Текст книги "Солдат императора"

Глава 5
Имперская армия сражается при Бикокка, а Пауль Гульди становится настоящим ландскнехтом

Совсем немного времени прошло после того, как наш отряд разделался с засадой в деревеньке. Собственно, времени прошло не более трех часов, когда к нам прискакал на взмыленном коне посыльный от самого Георга фон Фрундсберга.

Он успел высосать флягу с разбавленным вином, после чего задыхающимся голосом передал приказ быстро возвращаться в расположение армии. Все разведывательные и дозорные части отзывались, ибо нужда в них отпала сама собой: французы обнаружились, так как скорым маршем двигались к Милану, а значит, сражение превратилось из туманной перспективы в неизбежный факт ближайшего будущего. По его словам выходило, что все войско неприятеля находится в двух дневных переходах и что нам следует поторапливаться.

– У месье Лотрека вышли денежки или лопнуло терпение, – прокомментировал новости Марк де ла Ги и кровожадно расхохотался. После чего мы принялись «поторапливаться», а что еще оставалось?

На резонный вопрос, куда держать путь, гонец ответил, пуская коня вскачь и развернувшись в седле:

– На Бикокка! – и скрылся в вечерних сумерках, окатив нас перестуком копыт, комьями земли и хорошей боевой злостью.

Шутки и песни как-то разом забылись. Мы измучили себя и своих коней, но меньше чем через сутки были на месте.

Лагерь встретил нас суетой и нервными окриками командиров. Для нервического настроения были все основания. Не менее тридцати тысяч оснований сидели, не таясь, всего в двух милях к северу. В лице великолепной французской конницы, венецианских аркебузиров, а самое главное – восемнадцатитысячной массы райслауферов, которые жаждали отведать свежих ландскнехтских потрохов. Всякую мелочь наподобие венецианских конников-страдиотов и гасконской пехоты никто во внимание не принимал, само собой, хоть и набиралось много тысяч.

А вот шестьдесят пять пушек, против наших сорока шести, настроения не поднимали. Совсем наоборот.

Утешало только то, что французы тащили с собой не менее десятка тяжелых единорогов для сокрушения неприступных миланских стен и вообще любых стен, что встретятся на дороге. А такие махины не очень здорово использовать в полевом бою.

И все равно, всю ночь саперы наши многострадальные перегораживали дорогу и поле глубоким рвом, извлеченная из него земля укладывалась в толстенный вал высотой по плечо взрослому человеку. Левой своей стороной вал упирался в большой охотничий парк, а правой – в ирригационный канал, что тянулся на несколько миль. К слову, сзади имелся мост, возле которого должна была встать союзная миланская армия Франческо Сфорца.

Пушкари, надрываясь, спешили установить свои орудия, страшно ругаясь на вынужденную бессонницу и отсутствие плетеных корзин, что так славно укрепили бы землю перед батареями. Кажется, сама мать ночь краснела, выслушивая зверские богохульства и площадную, забористую брань злых, уставших, невыспавшихся «богов войны».

Кругом сновали усиленные караулы. Солдаты спали вповалку, благо погода позволяла. Некоторые дрыхли без задних ног прямо в латах, положив шлемы под головы. Эти несчастные только что вернулись с постов и рассудили, что на пару часов сна рассупониваться нет никакого смысла.

В шатрах командиров выстраивались последние ходы большой партии, завтра мы должны были поставить противнику шах и мат. Сквозь тонкие пологи тускло сияли свечи и масляные фонари, никто не спал, нещадно срываясь на адъютантах, посыльных и друг на друге.

Посыльные, надо сказать, летали по всему тревожному лагерю, как мухи на случке, то и дело дергая младших офицеров. А младшие офицеры тут же отыгрывались на фельдфебельско-капральской братии, что немедленно сказывалось на недолгом покое солдат. И так сверху вниз во славу и практическое исполнение воинской субординации.

Георг, наш дорогой Фрундсберг, выскочил из командирского шатра, оставив там своих коллег, и вызвал к себе фельдцехмейстера и интенданта. В обширной его палатке некоторое время метались тени и раздавалась громкая бессвязная ругань, которую слышали пол-лагеря. Оружейник вышел бледный, а интендант так вообще высеменил, пошатываясь, закрывая ладонью огромный, наливающийся спелой вишней синяк на всю скулу. Ударился, видимо, бедняга, о немаленький кулак вспыльчивого военачальника.

Вслед за ними получили свое пушкари, а потом посыльные собрали пред грозные очи всех гауптманов, чьи головы собрали громы, а то и веские зуботычины.

Взбодрив подчиненных, Георг вернулся в командирский шатер, где держали совет прославленные воины: сеньор Фердинандо д'Авалос, маркиз Пескара и мессир Просперо Колонна.

Как шли дела у храбрых наших врагов, тогда еще никто не знал, но вид их необъятного лагеря, изъязвившего ночь оспой тысяч костров, определенно внушал тревогу и уважение. Много позже стало известно, какую баталию дали друг другу в большом парчовом шатре Ода де Фуа виконта Лотрека его хозяин и вождь швейцарцев – бывший крестьянин захолустного лесного кантона Унтервальден Арнольд Винкельрид.

Француз шипел и требовал полного подчинения наемников, а Винкельрид надменно отвечал, что будет биться, как велит честь солдатская и швейцарский обычай. Ему вторил молчаливый и непреклонный рыцарь Альбрехт фон Штайн, оберст бернских наемников.

И сколько ни ярился именитый француз, брат знаменитого, но несчастливого воина Гастона де Фуа[38]38
  Гастон де Фуа (1489–1512), герцог де Немюр, граф д’Этамп и виконт Нарбоннский, знаменитый французский полководец периода Итальянских войн. 11 апреля 1512 года нанес сокрушительное поражение испанской армии под Равенной, но погиб во время преследования неприятеля.


[Закрыть], что так нелепо погиб в минуту высшей своей славы под Равенной, а ничего поделать не мог. Райслауферы не получили жалованье в срок, а значит, справедливо полагали себя свободными от всяких договоров.

Собственно, именно они вынудили осторожного полководца к немедленному наступлению, пригрозив в противном случае убраться восвояси. Анн де Монморанси, граф де Сен-Поль и Лескан потягивали вино из высоких тонконогих кубков зеленоватого стекла, переглядываясь с командиром венецианских союзников Франческо Мария делла Ровере герцогом Урбино. Тот отмалчивался и прятал в усы сочувственную улыбку при виде торжества товарно-денежных отношений над рыцарской честью, бедная Франция, о-ля-ля!

Теперь уже, когда прошло столько лет, можно честно признать, что разведка имперцев сработала из рук вон плохо. Жгучий красавец Франческо Мария, как его там, герцог Урбино и так далее, привел не тысячу венецианцев, о которых докладывал Фрундсбергу его секретарь. Далеко не тысячу. Гораздо больше!

Двести копий страдиотов составляли лишь половину его конницы, да еще полторы тысячи стрелков, да пять тысяч пехоты. Кроме того, с ним шел, горя местью, Джованни ди Медичи, который навербовал в Германии и Италии свой знаменитый отряд. Еще пять тысяч аркебуз!

И если Франческо от прямых ответов о его участии в предстоящей баталии тактично уклонялся, то Медичи сто раз громогласно требовал поставить его в авангард! Еще бы! Надо ли говорить, что Сфорца и его приспешников он люто ненавидел. Герцог же Урбино всем своим неприступным видом давал понять, что доволен скромным местом в арьергарде.

У него были свои резоны. Республика и лично он никаких выгод в предстоящем бою не видели. Только воля старого дожа заставила жирных пополанов[39]39
  Жирные пополаны – расхожее для Италии наименование богатой прослойки горожан – пополанов (прямой аналог германского термина «бюргер»).


[Закрыть] развязать кошельки и вложить шпаги в руки наемников. Но дож, прямо скажем, дышал на ладан. Он ведь помрет не сегодня завтра, а с молодым и жестоким Габсбургом ссориться по-настоящему совсем не хотелось. Политика!

Делла Ровере думал больше не о сражении, а о своей юной любовнице, для которой он заказал небывалой роскоши ожерелье у флорентийской знаменитости Бенвенуто Челлини. Что же, если мощь швейцарцев переломит хребет имперцам, то слава Деве Марии и святому Георгию. Он с удовольствием добьет врага и пограбит лагерь. Если нет, то погибать и посылать на смерть своих парней он не намерен. О нет, только не сейчас. И ради чего? Ради ссоры этих мужланов? Да никогда, гореть им в аду!

Так, не договорившись ни до чего путного, вожди союзников разошлись. Швейцарцы намеревались ударить первыми, чтобы вся добыча в лагере досталась им. Винкельрид и фон Штайн согласились только подождать, пока пушки разметают вал, а аркебузы Медичи подвыкосят авангард имперского войска. Монморанси должен был принять общее командование над швейцарской пехотой. Понто-дорми и Лескан получили предписание смести бронированным валом своей конницы правый фланг имперского войска. Лотрек и Сен-Поль возглавляли центр, а венецианцы формировали тыльную линию построения.

На том и порешили.

* * *

Но это все было вчера, а сегодня мы стояли в поле, перечеркнув гранью острых пик дорогу на Милан. Месяцы подготовки, споры и переговоры, интриги, предательства, целые реки золота и серебра – все это теперь ничего не значило.

Все теперь решали простые солдаты. Впереди – месье и их главные козыри: свирепые швейцарские пастухи. Между нами – поле с ниточкой дороги. Поперек – девять огромных уступов вала с батареями пушек в вершинах и рвом пять на десять футов у подножия. Затем – курящиеся дымом фитилей роты аркебузиров по пять шеренг в каждой: если смотреть сверху, длинный такой пунктир на пять тысяч стволов. Ну а за ними – мы.

Четыре коробки баталий, ощетинившиеся лесом пик и алебард не хуже напуганных ежей. Три ежа, по четыре тысячи ландскнехтов в каждом, приползли из-под Мюнхена, а один ежик был испанский.

Большой, откормленный, надо сказать, ежик, чуть меньше пяти тысяч солдат. Ему, растопырившему вместо игл новомодные испанские пики, а точнее – копья с широкими, в ладонь, наконечниками с загнутыми назад краями, доверили беречь наш левый фланг. Там же держал флаг маркиз Пескара.

Центр и правый фланг облюбовали квадраты ландскнехтов. Стояли мы шагах в пятидесяти от вала, что было разумно. Неясно ведь, куда точно ударят французы крепкими руками своих швейцарских наемников. А так мы имеем шанс везде поспеть, прямо-таки в любую точку фронта, без промедления. Ну а там – добро пожаловать в гости! Ха-ха-ха.

Да и от огненно-чугунных жал французских пушек подальше.

Сами атаковать мы не собирались, надо ли пояснять очевидное! Ждали мы, ждали атаки. Ну а в тылу, далеко за пехотным строем, развернулась вся наша броненосная конница. Три тысячи германских рыцарей и тысяча испанских идальго.

Вдали за кавалерами виднелся лагерь, окруженный вагенбургом.

Еще дальше стоял городок Бикокка, чье имя сегодня кровавыми буквами будет занесено в книгу истории… А еще дальше ждал трепещущий в страхе Милан, опасаясь мести французов в случае их победы или радостного буйства торжествующей солдатни в случае победы нашей. И непонятно еще, чего больше.

Для бюргеров что o-la-la, что Hoch Keiser звучало одинаково страшно. Да в гробу они видали всех нас и всех наших родственников, если честно.

Сколько раз за долгие века старались императоры прибрать к рукам эту золотоносную землю?! В 1176 году у Леньяно сам Фридрих Барбаросса обломал зубы о ломбардское кароччио[40]40
  Кароччио – повозка с установленным на ней знаменем. Характерная для средневековой Италии форма расположения боевого знамени – центр войскового построения.


[Закрыть]! А вот теперь свершилось. То, что не удалось Гогенштауфенам, исполнили Габсбурги. Только что за счастье в этом для простых горожан?

А на нас взирала вся Европа, без преувеличения.

И играли эту нелепую игру по жестоким правилам: каждый за себя. И один только Бог, как обычно, за всех.

В центре поля, как и положено, раскинула черные крылья на огромном золотом полотнище наглая двуглавая птица с короной Священной Римской империи. Вокруг развевались на свежем утреннем ветерке пламенные кресты святого апостола Андрея с бургундскими кресалами в углах. Подле знамен замерли барабанщики, трубачи и флейтисты, готовые по мановению властной руки оберста сыграть бодрый марш, который для многих сегодня прозвучит похоронным гимном.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/12_Durer_Pushka.jpeg

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/13_Not_pushka.jpeg

Как же мы были хороши! Без преувеличений. Не хватало на возвышении мольберта, чтобы Тициан или какой другой мэтр запечатлели нас во всей мощи и блеске, не подпорченном еще пулями и пиками.

Грозно смотрят вдаль пушечные жерла, рядом в полном порядке замерла прислуга. Аркебузиры щеголяют сукном и бархатом, начищенными ремнями бандольеров[41]41
  Бандольер – патронташ эпохи XVI–XVII веков. Представлял собой плечевую перевязь с пришнурованными деревянными тубусами, каждый из которых содержал порох для одного выстрела. В нижней части перевязи имелась пороховница и сумка с пулями. Распространилось данное приспособление в 1520-х годах.


[Закрыть], покрытых черной тисненой кожей, блестящими морионами и каскетами и, конечно долгими ружьями, среди которых немало попадается «всепогодных», оснащенных колесцовыми замками.

Ландскнехты, мы то есть, и пехота испанцев – чудо как красивы: густой лес пик и алебард скрывает в тени сияющие кирасы и штурмхаубы доппельзольднеров, бригандины, кольчуги и панцири, причем все это надето поверх шелковых и бархатных вамсов и хозе, которые все прихотливо разрезаны и отделаны златотканой парчой. Ну, это у тех, кто побогаче. Ха-ха-ха, не у всех, то есть.

Как говорят знающие солдаты: в первый поход ландскнехт отправляется босой в рваной рубахе, из второго похода возвращается в шелке и золоте, а из третьего в деревянном ящике. Вот такая нехитрая статистика.

Я стою в левофланговой баталии, укрытой по периметру четырьмя рядами пикинеров. В центре стоят алебардисты и иже с ними, и еще пикинеры, и еще – это главная сила пехоты.

В самой середке – знамена, полковой оркестр и наш славный вождь Георг с телохранителями-трабантами.

Ровно стоим, как будто строил коробочку неведомый архитектор по линейке с циркулем в руках. Только почему неведомый? Вполне знакомый персонаж: вот он стоит рядом со знаменем. И линеечку с циркулем со всей эффективностью заменили окованные древки капральских алебард.

Фанляйны построены довольно давно, уже почти час прошел, а врага все нет. Я думал про себя всякое нехорошее. Старался не вспоминать, что пока на моем счету единственный убитый враг, да и тот… не будем говорить кто.

А ждет меня и всех нас не мелкая стычка, а побоище, где сойдутся десятки тысяч людей.

А еще я опасаюсь пушек, которые в любую секунду могут пройтись чугунной косой.

А густые наши ряды представляются мне идеальной мишенью.

И еще много я придумал себе таких вот «а».

За час ничегонеделания в строю можно такого себе нафантазировать! Не один я мандражирую. Все мало-помалу начинают перегорать. Да и латы, казалось бы, не тяжелые совсем и удобные, все сильнее давят на плечи. То один, то другой украдкой расстегивает шлем, так что фельдфебелям приходится покрикивать и раздавать пинки.

Сами хранители воинской дисциплины тоже не сказать чтобы свежи и бодры, они тоже люди, и им тоже страшно. И доспехи у них ничуть не легче нашего.

Только старые ветераны внешне сохраняют полное спокойствие, замкнувшись в броню невозмутимости.

Оберст под стягом замер серебряно-вороненой статуей, оперевшись на спадон, и не шелохнется. Его пузатая рифленая кираса с мощными витыми в жгут отвальцовками на вороте и проймах, гребнястый и козырькастый шлем, длинные ташки набедренников, наручи и рукавицы сработаны в Аугсбурге самим Кольманом Хельмшмидтом и стоят как средних размеров деревня.

Латы кажутся тонкими, почти жестяными, но я уже знаю, что в них можно стучаться хоть мечом, хоть крепостным тараном, хоть головой своей – ни до чего не достучишься. Поножи и наколенники он не надевает принципиально, подавая пример солдатам, в них неудобно ходить в строю и перебираться через завалы трупов, которые скоро покроют поле.

Однако… наши фигуры на своих клетках, причем давно, а где же чужие пешки и все прочие, что там положено? Против кого играть? У меня зарождается плохая надежда, что французы ушли и партия отменяется, но я гоню ее прочь. Ведь от нее слабеют руки и уходит внимание. Не успеваю я расправиться с душевными терзаниями или они не успевают расправиться со мной, как туманная утренняя дымка впереди начинает шевелиться. Кажется, дождались, партия все-таки состоится, хоть и с запозданием.

Жирная влажная земля под утренними лучами светила обильно парит, покрыв все негустым туманом, который теперь закручивается спиралями, расступаясь перед выступающей в поле несметной мощью.

Почва несильно, но вполне ощутимо подрагивает под согласными ударами двадцати с чем-то там тысяч ног и черт знает каким количеством подкованных копыт. Конницы с моего места не видно, хотя я выше всех моих соседей и имею возможность рассматривать поле через ряды пик первых рядов.

Зато слишком хорошо видно, сколько к нам движется пехоты. Лучше бы не видеть.

Три черных слитка, пока они очень далеко и деталей не различить, но черт забери мою бессмертную душу, это швейцарцы! Плотные колонны их пехоты медленно и упрямо выступают вперед. Что это между ними? И по бокам? Пушки! Теперь можно видеть среди них несколько очень больших орудий, буквально облепленных прислугой.

– Все-таки они притащили единорогов, – замечает один из моих товарищей, кажется, его зовут Адольф, – наш вал точно накроется маминым местом.

Капрал его одергивает, чтобы он де не пугал новобранцев.

– Сейчас их французы напугают, – ободряюще замечает он, после чего по строю прокатывается волна смеха: га-га-га-га-га-га!

Я хорошо помню рассказ старины Йоса, кстати, вот он стоит в первом ряду с пикой и саблей на боку, как давеча и обещал: весь до ужаса колоритный в полированной старинной кирасе со стрельчатым плакартом[42]42
  Плакарт – нижняя часть классической двусоставной кирасы XV в. Буквально – набрюшник. Верхняя часть – пластрон – нагрудник. К 1520-м годам подобные защитные приспособления являлись анахронизмом.


[Закрыть] и остроконечными ташками на подоле, распахнутом на груди парчовом фальтроке, с вытканными на нем серебряными львами, из-под полей фламандского айзенхута с витой тульей виднеются длиннющие усы, седая борода расчесана и заплетена в две косицы.

Не могу не согласиться с его мнением. Наступали швейцарцы красиво! Колоссальные скопища людей, около пяти-семи тысяч в каждой баталии, были дивно упорядочены и двигались как один, держа шаг и идеальное равнение. Это не жидкие цепи гасконцев, которых мы разметали недавно, даже не заметив.

Передние шеренги сверкают сталью, длинные пики неслышно покачиваются на сильных плечах в такт шагам, а за ними виднеются грозные головы швейцарских алебард, которые некогда и снискали им славу непобедимых воинов. А надо всем реют древние знамена неукротимых горцев.

Мои искушенные в геральдике товарищи начинают комментировать открывшийся вид, прикидывая, с кем же предстоит вскоре переведаться, и капралы им не мешают, полностью включившись в этот увлекательный процесс.

Вот епископский посох на белом полотнище – это базельцы, синий пояс, перетянувший белое знамя, принадлежит кантону Цуг, черно-белый флаг принесли из Фрибура, а красный с маленьким серебряным крестом в углу – из Швица, бело-синий – из Люцерна, красно-белый – из Золотурна. Налитыми кровью глазами смотрит на нас черная бычья голова на желтом знамени – это ребята из Ури, вставший на дыбы медведь на белоснежном поле – из Аппенцеля.

Ну и конечно, самая большая баталия, лучшие воины, лучшие доспехи и самые стройные ряды, над которыми взбирается по золотой косой перевязи на червленом поле черный медведь с тщательно вышитым красным фаллосом, – это Берн!

Так навскидку: сто – сто десять бойцов в шеренге и… у-у-у-у… рядов семьдесят в глубину… и все это работает с точностью часового механизма, который любовно и тщательно отлаживали двести долгих лет в непрерывных войнах, uber Bern ist nur Gott[43]43
  Uber Bern ist nur Gott – Выше Берна только Бог (нем.).


[Закрыть], только держись.

Вид этой людской волны завораживает. Смотришь – и не оторваться, а она все ближе и готова тебя утопить, причем утопить в твоей собственной крови, розовых мозгах и вывороченных внутренностях. В плен не сдаются и в плен не берут. Это надо крепко запомнить, если встал на пути у бешеных козопасов.

Между тем спокойно ждать атаки наши командиры не планировали. Заревела труба, грохнула барабанная дробь, и сражение началось.

Изо рва выскочили аркебузиры и широкой цепью быстро побежали вперед. Испанские застрельщики собрались пощекотать швейцарцев и поубавить им пылу. Все три баталии разом встали. До позиций им оставалось пройти не больше полумили.

Вот наши стрелки остановились, и цепь разом каркнула, окутавшись дымом: т-р-р-р-р-р-р-р!!!

И еще т-р-р-р-р-р!!!

И еще!!!

Туман распадался рваными полосами, а его место занимали белые дымные клубы. Я много раз видел на учениях, как передняя шеренга разряжает оружие по мишеням и отходит назад, чтобы вновь забить в ствол дымную смерть и сильно насыпать пороху на полку. А в это время стреляет свежая шеренга и тоже убегает назад. Пять шеренг таким способом, который называется мудреным итальянским словом «караколле»[44]44
  Караколле – букв. «улитка». Типичное построение мушкетеров позднего Средневековья и раннего Нового времени.


[Закрыть], способны доставлять неприятности с частотой десять раз в минуту.

Но все равно, что-то слишком часто раздается стрельба! Почти без пауз! И тут в дымных разрывах мы видим, что перед баталиями выстроилась точно такая же цепь и садит по испанцам в упор. Так продолжается несколько минут, минут десять. Да какая разница. С той и другой стороны падают фигурки людей. Первые пешки, что пошли в размен.

До меня доносится возбужденный крик Адама Райсснера, который стоит подле своего шефа:

– Черт возьми, герр оберст, я не я, если это не проклятый сукин сын Медичи! Так надо понимать, что за дело взялись его парни.

– Да! Так! – кричит в ответ полковник. – А сейчас, если ты прав, они пустят легкую конницу и смажут испанцам задницы!

– Шеф! Точно, вот они! Смотрите, с фланга! – на поле появляется новое знамя, на котором вышит фигурный конский налобник с шестью круглыми безантами. Оно быстро выносится из-за крайней баталии, после чего становятся видны шеренги конных латников, которые врезаются в испанских аркебузиров.

– Ну все. Готово дело, сейчас они их потопчут, – говорит кто-то.

– Ага, а потом и за нас примутся, – соглашается другой голос.

– Скорее бы уже.

– Точно, а то я в своей «заклепке» уже весь затек, ноги болят.

– Да уж, размяться было бы сейчас неплохо.

– Разомнешься сейчас на хрен. Устанешь разминаться.

– Эй, там! Р-р-р-азговорчики!

– Ладно тебе, капрал, дай языком поболтать, невозможно больше просто так стоять!

– Вы меня слышали?! А ну цыц! Захлопнули хлебала, а то вы меня знаете, ослы свинские! Уши растопырили, слушаем команду! Сейчас начнется. Лучше снаряжение проверь, кому там заняться нечем.

Я не принадлежал к числу «свинских ослов», в том смысле, что рта не раскрывал, но советом капрала не преминул воспользоваться. Поправил кинжал на поясном ремне, так чтобы рукоять точно на ладонь высовывалась справа из-за наспинной пластины. Так, вроде бы тут порядок.

На перевязи мое чудо-оружие, Wunderwaffe, так сказать, на которое я возлагал главные надежды в ближнем бою. Меч с клинком из высокомолекулярной полистали с микронной заточкой, привезенный из родного мира. Маленькая связь с настоящей цивилизацией. Проверить, легко ли выходит из ножен и не сбилось ли их крепление. Я люблю, чтобы клинок лежал почти параллельно земле рукоятью вперед. Так его выхватывать быстрее и сразу можно нанести удар. И тут порядок.

Ну а двуручник в инспекции не нуждается, благо вот он: пять с половиной футов чистого удовольствия в моей правой рукавице. Еще одно Wunderwaffe.

Ну а теперь глянем на поле. Что там делается? На поле делалось следующее: остатки испанских пионеров с неправдоподобной скоростью улепетывали к валу. Так борзо улепетывали, что их даже конница не вдруг догоняла. Причем ни один не бросил аркебузу, по крайней мере я таких не разглядел. Вот дисциплина и выучка!

И свое дело они сделали.

В двухстах шагах перед нашими позициями флаг с веселенькими кругляшками[45]45
  Флаг с веселыми кругляшками – герб семьи Медичи: шесть червленых шаров на золотом поле. Поле традиционно выполнялось в виде конского налобника.


[Закрыть] круто забрал назад, видимо, не желая подставляться под залп основных сил аркебузиров. А может быть, пушек опасаясь, не знаю. Словом, забежали застрельщики к своим. Кто успел. А многие на поле остались.

Медичи увел конницу со стрелками, и снова началось ожидание. Но на этот раз длилось оно всего ничего. На той стороне глухо зарокотали барабаны, и швейцарцы продолжили свой путь. А с ними катились и пушки. Насколько я понимал логику войны, сейчас наступала их очередь. И точно, когда до вала оставалось шагов с восемьсот, баталии вновь замерли, а вперед выкатились французские орудия. А вот теперь-то чего ждут наши боги войны?

А они и не ждали.

На валах началась боевая суета, в ход пошли про-травники. Канониры последний раз выверяли углы наклона стволов. Ну что? Настал черед пальников? Кто вперед?

Сигнал первыми успели подать месье.

Б-у-у-у-м! Взвился двойной столб белого дыма: совсем маленький над затравкой и огромный над жерлом. Черный шар разорвал небо над нашими головами и вздыбил землю где-то позади. Перелет. И что тут началось!

Весь фронт окутался густой желтоватой мглой, по сравнению с которой давешний туман выглядел, прямо скажем, бледновато. Одна за другой в очередь все шестьдесят пять французских орудий плюнули огнем, мон-дье! Б-ум, бу-бум, б-б-б-у-у-у-м-м-м!!! – сказали пушки. Ры-а-а-а-а-а!!! – отозвались ядра, пролетая над позициями. Меня обдало горячим ветром, казалось, что даже под шлемом шевельнулись волосы. Это было громко и страшно. Я сказал громко? Ха-ха-ха, химмельдоннерветтер! Я не знал еще, что такое громко!

– Пасти разинули, или уши лопнут!!! – надсаживаясь, заорал новобранцам какой-то сердобольный фельдфебель. Его крик подхватили и другие: – Открыть рты вс…

Ра-ра-ра-ра бу-бу-бу-бу-м-м-м-м-м-м!!! Кр-кр-кр-бу-у-у-у-м-м-м!!! Да-да-да-да-да-да!!! Бум!

Черт возьми, как будто сорок пять великанов взяли и ударили в барабан, причем в барабан превратилась твоя голова! Дьявол раздери мою задницу, от макушки до прямой кишки, все нутро перетряхнуло! Это вступила в беседу наша артиллерия. А ведь мы стоим в отдалении, и громородные железные вагины орудий смотрят в противоположную сторону, майн гот, что же творится на артиллерийских позициях?!

Но пушкари были людьми привычными. Как будто не обрушились на землю только что сто тысяч чертей! Пушка отдачей подается назад. Тут же банник в уксус с водой, что в ведре у каждой пушки, и в ствол его! Чтобы ни одной искры! Потом шулфа с порохом и пыж. Потом угольно-черный мячик для смертоносной лапты. И еще один пыж, чтобы, значит, запереть его в стволе. А потом все это прибойником – раз-раз-раз.

– Сильнее, мать вашу! – или что-то подобное – орет канонир, осипший от порохового дыма. – А то выстрел просрем!

Потом, он подбивает клин, выверяя наводку, силясь разглядеть цель через пороховую завесу, которая пока еще довольно жидкая, все-таки только первые залпы, то ли еще будет! Протравник в затравочное отверстие, и пороху туда, пороху, не жалея! Орудие готово к стрельбе. Пальники замирают над затравками.

– Feuer! – хочет скомандовать канонир, но:

– Б-у-м, р-а-а-а-а!!! – перебивают его французские коллеги, и он падает в сторону, а точнее сказать, в стороны, потому что корпус его валится и летит назад, а ноги еще миг стоят на земле. Ядро же продолжает свой путь, даже не заметив хилой преграды бригандины и человеческого мяса. Со всех сторон грохочет канонада. Дым поднимается до небес, накрывая орудийные позиции.

Готов поспорить, что пушкари стреляют почти вслепую, но все равно торопятся как можно быстрее насытить пространство перед собой несущейся смертью.

Дым заволакивает и нас. Сгоревший порох воняет протухшими яйцами, если кто не в курсе. С тех пор для меня это один из запахов смерти. Такой вот я тогда еще был впечатлительный. Что делается впереди, видно плохо. Все аркебузиры ложатся на землю, потому что ядра все чаще вспахивают кровавые борозды в их рядах.

Бум-да-да!!! Бум-да-да!!! Бум-да-да!!!

И-и-и – р-ы-ы-ы-а-а-а… – снова визжат над нами ядра. Что-то давненько мы не получали гостинцев, видно, месье увлеченно крушили наш вал. Впереди мечутся неясные фигуры пушкарей, взлетают столбы развороченной земли. То и дело пороховая завеса закручивается в спираль, провожая очередное, ра-ра-ра-а-а-а-а, ядро. Тогда в разрывах проглядывает содрогающееся от грохота поле, на котором трудятся в поте лица французские канониры, и неколебимо стоят утесы швейцарских баталий, хотя, надо полагать, им сейчас здорово достается.

А вот этот подарок и впрямь от души! Сразу два столба земли вырастают перед первым рядом, и два куска чугуна делают «лягушку» (если вы играли в детстве в «лягушку», бросая плоские камешки в реку, тогда поймете, о чем я) и вскакивают прямо в нашу плотную колонну… Во все стороны летят куски мяса и кровь, разорванные внутренности и поломанные пики. Дикие вопли на мгновение заглушают даже орудийный гром.

Здоровенный ландскнехт, подброшенный нечеловеческой силой, перелетает почти до середины баталии. У него нет руки и части грудины. И кровь, кругом кровь.

У меня под ногами лежит чей-то смятый шлем, внутри которого, собранные в неясную кашу, мелкие кусочки черепа, ошметки кожи и розоватая жижа мозга. Все это насажено на разорванный штырь позвоночника.

– Стоим, стоим, м-м-м-ать вашу, никому не ложиться! – как труба архангела Гавриила в последний день ревет наш оберст, ему вторят гауптманы и ротмистры. И это правильно. Непонятно ведь, когда в этом дыму зашевелятся швейцарцы, а встретить их атаку лежа очень бы не хотелось. И мы стояли. И я стоял, хотя при каждом новом залпе сердце мое начинало трепыхаться где-то в области желудка.

Бум кр-р-р-р-р-р-р-р, бум!

Бу-бу-бу-бум!

Р-ы-а-а-а-а…

Поначалу я пытался считать залпы, но после первой дюжины сбился. Снова и снова грохотали пушки и содрогалась земля. Что там делалось с нашим земляным укреплением, я боялся даже подумать. Это ведь не каменная кладка!

В центре нестерпимо ахнуло, и почву буквально выдернуло из-под ног, как во время землетрясения.

Страшной силы ударная волна разогнала пороховую хмарь, и в голубеющем небе мы увидели высоко подлетевшие куски лафета и медленно кувыркавшийся орудийный ствол, который закончил полет в рядах центральной баталии, породив своей гибелью целый оркестр жутких воплей.

Надо понимать, рванул пороховой припас на позиции. Или французы постарались, или искра попала по недосмотру. Кто знает. Хорошо, что не у нас, – так хотелось сказать и уж точно думалось. Кому охота извиваться от непереносимой боли под тяжеленной железной трубой?

То и дело по земле прокатывались ядра, потерявшие летучее упрямство, но вовсе не растратившие злой убойной мощи. Шипя и дымясь, они вертелись волчками, с обманчивой неторопливостью катясь по земле. Один туповатый и неопытный новобранец, жалко парня, внимательно проследил взглядом за круглым гостинцем… и, выбежав из строя, пнул его ногой. Как по футбольному мячу. Никто даже «ой» сказать не успел. Даже бдительный капрал. И что случилось?

А вот извольте видеть: ядро покатилось в одну сторону, парень в другую, а оторванная по колено нога в третью. И фонтан крови, куда без него. Повинуясь повелительному крику ротмистра, недоглядевший капрал подбежал к визжавшему парню. Коротким движением кинжала он оборвал его страдания. Туда и дорога. Все одно до конца дня не дожил бы. А если бы и дожил? Нечего калек плодить. Кому он потом нужен без ноги?