снаружи ночи, представлявшего, что там может быть. Конечно же, он знал, что может там находиться, – этот охотник, собиратель, скиталец по диким местам. У него были глаза, чтобы видеть; нос, чтобы чуять; уши, чтобы слышать, – и все его чувства, скорее всего, были острее наших нынешних. Поэтому он знал, что за существа бродят там, во тьме. Знал, конечно, но не верил себе, собственным чувствам. Его маленький мозг при всей своей грубости творил иные формы и фигуры, другие типы жизни и опасности…

– И вы думаете, с нами происходит то же самое? – поинтересовался я.

– Разумеется, – ответил он. – Хотя и совсем иначе.

Сквозь открытую дверь, ведшую в патио,[1]1
  открытый внутренний двор, часто окруженный галереями, характерный для архитектуры Средиземноморья и Латинской Америки, а также для территорий юга США, отвоеванных в свое время у Мексики, и прилегающих к ним районов, где ощущается испанское влияние


[Закрыть] проникал легкий ветерок, доносивший из сада еле ощутимый аромат весенних цветов. Вместе с ним в комнату проникал отдаленный гул самолета, описывающего круг над Потомаком, прежде чем зайти на посадку на расположенный за рекой аэродром.

– Совсем иначе, – повторил он. – Я продумал все это. Не те людоеды, наверное, которых воображал пещерный человек. Он представлял себе нечто физическое, тогда как большинство сегодняшних измышлений носят, насколько я понимаю, интеллектуальный характер.

Я чувствовал, что он готов рассказать куда больше об этом странном, причудливом образе, порожденном его фантазией, но в тот момент в комнате появился Филип Фримен – его племянник, государственный служащий. Филип рассказал забавную байку о прибытии некоей Очень Важной Персоны, после чего разговор перешел на другие темы, и к призракам мы больше не возвращались.

Впереди замаячил указатель съезда на Старую Военную Дорогу, и я сбросил скорость, чтобы свернуть, а оказавшись на ней, поехал еще медленнее. После нескольких сотен миль, пройденных с крейсерской скоростью восемьдесят в час, теперешние сорок производили впечатление движения ползком, хотя даже их было слишком много для той дороги, на которой я очутился.

Признаться, я успел позабыть, что-такие еще бывают. Когда-то здесь было асфальтовое покрытие, но многочисленные весенние оттепели взломали его, и теперь оно пестрело множеством щебеночных заплат, превратившихся от времени в тонкую белую пыль.

Дорога была узкой, что еще больше подчеркивалось густым кустарником, почти живой изгородью, с обеих сторон наступавшей на обочины, так что машина двигалась словно по аллее или по дну мелкой извивающейся траншеи.

Автострада проходила по водоразделу, тогда как Старая Военная Дорога сразу же принялась нырять между холмами – я помнил об этом, хотя мне и казалось, что спуск после съезда с шоссе, несколько лет назад реконструированного и расширенного, не будет столь крутым.

Совсем другой мир, подумалось мне, и это как раз то, чего я искал, хотя и не ожидал оказаться в нем так внезапно – просто свернув с шоссе. И скорее всего, разумеется, этот мир не так уж отличается от привычного – таким его делает мое воображение; это самообман, я просто вижу то, чего ждал.

Неужели я и впрямь обнаружу Пайлот-Ноб не изменившимся? Да и вероятно ли, чтобы маленький поселок мог измениться? У него не было для того никаких возможностей.

Все эти годы он лежал так далеко от стремительного течения жизни, оставался таким нетронутым и незаметным, что не существовало причин, способных привести к изменениям. Вопрос, однако, заключался не в том, насколько изменился Пайлот-Ноб, а в том, насколько изменился я сам.

Почему, размышлял я, человек так стремится к собственному прошлому, сознавая при этом, что деревья никогда уже не будут пламенеть так, как однажды осенним утром тридцать лет назад, что вода в ручьях не окажется такой чистой, холодной и глубокой, какую он помнит, что все эти воспоминания – лишь отражение восприятия в лучшем случае десятилетнего ребенка?

Существовала сотня других, куда более удобных мест, которые я был волен избрать, – мест, где я был бы так же свободен от телефонных звонков и где не нужно было бы писать сценарии; где не было бы ни жестких сроков, ни Важных Персон, которых обязательно нужно встречать; где не было бы необходимости постоянно поддерживать себя на должном уровне информированности и всезнайства и где не нужно придерживаться бесчисленных сложных обычаев, принятых в определенном окружении.

Добрая сотня мест, где человеку хватает времени думать и писать; где ему не надо бриться, когда он этого не хочет; где одежда может быть поношенной – и никто не обратит на это внимания; где, если хочешь, можешь лентяйничать и коснеть в невежестве; где никого не интересует твой ум и можно предаваться сплетням и болтовне, не содержащим ровным счетом ничего важного.

Сотня других мест – и все же, когда я принимал решение, у меня даже не возникал вопрос, куда ехать. Может, я и обманывал себя, но был этим счастлив. Не признаваясь себе в этом, я бежал домой. И теперь, преодолевая эти долгие мили пути, я уже понимал, что того места, о котором думал, нет и никогда не было; что годы превратили воспоминания о нем в ласковую фантазию, с помощью которой человек так охотно обманывает себя.

Когда я съезжал с шоссе, уже близился вечер, и теперь тяжелый мрак наползал на дорогу, перетекавшую из одной маленькой долины в другую. Фруктовые деревья в полном цвету, попадавшиеся в этих местах, казались в сгущающихся сумерках белыми шарами; иногда меня окатывали волны аромата, источаемого такими же деревьями, но только расположенными гораздо ближе, хотя и скрытыми от глаз. Вечер еще только начинался, однако мне казалось, что я ощущаю запах тумана, поднимающегося с лугов, что лежали по берегам извилистого ручья.

Многие годы я твердил себе, что знаю эти места, что воспоминания о них так отпечатались во мне с детства, что стоит мне оказаться на дороге – и я безошибочно доберусь до самого Пайлот-Ноба. Но теперь я начал подозревать, что ошибался. Ибо до сих пор не сумел вспомнить ни одной характерной приметы местности. Общие очертания остались, конечно, такими же, как я их помнил, однако не было ни единой отличительной черты, в которую я мог бы ткнуть пальцем и точно сказать, где именно нахожусь. Это раздражало и было некоторым образом унизительно, и я спрашивал себя, не окажусь ли в таком же положении, попав в Пайлот-Ноб.

Дорога была плохой – гораздо хуже, чем я ожидал. Каким образом ответственные за ее состояние люди позволили ей прийти в столь плачевный вид? Конечно, можно было объяснить извивы, которыми она, змеясь, повторяла очертания холмов, – но уж никак не выбоины, не длинные рытвины, на всю глубину заполненные пылью; да и с узкими каменными мостами, на которых не смогли бы разминуться две машины, давно уже надо было что-то предпринять. И вовсе не потому, что движение здесь было оживленным, – казалось, на всей этой дороге я вообще один.

Тьма сгущалась, и я включил свет. Перед этим я еще сбросил скорость и теперь полз, делая не больше двадцати миль в час: повороты выскакивали слишком неожиданно, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности.

Я знал, что до Пайлот-Ноба не должно быть слишком далеко – не больше сорока миль от того места, где я свернул с автострады, – и не сомневался, что с тех пор проехал больше половины этого расстояния. Если бы, поворачивая, я догадался взглянуть на спидометр, то теперь знал бы это точно, но тогда мне это не пришло в голову.

Дорога не улучшалась, а становилась все хуже, и вдруг оказалась совсем непроезжей. Я ехал по узкому ущелью, с обеих сторон к самой дороге подступали холмы, а на обочинах, на границах бросаемого фарами светового веера, лежали массивные валуны. Вдобавок изменился и сам вечер. Несколько звезд, еще недавно видимых на небе, теперь исчезли, а издали донеслось ворчание перекатывавшегося над холмами грома.

Неужели я пропустил в темноте нужный поворот со Старой Военной Дороги, свернув на другую, ведущую из долины? Мысленно оглядывая пройденный путь, я не мог припомнить ни одной развилки. С тех пор, как я съехал с автострады, дорога все время была одна. Лишь изредка от нее отделялись проселки, но всегда под прямым – или почти прямым – углом.

Пройдя крутой поворот, я увидел справа группу строений; в одном из окон горел свет. Я перенес ногу с акселератора на тормоз, уже решившись было остановиться и расспросить о пути. Но по какой-то, мне самому не понятной причине передумал и поехал дальше. Если понадобится, я всегда могу вернуться. Или же мне попадется другая маленькая ферма, где я смогу остановиться и обо всем расспросить.

Примерно через милю и в самом деле показалась еще одна группа строений с единственным освещенным окном – точь-в-точь такая же, как виденная раньше.

Падавший из этого окна свет на мгновение отвлек мое внимание от дороги, а стоило мне повернуться обратно, как я сразу же заметил нечто, двигавшееся навстречу, лоб в лоб мчавшееся на меня в конусе бросаемого фарами света; увиденное, похоже, заставило меня на какое-то мгновение замереть в неподвижности, потому что разум отказывался верить свидетельству чувств. Ибо это был динозавр.

Я не слишком много знаю о динозаврах – да и не очень хочу знать, поскольку существует немало вещей, куда более для меня интересных: но несколько лет назад я провел неделю в Монтане с группой палеонтологов, которые были счастливы, вскрыв то, что они называли залежью ископаемых останков. Им удалось откопать Бог весть какие существа, жившие шестьдесят миллионов лет назад. При мне они извлекли на свет Божий почти полный скелет трицератопса; и хотя назвать эту находку уникальной было нельзя, ибо подобных скелетов раскопано уже немало, все они пребывали в сильнейшем возбуждении, так как именно этот ящер в чем-то очень специфическом отличался от всех, найденных ранее.

И вот теперь меня атаковал трицератопс – не в виде окаменелости, а во плоти. Голова его была опущена, два больших надглазных рога направлены прямо на меня, а за рогами располагался выпуклый костный щит. Набрав уже изрядную скорость, он неумолимо приближался – такой огромный, что, казалось, заполнил собой всю дорогу. Я знал, что за этой атакой кроется достаточно массы и энергии, чтобы превратить мой автомобиль в металлическое месиво.

Я неистово дернул руль, не имея представления, что именно собираюсь сделать, но понимая, что предпринять что-то необходимо. Возможно, я надеялся съехать по склону достаточно далеко, чтобы избегнуть столкновения, а может быть, думал, что здесь хватит места, чтобы развернуться и удрать.

Машина развернулась и забуксовала; скользнув по дороге, конус света уперся в склон холма, высветив спутанные ветви кустарника. Я больше не мог видеть динозавра и в любой момент ожидал удара этой бронированной головы, когда она врежется в машину.

Задние колеса занесло, и они лопали в кювет, а дорога была так узка, что передние при этом взобрались на склон с противоположной стороны, так что машина в итоге встала наклонно, а я откинулся на спинку сиденья, глядя вверх через ветровое стекло. Двигатель заглох, свет фар потускнел, а я теперь представлял собой неподвижную цель, удобно расположенную прямо посреди дороги, и мог лишь ждать, когда же ударит старина трицератопс.

Однако ждать я не стал. Рывком распахнув дверцу, я вывалился наружу и покатился по склону, ударяясь о валуны и упруго отскакивая от кустов. Я ждал, что в любую секунду позади раздастся грохот, но грохота не было.

Какая-то глыба задержала меня; сильно расцарапавшись, я воткнулся лицом в куст, а с дороги все еще не донеслось ни звука. Странно – даже двигаясь шагом, трицератопс давно уже должен был протаранить автомобиль.

Я кое-как выкарабкался из куста и сел на землю. Рассеянный свет фар отражался от склона холма и освещал дорогу футов на сто в обе стороны. Динозавра не было и следа. Но все же он должен был находиться поблизости – в этом я не сомневался. Ошибки тут быть не могло – я хорошо успел его разглядеть. Он мог скрыться во тьме и сейчас подбираться ко мне – хотя уже сама мысль о том, что громоздкий трицератопс способен красться, казалась абсурдной. Ящер не был создан для этого.

Дрожа, я скорчился под кустом; позади перекатывался над холмами гром, а в холодном ночном воздухе был разлит аромат цветущих яблонь.

«Это невероятно смешно», – сказал я себе. Старая добрая психологическая защита пришла мне на помощь. Никакого динозавра нет, не было и не могло быть. Не в этих холмах моего детства, не в двадцати милях от моей родины – Пайлот-Ноба. Я просто вообразил его себе. Увидел что-то – и вообразил, будто это динозавр.

Но как бы там ни срабатывала добрая старая психологическая защита, на самом-то деле я чертовски хорошо знал, что видел – и до сих пор продолжаю видеть перед собой – огромный поблескивающий костяной щит и глаза, раскаленными угольями сверкающие в свете фар. Я понятия не имел, что это было и как оно объясняется – как-никак на дороге появился трицератопс, последние из которых вымерли шестьдесят миллионов лет назад! – но при этом не мог убедить себя, что его здесь не было.

Ошеломленный, я поднялся на ноги и осторожно направился наверх, к машине, внимательно выбирая путь между разбросанными по склону камнями, которые так и старались выскользнуть из-под ног. Раскаты грома звучали теперь отчетливей, а холмы на западе временами на несколько мгновений озарялись молниями. Буря быстро приближалась.

Автомобиль оказался зажат поперек дороги; ведущие колеса застряли в кювете, так что задняя часть кузова только на дюйм-другой поднималась над землей. Я забрался внутрь, погасил фары и включил двигатель. Но когда я попытался стронуться с места, машина не двинулась. Задние колеса выли, швыряя в крылья град камней и потоки грязи. Я попытался сдать назад, но из этого тоже ничего не получилось. Похоже, машина засела прочно.

Выключив двигатель, я вышел и немного постоял, прислушиваясь, пытаясь в перерывах между громовыми раскатами уловить звуки, свидетельствующие о присутствии огромного монстра, бродящего в темноте. Но ничего не услышал.

Я зашагал по дороге – по правде сказать, вконец перепуганный, готовый при малейшем движении во тьме, при самом слабом звуке немедленно повернуться и бежать.

Впереди показался дом, замеченный мною еще раньше. В одном из окон по-прежнему горел свет, но все остальное тонуло во мраке. Вспышка молнии на мгновение озарила окрестности голубым сиянием, и я успел разглядеть, что прижавшийся к земле дом мал и полуразрушен, а печная труба покосилась, словно под порывом ветра. Выше по склону за домом виднелся ветхий сарай, пьяно привалившийся к стогу сена, сложенному возле одного из его углов. За сараем находился загон для скота из оструганных жердей, при свете молнии сиявших подобно странной конструкции из голых полированных костей. К дому прислонилась большая поленница, а возле нее стоял древний автомобиль, задком опиравшийся на положенную поперек козел доску.

При этой единственной вспышке молнии я узнал место. Не именно это, разумеется, но его тип. Потому что во времена моего детства, прошедшего в Пайлот-Нобе, в округе было немало подобных мест – скудных твердых земель, которые и фермами-то можно было назвать лишь с натяжкой, где семьи безнадежно надрывали сердца, год за годом пытаясь бесконечным трудом добыть себе пищу для стола и одежду для тела. Таких мест было полно в наших краях двадцать лет назад – и они все еще оставались здесь; время ничего не изменило. Что бы ни случилось с миром, люди здесь, насколько я понимаю, жили так же, как когда-то.

При вспышках молний я добрался по тропе к освещенному окну, прошел вдоль стены, по шатким ступенькам поднялся на крыльцо, остановился перед дверью и постучал.

Ждать не пришлось. Дверь отворилась почти сразу же – словно меня ждали.

Отворивший дверь человек был невелик ростом; из-под шляпы виднелись седые волосы. Желтые зубы крепко сжимали трубку, а глядевшие из-под свисавших полей шляпы глаза были бледно-голубыми.

– Входите! – вскричал он. – Не стойте тут, разиня рот. Буря вот-вот разразится и вымочит вам шкуру!

Я вошел, и он закрыл за мной дверь. Я оказался в кухне. Женщина с телом, непропорционально крупным по сравнению с повязанной куском материи головой, одетая в просторное бесформенное платье, стояла возле топящейся плиты, на которой готовился ужин. Посреди кухни стоял шаткий стол, накрытый зеленой клеенкой. Помещение освещалось керосиновой лампой, стоявшей посередине стола.

– Мне неловко беспокоить вас, – начал я, – но моя машина застряла на дороге. И, по-моему, я заблудился.

– Дороги здесь запутанные, – согласился мужчина, – если только ты к ним не привык. Они извиваются, а некоторые так вовсе никуда не ведут. Куда вы направляетесь, незнакомец?

– В Пайлот-Ноб.

Он глубокомысленно кивнул.

– Вы не туда свернули.

– Я подумал, не сможете ли вы запрячь лошадь и вытащить меня обратно на дорогу? Задние колеса попали в кювет. Я заплачу.

– Садитесь, незнакомец, – проговорил хозяин, отодвигая стул от стола.

– Мы собираемся ужинать, и еды достаточно для троих. Присоединившись, вы окажете нам честь.

– Но машина, – напомнил я. – Я немного тороплюсь…

Он покачал головой.

– Нельзя. По крайней мере, не сегодня вечером. Лошади не в конюшне. Они где-то на пастбище. Вероятно, на холме. И никто не может заплатить мне достаточно, чтобы я отправился разыскивать их под дождем и среди гремучек.

– Но гремучие змеи, – растерянно и не очень кстати заметил я, – не вылезают по вечерам.

– Позвольте сказать вам, сынок, – отозвался он, – что о гремучках никто ничего не знает точно.

– Простите, забыл представиться, – сказал я, уже устав от его «незнакомцев» и «сынков». – Меня зовут Хортон Смит.

Женщина повернулась от плиты и всплеснула руками – в одной была зажата большая вилка.

– Смит! – взволнованно воскликнула она. – Так ведь мы тоже Смиты! Может, вы наш родственник?

– Нет, Мо,[2]2
  Мо – диалектная, просторечная и несколько архаичная форма от «ма» (сокращенное «мать»); но вместе с тем – «утроба», «пузо»


[Закрыть] – откликнулся мужчина. – Смитов множество. И если человека так зовут, это еще не означает, что он – наш родственник. Но, – добавил он, – по-моему, это счастливое совпадение, и оно может послужить поводом для выпивки.

Он выудил из-под стола галлонный кувшин, а с висевшей на стене за его спиной полки снял пару стаканов.

– Вы смахиваете на горожанина, – заметил он, – но я слышал, что и некоторые из горожан не дураки выпить. Разумеется, это не первоклассный виски, но зато первосортная кукурузная водка и с гарантией не отравит вас. Только первый глоток не делайте слишком большим – не то непременно поперхнетесь… Но после третьего можете уже ни о чем не беспокоиться – привыкнете. Точно. Говорю вам: в такую ночь нет ничего лучше, чем посидеть за кувшином самогона. Я купил его у старого Джо Хопкинса. Джо гонит его на острове, на реке.

Смит уже совсем было собрался налить, как вдруг с подозрением посмотрел на меня.

– Скажите-ка, а вы часом не налоговый инспектор?

– Нет, – ответил я, – не инспектор.

Он стал наливать.

– Никогда нельзя быть уверенным, – сказал он. – Они бродят повсюду, и распознать их никак нельзя. Раньше их можно было отличить за милю, но теперь они стали хитрее. Наряжаются так, что выглядят, словно всякий-любой.

Через стол он пододвинул мне один из стаканов.

– Мистер Смит, – проговорил он. – Мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь. По крайней мере, сейчас, в эту ночь, когда приближается буря. Утром я приведу лошадь и вытащу вашу машину.

– Но она стоит поперек дороги. Движение перекрыто.

– Это не должно беспокоить вас, мистер, – сказала женщина от плиты. – Эта дорога никуда не ведет. Поднимается к заброшенному дому и там кончается.

– Говорят, – добавил хозяин, – что в этом доме появляются привидения.

– Может, у вас есть телефон? Я мог бы позвонить…

– У нас нет телефона, – объявила женщина.

– Не могу взять в толк, – заметил мужчина, – к чему людям телефоны? Звонят все время. И люди звонят, чтобы обругать вас. Ни единой спокойной минуты.

– Телефон стоит денег, – добавила хозяйка.

– Вероятно, я смогу пройти вниз по дороге, – предположил я. – Там была ферма. И они…

Хозяин покачал головой.

– Берите стакан, – предложил он. – И начинайте. Если вы отправитесь туда, это может стоить вам жизни. Не хочу плохо говорить о соседях, но не следует разрешать держать у себя свору свирепых псов. Конечно, они сторожат и отгоняют всяких хищников, но я и гроша ломаного не дам за жизнь человека, который натолкнется на них в темноте.

Я взял стакан и попробовал. Водка оказалась довольно скверной, однако у меня внутри затеплился маленький огонек.

– Незачем никуда идти, – подытожила женщина. – Сейчас хлынет дождь.

Я отпил еще. На этот раз прошло гораздо лучше. Огонек разгорелся пожарче.

– Вы бы лучше сели, мистер Смит, – сказала женщина. – Сейчас я подам ужин. Достань тарелку и чашку, По.[3]3
  По – диалектная, просторечная и несколько архаичная форма от «па» (сокращенное «отец»), но вместе с тем – «ручища», «лапа», «лапать»


[Закрыть]

– Но я…

– Ну-ну, – прервал мужчина. – Вы ведь не откажетесь потрапезничать с нами? Старуха приготовила свиные щеки с зеленью, и это совсем неплохо. Никто в мире не готовит свиные щеки лучше нее, – хозяин задумчиво посмотрел на меня. – Держу пари, вы отродясь не пробовали настоящих свиных щек. Это не городская пища.

– Ошибаетесь, – возразил я. – Я едал их много лет назад.

Честно говоря, я проголодался, а свиные щеки – это звучало весьма заманчиво.

– Давайте, – поощрил хозяин, – приканчивайте свой стакан. Это проберет вас до кончиков пальцев.

Пока я приканчивал выпивку, он достал с полки тарелку и чашку, а из ящика стола – нож, вилку и ложку и поставил все это передо мной. Хозяйка водрузила на стол кастрюлю.

– Теперь придвигайтесь к своему прибору, мистер, – порекомендовала она. – А ты, По, вынь изо рта трубку. – И снова обратилась ко мне: – Очень плохо, что он никогда не снимает шляпы, даже спит в ней, но уж сидеть с ним за столом, когда он пытается есть, не вынимая трубки изо рта, я не стану ни за что.

Она тоже села.

– Накладывайте себе и приступайте. Еда нехитрая, но чистая, и ее достаточно. Надеюсь, вам понравится.

Приготовлено все было более чем удовлетворительно и к тому же в изрядном количестве, так что у меня создалось впечатление, будто они все время ждут кого-нибудь, кто неожиданно заявится к ужину.

Трапеза была в самом разгаре, когда пошел дождь – сплошные струи забарабанили по шаткому дому, производя такой шум, что при разговоре нам приходилось повышать голос.

– Нет ничего лучше, – проговорил хозяин, как только скорость, с которой он поглощал пищу, несколько поубавилась, – исключая, может быть, поссума.[4]4
  просторечная форма от опоссума, американской сумчатой крысы


[Закрыть] Вот берете вы поссума, обкладываете его сладким картофелем – и ничто больше так гладко не проглатывается. У нас частенько бывали поссумы, но уже давным-давно мы ни одного не видели. Чтобы добыть поссума, надо иметь собаку, а с тех пор, как умер старый Причер, у меня сердца не хватает завести другую собаку. Я без памяти любил этого щенка и не могу заставить себя взять на его место другую собаку.

Женщина вытерла слезы.

– Это был лучший из всех псов, – добавила она. – Совсем как член семьи. Спал он возле печки, а она была такая раскаленная, что у него шерсть начинала дымиться, только он не обращал внимания. Наверно, любил жару. Может, вам кажется, что Причер – странное имя для собаки, но очень уж он походил на проповедника. Такой же торжественный, полный достоинства и печальный…

– Только не на охоте на поссумов, – вмешался По. – Когда он гнался за поссумами – это был настоящий ужас с хвостом колечком.

– Мы не богохульники, – поспешно пояснила Мо. – Но его просто нельзя было назвать иначе. Он был точь-в-точь проповедник.

Мы покончили с ужином. По снова сунул в рот трубку и потянулся за кувшином.

– Спасибо, – сказал я. – Но мне хватит. Я должен идти. Если вы позволите мне прихватить пару поленьев, я попытаюсь подложить их под колеса…

– Я бы об этом и думать не стал, – сказал По. – Не во время бури. Стыдно было бы отпустить вас сейчас. Здесь уютно, тепло и сухо, мы выпьем еще, а завтра с утра можете трогаться. У нас нет второй кровати, но имеется диван, на котором вы можете расположиться. Он действительно удобен, и вы отлично выспитесь. Лошади придут рано утром – мы их поймаем и вытащим вашу машину.

– Мне неловко, я и так уже причинил вам достаточно затруднений.

– Это одно удовольствие, что вы здесь, – возразил он, – новый человек, с которым можно было бы поговорить, появляется у нас не часто. Мы с матерью просто сидим и смотрим друг на друга. Нам не о чем говорить. Мы уже столько наговорили друг другу, что давно все сказали. – Он наполнил мой стакан и пододвинул через стол. – Заложите-ка это за воротник, – посоветовал По, – и будьте благодарны, что в такую ночь у вас есть убежище, а я больше и слышать не хочу ни о каком уходе, пока не настанет утро.

Я поднял стакан и от души приложился; должен признаться, мысль о том, что в такую непогоду не надо выходить из дому, показалась мне довольно притягательной.

– В конце концов, – снова заговорил По, – есть некоторые преимущества и в том, чтобы не иметь собаки для охоты на поссумов, хотя старого Причера мне здорово не хватает. Но отсутствие собаки оставляет вам куда больше свободного времени; я не думаю, чтобы молодой человек вроде вас мог это оценить, но свободное время – самая большая ценность, какая только бывает. Вы можете обо многом поразмыслить и помечтать, и потому сами становитесь лучше. Скунсы, с которыми вы встречаетесь, в большинстве своем становятся такими потому, что не хотят иметь свободного времени. Они всегда на взводе, все время бегут и думают, что мчатся за чем-то, а на самом деле удирают от самих себя.

– Пожалуй, вы правы, – отозвался я, думая о себе самом. – Полагаю, вы даже совершенно правы.

Я выпил еще и почувствовал себя так хорошо, что отважился повторить.

– Ну, молодой человек, – предложил По, – подставляйте-ка стакан. В нем почти ничего не осталось.

Я так и поступил, кувшин забулькал, и стакан вновь оказался полным.

– Вот мы с вами сидим, – продолжал По, – в тепле и уюте, точно клопы, и никакая проклятая забота не мешает нам сидеть тут, выпивать, по-дружески болтать и не обращать внимания на время. Время – лучший друг человека, если тот его правильно использует, и злейший враг – если человек за ним бежит. Большинство людей, живущих по часам, – жалкие создания. Вот жить по солнцу – это совсем другое дело.

Что-то здесь было не так, я понимал это, чуял какую-то фальшь. Что-то, связанное с этой парой, – словно я должен бы их знать, как если бы встречался с ними много лет назад, забыл, а теперь должен узнать и вспомнить, кто же они такие и что из себя представляют. Но как ни силился я пробудить эти воспоминания, они ускользали.

Хозяин продолжал говорить, но я поймал себя на том, что слышу лишь часть его рассказа. Я знал, что он повествует об охоте на енотов, о лучшей наживке при ловле сома и многом другом, не менее интересном, но немало подробностей проскочило мимо меня.

Я прикончил и этот стакан и снова протянул его – на этот раз уже без всякого приглашения, и хозяин вновь его наполнил, и все было так хорошо и удобно – в печи шептал о чем-то огонь, часы на полке рядом с дверью в кладовку тикали громко и общительно. Утром снова начнется прежняя жизнь, и я поеду в Пайлот-Ноб, вернувшись к пропущенной развилке. Но сейчас мне выпал кусочек спокойного времени, немножко отдыха, чтобы посидеть, предоставив часам гулко тикать в тесноте кухни, и ни о чем не думать или думать понемногу о чем-нибудь. От самогона я изрядно захмелел и понимал это, но не придавал значения. Я продолжал пить, слушать и не думать о завтрашнем дне.

– Кстати, – спросил я, – а как в этом году с динозаврами?

– Да порядочно их вокруг, – равнодушно отозвался По, – только сдается мне, они стали малость помельче, чем прошлым летом.

И он продолжал рассказывать – о дереве с бортью, которое он срубил, и про тот год, когда кролики, наевшись астрагала, сбились в такие драчливые стаи, что гоняли гризли по всей округе. Только происходить все это должно было где-то в других местах, потому что здесь, насколько я знал, астрагал не рос, да и гризли тоже не водились.

Я помню, как улегся наконец спать на диване в гостиной, а По стоял рядом с фонарем в руке, пока я снимал пиджак, вешал его на спинку стула, разувался и аккуратно выравнивал на полу ботинки. Потом, ослабив узел галстука, я растянулся на диване, и это было действительно удобно – в полном соответствии со словами По.

– Вы славно выспитесь, – пообещал он. – Когда Барни наведывался к нам, он всякий раз спал здесь. Барни здесь, а Спарки там, на кухне.

И вдруг, когда эти имена дошли до сознания, я вспомнил! Я предпринял попытку встать, и это даже наполовину удалось.

– Теперь я знаю, кто вы такой! – закричал я. – Вы Снаффи[5]5
  Снаффи – это прозвище имеет сразу четыре смысла: «занюханный», «прокуренный», «диковатый» и «ворчливый»; как видите, все четыре соответствуют персонажу


[Закрыть] Смит, тот самый, что был с Барни Гуглом, Спаркплагом и Саншайном и со всеми остальными в комиксе.

Я хотел сказать больше, но не смог, да и не казалось это ни слишком важным, ни особенно примечательным.

Я снова откинулся на диван, а Снаффи ушел, прихватив с собой фонарь, и было слышно, как стучит по крыше надо мной дождь.

Под этот звук я и уснул.

А проснулся с гремучими змеями…