Текст книги "Солдат императора"

Я рассмотрел ее поближе. Она была невероятно хороша в неверном свете свечи. Невысокая ладная фигура была скрыта только невесомой преградой шелковой материи нижней камизы на двух лямочках. Некстати или, наоборот, очень кстати вспомнилась моя далекая Гелиан, которая отродясь не носила никакого нижнего белья. Под пристальным взглядом Порции Гелиан делалась все призрачнее, а я начал заметно дрожать.

– Синьор, вам холодно? Вы весь дрожите, – прошептали ее полные губы, и девушка опустилась перед кроватью на колени.

– Госпожа, я очень удобно устроен и не стою ваших забот, право. Не подумайте, что я пытаюсь от вас избавиться, вы же в собственном доме, но я хочу сказать, что со всем уважением к вам и вашему почтенному батюшке, не желая обидеть, но я устал и хочу спать… – Я мямлил что-то еще, тщетно плетя защитную завесь из сложных великосветских построений, когда она смела ее одним касанием, погладив мои коротко стриженные волосы.

– А ты красивый! Ты всегда спишь голый?

– Я не голый… я под одеялом…

– У тебя сильные руки, – и она провела своей теплой маленькой ладошкой по плечу, чуть сдвигая вниз покрывало.

Так. Меня форменным образом… клеили, к чему я совсем не привык.

Это следовало прекратить. Во избежание политического скандала.

– Мы уже на ты? – поинтересовался я, отодвигаясь. Девушка неверно истолковала мое движение и легко переместилась на освободившейся край кровати. Ее крепкие ягодицы четко вырисовались под натянувшимся шелком. Она перехватила мой взгляд и усмехнулась.

– Я же хозяйка, как ты верно заметил. Мне все можно.

– Послушай, хозяйка. Ты девочка пятнадцати лет. Зачем ты это делаешь? Тебе не стыдно? Что бы сказал твой почтенный отец?

– Во-первых, мне шестнадцать, – смешно нахмурилась она. Потом перекинула руку на другую сторону кровати, буквально нависнув надо мной, так что я мог легко созерцать почти вырвавшиеся из шелкового плена совершенные полушария ее бюста. Очень немаленького, надо сказать. Гораздо больше, чем у Гелиан (тьфу, черт, опять), и очень упругого! – Во-вторых, я разве делаю что-то не так? В-третьих, мне совсем, совсем не стыдно. В-четвертых, мой почтенный отец нализался с Адамом вина и раньше полудня не проснется. – Она хитро улыбнулась, отчего ее хорошенькое личико сделалось просто очаровательным: – И потом, где ты видел девочек в шестнадцать лет?

– Я… я…

– Господи, когда ты смущаешься, ты еще краше. Смотри, весь покраснел. – Ее губы оказались напротив моих. Совсем близко. Совсем. – Только не говори, что ты еще девственник, а то я совсем зазнаюсь.

– Нет, но нам не следует продолжать, – придушенно сказал я. И душило меня вовсе не невесомое тело Порции.

– Почему, глупенький? – прошептала она совсем тихо. Я собрал все свое мужество и волю в кулак и изрек, как мне показалось, весомо:

– Потому что. Нельзя. Это раз. И я не хочу. Это два.

Порция вскинулась, вскочила на ноги одним ловким и слитным движением. Ее густые брови были сведены в грозную дугу, а карие глаза сверкали. Она ответила мне в тон:

– Для меня нет слова “нельзя”. Я беру все, что хочу. Или кого. Это раз. Сейчас я хочу тебя. Это два. – Юная хозяйка большого дома резко выкинула руку вперед и в миг сорвала одеяло, оставив меня совершенно голым, как есть. Я и в самом деле спал без одежды, так как предельно устал за долгие месяцы похода спать не раздеваясь. Она опустила взгляд в геометрический и, так сказать, физиологический центр моего тела. Лицо ее засияло в торжествующей улыбке:

– Ну вот. А говорил “не хочу”! Врушка!

Какое там “не хочу”.

Мое естество буквально вопило обратное, направив к небесам свой… э-э-э… рупор.

– А ты и в самом деле хорош. Каков жеребец!

Не сделав попыток прикрыться – теперь это было бы глупо, я запоздало прибавил голосу военного металла:

– Развернись и выйди из комнаты, малолетка!

– Развернуться? Да пожалуйста! – Одно неуловимое движение, и белый шелк стек к ее ногам, а девушка осталась во всем своем смуглом великолепии. Не знавшем косметики, химии и пищевых концентратов. Это невозможно, но “рупор”, будем его так называть, сделался еще тверже и уже, казалось, звенел.

Она удовлетворенно обозрела дрожь моей плоти и, танцуя, раскинув в стороны руки, в самом деле развернулась ко мне спиной. О! До чего же она была красива! В полумраке и колеблющихся ночных тенях душный сумрак феррарской ночи обволакивал ее молодое, ждущее тело прозрачным покрывалом желания. Она, не прекращая своего медленного танца, легко оседлала меня, словно умелая наездница необъезженного коня. Больше она ничего не говорила.

Да и я тоже, потому что все мои слова она запечатала долгим поцелуем.

А потом Порция показала, что она и в самом деле опытная наездница и, что из этого следует логически, давно не девочка. Ушла она только под утро. Все это время мы не спали ни секунды…»

Из дневника Адама Райсснера

30 июля 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа

И еще раз о моих опасениях

«…готов биться об заклад, что Гульди все-таки познал сеньору Порцию Джованьолло, презрев настоятельные мои остережения. Остается молиться, что Лукка ничего не знает и не узнает, так как большинство феррарок к этим годам давно лишаются невинности, так что неуемный нрав Пауля ничего не испортил. Иначе мы рискуем потерять ценного осведомителя и хорошего друга. В одном я совершенно спокоен: даже напившись пьяным, Пауль не станет трепаться о своих амурах, что выгодно отличает его от большинства наших соратников.

О пути нашем по землям Венеции

Мы пришли в земли Республики. В самом скором времени нас ожидают город на море, коему покровительствует святой апостол евангелист Марк, и наше задание, а вернее сказать, часть его. После, если Бог даст и будем живы, мы направим коней в Рим, а потом во Флоренцию.

Феррарскую миссию нашу можно считать выполненной. Предварительный отчет составлен и отправлен ко двору императора с верным человеком. Полные и подробные сведения хранятся у меня, и отвезу их только я или Пауль, если по Божьему попустительству со мной что-либо приключится.

По настоянию моего спутника мы попросились на ночлег в один францисканский монастырь, который очень ему приглянулся. Он сказал, что давно не видел такой совершенной и лаконичной архитектуры. А я ответил, что его вкус весьма состоятелен и что это в самом деле древняя постройка от конца двенадцатого столетия. Я очень хорошо знал эти края и эту святую обитель, посвященную пресвятому апостолу Марку, как многое в землях Республики.

Отец-настоятель фра Альберто, в прошлом тирольский мелкопоместный дворянин, принял нас ласково и предоставил кров. Выспавшись, я и мой товарищ подошли к мессе, а после с наслаждением осмотрели превосходные фрески и иконы. Многие из них, как рассказывал нам настоятель, принадлежали кисти несравненного Амброджо Лоренцетти – из почтенной школы старых мастеров четырнадцатого столетия.

Великолепное распятие вызвало настоящий восторг Пауля, который и на миг не мог от него оторваться, созерцая блеск итальянского живописца с полчаса, чем чрезвычайно растрогал фра Альберто, не ожидавшего подобной чуткости от случайного путешественника. Спутник мой и товарищ не преминул задать несколько тонких и умных вопросов о манере живописи и традиции изображения.

Часть разговора, в коем я принимал непосредственное участие, заслуживает точного пересказа. Пауль спросил: “Отчего римские солдаты, охраняющие Святой Крест, вооружены и одеты столь странно? Я не знаю, как выглядели легионеры кесарей, но вряд ли они могли одеваться так, как они изображены”. Фра Альберто нимало не смутился и продолжал отвечать спокойно и рассудительно, что выдавало знающего и образованного человека: “Дорогой мой гость! Твоя правда, солдаты, и горожане, и крестьяне, и весь прочий чин изображаются на иконах, в священных книгах и прочих духовных произведениях так, как видит иконописец или миниатюрист в момент создания полотна или миниатюры. Я сам, просмотрев множество превосходных работ по всей Италии, Бургундии и Германии, изумлялся, отчего старые произведения изображают, скажем, римлян, в платьях и оружии своего времени? На полотнах кватроченто мы видим латы того же времени, а картины наших современников показывают нам тех же персонажей, одетых точно как рыцари или пехотинцы одеваются в наши дни. А ответ в том, мой дорогой гость, что духовное полотно – не более чем символ, не требующий точной передачи деталей, но служащий возвышению духа в молитве. Детали же служат возвышению разума, который в гордыне своей может победить дух, что в служении веры недопустимо”.

Так он говорил, а я вспомнил весьма к месту, что знаменитые византийские мастера никогда не употребляли и по сей день не употребляют в своих иконописных работах перспективу, показывая тем, что изображенное имеет надмирное значение и бытие, неподвластное нашим земным суждениям и правилам.

Наш разговор так понравился и так растрогал доброго фра Альберто, что он благословил нас на дорогу и подарил по меху доброго монастырского вина. Из этого происшествия я вынес, что путешествию нашему это доброе предзнаменование и знак милости Господней, после чего вознес в сердце своем горячую молитву, и мы тронулись в путь…»

Из дневника Пауля Гульди

5 августа 1522 года

«Венеция! Удивительный памятник человеческому упрямству и гению. Посреди морских вод на сваях и насыпях, под защитой дамб стоит прекрасный город, улицами которому служат каналы, а средством передвижения – гондолы. Строения непередаваемо красивы и изящны, а вода в каналах непередаваемо смердит. Говорят, будто весной с дождями вся грязь и вонь уходит. Не берусь судить. Первое впечатление такое, что не любоваться этим сказочным городом и, более того, не восторгаться им так же невозможно, как и жить в нем.

Адам целыми днями пропадает у своих агентов. Кажется, он знает тут всех, от офицеров городской стражи до сенаторов. Я постоянно при нем, что совершенно не утруждает меня, так как Адам человек умный и глубокий, а сведения, что текут полноводным ручьем, бесценны как для императора, так и для моих наблюдений.

Если отжать ненужные подробности, картина складывается вполне удовлетворительная. Никому в Республике война с Карлом не нужна, более того, всем осточертела. Выгод никаких, а расходы и опасность огромны.

Нынешний дож стар и тяжко болен. Дни его сочтены. Судя по всему, новым дожем не сегодня-завтра станет «благородный Андреа Гритти», который заключит мир с Карлом. Адам заверяет всех, что “подарки” императора в этом случае не заставят себя ждать и будут весьма щедрыми.

Честно говоря, для личного дневника здесь мало материала под запись. Все настолько благополучно проистекает, что, право, неинтересно рассказывать. Для официальной отчетности у меня совсем другие ресурсы, как вы догадываетесь.

Сегодня удалось заглянуть краем глаза в книжечку Адама, где он ведет свой дневничок. Хитрюга тоже все шифрует. Не доверят бумаге, как и я. И правильно делает. Что написал один, узнают все. Шифр, правда, вряд ли сложный, но так, с налета, мне его разгадать не удалось. Любопытно, что он думает обо мне? Не знаю, если будет возможность, обязательно почитаю, а если получится, и скопирую, хотя это и неприлично и между друзьями не принято. Пусть оправданием мне послужит мой статус наблюдателя и пришельца, не проникнутого местным этосом…»

Из дневника Адама Райсснера

25 августа 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа

«О делах венецианских и пути в Рим и некоторых римских впечатлениях…

…проклятая суматоха не давала возможности сесть за дневник почти полный месяц. Это слабое оправдание, недостойное доблестного и благородного мужа, ибо невнимание к внутренней дисциплине и послабление ее нельзя оправдать ничем, даже самыми неотложными делами, ведь лени, а именно этот червь, безо всяких сомнений, точит нас изнутри, нет оправданий, особенно лени разума.

И вот теперь я с тяжелым сердцем принимаюсь за брошенное по слабости моей писание.

Слава богу, венецианская наша миссия закончилась более чем успешно. Заверения в преданности получены, авансы и обещания переданы верным адресатам. Итак, семена брошены, остается ждать всходов.

По моему мнению, только чудо, а точнее, диавольские происки, могут остановить выход Республики из войны и заключение мира с нами. Синьор Андреа Гритти прямо мне заявил: “Пусть мои глаза лопнут, а в печень ужалит скорпион, если я, став у кормила, не поверну нашу галеру от войны к миру на следующий же день”. Под галерою он образно подразумевал саму Венецию, которая почитается владычицей морей и часто сравнивается с кораблем.

Этот благородный рыцарь произвел на меня самое положительное впечатление, хотя и был в тайном общении с нами менее чем бескорыстен. Скептик, что проснулся в моем попутчике и любезном друге, заставил так прокомментировать достигнутое соглашение: “Разумнейший и любезный друг Адам! Мне кажется, что искренность чувств и заверений вероятного будущего дожа благородного Андреа Гритти дались нам слишком большой ценой и еще большими обещаниями. Любой государь при таком расположении к себе встал бы на путь дружбы, но не будет веры такой дружбе, ибо она куплена за деньги, а значит, непрочна”. Рассуждение верное со всех сторон, но малоопытный в дипломатии Пауль не учел, что фундамент нашего соглашения поддерживает отнюдь не мягкое золото, а грозные острия наших пик, золото же не более чем украшение на фасаде здания нашей скорой дружбы с Венецией.

Я даже поспорил на три гульдена, что не позже августа следующего года будет подписан мир, а скорее всего, раньше.

Путешествие наше до Рима заслуживает мало внимания, ибо что может быть спокойнее и проще, чем сесть на прекрасный, прочный и весьма обширный венецианский галеас и проплыть до Анконы?

Не могу не признать, что море я хоть и люблю за его первозданное величие, но не всегда сохраняю силы перед лицом качки. Благодарение Богу, что сейчас лето и не коснулись нас своими темными крылами жестокие осенние шторма.

В Анконе мы передохнули и направили наших коней в Перуджу, где поселились у купца, большого друга моего шефа и наставника Георга фон Фрундсберга, который снабдил нас помимо пищи, вина и крова самыми последними сведениями касательно дел торговых и военных поставок в Риме. Из гостеприимной Перуджи мы переправились в Рим, сплавившись на большой барже по Тибру.

Право слово, рекой, благослови ее Бог со всеми святыми, путешествовать куда спокойнее, чем морем!

Рим встретил меня суетою великой, и скоро уже пять дней как я не мог приняться за свой дневник, чему не может быть оправдания, о чем я уже писал выше. Военные приготовления здесь ведутся не на шутку.

Укрепляются стены, расширяются рвы, запасаются материалы для постановки валов и больверков, в Замок святого Ангела завозится дополнительная артиллерия и аркебузы с припасом, а также зерно и мука, что подробно записано мной в специальном отчете.

Нет сомнений, что в самом скором времени нам придется попробовать на зуб, сколь крепок сей орех, хотя пока ничто этого не предвещает. Завтра меня ожидает встреча с одним местным инженером, у которого я якобы консультируюсь по вопросам фортификации. Инженер этот руководит возведением предстенных и предвратных укреплений.

Вечером мне предстоит выпивать и ужинать с офицером, который ведает закупкой порохового припаса, я официально являюсь здесь поверенным лицом одной пороховой фактории. Понятно, что ни первый, ни второй человек на страницах частного, пусть и шифрованного, дневника названы быть не могут, равно как и фактория, что дает мне прикрытие.

Возможно, годы встанут нерушимой стеной между нынешними событиями и этими людьми, что позволит когда-нибудь открыто написать слова признательности в их адрес.

Несколько слов о Пауле Гульди, моем спутнике.

…Стыдно признаться, но надо быть честным, хотя бы перед самим собой. Я заглянул в дневник, что ведет мой товарищ Пауль Гульди.

Это недостойно и плохо и требует раскаяния на исповеди, что я не замедлю совершить в ближайшее воскресенье.

К счастью, хоть это и слабое оправдание, Пауль предусмотрительно шифрует свои записи, не доверяя вполне бумаге, ведь что написал один, знают все! Тем не менее при первой возможности я обязан буду эти записки заполучить, копировать и расшифровать, ибо миссия моя слишком ответственна, чтобы пускать на самотек такие вопросы, как тайные записи моего попутчика. Мало ли что он там пишет?..»

Из дневника Пауля Гульди

30 августа 1522 года

«…никогда бы не подумал, что Адам Райсснер, которого я почитал “железным человеком”, так плохо переносит морское путешествие. Я родился на море, мне его страданий не понять. Когда мы встали на волну, хотя какая это волна, так – легкая рябь, его немедленно начало тошнить. И блевал он так долго, что я не раз подивился, где в человеке помещается столько гадости? Я трижды подумал, прежде чем согласиться идти до Рима по реке Тибр, потому что второго захода его морской болезни я бы не выдержал. Не могу так долго смеяться. Но все обошлось.

Отдельного слова заслуживают моряки. Они бесстрашно плавают, или, как здесь принято говорить, “ходят”, по морю на таких утлых суденышках, что описать трудно. Наш корабль считался большим и надежным океанским судном. Всего в нем было от кормы до носа сто футов, так что ни малейшего доверия он мне не внушал, тем более что даже на малой волне его корпус скрипел всеми своими деревянными сочленениями, как будто готовился отдать вот-вот Богу душу, то есть попросту утонуть вместе со всеми нами.

– Ты неплохо держишься, парень, – сказал мне шкипер к концу первого дня пути. – Из тебя бы вышел отличный моряк; если хочешь, оставляй своего заблеванного приятеля и вали ко мне. С виду ты крепкий и не из робких, такие мне нужны. Так что я предложил.

– Прощения просим, но дело мое мне по душе, – ответил я, глядя на моряка как можно более учтиво, – и “заблеванного” приятеля я никак не могу бросить, потому что не приятель он мне, а хороший друг.

– Ну как знаешь. Если что, я Джузеппе Триболо, венецианец. Спросишь любого в порту, тебе покажут. Надумаешь, милости просим.

– Простите, любезный, – осведомился я в свою очередь. – Всегда хотел поинтересоваться, но не представлялось случая. Не боязно ли вам, я не вас лично имею в виду, а коллег ваших по морскому делу в целом, не страшно ли бросать вызов стихии на таких небольших деревянных корабликах?

– Ты где больше-то видал, парень? – капитан насупился, сдвинув седые кустистые брови. – Моя лохань совсем не маленькая! А что до боязни… – он с заметной гордостью ухмыльнулся и подкрутил ус, лицо его разгладилось, а голос по-молодому зазвенел: – Корабли деревянные, да не в них дело! Главное, мы – железные!

– Ладно, парень, бывай, служба зовет, – закончил разговор морской волк и напоследок крепко хлопнул меня по спине.

…

…по сей день в Риме.

Разговоры о нестяжательстве католического духовенства, что вел настоятель францисканского монастыря, на поверку оказываются не более чем словами. Ватикан поражает роскошью. Слов нет, чтобы все увиденное описать.

– Францискацы, мой друг. Францисканцы, вот в чем соль, – просветил меня Адам, взявший на себя роль Вергилия. – Этот орден проповедует бедность телесную ради богатства духовного. Паписты же превратили веру в доходное ремесло и прикрываются красивыми славословиями. А сами живут в роскоши, торгуют индульгенциями и все такое прочее.

– Не замечал тебя, друг мой, в приверженности идеям Лютера… – заметил я, так как начал свободнее плавать по морям местных религиозных учений и не преминул отточить свое умение.

– Безусловно нет. Я католик. Но реформировать церковь пора уже давно. Иначе мы пожнем такую кровь, что все нынешние войны покажутся милой детской забавой. Стяжание богатства духовного и земное обогащение – несовместные вещи. Помнишь, что сказано в Евангелии насчет богатого, игольного ушка, верблюда и Царствия Небесного?

– Так Лютер и реформирует.

– Нет, мой друг, нет. Знаешь, что такое реформа?

– Ну?

– Не нукай. Реформа есть изменение с целью улучшения. Согласен?

– Ну!

– Так вот, если так, то реформировал Ян Гус. Больше века с тех пор прошло. Лютер не реформирует, Лютер уничтожает. На месте разрушенного строит нечто новое. Не совсем христианское, если посмотреть. Или, скорее, совсем не христианское. А помнишь, что сделали с Гусом?

– Ну?

– Его сожгли за ересь. Вот теперь пожинаем плоды “просвещенной” политики далекого Констанцского собора… Какой-то ты сегодня немногословный!

Все-таки Адам умнейший человек. Такую ясную манеру выражать свои мысли не часто встретишь даже в стенах моей родной академии. Даже среди профессорского состава. Когда герр Райсснер не блюет, поговорить с ним одно удовольствие. В качестве примера приведу наш обмен мнениями по поводу избрания нового дожа Венеции.

– Адам, мне новая имперская креатура не кажется надежной.

– Отчего, позволь полюбопытствовать? С каких пор ты стал разбираться в политике?

– Нечего и разбираться. Гритти и его прихлебатели уже получили кругленькую сумму. А ты вполне прозрачно пообещал еще, так что они, естественно, будут сдувать с тебя пыль и лить оливковое масло в задницы имперским дипломатам. А как получат все, что хотели, так снова примутся за старое, сиречь полезут воевать. Не доверяю я таким “благородным рыцарям”. Торгаш, он торгаш и есть. Взял свое, и гори все огнем. Пошлет он вас в скором времени, ой пошлет! А если французы предложат больше, так и еще скорее.

– Пауль, у тебя превосходный выпад в терцию. И удар unterhau несравненный. Вот и занимайся тем, к чему у тебя призвание. Дипломатию оставь знающим людям.

– Ерничаете, господин секретарь?

– Да, так как ты заслужил.

– Это чем же?

Тут Адам устало прислонился к стене дома, а дело было на улице, по дороге к замку Сан-Анжело, придал лицу и голосу поучительное выражение и молвил:

– Ты упустил очевидное. Во-первых, сейчас Валуа не в состоянии подкупить даже самого себя, не то что жадных венецианцев. Во-вторых, и это самое главное, пока наши пики щекочут им задницы, эти купчины будут мягче воска и сговорчивее жида, которому предлагают беспроцентный кредит. Война с нами невыгодна. В противном случае мир стоил бы гораздо более весомых сумм. И те не были бы гарантией. Так что наша задача: одной рукой набивать им кошелек, а другой покрепче закручивать яйца в тисках. Вопросы еще будут?

Нельзя не согласиться, подумал я и помотал головой. В том смысле, что вопросов больше не имеется. Каждое слово как полновесная гиря. Весомо.

…

Рим – город невероятный. На каждом шагу встречаются следы древней угаснувшей цивилизации, настолько мощной, что магия ее имени до сих пор жива. Этот мир обязан тому, ушедшему Риму многим, если не сказать почти всем.

Основы права, медицина, теория архитектуры… даже воевать здесь учатся по древним римским наставлениям. Я читал некоторые из них. Армия моего родного мира могла бы гордиться такими.

На собственном опыте я узнал, что воевать эти люди умеют. Но армия, как отлаженный инструмент, сейчас сильно уступает древнеримской. Вообще у меня сложилось впечатление, что все двенадцать веков, минувшие с момента заката старого Рима, Европа что есть сил пытается воссоздать утраченное когда-то величие. Чем больше я читаю, чем больше получаю данных об этом мире, тем сильнее мое убеждение.

Завтра мы заканчиваем дела в Риме и отправляемся во Флоренцию. Это союзный город, там уже десять лет правят Медичи, чей престол восстановили алебарды имперских войск. Скрываться и осторожничать особо нам не придется. Я рассчитываю там отдохнуть, прийти в себя, благо времени предостаточно – не менее трех месяцев. Адам не скрывает аналогичных желаний.

Бедняга. Говорит, что за всей этой несчастной свистопляской, закрутившейся с началом кампании, он был занят настолько, что уже четвертый месяц не видел женщины. Тяжеловато для здорового мужчины в двадцать шесть лет. Я его понимаю. Ибо сам просидел на голодном пайке еще дольше. Страшно подумать – больше года.

Кстати, мой друг не так нелюбознателен, как я полагал. Нет сомнений, что он пытался читать мой дневник. Теперь мы квиты. Ха-ха-ха, при случае я предложу ему поменяться шифрованными нашими записями. Он точно примет вызов. Его шифр против моего. Ну не сволочь ли я?!»

Из дневника Адама Райсснера

19 сентября 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа

О Флоренции и некоторых делах

«Вот уже пять дней мы пребываем в этом замечательном городе. Наконец все письма отосланы, отчеты составлены и дела, требующие моего и нашего непосредственного участия, на время остались позади, так что мы можем вкусить заслуженного отдыха.

Отдых – относительное понятие, но в сравнении с суматошными днями, что так и мелькали мимо меня на всем протяжении этой поистине исторической кампании и путешествия нашего, плавное течение дел во Флоренции – настоящее отдохновение. Живу я со вчерашнего дня под гостеприимным кровом синьора Тассо, которого зовут редким именем Икар.

Это опытный солдат, который служил под имперскими орлами в нескольких войнах, превосходный знаток оружия и всего, что с ним связано. Наш хозяин состоятельный человек и тонкий ценитель искусств, его дом за площадью Сен-Галло похож на настоящий дворец – хранилище рукотворной красоты.

Для собственного удовольствия он держит фехтовальную школу, которая пользуется большой известностью благодаря воинскому искусству и педагогическим талантам сказанного синьора Тассо.

Мой друг и товарищ Пауль Гульди вчера выехал в его загородную резиденцию. Не могу раскрыть его странную нелюбовь к городам, в этом есть что-то патологическое. Пауль всегда жалуется на скверные запахи, которые якобы донимают его внутри городских стен. Или обоняние его тоньше собачьего, или он просто ищет предлог, чтобы как можно меньше находиться за каменными забралами.

Я склонен подозревать в нем некую ослабленную разновидность клаустрофобии – боязни закрытых пространств, ибо никаких других разумных объяснений для столь странного поведения не могу найти.

Без сомнений, свежий воздух полей и лесов куда милее городской духоты, но, право, никакой страшной вони, на которую не устает жаловаться мой компаньон, здесь не ощущается.

Теперь Пауль вынужден каждый день проезжать полторы мили от местечка Чинкьяветто до Римских ворот, чтобы попасть в город, впрочем, это его дело.

Пауль и Икар Тассо быстро сошлись. Пауль увидел прекрасные шахматы черного дерева и слоновой кости, вырезанные с замечательным искусством, и сказал: “Не сыграть ли нам, высокочтимый и гостеприимный хозяин?” На что сеньор Тассо откликнулся с воодушевлением.

Они весь вечер провели за фехтованием на клинках холодного разума, а назавтра уговорились встретиться в школе Тассо для обмена опытом в фехтовании на клинках холодной стали, так как оба имеют к этому занятию склонность превеликую. Не премину взглянуть, ведь я, не хвастаясь, могу сказать, что и сам не последний знаток сего ремесла».

Из дневника Пауля Гульди

20 сентября 1522 года

«Я не разделяю педантичного отношения к ведению дневника, подобно Адаму. У него день всегда заканчивается обязательным ритуалом заполнения своей книжечки и короткой молитвой. Если по каким-то причинам до пера и чернил добраться в срок не получается, мой друг неизменно приходит во фрустрирующее настроение, как будто ему жмет башмак или донимает бурление живота. Тем не менее пора и мне приняться за писанину.

Сегодня насыщенный день. С утра великолепно прогулялся верхом. Очень доволен, что могу спать на свежем деревенском поветрии, не вдыхая кошмарных миазмов, коими пропитан в городе каждый мельчайший квадрат пространства.

За шахматами я разговорился вчера с маэстро Тассо и сегодня посетил его школу фехтования; чрезвычайно колоритный персонаж, и школа его более чем познавательна. Но обо всем по порядку.

Маэстро – крепкий малый лет тридцати, насколько я научился определять на глаз возраст аборигенов. Одевается не без щегольства, что, впрочем, не редкость среди людей военного сословия. Он широколиц, смугл, горбонос, что является прямым следствием нескольких переломов. Переломы, в свою очередь, происходят от его вспыльчивости и склонности к кулачным боям в трезвом и нетрезвом виде, а выпить Тассо совсем не дурак.

Адам просветил меня, что алкоголь производит на нашего хозяина двойственный эффект: он или погружает его в пучину пафосного настроения, в котором он может часами разговаривать о мужестве, доблести, воинском этикете и понятиях отношений в мужском коллективе, или же сообщает неисчерпаемый заряд бодрости, которая подвигает его к немедленным поискам приключений мордоразбиватель-ного свойства. Оба этих состояния могут незаметно и резко сменять друг друга.

Другое свидетельство бурной биографии украшает левую сторону черепа Тассо, куда в свое время воткнулся топор пикардийского наемника во время разудалой кабацкой драки. Лекарь ловко запечатал дыру в кости серебряной пластиной. Так что Тассо очень легко отделался. Эту историю он мне сам рассказал за шахматами и выпивкой.

В полдень я приехал в школу фехтования. Собственно “фехтовальной” в узком смысле она не являлась, так как здесь учили и борьбе, и кулачному бою, а также занимались физической подготовкой, увлеченно поднимая каменные гири, метая мячи, набитые песком, вращая тяжеленные палицы и металлические ломы.

Маэстро задерживался – он был очень занятой человек и часто пропадал по делам торговым. Ваш скромный повествователь немедленно познакомился с распорядителем школы, воспользовавшись рекомендацией хозяина, и проследовал в храм смертоносных искусств, что располагался по случаю теплой погоды во дворе.

Там кипела работа. Несколько пар с воодушевлением шваркали друг дружку на песок, отрабатывая броски. Под колоннадой раздавался звон стали. Юные дворяне учились протыкать себе подобных. Фехтмейстеры заставляли их обрабатывать мишени: соломенные чучела или деревянные щиты, расчерченные на сектора и зоны. Трое или четверо кололи маленькие деревянные плашки, подвешенные на шнурках к перекладинам. При каждом попадании легкие плашки начинали раскачиваться, так что поймать их на острие становилось все сложнее. Другие топотали на размеченных дорожках или шагали в кругах на полу, осваивая искусство фехтования во всем пространстве: укол – уход – укол, защита – укол – уход. И все такое прочее. Знакомая каждому фехтовальщику рутина.

Мое появление не осталось незамеченным. Предусмотрительный Тассо успел предупредить о прибытии “именитого мастера из Германии”.

– Всем смирно! – раздалась звучная команда фехтмейстера. – Нашему гостю салют! – Ученики замерли и поприветствовали мою персону воздетым оружием. Мне стало неловко. Не привык к такому обращению. На дворе повисла тишина. Все смотрели на меня и стояли столбами. Надо что-то делать, решил я, чувствуя, как начинаю краснеть.