Текст книги "Солдат императора"

Не многим удалось из того кольца уйти. Я был среди них. Хотя клейма памятные на всю жизнь мне тогда оставили, чтоб не забывал, значит.

Я и не забуду.

Ландскнехтов загоняли в озеро и держали там пиками, пока не околеют или не утопнут. А сами стояли, ржали. Целыми шеренгами концы доставали и ссали нашим на головы. Сдирали с раненых кирасы и животы вспарывали. Был у них такой способ: кишочки поддеть на кинжал и вытянуть медленно из живого еще человека. Или вот еще: в задницу кинжал втыкали по рукоять и спорили, как скоро нутро на снег высрется. Носы отрезали, уши. Глаза выкалывали. К пушкам привязывали и стреляли, словом, как могли веселились.

Девять тысяч добрых ландскнехтов туда пришло. А ушло всего три. Остальные там остались в страшной брегенцской могиле. И этого я никогда не забуду и вам забыть не дам. Когда встретимся со швейцарцами пика на пику, все припомню. В первом ряду пойду. А потом, считай, жизнь удалась. Можно и в могилку.

Под навесом стояла мертвая тишина. Никто не зубоскалил в обычной ландскнехтской манере, не переговаривался. По небритым щекам седого ветерана текли слезы, капая на стол и в забытый кубок с вином. Его мысли были где-то далеко, он смотрел не на нас, а в далекий февраль, на свинцовые серые воды холодного озера Боден, где в старину свершилось кровавое и страшное дело.

Глава 3
Георг фон Фрунсдберг выпивает со своим секретарем, а император отправляет армию в поход

По мюнхенским улицам, не вполне еще проснувшимся, не спеша шел высокий худой человек. Он все время задирал голову вверх, непонятно что разглядывая. То ли его радовало прозрачное весеннее небо, раскрашенное ранними лучами солнца, то ли интересно ему было глядеть на верхние этажи зданий, а может быть, веселая возня воробьиных стаек столь завораживала?

Как бы то ни было, под ноги и перед собой человек совершенно не глядел, уверенно шагая при этом по узким кривым улочкам, легко, словно танцуя, перешагивая через грязные лужи и избегая столкновения с прохожими. Был он молод, просто и неприметно одет с какой-то небывалой, прямо-таки волшебной аккуратностью.

Ни одного пятнышка, ни одной неопрятной складочки не было на его узких темных штанах, черном суконном камзоле, остроконечной тирольской шляпе зеленого фетра и коротком плаще. Даже ботинки его, совершавшие ловкие пируэты между лужами и кучами нечистот, отличались первозданною чистотой. Камзол, кстати, был застегнут на все три дюжины маленьких пуговок, и ни одна не была перекошена или вставлена не в ту петлю.

Его можно было бы признать за студента, но плащ сзади сильно оттопыривался, а спереди на левой стороне пояса виднелась и причина этого: витой эфес тяжелой шпаги. На правой кисти имелся шрам, уходивший глубоко под рукав камзола, а левая кисть была вообще некомплектна – не хватало половины мизинца.

Эти черты выдавали если не солдата, то, по крайней мере, бывалого дуэлянта и драчуна. Хотя какой студент в наше время не носит шпаги и не размахивает ею по поводу и без?! Словом, господин был не вполне понятного происхождения и рода занятий.

Оказавшись перед красивым двухэтажным домом, непонятный господин остановился. Перед дверью дежурили двое солдат в красных бархатных бригандинах[18]18
  Бригандина – доспех, состоявший из стальных пластин, приклепывавшихся к изнаночной стороне матерчатой основы, так что снаружи выступали только ровные ряды заклепочных шляпок. В XV–XVI веках, как правило, основа сшивалась из плотного бархата с двумя слоями подкладки из грубого холста или льна. Фасон ее не отличался от фасона безрукавного приталенного дублета того же времени.


[Закрыть] и островерхих айзенхутах[19]19
  Eisenhut (нем.) – железная шляпа. Шлем с полями по кругу.


[Закрыть] с пластинчатыми нащечниками. Один начал было замахиваться древком алебарды, открыв редкозубый рот для дежурного рыка, что-то вроде «эй, чего встал, проваливай!», но вдруг расплылся в улыбке и, явно признав, услужливо распахнул перед ним дверь.

В особняке молодой человек, видно, бывал не раз; он уверенно направился через зал к спешившему навстречу слуге, скинул ему на руки плащ и шляпу. На безмолвный вопрос, возникший в глазах нашего незнакомца, слуга ответствовал:

– У себя, у себя! Ждут! Уже позавтракали и ждут! Вы, как всегда, вовремя. Я сейчас доложу, – и засеменил вверх по лестнице.

Молодой господин пошел за ним и очутился перед резной дубовой дверью, из-за которой то и дело раздавались хэканье, тяжелый топот, стук и глухое посвистывание. Вежливо постучавшись, он отворил створку. В комнате, отменно большой и освещенной, обнаружился богатырского сложения краснолицый бородач в съехавшей на бок широкорукавной плиссированной рубахе и облегающих чулках.

Занятие его вполне объясняло описанный шум: он воинственно размахивал здоровенной шпагой, то и дело длинным уколом вонзая ее в ростовую мишень на стене. При этом он резко выпускал воздух из бочкообразной груди, из-за чего и получался тот самый загадочный «хэк». Появление гостя его совершенно не смутило и не оторвало от сего увлекательного времяпрепровождения.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/08_Portret_muzchini.jpeg

Так выглядел приличный молодой человек в начале XVI века, по мнению Альбрехта Дюрера

– Здравствуйте! Доброго утра, герр фон Фрундсберг! Как спалось? – осведомился тот, совершенно не стушевавшись, как можно было ожидать, что еще раз доказывало: он постоянный посетитель этого дома и давний знакомец его хозяина. Хозяин, не прерывая избиения мишени, откликнулся:

– Дьявол, Адам! Хэк! Сколько можно! Я две проклятых тысячи раз просил называть меня по имени! Георг! Хэк! – Вжик, вжик, – шпага убедительно просвистела, крутясь в его руке, словно подтверждая сказанное. – Я! Для! Тебя! Георг! Хэк! – Цзвен-н-ньк! Острие глубоко впилось в кварту[20]20
  Кварта – здесь четвертый сектор в теории фехтования. Обычно соответствует области от плеча до поясницы по внешней (то есть повернутой к противнику) половине тела фехтовальщика.


[Закрыть]. – Я же не буду звать тебя «герр Райсснер», ведь так? Хэк! – На этот раз шпага поразила секунду[21]21
  Секунда – второй сектор: внешняя сторона внешней ноги фехтовальщика.


[Закрыть].

– Что новенького, Адам? – Георг с натугой извлек слишком глубоко вошедшее острие. – И что слышно в лагере?

– Новенького слышно много! На днях прибывает император, но да это вам известно, наверное. Молодая баронесса фон Швайнфурт чрезвычайно восторженно о вас отзывалась и велела справиться, не соизволите ли вы дать ей аудиенцию? Соизволите? В пятницу вечером? Очень хорошо, – продолжил господин, которого звали, судя по представлению хозяина дома, Адамом Райсснером, – бургомистр жалуется, что солдаты регулярно нарушают порядок в городе. За неделю четыре дебоша в кабаках и шесть жалоб на э-э-э-э-э, как изволил выразиться господин бургомистр: «на успешное покушение на девичью честь». – Георг временно перестал упражняться и бросил на Адама из-под высоко поднятых бровей полный удивления взгляд, в котором ясно читалось, что он думает про такие беспорядки, что солдаты – просто ангелы и что не из-за чего поднимать шум, а также адрес, куда бургомистр может затолкать себе свои жалобы.

– Далее, – продолжил Адам, – из Милана прислали поверенного, который сообщает, что французская армия соединилась со швейцарцами, а значит, венецианцы все-таки дали золота забияке Францу[22]22
  Франц – Адам Райснер привычно для германского уха сокращает имя Франциск, имея в виду короля Франции Франциска I Валуа.


[Закрыть]. Кстати, Венеция прислала пушек, полторы тысячи аркебузиров, две сотни копий кавалерии. И припас. Так вот, в Милане паника, всем ведь ясно, куда французы направятся в первую очередь после прошлогоднего конфуза[23]23
  Под прошлогодним конфузом здесь подразумевается захват Милана имперским войсками в 1521 году.


[Закрыть]. Срочно просят выступать. Умоляют помочь.

– Трусливые свиньи. Хэк! Передай поверенному, что раньше конца марта мы не выступим. Никак не возможно! Хэк! Во-первых, не вся артиллерия в сборе. Хэк! Во-вторых, испанцы с нами раньше не смогут встретиться. А воевать в одиночку с армадой (ХЭК!) нашего Франца – слуга покорный! Хэк! А в-третьих, четвертых и пятых, соври что-нибудь поприличнее, как ты умеешь! Хэк! – Георг последний раз вонзил шпагу, после чего подошел к массивному резному шкапу, где имелся рукомойник, и принялся поливать себе шею и лицо из бронзового с облезшей позолотой акваманила[24]24
  Акваманил – рукомойник. Часто исполнялись в виде зверей, рыб или мифических персонажей.


[Закрыть] в форме дельфина.

– Все ясно, сделаем, – ответил молодой человек сквозь медное журчанье воды и шумное пофыркивание своего шефа. – Но! Поверенный в лагере, и вам, как это ни печально, придется с ним увидеться. Прикажете присутствовать? Нет-нет, не получится, – отреагировал он на недовольный взгляд Фрундсберга через плечо, – поверенный имеет письма к самому кайзеру и будет его дожидаться во что бы то ни стало. Значит, вам придется с ним переговорить, – сказал Адам, напирая на слово «придется», – деваться некуда.

– Точно так, некуда. Обложили, как чертова вепря, – пробурчал недовольно полководец, который терпеть не мог чиновников и любые официальные переговоры.

– Кстати, насчет артиллерии. Вчера подтянулись последние два пушечных обоза. Все, больше не будет. Итого у нас двадцать три кулеврины, не считая мелочи. И еще испанцы приведут… никак не меньше дюжины стволов. Прилично, – сообщил Адам, подходя к пюпитру возле окна и выкладывая на него какие-то бумаги и маленькую книжечку, которую достал из обширной поясной сумки с шелковыми помпонами по краям. Фрундсберг тем временем уселся за письменный стол, вытирая свою обширную черную бороду льняным полотенцем с синей перуджианской вышивкой.

– Кой черт! «Прили-и-ично», – передразнил он своего секретаря и помощника и бросил скомканное полотенце в угол, что выдавало нараставшее раздражение, – у Франца будет не менее сорока пушек, да Венеция подсыплет с десяток… – Видимо, это была его давняя головная боль. – Так, а какие приятные новости столь чудесным утром?

– Не знаю, как насчет приятных, но вот интересная есть. Вы помните, с неделю назад вы принимали доклады ваших офицеров? По комплектации полков? – Адам говорил и делал пометки в бумагах, то и дело обмакивая гусиное перо в чернильницу. Фрундсберг помнил:

– А то как же! Когда эта рыжая скотина Дитрих, мать его, Бюлов заблевал мне всю лестницу? До сих пор воняет!

– Ну, – рассудительно протянул секретарь, оторвавшись от бумаг, – и угостили вы их изрядно… за добрую службу… и сами угостились… ну да дело не в этом, – и он поспешно перешел к сути, награжденный тяжелым начальственным взглядом:

– Гауптман Бемельберг докладывал о новобранце, который де очень здорово управляется с мечом, а в борьбе просто Гектор. Помните? – Георг не помнил, но не прерывал, посему Адам продолжил: – Так вот, это был не пьяный треп Конрада, на который тот обычно горазд. Парень – настоящий клад. Точно говорю, сам видел. Со спадоном обращается, как жид с чужими деньгами. Десятифунтовый цвайхандершверт[25]25
  Zweihanderschwert (нем.) – букв. двуручный меч.


[Закрыть] вертит, как детскую рапиру. Школа, правда, о-о-о-очень редкая. Я такого не видел ни в Италии, ни в Англии, нигде вообще. И точно не германская. Но, несомненно, эффективная. Здоров и вынослив при этом, как испанский жеребец. Бился с пятью трабантами[26]26
  Трабант – телохранитель, специально подготовленный воин, часто вооруженный двуручным мечом.


[Закрыть] подряд. Чисто уложил всех. И даже не вспотел. Такого укола даже ваша милость не сумеет сделать. Я бы рекомендовал его вам. Пусть ваших парней натаскивает.

– Как зовут этот ваш клад? – поинтересовался Фрундсберг. Казалось, весть о новом бойце его тронула сильнее, чем итальянские дела и приезд императора, вместе взятые. – Пауль Гульди, говоришь? Что-то припоминаю, Конрад трепался… думал, цену набивает… Ладно! Решено! – И он повелительно помахал указательным и средним пальцами в воздухе, направив их на секретаря: – Запиши и напомни мне посмотреть это чудо, а то я точно забуду. – Он помолчал, пожевал губами, потом решительно взгромоздил ноги на подоконник, откинулся на спинку кресла и проговорил:

– Займемся делами. Насчет пушек. Пиши! Его Императорскому Величеству, Божьей Милостью и так далее, сам знаешь, Карлу V, или нет, к дьяволу… нет-нет, это не записывай! Так. Нам нужно еще три дюжины бочек с ядрами для полукулеврин и порохового припаса к ним. Напиши еще, что недостает пеньковых канатов для обвязок. То, что прислали с предыдущим обозом, – дерьмо и гниль. Так что канаты нужны. Чем мы пушки таскать будем? Записал? Хорошо. Дальше напиши еще вот что: если коротко, то для похода нужна жратва и питье. Солонины бочек тридцать, а лучше сорок. И рыбы вяленой тридцать бочек. И вина не менее двух дюжин… и три дюжины пива. Тех запасов, что в наличии сейчас, на все время не хватит. Если солдат не кормить, они буду кормить себя сами – это непреложный закон войны! Нам бы только до Италии добраться, а дальше сам знаешь, ха-ха-ха. Записал? Так. Нужен свинец для пуль. Пятого дня я проверял лично – свинца мало, а для мушкетов и аркебуз нужен свинец… Что ты говоришь? Подвезли свинец? Тридцать пудов еще? Да, тогда, пожалуй, довольно… Запиши все, перебели, оформи как положено, и вечером ко мне на подпись. Потом разошлешь по адресатам. Вот еще. Напомни нашему уважаемому фельдцехмейстеру, что до начала похода он должен закупить запасные древки для пик и алебард. К тому, что есть уже, нужно сто связок для пик и двести для алебард. Да не штук! А связок! И чтобы из доброго ясеня, хорошо высушенного. Или из вяза мелколиственного. Скажи, что лично проверю. Если проворуется – убью. Вот клянусь своей правой рукой. Заколю паразита. – Фрундсберг скорчил угрожающую гримасу и сделался страшен. Потом гневные морщины разгладились, он помолчал немного, видимо, мучаясь какой-то мыслью, а когда чело его победительно просияло принятым решением, изрек:

– Черт, совсем не думается с утра. Вроде и поупражнялся, а вот не думается, и все тут, голова как деревянная! Слушай… а давай выпьем? – Фрундсберг поймал полный укоризны взор Адама Райсснера и даже снизошел до оправданий: – Да не кисни ты, как старая бабка! В поход скоро, на войну, а война кислых не уважает, не-е-ет! Война веселых уважает! Да не гляди ты, как девочка-полонянка, ты на мне так дырку проглядишь. Знаю, что утро! Я же не предлагаю нажраться до поросячьего визга. Только так… символически, здоровья для. – Тут опытный и веселый воин, видимо, стараясь не потерять уважение дамы Войны, вскочил и полез в шкап, плотоядно облизываясь и подмигнув Райсснеру, пожалуй, заговорщически подмигнув.

– Вот! – Он торжественно вытащил из нижнего отделения шкапа пузатую, аппетитно булькавшую бутыль. – Вот! От этого даже ты не откажешься! Этим даже таким видным философам и образованным людям, как мы с тобой, с утра не грех причаститься. – Тут Фрундсберг прищурился, повернул бутыль к свету и прочел, наклоняя голову на бок, – уродуя рот в попытке выговорить незнакомое слово, что было начертано на бумажке, прилепленной к бутылочному боку:

– К-х-к-хреноффка… хренофка, черт знает что такое! Короче говоря, – испытанный солдат наставительно поднял палец и пустился в разъяснения. – Мне купцы, вернувшиеся из Московии, знаешь, где это? Вот и я тоже… В общем, прислали два бочонка этой штуки. Spiritum Vini[27]27
  Spiritum Vini (лат.) – дух Вина. Известный в Европе с XI века продукт возгонки вина в перегонном кубе. От первого слова «спиритум» ведет происхождение современное слово спирт. Изначально продавалось в аптеках как лекарство от кручины. Впоследствии, не ранее XV века, его научились употреблять как напиток, разбавляя водой, славная традиция чего не прерывается среди людей исторической складки по сей день. На Руси данная смесь ходила в XVI–XVII веках под названием «зелено вино», пока не стала именоваться водкой.


[Закрыть]! Его там здорово научились возгонять и настаивать на каких-то кореньях. Крепости невероятной! Чистоты просто божественной! Но требует сытной заедки. Так просто глушить невозможно. – И он схватил колокольчик, намереваясь позвать слугу, чтобы тот принес «сытной заедки». А пока наши знакомые ждут требуемых для успешного потребления иностранного продукта ингредиентов, необходимо оглянуться и посмотреть на воинский лагерь, с которым оба были неразрывно связаны, – что происходило там.

Лагерь жил своей обычной жизнью. Конница занималась истязанием своих лошадей, фельдфебели и капралы – истязанием новобранцев, которые маршировали на плацу и тыкали пиками в соломенные чучела, пушкари чистили пушки, проверяли орудийные лафеты, смазывали оси. Но везде поднималась какая-то волна, вносившая разнобой в размеренную жизнь.

Это чувствовалось по внезапно ставшим более резкими окрикам унтер-офицеров, по тому, как рейтар куда сильнее, чем нужно, то и дело вонзал в конские бока свои латунные шпоры, по тому, как стрелки придирчиво оглядывали новомодные мушкеты и старые испытанные аркебузы, по как-то внезапно стихшим разудалым песням, которые раньше день-деньской раздавались в кантинах, наконец – по исчезнувшим почти совершенно любителям карточной игры и игры в кости, что совсем было не похоже на разгульную солдатскую братию. Везде витала Перемена, вполне ожидаемая, но все равно нервирующая своим приближением.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/09_Georg_fon_Frundsberg.jpeg

Георг фон Фрундсберг

А Перемена, именно так, с заглавной буквы, означала только одно: скоро поход! А значит, скоро будет война, будет битва: слава и лихая добыча для одних и безымянные могилы, поросшие травой на чужих полях, для других. В числе первых хотели оказаться все, а судьбы вторых все, само собой, надеялись избежать.

Никто об этом явно не распространялся, но начиная с молоденького барабанщика и заканчивая могучим и искушенным рыцарем, все знали и видели некую особую мету, печать, павшую на лица товарищей.

Молодые бойцы, уверенные в себе, которым, кажется, принадлежит весь мир, как-то разом превратились в тени на границе двух миров. Одной ногой они твердо попирали матушку-землю, а другой уже находились в ставке Господа Бога, ожидая приказов ангельского оберста Гавриила. Наверное, только там, в ставке Господа Бога, и могли сказать точно, кто вернется домой, а кого уже призвали в небесное войско. Но если попасть Туда очень легко, особенно солдату, то получить Оттуда разведывательные данные решительно невозможно. Так же как демобилизоваться.

Нельзя сказать, что неизвестность пугала, нет. Став воинами, эти люди знали, на что идут, и что сыграть в кости со смертью обязательно придется, они тоже прекрасно понимали. Но ожидание самой интересной и азартной игры, когда на кону стоит жизнь, – ожидание, несомненно, угнетало. Еще далеко до битвы, и поход еще не завтра, но уже неясно, кто стоит рядом.

Может быть, тот, кому выпал черный жребий? А может быть, и сам ты уже не совсем живой, ибо где-то, возможно, заготовлен для тебя именной пропуск на небо в виде острой глефы, коварной пики или слепой пули? Оттого и делались солдаты раздражительны, оттого и шла по лагерю невнятная, но уже вполне заметная волна Перемены. Но все же такова судьба честного зольднера. Войско ждало своего часа. Ведь как пели ландскнехты:

 
Лучше лежать под зеленой травой
И слышать, как полк над тобой идет,
Как гремит барабан и флейта поет,
Чем главу уронить под камень глухой,
Когда нищая старость тебя заберет!
 

Всё это, на что ушло так много слов, прекрасно понимали без всяких пояснений три испытанных бойца, стоявшие на краю плаца. Был с ними и четвертый, не такой испытанный, которому, возможно, такие пояснения и требовались. Только кто бы стал приставать к нему с разъяснениями? Думается, что половины он не понял бы и, скорее всего, послал бы доброхота к черту. Причем, вполне возможно, что послал бы в прямом смысле, посредством кинжала или меча, что имелись у него на поясе.

Да только не водилось поблизости таких умников! На счастье себе и к вящему спокойствию самих ландскнехтов.

Первых троих звали Конрад Бемельберг, Курт Вассер и старый Йос. Четвертый – самый молодой, можно сказать даже юный, звался Эрих, но все его иначе как Кабаном не погоняли. Был он высок, широк в плечах и могуч руками. И было ему всего восемнадцать лет. Все четверо увлеченно наблюдали, как на плацу потеют и изнывают под тяжестью доспехов сразу два соседских фанляйна, и вели неспешную беседу. Причем старый Йос иногда давал товарищам приложиться к своей объемистой фляжке.

– Кабан, ты чего вчера не играл в кости? – спросил старый Йос. – Мы вчера отменный банк сообразили.

– Я отослал матушке в Вюрцбург пятнадцать флоринов, мне сейчас не до игры, – насупился Кабан.

– Вот! Молодец! – одобрительно закивал Йос и, видимо, для поощрения, выдал ему фляжку. – Не забываешь стариков своих. Это хорошо. Человеку нельзя стариков забывать. Чем на девок потратить, пропить да проиграть, лучше помочь своим… Оно и вернуться будет куда, если служба осточертеет.

– Врет, – уверенно сказал Конрад. – Точно врет. Какой матушке! Всю неделю его видят по вечерам на хуторе у трех дубов. Каждую ночь таскается. Подбивает клинья к хозяйской дочке. Вот там нашего Кабана мошна и тощает. Гы-гы-гы, и златоносная, и живодарящая, верно говорю, Кабан?!

Эрих зарделся, причем первыми покраснели уши, и прятал глаза, сделав вид, что рассматривает широкие концы своих ботинок, как будто нашел там что-то интересное или невиданное ранее:

– Не ваше дело, товарищи. У меня, может, любовь! – пробубнил он, все более смущаясь. Теперь и толстенная шея, вслед за ушами, сделалась вовсе неотличимой от ярко-алого ворота его вамса. – А деньги я точно матушке отослал, правду говорю.

– Ну как она? Хороша? – с заметным оживлением спросил Курт Вассер, силясь поймать взгляд молодого ландскнехта, ради чего оставил даже любимое развлечение всех солдат – смотреть, как другие работают или служат.

– Отстаньте, Господом Богом прошу!

– Да брось, расскажи, она тебе уже дала?

– …

– Конрад, скажи своему бойцу, пусть повеселит товарищей байкой! Что может быть перед походом ободрительнее, чем байка про старый добрый трах?! – не унимался Курт. Ему одновременно ответили Йос, Конрад и Кабан:

– В самом деле, мог бы и поделиться, что, жалко? – таково было мнение гауптмана Бемельберга.

– От прилип, как дерьмо к коровьему хвосту! – не согласился старый Йос.

– Да дала, дала, – выпалил Кабан, вся физиономия которого пламенела сочным алым цветом. – Что же мне, на войну уходить, не налюбившись?!

Курт Вассер, понятное дело, потребовал подробностей, Йос и Конрад одобрительно закивали, а неожиданно подошедший солдат спросил недоуменно:

– А что, шлюх вокруг мало? Или к маркитанткам не сходить? И вообще, в походе, что ли, баб не найти?

Разгорелась оживленная дискуссия, предметом которой был антагонизм между практичностью и высокими чувствами. Диспут подогревался терпким содержимым фляжки старого Йоса, а особый шарм ему придавали команды и ругань капралов и дружный топот восьмисот пар башмаков на заднем плане.

Курт Вассер и новый собеседник с утраченным для истории именем отстаивали практический подход к любви и ставили во главу угла плотскую ее составляющую; Кабан, неожиданно поддержанный Конрадом, который решил не выдавать своего солдата, защищал духовную составляющую, не отрицая, впрочем, важности чувственных утех; старый Йос исполнял роль арбитра морали. Его реплики часто игнорировались обеими спорящими сторонами под самым неблаговидным предлогом, основанным на том, что Йос – старый и не может считаться авторитетом в практике обсуждаемого предмета. Отвергаемый арбитр обиделся и пригрозил отлучить всех участников дискурса от содержательной стороны его фляжки.

Поскольку эта составляющая являлась важным катализатором, поддерживавшим спор на высоком уровне, Йос был с извинениями утвержден в роли непререкаемого авторитета в силу признания его прошлых заслуг на любовной ниве, коих, по утверждению самого Йоса, имелось столько, что хватило бы на половину неблагодарного молодняка во всем войске.

Постепенно спор перешел в сферу количественных показателей, а именно: безымянный солдат и Курт принялись с цифрами в руках доказывать, что услуги шлюх и развеселых маркитанток не в пример дешевле, чем «гулять честную давалку», согласно введенной ими дефиниции.

Кабан настаивал, что производимый эффект любви «честной давалки» на порядок выше в сравнении с «давалками корыстными». Конрад поддержал Кабана, сказав, что «честную девку один раз гуляешь, а потом она сама дает, как ветряная мельница» (не совсем ясна оказалась семантическая нагрузка красочного сравнения с мельницей, но прозвучало солидно). А старый Йос веско заметил, что честная девка лучше только тем, что отличается малой использованностью, ведь у опытной шлюхи «в щель ведро со свистом пролетает – никакого удовольствия».

Кабан хотел вернуть спор в русло абстрактных материй, приготовившись защищать духовную составляющую любви, которая и производила, по его мнению, основной эффект, распространяясь и на любовь плотскую.

В это время столь плодотворная дискуссия, которая могла привести к рождению нового знания о величайшей тайне Вселенной, была в грубой форме прервана подошедшим капралом, который попросил всех «при всем уважении к офицерскому званию» убираться с плаца на хер.

Распалившиеся спорщики в самом деле начали уверенно заглушать команды фельдфебелей и мешать успешному проведению строевой подготовки, так что плац пришлось покинуть. Так в очередной раз прикладная военная необходимость возобладала над развитием фундаментального знания.

Вся группа двинулась по главной улице лагеря, которая делалась все оживленнее, не хуже чем в любом большом городе. Конрад вслух рассуждал, правильно ли он поступил, не двинув в ухо капралу за хамство, чтобы тот не забывал, на кого повышает голос.

Правда, решил он, с формальной точки зрения капрал был совершенно прав, и он, Конрад, как верный ландскнехт, поступил по обычаям, не уронив своей солдатской и офицерской чести. Старый Йос сказал, что отправляется в палатку спать, ибо упражнения в маршировке с утра, а потом словесные излияния совершенно его подкосили. Курт условился с ним о вечерней игре и тоже ушел, ему надо было выводить новобранцев на плац для упражнений с пикой и алебардой. Незнакомый ландскнехт между тем пристал к Конраду и Кабану с расспросами:

– А что, правду говорят, что у тебя в отряде есть какой-то новый боец, ну просто зверюга? – вот именно так вопрос и был поставлен, не вполне грамотно, но предмет вопроса был ясен. – Что, прям, говорят, двадцать поединков подряд двуручником победил?

– А то! Правда! Только не двадцать, а пять, но все одно – отменно! – с заметной гордостью пробасил Конрад. – А знаешь, кто нас с ним познакомил? А! А вот этот детина красномордый, скажу я тебе! Кабан с ним в кабаке подрался, так тот его уложил на три счета. Хотя наш ему сперва морду кулачищем разъюшил. Так поднялся на ноги и в ответ Кабана заломал. Думаю, надо его к нам, надо его в войско.

– И что?

– А ничто. Если Конрад Бемельберг находит кого-то, точно говорю, этот кто-то наверняка человек стоящий.

– Ну-у-у!

– А вот тебе и «ну-у-у!» Я много повидал на своем веку, и сам не последний человек в драке, с мечом ли, с пикой ли, но такого мастера не видал. Танцор, чисто танцор! Как будто родился со спадоном. Школа странная, правда. Никогда такой не встречал. Где учился – не рассказывает. Всем свистит, что родом из Дрездена, да только свист это и есть. Мало я, что ли, саксонцев видел?! По его басне выходит, что и учился где-то там. Что точно вранье.

– А кому какое дело?

– А вот тут ты прав. Главное – хорошего бойца заполучили прямо перед войной. Надежный товарищ не помешает.

– Э-э-э-э, братья, – скептически протянул Кабан, – какой он надежный, только война и покажет. – Надо сказать, что его немного покусывала обида, что он, такой огромный и сильный, был на глазах у всех легко побежден плохо одетым незнакомцем. А незнакомец оказался вдобавок невероятным мастером фехтования, таким, что ему самому и через годы учения не стать. Оно, конечно, такому человеку и проиграть не стыдно, но все же где-то в глубине простецкой натуры Кабана явственно говорили самая недостойная зависть и ревность. – Мужик неплохой, компанейский, это точно. И боец преизрядный. Только вот как бывает? Весь из себя хорош, с мечом – герой, а как попадет, скажем, под копья французской конницы, так в штаны наложит, с пересеру и ударить ни разу не сможет. А как из пушек выпалят, так вообще на землю хлопнется или утечет с поля. Ведь бывает и так? И тогда какой прок с того, что он мужик неплохой, и со всего его фехтования?

Конрад, со свойственной ему проницательностью, ответил, хитро щурясь:

– Кабан! Сдается мне, что ты на Пауля до сих пор обиду держишь или завидуешь? Брось, брось, не перебивай старшего! Я же вижу, у тебя же на роже все написано, что в твоей маленькой голове происходит, да. А мне спасибо скажи да выпить поставь. Ведь если бы я тебя не остановил и ты полез бы на Гульди с железкой, сдается мне, что он бы скорее тебя выпотрошил, чем ты его, – тут он стер с лица хитрую усмешку и серьезно промолвил: – Но и ты прав, прав, братец. Пока не выстоит с нами плечо в плечо, ничего про него точно не сказать. Ты хоть возрастом малец, а брат мой, брат ландскнехт. А Гульди этот пока так… недоразумение. Хотя и многообещающее.

– Я слышал, его сам Георг придет посмотреть. – Конрад замолчал. Потом резко изменился в лице, подтянулся и тоном, не терпящим препирательств, отправил Кабана-Эриха «вычистить латы, промаслить ремни на доспехе, проверить древки пик, идти на плац, колоть чучело, пока не посинеет» и обещал лично проследить исполнение. Потом попрощался с безымянным солдатом и ушел в неизвестном направлении по своим важным гауптманским делам.

Город и окрестные села полнились слухами. Слухи, падая на благодатную почву, обильно рождали разговоры, разговорчики, беседы и пересуды. Главные форумы городских всезнаек – рынки и церкви, где так удобно было шептаться, сидя на скамеечках во время мессы, – буквально истекали любопытством и кажущейся осведомленностью.

Мнения касательно происходящих событий высказывались самые разные – от невероятных до скептически осторожных. Но главное было понятно всем: армия уходит! На днях ждали приезда императора.

Император лично должен был принять присягу и провести строевой смотр. А потом – поход!

В лагере непрерывно раздавался перестук молотков, визг напильников и надфилей – это кузнецы в походных мастерских последний раз подгоняли и правили снаряжение. Туда-сюда сновали гонцы, адъютанты и вестовые, которые связывали части огромного организма воедино.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/10_Muzchina_v_zolotom_shleme.jpeg

Отовсюду тянулись обозы. Скрипучие телеги везли для армии провиант, боевой припас и всякие незаметные мелочи вроде пресловутых пеньковых канатов, без которых, однако, не живет армия и не выигрываются войны.

И деньги. Золото – кровь войны, как говорил известный флорентийский политик Никколо Макиавелли. Под особым конвоем в полковые казначейства поступали золото, серебро и медь, которые на войне были так же необходимы, как пушки и алебарды.

Важность этого звонкого ручейка отлично знал и сам Карл, и его испытанные полководцы. Ландскнехты – отменные воины, храбрые и верные, но и у их терпения есть предел. Если задержать жалованье слишком долго, достаточно будет одного неосторожного слова, и армия станет неуправляемой. Сколько раз командиры становились заложниками своих солдат?!

Однако в этот раз все было продумано и тщательно подготовлено. Немалую помощь оказал даже сам папа римский Лев X, хотя совсем недавно Рим был злейшим врагом императора. Теперь же дипломатия Карла заставила смотреть на него как на защитника обездоленных и борца с лютеранской ересью. И наместник апостольского престола не замедлил наполнить императорский кошелек из своих объемистых закромов.

Нельзя забывать, что папа собирал десятину со всех приходов католической Европы, а его эмиссары бесстыдно торговали индульгенциями во всех закоулках христианской ойкумены. Служение Богу стало доходным делом, и император, вполне в духе своего прагматичного века, считал возможным этим доходом пользоваться.