Текст книги "Воспоминания розы"

7
Цитадель Агей

Мои знакомые былых времен, друзья моего первого мужа, стали наезжать в Мирадор – семейство Поццо ди Борго, доктор Камю… Мне нравилось бывать на цветочном рынке в Ницце, Тонио меня сопровождал – это обычно происходило ранним утром и напоминало ему вылеты на рассвете под аккомпанемент воющего ветра. … Запахи моря, груды гвоздик, хризантем, мимоз, букетики пармских фиалок, которые росли в часе езды от Ниццы, в горах, где снег лежал даже летом.

С огромными охапками цветов мы с Жюли Дютрамбле и малышкой Тутуной возвращались домой. Это были дни школьных каникул. В Мирадоре пахло цветами, но это плавное течение жизни вселяло в моего жениха задумчивость. Я испугалась, что ему уже скучно со мной. «Нет, – ответил он. – Совсем наоборот». Он с трудом переносил мое отсутствие, даже если я уезжала всего на час. Ему не нравилось, что я водила машину. «Ты можешь разбиться», – повторял он.

В глубине души я не понимала, о чем он так тревожится. Наверное, он боялся за нас обоих, за наш странный союз. Я убедила себя, что раз у нас нет никаких гарантий, раз мы шокируем общество, то нужно найти способ гармоничного существования вдвоем – навечно.

Но как достичь этого согласия?

Мы не хотели регистрировать брак в мэрии, потому что так я бы потеряла ренту, полагавшуюся мне как вдове Гомеса Каррильо.

В воскресенье на мессе Тонио, увидев, что я задумчива, угрюма и даже не хочу причащаться, громко расхохотался прямо в церкви и во весь голос, словно продолжая разговор с самим собой, начатый во время молитвы, которую он, казалось, бормотал с начала службы, произнес:

– Но это же так просто, мы всего лишь обвенчаемся в церкви.

Люди обернулись к нему, но он уже исчез. Я обнаружила его в машине – сняв пиджак, он читал газету.

– Консуэло, я хочу, чтобы нас обвенчал священник, без всякой мэрии, как в старые добрые времена. Я хочу, чтобы мы поженились в церкви, так что, если у нас будут дети, мы будем жить в мире с собой и с законами.

Я рассмеялась:

– Но, Тонио, во Франции сначала нужно зарегистрироваться в мэрии. Это в Андорре или в Испании – я уже не помню где – можно обвенчаться только в церкви.

– Так поедем куда-нибудь. Вы согласны?

– Да, Тонио, это было бы чудесно. Мне не придется менять имя, и с моими делами все будет в порядке. В тот день, когда ты перестанешь меня любить, ты сможешь уехать с моим сердцем в руках, и оно будет освящено…

– А если ты однажды полюбишь другого, ты станешь клятвопреступницей, но я не хочу, чтобы ты уезжала!

Мы поцеловались и пообещали друг другу, что никогда не забудем этой клятвы.

Но однажды появилась его мать, с ног до головы одетая в черное. Она сообщила нам:

– Дети мои, вы поженитесь двадцать второго апреля в мэрии Ниццы, это займет всего несколько минут. Я все устроила. Дайте мне ваши документы, я хочу сегодня же записать вас на определенный час.

– Консуэло, найдите наши документы, – приказал Тонио. – И отдайте их моей матери.

Все было решено, спорить бесполезно…

* * *

Двадцать второго апреля в условленное время мы появились в мэрии Ниццы. Еще несколько минут – и мы станем мужем и женой. Мы с Тонио не сказали друг другу ни слова.

Тогда он писал «Вентилятор». Что-то вроде поэмы, которая начиналась так: «У меня над головой крутится вентилятор – символ неизбежности…» Этот текст Тонио начал еще на корабле, шедшем из Аргентины. Но молодая пума постоянно мешала ему работать. Он поместил ее в ванную комнату, чтобы она отдохнула от клетки, в которой сидела в трюме. И теперь он все еще продолжал корпеть над этими стихами, объясняя мне:

– Консуэло, я еще ни разу не бросил начатое. Я хочу закончить «Вентилятор».

В то же время он написал другие стихи: «Крик из Америки», «Погасшие солнца», которые я когда-нибудь постараюсь собрать и опубликовать.

Пьер д’Агей предложил нам воспользоваться его замком для венчания двадцать третьего апреля. Вот этой свадьбы мы оба желали страстно.

Так что поженились мы в старом замке Агей, расположенном в тихой бухточке. Бывший форт, сопротивляясь капризам времени и мистралю, выдавался далеко в море, как гигантский нос корабля. Огромная терраса, поросшая рододендронами и геранью, была самой красивой палубой, какую я когда-либо видела, она плыла над чистейшей голубизной Средиземного моря. Семейство д’Агей жило замкнуто, избегало светских развлечений, а рыбацкие лодки и моторки приближались к замку не более чем на километр. Несколько веков этот род жил в Агее. Всю ближайшую деревню тоже населяли их близкие и дальние родственники. Я никогда не могла запомнить всех невесток и свекровей сестер д’Агей. Я признательна им за то, что они всегда были любезны и добры к нам обоим. Антуан в некотором роде был их ребенком. Его зять Пьер д’Агей относился к нему как к брату.

Внутреннее убранство замка оказалось очень простым. Огромные каменные залы, вымощенные крепкими плитами, которые не сотрутся на протяжении жизни множества поколений. В день свадьбы моя золовка Диди разослала всем жителям деревни цветы и вино с фермы Агей. Деревня утонула в песнях и веселом смехе…

Моя свекровь позаботилась обо всем. На медовый месяц она подарила нам поездку на остров Поркероль.

Мы приехали из Агея уставшие от празднования свадьбы и бесконечного фотографирования.

– Чистое небо, дивный ветер, – говорил Тонио, словно подбадривая во времена «Аэропосталя» радиста и пилота, вынужденных лететь ночью над огромными просторами Рио-де-Оро, где в случае аварии их могли просто разрезать на куски.

Тонио хотел спать, он не любил объятий, бурных выражений чувств, которые ему пришлось вынести в тот день. Мы вышли из машины, чтобы добраться до причала. Был шторм. Мой летчик, который столь отважно тягался с воздушной стихией, оказался подвержен морской болезни, и это не улучшило его настроения.

В отеле, где мы остановились, все было предусмотрено для новобрачных вроде нас. Но мы задыхались в этой атмосфере. Тонио, как был, в одежде, растянулся на диване. На следующее утро он проснулся с первыми лучами солнца и умолял меня уехать обратно в Мирадор. У него только одно желание, твердил он, закончить «Вентилятор»! Мне было обидно, но он не годился на роль новобрачного.

– Извините, но мне это кажется идиотизмом, – сказал он, имея в виду всех этих молодоженов, которые за завтраком обменивались любезностями после первой брачной ночи.

И, ни слова не сказав родственникам, мы вернулись в свой дом в Мирадоре.

Мы жили в мире и согласии. Я теперь носила другую фамилию, но пока еще не привыкла к ней. Я продолжала подписываться «Вдова Гомеса Каррильо». Тонио рычал на меня и просил забыть Гомеса Каррильо, раз уж он умер. Я не должна больше думать о нем и о его книгах, не должна ездить в Испанию на встречи с его издателями. Даже и сегодня, пятнадцать лет спустя, я так и не написала ни одного делового письма, чтобы воспользоваться деньгами, которые оставил мне великодушный Гомес Каррильо. Мне немного стыдно в этом признаваться, но тогда я была молода, и это единственное мое оправдание. Мой новоиспеченный муж хотел творить и не желал слышать о другом писателе в нашем доме. Я прекрасно его понимала.

Мне казалось, что в Ницце Тонио было одиноко. Он стал грустить. Я подумала, что знакомство с таким человеком, как Метерлинк, большим другом моего первого мужа, пойдет ему на пользу. Метерлинк хранил самые теплые воспоминания о Гомесе Каррильо. Как он примет молодого летчика, сменившего его в Мирадоре?

Я засуетилась, позвонила и написала прелестной Селизетте Метерлинк, которая в пору моего брака с Гомесом Каррильо была мне настоящей подругой. Она тут же пригласила нас в Орламонд, их новое обиталище.

Я отчаянно трусила. Все мы немного боимся людей, которые знали нас когда-то давно. Однако я все-таки повезла Тонио к Метерлинкам.

Но стоило мне только познакомить их, как я расслабилась. Тонио оценили и сочли достойным преемником моего покойного мужа!

Метерлинк предложил ему выпить и даже спустился в подвал за бутылкой выдержанного коньяка. Тонио рассказывал ему о своей жизни, о всякой всячине. Как сейчас я вижу их посреди мраморной залы во дворце Орламонд. Тонио красив, как римский патриций. Почти два метра ростом и при этом легкий, как птица. Он поднимает огромный хрустальный бокал и весело пьет, рассуждая о качестве бумаги, книгах, так как книга из веленевой бумаги только что упала на пол. Старый коньяк подогревает разговор. Тонио покорил, даже очаровал Метерлинка. Я чувствовала себя спасенной. Уверенной в себе.

– Сейчас я пишу книгу, состоящую сплошь из личных впечатлений, – рассказывал Тонио. – Я ведь не писатель по профессии. Я не могу писать о том, чего не пережил сам. Я должен выложиться целиком, чтобы выразить себя и – скажу больше – чтобы почувствовать себя вправе думать.

8
Парижские тревоги

Тонио закончил «Ночной полет», и мы, захватив рукопись, уехали в Париж и поселились в небольшой квартирке на улице Кастеллан, которую оставил мне первый муж. Для двоих она оказалась слишком маленькой, но мы безумно любили друг друга. Это была странная квартира. Прихожая заставлена книгами, обивка в гостиной обветшала. Здесь находили пристанище Верлен и Оскар Уайльд в тяжелые для них времена. Женщина, прозванная Зеленоглазой Мадонной, пыталась тут покончить с собой. Ее портрет остался висеть на стене. Некий мужчина выбросился из окна с третьего этажа, весьма подходящего для этого вида спорта, но только сломал себе ноги. Другая женщина в этом доме выстрелила в себя из револьвера, и ее кровь так никогда и не смогли до конца смыть с ковра. Но она тоже осталась жива. И только Гомес Каррильо умер здесь, у меня на руках.

На самом деле это была просто его холостяцкая квартирка, убежище в серые, дождливые дни. Он владел очаровательным домиком за городом, в Нелль-ла-Валле, всего в часе езды от Парижа.

Так вот я привезла свою гигантскую экзотическую птицу – нового мужа – в эту квартиру, досадуя на себя за то, что не могу предоставить ему более роскошного жилища в Париже. Но Тонио понравилось, он любил небольшие комнатки – в них ему лучше работалось. Поэтому он убедил меня, что, если мне самой не захочется переехать в другое место, мы останемся здесь навсегда.

Жид написал предисловие к «Ночному полету». Несмотря на его враждебность по отношению ко мне, я изо всех сил пыталась вести себя с ним приветливо и дружелюбно. Что поделать, если он не любит меня и предпочитает общество мужчин и стареющих женщин.

Тонио был счастлив, прочитав это предисловие, я тоже. Восхищение Жида, Кремьё, Валери казалось мне абсолютно заслуженным. Когда следишь за работой изо дня в день, страница за страницей, а потом плод наконец дозревает и все могут насладиться им, ты веришь, что это величайший подарок, который только можно сделать другому человеку. Так что хвалебные отзывы на книгу моего мужа показались мне совершенно естественными. Это была часть нашей жизни. Мы знали «Ночной полет» наизусть, тогда как остальные – друзья, родственники, поклонники – пока еще не прочли его.

Их поздравления, их восторженные восклицания – наигранные или естественные – начали нас утомлять. Но когда почитателями оказывались прекрасные парижанки, которых «просто переполняло» восхищение, мой муж краснел, хотя он обожал подобные моменты. А во мне вспыхивала ревность. Вскипала испанская кровь.

* * *

Проснувшись однажды утром, он сказал мне:

– Знаете, что мне снилось сегодня ночью? Нет? Ну так вот, мне снилось, что я встретил на дороге Бога, я знал, что это Бог, благодаря странной свече, которую он нес в руке. Идиотский сон, но уж какой есть. И я бегу за ним, чтобы спросить у него что-то о людях, но вижу только сияние свечи и пугаюсь.

Все это происходило в тот период, когда «Нувель ревю франсез» воспылал страстью к моему мужу. Когда Тонио возвращался домой, его носовой платок был изукрашен следами помады, я не хотела ревновать, но мне становилось грустно. Мне докладывали:

– Мы видели Тонио в машине с двумя женщинами.

Он говорил мне:

– Да, это секретарши из «Нувель ревю франсез», они предложили мне выпить с ними по рюмочке портвейна по дороге домой.

Париж беспокоил меня, я думала только о красивых женщинах, которые неотступно преследовали Тонио.

Ах! Это профессия, это священное искусство – быть спутницей великого художника! Этому ремеслу учишься только на практике, долгие годы… потому что ему можно научиться. Я была глупой. Я считала, что тоже имею право на свою долю восхищения. Я думала, это наш совместный труд…

Какая ошибка! Нет ничего более личного для художника, чем его творения: даже если вы положили на это свою молодость, любовь, деньги, упорство, ничто, ничто вам не принадлежит!

В словах «Ах, я помогла своему мужу» есть что-то невероятно детское. Во-первых, никогда точно не известно, не обстоит ли дело ровно наоборот. Возможно, с другой женщиной писатель написал бы больше, лучше. Наверняка мог бы создать что-то другое. Конечно, женщина всегда помогает мужчине жить, но она может и усложнить ему работу. Любая зрительница после часовой лекции писателя мечтает о том, чтобы стать его подругой, единственной верной и понимающей поклонницей любимого автора. Быть музой летчика из «Ночного полета», великого писателя!

И в это мгновение появляется жена и говорит ему: «Муженек, уже поздно, пора возвращаться домой».

Все кончено. Что за женщина! Что за ведьма! Какое отсутствие такта! В тот момент, когда приглашенная им или случайно представленная ему поклонница наконец-то остается со своим кумиром один на один, появляется законная супруга! Поверьте, это непростительно!

Следовало стать бесчувственной, всегда готовой бодрствовать и ни в чем не ограничивать его. Наконец я мало-помалу осознала, что лучше оставить его в покое, дать ему свободу, ведь я доверяла ему.

Как дети, думала я, доверимся судьбе. Ведь есть бог – покровитель детей и супругов!

Но во время холостяцких вечеринок Тонио часто начинал скучать и просил меня звонить ему туда, куда он шел:

– Позвоните мне, прошу вас. Я так ненавижу бессмысленную болтовню, все эти публичные лекции, все эти обеды. Я уже все рассказал… Поверьте мне, дорогая, я готов тратить попусту время, но не переливать из пустого в порожнее. Не важно, что хозяйка дома обидится, если вы позвоните и попросите меня немедленно вернуться домой. Вы же знаете, я слишком хорошо воспитан, поэтому, если вы не позвоните, я не смогу уйти!

У меня вошло в привычку, когда он уходил, отправляться в кино, а потом заезжать за ним к его друзьям. Ах, я чувствовала себя такой хитрой. Тонио утомлялся от выходов в свет. Его приглашали против его воли. А он, сам не зная почему, чувствовал себя обязанным принимать приглашения.

Он был нелюдимым и одиноким. Но при этом любил хорошую компанию. Трезвонящий телефон вызывал у него ужас. Друзья могли беседовать с ним часами. Потом он решал продолжить начатый накануне разговор, прервавшийся в три часа ночи, и снова висел на телефоне до двух часов дня! Мы обедали с телефоном на столе! Перед ним я чувствовала себя растерянной и беспомощной. Как маленькая девочка.

9
В Марокко

Аргентинское отделение «Аэропосталя» расформировали. Тонио потерял должность директора в Буэнос-Айресе. Вы безработный, любовь моя! Отдыхайте!

– Нет, Консуэло, надо платить за квартиру, за еду, за развлечения.

Друзья наперебой приглашали его в рестораны, а Тонио обожал платить за всех. Теперь же его удручало отсутствие денег. В Буэнос-Айресе он получал двадцать тысяч франков в месяц. Огромная зарплата. А теперь оказался в Париже без гроша за душой. Он сообщил мне, медленно выговаривая слова:

– Я собираюсь пойти работать в «Рено» штатным сотрудником, так я буду уверен в завтрашнем дне. Я буду каждый день ходить в контору. Думаю, это неплохое место. Мне его нашли друзья.

Я огорчилась, видя, как покорно он согласился на эту ежедневную каторгу…

– Я выхожу на работу в следующем месяце. Если вы не против, дорогая!

– Нет, Тонио, я против, я не хочу, чтобы вы соглашались на эту работу. Ваша дорога в звездах.

– Да, Консуэло, вы правы, она в звездах. Только вы одна понимаете все…

Эта брошенная мной фраза о звездах сделала свое дело. Он быстро похоронил идею работы в «Рено», словно бы я подтолкнула его, опять подарила ему надежду.

Тонио снова начал мечтать в одиночестве и распевать свою «боевую песнь», как я называла ее в Буэнос-Айресе, потому что он заводил ее, управляя автомобилем или самолетом:

 
Вижу, как встает из мрака
Черный столб во тьме густой,
И дорога без возврата
Стелется передо мной.
 

С тех пор, каждый раз садясь за руль, я слышала эти слова…

* * *

Однажды Тонио сообщил мне, что должен съездить в Тулузу повидать Дидье Дора.

– Я хочу снова начать работать как простой пилот, – сказал он Дора. – Скорее в «такси»! (Действительно, на жаргоне летчиков самолеты назывались «такси».) В Париже я умираю от скуки. Поеду куда угодно, полечу, куда пошлете. Жена приедет ко мне. Я готов. Если вы согласны, завтра я жду указаний.

Он очень уважал Дидье Дора. В книге «Ночной полет» многие черты Дора проступают в характере Ривьера.

Вернувшись в Париж, Тонио распахнул шкаф и стал обнюхивать свою кожаную летную куртку, реглан, шлем, ремни, фонарь, компас. Любовно раскладывал все эти предметы на ковре.

Телефон у нас звонил по-прежнему часто. Парижские друзья продолжали звать его, но он отклонял приглашения.

– Занят, – объяснял Тонио. – Снова начинаю работать пилотом на линии. Я уже достаточно разжирел в парижских кафе и забегаловках. До свидания, у меня нет ни минуты свободной, собираю чемоданы. Жена вам все расскажет.

Это означало, что он стал недоступен для своих друзей-обывателей.

Он расправил реглан из негнущейся кожи, задубевший без дела, – это был его верный спутник в полетах… Из карманов извлек клочки бумаги. Прочел и начал смеяться, просто хохотать в голос.

– Почему ты смеешься? Что там такого забавного? Почему ты хохочешь как сумасшедший?

– Ой, не могу рассказать вам, это так глупо.

Но он смеялся все громче и громче.

– Пожалуйста, расскажи.

– Ладно, это по поводу шума и моего бывшего радиста, когда я летел над Патагонией.

– Пока не вижу в этом ничего смешного.

– Я не мог понять, что за посторонний шум в самолете, и испугался.

– Что?

– Да, я испугался, пока радист не передал мне записку, объясняя, что это за шум. Прочти сама, я только что ее нашел, вот, держи.

Я взяла клочок бумаги и прочла: «Это шум не от мотора. Не волнуйтесь. Это я пукаю. Я очень болен, месье».

В свою очередь я громко рассмеялась. Он обнял меня, и я сказала:

– Дорогой, я счастлива. Я могу представить вас только в небе. Или я ошибаюсь?

– Так почему же вы плачете?

– Не знаю… Мне никогда не нравилась ваша жизнь в Париже. Звезды вокруг вас пугают меня меньше, чем парижане.

Он уложил меня на пол прямо среди своих вещей и начал щекотать:

– Ай-ай, Тонио, не надо, вы делаете мне больно, правда.

– Где?

– Здесь, живот болит…

– О, это аппендикс. Вам его вырежут сегодня же вечером. Доктор Мартель, я его очень уважаю… Поехали в больницу. Завтра вашего отростка уже не будет. В Марокко он нам совершенно не нужен.

Все было так просто. Мне казалось, что рядом с ним я ничего не боюсь.

* * *

Однако Дора уже позвонил Тонио, чтобы дать ему указания. Пока что он будет работать «таксистом» на линии Париж – Касабланка.

С того момента, как летчика зачисляют на службу, он не знает, где проведет следующую ночь. Если повезет, окажется в каком-нибудь городе – Барселоне, Касабланке, Порт-Этьенне, Кап-Джуби, Буэнос-Айресе. Или на восточной линии Париж – Сайгон…

Со мной все произошло так, как и предсказывал Тонио. Я показалась его врачу, он сделал мне операцию. Следующие несколько дней я приходила в себя в Сен-Морис-де-Реманс. Мать Тонио заботливо ухаживала за мной. Потом она отправила меня в Тулузу, чтобы я присоединилась к ее сыну в гостинице «Лафайет».

В этом городе мне посчастливилось познакомиться с Дора, узнать его поближе. Он был очень серьезным человеком, но больше всего впечатлила меня его железная воля.

Тулуза показалась мне мертвым городом. Ее просто не было. Меня полностью поглотила дружба с пилотами, каждый день рисковавшими жизнью и не сознававшими ни опасности, которой они подвергаются, ни важности своей миссии – какой пример героизма они подавали людям! Для них это была просто работа, и за это я еще больше восхищалась ими.

Летчики сражались с ветром и с ночью, но похвалы их утомляли. Они любили пить пиво, играть в карты, в кости. Я оказалась прилежной ученицей, мне нравилось кидать кости. Время от времени я робко спрашивала, как зовут того или иного летчика. К концу вечера я отваживалась спросить, есть ли новости о моем муже. Рядом с ними я научилась быть сдержанной, закалилась. Всю неделю в Тулузе я сидела в одиночестве, пока мой муж парил в облаках. Я жила в его номере и ждала от него известий.

– А, Сент-Экс, его послали на «такси» в Дакар, сменить пилота.

– Почему? – спрашивала я.

– Потому что тот разбился. Смотрите, мадам де Сент-Экс, я три раза вытащил три пики.

– В самом деле?

И мое сердце трепетало. Колотилось изо всех сил. Где он, мой ангел?

На следующий день к моему пробуждению муж наконец-то появился в номере и повыкидывал вещи изо всех шкафов. Мы летим в Касабланку. Промежуточная посадка в Испании. Теперь мы вели кочевую жизнь, жили на чемоданах.

– Может, ты захочешь искупаться в Альмерии, – сказал он. – Там сейчас лето.

– Да, Тонио, дорогой, да!

– О, смотри, чемодан уже полный. Все в него не поместится. Возьми два платья, этого достаточно. Ночную рубашку брать бессмысленно, в Марокко слишком жарко.

Уже через несколько часов мы были в Аликанте. Пошли на пляж. Тонио плавал очень быстро, я хотела его догнать, но шов от аппендицита не позволил мне продемонстрировать русалочьи таланты. Было еще больно.

* * *

Сегодня здесь, завтра там. Мне казалось, что мы бежим от кого-то. Тонио не знал своей судьбы, а я и подавно… Но я не жалела, что он отказался работать на «Рено».

Среди ночи он прижал меня к себе, бережно, как котенка, и, извиняясь, произнес:

– Я так и не научился быть вашим мужем. Простите меня. Я запутался в ваших ленточках. Каждый раз я изумляюсь, видя, что рядом со мной лежит такая маленькая девочка.

И он поднял меня, сонную, на своих геркулесовых руках.

– Сорок килограммов, я вешу в три раза больше вас. Дорогая карликовая звезда, завтра вы окажетесь в чудесной стране. Вы полюбите ее, если по-настоящему любите меня. Мой друг уже снял нам прекрасную квартиру во дворце Глауи… Ты часто будешь оставаться одна, у тебя будет время развлекаться, гулять и, может быть, думать обо мне.

В эту ночь я очень мало спала. Я представляла себе дворец Глауи, окруженный песками пустыни. Я следовала за Тонио.

* * *

Наконец я увидела этот замечательный дворец с мраморной лестницей. Комнаты были огромные, а мебели так мало, что казалось, ее вообще нет. Арабская умеренность во всем. На полу и на стенах – большие ковры. Медные подносы, служащие столами во всех комнатах, оттоманки и очень низкие кровати. Сине-белые мозаики. Жены других пилотов отвели меня на рынок, познакомили с обычаями провинциальной Касабланки, где вечно светило солнце.

Перед обедом мы встречались с летчиками в кафе «Пивной король». Игра в кости… перно… яйца в желе… пикантные байки. Их было столько, что хватило бы на целую книгу.

Но жизнь была гораздо богаче событиями, чем все эти рассказы…

Я коротала время, читая книги в магазине мадам Аллар, мечтая и прогуливаясь по арабскому городу. Однажды, когда я болтала с продавщицей, мимо проходил летчик Герреро:

– Добрый вечер, мадам Сент-Экс, не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером? Вот, возьмите, это от вашего мужа. Он попросил меня передать вам несколько свежих лангустов из Порт-Этьенна.

– Конечно, Герреро, приходите ко мне, мы их приготовим. Мадам Аллар тоже зайдет.

Герреро рассказал мне следующее:

– Я летаю по тому же маршруту, что и ваш муж. Но я случайно повредил ногу, и мне пришлось остаться отдохнуть в Сиснеросе. Сент-Экс выглядел очень озабоченным. «Старина, – подумал я, – для молодожена ты что-то неважно выглядишь». Мы оба молчали. Внезапно Сент-Экс заорал: «Яйца в желе просто великолепны, как ты считаешь, Герреро?» – «Какие еще яйца в желе? Объясни». – «Я впервые поссорился с женой из-за яиц в желе. Мы сидели в кафе, в «Пивном короле». Дома я все больше молчал, ну, в общем, совсем рта не раскрывал… А тут официант спрашивает, что я буду заказывать, жена смотрит на меня. Я говорю: «Яйца в желе». А они, оказывается, и так были на столе… Я и не заметил. «Ты болен? Тебе скучно?» – спрашивает жена. Я не отвечаю. Мне приносят два яйца в желе.

– Что еще желает месье?

– Два яйца в желе.

Жена молчала. Мне хотелось смеяться. Мне снова принесли яйца в желе. И на десерт еще два.

Мне не хотелось говорить. Не хотелось думать. Съесть шесть яиц в желе или что-то другое – мне было все равно. Но Консуэло бесилась. Она сидела на диванчике, а тут вскочила со своего места и при всех заорала: «Вот тебе твои яйца в желе!.. Я тоже люблю яйца в желе!..»

Она схватила все яйца, которые стояли на столе, и раздавила их руками, на глазах у всех. Сделав из них пюре, она сбежала в слезах.

Я не удержался и захохотал. Такими забавными мне показались лица официанта и кассирши, когда они смотрели, как Консуэло расправляется с яйцами в желе. Через несколько минут я тоже ушел. Эта сцена забыта. Скажи ей об этом. Скажи, что я не обиделся. Что я возвращаюсь завтра, к своему дню рождения, и посылаю ей лангустов, чтобы сделать ей приятное, и особенно чтобы она не воевала с яйцами в желе».

* * *

Летчики живут просто, по строго установленному распорядку, как военные. Мой муж перевозил почту из Касабланки в Порт-Этьенн. За несколько лет до этого один и тот же пилот доставлял почту из Касабланки в Дакар, но Дора добился от правительства некоторых улучшений. Летчики сменяли друг друга, часть самолетов была модернизирована.

Жизнь в Порт-Этьенне была небогата развлечениями: обитателей мало, всего горстка мужчин, едва наберется дюжина, включая чернорабочих-арабов и рабов-мавров. Муж часто повторял мне:

– Как-нибудь я отвезу вас к Капитанше. Она француженка. В этой стране, где не пробивается ни один зеленый росток, у нее есть свой сад. Минеральную воду ей доставляют на пароходе из Бордо, а землю – с Канарских островов. В небольшом деревянном ящике у нее растет два куста помидоров и три – салата-латука. Она моет волосы минеральной водой из Бордо, а потом той же водой поливает свой сад. Чтобы оградить его от песков пустыни, она спускает ящики на дно колодца… Когда мы оказываемся там на промежуточной посадке, она приглашает нас поужинать… кормит всегда консервами, но поднимает из колодца свой сад и выставляет его на стол. Жалкие два помидора и три листка латука… Очень трогательно.

Возвращаясь, Сент-Экс рассказывал:

– Вы понимаете, что после такого долгого пребывания в пустыне я являюсь домой слегка одичавшим. Там нет условностей, и я чувствую себя огромным медведем, как вы меня называете. Так легче… Я медведь, говорю я себе, и замыкаюсь в молчании. А потом вновь становлюсь похожим на любого другого человека, это нелегкое превращение, мне нужен отдых, тишина и покой… Вот вам и приходится разговаривать со мной, не получая ответа, и вы рассказываете мне о письмах из Франции, о наших друзьях в Касабланке, о своей жизни и о жизни вообще. Я восхищаюсь вами, вы ничего не забываете, вы – мой источник информации об этой земле. Доктор в Касабланке сделал то, полковник сказал это… Последние события, вычитанные в газетах. И тогда я вижу, как вы измотаны, потому что я медведь, пожирающий ваши слова, ваши ласки, я хотел бы плясать для вас одной, даже в шкуре медведя, чтобы развлечь вас, чтобы сказать вам, что я ваш медведь на всю жизнь.

Знаете, во время промежуточных посадок случаются забавные истории. Однажды какое-то христианское общество защиты женщин, недалеко от Дакара, прислало нам пятнадцатилетних девочек, чтобы составить компанию пилотам во время ночного отдыха!

Вы знаете, что этих несчастных созданий продают на рынке как рабынь. У общества был свой тариф. Мы платили за этих девственниц четыре французских франка за вечер. Огромная сумма для них в глухой дыре, в пустыне. Часто мы просим их подмести, протереть стекла, помыть керосиновую лампу. Однажды Мермоз, поздно вернувшись из Дакара, обнаружил у себя на пороге девчушку лет четырнадцати. Он выпил и велел ей убираться прочь. Но девчонка начала скулить, плакать – единственное средство продемонстрировать свое отчаяние, потому что они не говорят по-французски. Тогда Мермоз сказал: «Ну ладно, заходи, можешь переночевать со мной». Он начал раздевать ее, снимать с нее бурнус, но малышка заплакала еще пуще. Он дал ей ее четыре франка, не желая поднимать тариф из-за остальных товарищей. Снова одел ее. Слезы не прекратились. Он снова ее раздел и дал ей еще денег. «К черту все тарифы, иди-ка спать». Но девочка, почти голая среди ночи, не желала уходить и продолжала всхлипывать. Он не знал, что делать. Он подарил ей свои наручные часы, которые ей ужасно понравились, свой одеколон. На какое-то время она затихла, потом опять зарыдала. Мермоз пришел в ярость. Закричал ей: «С меня довольно, убирайся, я хочу спать, иди домой». Растерянная девочка осталась стоять как вкопанная, словно не в силах преодолеть невидимое препятствие. Ее глаза горели тревожным огнем. Она приоткрыла рот, но не могла ничего сказать на языке белого мужчины, который спустился с неба. Из ее горла вырвался легкий клекот, будто она разговаривала сама с собой. Летчик сжалился над ее бескрайней печалью, снова снял с нее белое покрывало, рассмотрел внимательно. Она не была похожа на прочих бедуинок, которые, смиренно опустив очи, покоряются неизбежному злу… Летчику она показалась красивой, странной и оттого еще более красивой. Он попытался поймать ее взгляд – взгляд загнанного зверька. «Вот так и женятся на арабках», – подумал он. На рассвете он вытолкнул девушку из постели: «Уходи». Она поняла и вылезла из постели. Поняла, что должна уйти. Но все равно уселась на пол, всем своим видом давая понять, что никуда отсюда не двинется. Это было уже слишком. «Ах так, ты хочешь ходить за мной как рабыня, как собака…» И сказал ей одно слово по-арабски… Она возмущенно завопила. Над летным полем зарокотал самолет. Мермоз посмотрел на нее и закрыл глаза. «Возможно, – подумал он, – если я притворюсь спящим, она уйдет». Ему предстояло еще много часов полета. Ему необходимо было выспаться. Он опасался задремать за штурвалом из-за несносной девчонки. Но она оказалась упрямее его. Пилот вздохнул. Оба они зорко следили друг за другом. Он нервно засмеялся, она вслед за ним. Дверь открылась, и вошел только что приземлившийся летчик. «Привет, старина!» – «А, Тонио, это ты?» – «Да». – «Я не спал всю ночь, гляди, – произнес Мермоз, показывая ему на арабскую девушку, сидящую на полу. – Я смертельно устал, а она не хочет уходить. Я ей уже все отдал – деньги и даже перочинный ножик!» Девочка проворно вскочила на ноги. «Может, ты понимаешь по-арабски, господин? – спросила она. – Знаешь, я прачка, я не могу уйти, не забрав грязное белье. Что касается остального, то я очень довольна, твой друг такой щедрый!»