Текст книги "Тома-Ягненок"

VII

В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.

– Будьте здоровы! – сказал он, отвечая всем сразу. – Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?

Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.

– Смотри-ка, Трюбле! – вскричал сидевший за стаканом. – Твоей шпаге пить захотелось.

Трюбле засмеялся. В дальнем углу кто-то, сидевший за столом с несколькими собутыльниками, поднялся с табурета.

– Шпага? – сказал он. – Так, стало быть, мы теперь уже дворяне?

Тома Трюбле, успевший сесть, сразу вскочил.

– Кто меня задевает? – сухо спросил он.

Но тот предпочел благоразумно промолчать. Тома снова занял свое место. Матросы поднимали вокруг него стаканы.

– Трюбле, матрос! Ура! Выпей за наше здоровье!

Он выпил. И пока служанка подавала новую кружку, он сделал вид, будто портупея ему мешает, и, отстегнув ее, положил шпагу на стол, как при нем это давеча сделал кавалер Даникан.

– Черт подери! – выругался он. – Хочет она пить или нет, а за эту рапиру тоже стоит раздавить стаканчик; это та самая, которую носил покойник Гильом Морван, наш капитан. И, поистине, он хорошо ею владел.

– И ты тоже! – закричали ребята. – Ура! Этот стакан за рапиру!

Иные сказали: «за рапиру Гильома Морвана», а иные: «за рапиру Тома Трюбле». Довольный Тома ударил рукой по стальному эфесу, по-прежнему подражая Даникану.

– Так-то! – сказал он, поглядывая в дальний угол. – Шпага стала моей, как вы все подтвердили, по праву наследства. И как Гильом ею владел, так буду владеть ею и я, – капитан, как и он…

Он громко произнес надменный девиз, который герцогиня Анна высекла на границе своего замка:

– И «кто бы ни роптал, – так будет! Я так хочу!»

Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком по столу.

– Ура! – завопил он. – Эту чашу за Тома, капитана!

Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:

– Капитан? Да будто бы?

– Да, капитан! – властно сказал Тома. – «Кто бы ни роптал…»

Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с «Большой Тифены» поднялось шумное ликование.

– Правильно сделано! – кричали со всех сторон. – Командуй, капитан! Бей голландцев! Да здравствует король! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.

– Черт меня побери, – воскликнул Тома, – если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!

– Когда ты снимаешься с якоря? – спросил один из самых трезвых.

– Завтра, если захочу! – решительно ответил Тома.

В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:

– Да сиди ты! – советовал один из них другому, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле. – Сиди и подожди немного. Не видишь разве, он пьян?

– Да, – подтвердил еще один. – И смотри, пьяный, он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.

Но вставший не слушался товарищей.

– Как собака или кошка, – мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.

– Винсент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры…

– Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, я не ищу ссоры!

Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с «Большой Тифены», он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо.

– Тома! – окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.

Сразу наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы тут же прекратили крик и пение, так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, и что должно произойти что-то важное.

Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгаре пьянства и среди своих матросов, он готов был по своей природной вспыльчивости броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжав кулаки.

Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.

– Вот как? – сказал он. – Это ты, Винсент Кердонкюф? Чем ты там занят, в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?

Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винсент Кердонкюф не вторил ей.

– Тома, – сказал он, – ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, что завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?

– Да, сказал.

– Так значит нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно Богу, по-дружески.

Тома, как ни казался он только что горластым и крикливым, на самом деле не выпил и четверти того, что ему надо было, чтобы хоть немножко захмелеть.

– По-дружески? – повторил он еще суше Винсента, – По-дружески? Винсент, приятель, раз это так, а я надеюсь, что это так, на кой черт прерывать наш вечер и уходить из этого места, где вино совсем недурное? Подходи лучше, садись сюда и выкладывай свою историю!

Винсент Кердонкюф отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он, – это невозможно, Тома. Только мы двое, ты да я, и никто больше, должны знать эту историю. И я тебе повторяю: пойдем со мной куда сам скажешь, но только один, как и я.

Тома, ничего больше не возражая, но так резко, что толкнул стол и опрокинул множество стаканов, поднялся с места.

– Черт возьми! – воскликнул он, глядя на своих матросов. – Я не часто скрытничаю перед этими вот людьми. И все мне свидетели, что и на этот раз, если я играю с ними в жмурки, так не по своей воле.

И, как и следовало ожидать, никто не опроверг его слов, а некоторые даже довольно громко заворчали, причем один даже крикнул:

– Накласть в рот Рэйтеру и всем, кто нам мешает, и здесь, и всюду.

– Ну, ну, тихо! – приказал довольно вяло Тома.

Чуточку язвительно Винсент Кердонкюф выразил ему свое восхищение.

– Приятель Тома, тебя здорово любят…

Готовый, наконец, перешагнуть через стол, чтобы последовать за «своим приятелем Винсентом», Тома Трюбле не забыл опоясаться шпагой, – шпагой покойного Гильома Морвана, капитана, – и опять-таки точно таким же манером, как это сделал кавалер Готье Даникан в доме старого Мало…

VIII

Тома Трюбле, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тотчас же остановился и повернулся к следовавшему за ним Винсенту Кердонкюфу:

– Ну? – спросил он, готовый начать беседу.

Но Винсент Кердонкюф показал рукой на дальний конец улицы.

– Пойдем дальше, – сказал он. – Здесь слишком много ушей, которые могут нас услышать…

И действительно, Большая улица была веселой улицей. Здесь укрывалась вся ночная жизнь Сен-Мало, здесь, когда погасят огни, встречались и сходились для потехи, безобразий, пьянства и потасовок скверные банды добрых приятелей – ужас мирных граждан и главная забота городской стражи. Широкая и почти прямая улица эта была хороша на вид и ничуть на походила на те опасные закоулки, которые встречаются в других городах и правильно именуются «горячими переулками». Но не всяк монах, на ком клобук. И Большая улица Сен-Мало, хоть и казалась с виду честной и порядочной, однако насчитывала от городской стены до ограды Орденского Капитула десятка два дверей, всегда открытых настежь, ночью и днем, для этих добрых приятелей, постоянно готовых опорожнить бутылку, связаться с девками, зайти в игорный притон и, в конце концов, перерезать друг другу горло.

– Пойдем подальше, – предложил Винсент Кердонкюф.

– Пойдем подальше, – согласился Тома Трюбле.

Они прошли всю Большую улицу до ограды Капитула, затем, повернув направо, прошли улицей Ленного Креста, затем улицей Святого Жана до самой стены Трех кладбищ. Винсент хотел идти дальше, по направлению к северной стене, но Тома решил, что ходьбы достаточно.

– Какого черта! – сказал он. – На мой взгляд тут уже нет ни злонамеренных глаз, ни злонамеренных ушей.

Действительно, место было совсем пустынное. К тому же здесь кончался обитаемый город; поверх низких домов коротенькой улицы Красной Шапки, Кердонкюф и Трюбле могли видеть зубцы башни «Кикан-Груань»и слышать грохот морских волн.

– Говори же, если хочешь говорить! – воскликнул Тома уже насмешливо. – Или ты предпочтешь перелезть через эту стену, чтобы побеседовать подальше от всякой живой души?

Он указал на кладбищенскую стену, которая была значительно ниже стены Капитула.

– Нет! – сурово ответил Винсент Кердонкюф. – Если ты желаешь меня выслушать, нам будет и здесь хорошо.

– Говори, – повторил Тома Трюбле.

Они стояли посреди мостовой, лицом к лицу. Вокруг, в тени черных домов, тесно прижавшихся друг к другу, было совсем темно. Но кладбища были похожи на три сада, и луна, хоть и стояла низко, струила свои лучи между тисами и ивами. От низкой стены не падало тени, так что улица тоже была освещена. Тома и Винсент, пройдя совсем темными улицами, теперь ясно, как днем, различали друг друга.

И тогда Винсент Кердонкюф заговорил.

– Тома, – сказал он без всякого предисловия. – Тома!.. Сестра моя Анна-Мария… что ты с ней сделал… как собираешься с ней поступить?

Голос его, хотя и хриплый и почти дрожащий от волнения, прозвучал все же со страшной силой. Тома, захваченный врасплох и растерявшись, отступил на шаг.

– Твоя сестра? – спросил он, как будто не понимая. – Твоя сестра? А что? И что общего между мной и ею?

Но Кердонкюф резко придвинулся к Трюбле и схватил его за руки крепкой хваткой.

– Молчи, Бога ради! – закричал он со стремительной и буйной силой. – Молчи, если не хочешь врать! Я все знаю: сука мне все сказала… и в тот день я не пожалел ее шкуры! Я и сейчас не понимаю, почему я ее не убил… Впрочем, все равно: теперь дело тебя касается, а не ее. Тома, ты ее взял и взял невинной. Так отвечай же: как ты теперь намерен с ней поступить?

Он не выпускал рук Тома из своих. Тома, впрочем, и не пытался высвободиться.

– Почем я знаю? – произнес он в замешательстве с досадой. – Почем я знаю, в самом деле? Винсент, выслушай теперь ты меня и не сердись, потому что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила? Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я ее взял. Но не силой. Бог ты мой, совсем нет! Клянусь тебе, что, напротив, она была очень податлива. Ты лучше спроси ее, кто из нас за кем первый гонялся. Вот, стало быть, во первых… Кроме того, я про это дело не болтал. Ни один сосед ничего не знал. Так в чем же беда? Винсент, приятель, подумай о том, что Анна-Мария не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступали; ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе еще надо? Твоя сестра сделана из того же теста, что и другие. Оставь ее в покое и не изводись из-за этого. Это ее касается, а тебя не касается ничуть.

Тома Трюбле, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал все, что надо было сказать, рассмеялся.

Это была длинная речь. Тома Трюбле совсем не был речист, разве когда злился. А сейчас этого не было. Поэтому он принужден был останавливаться и умолкать, и пыхтеть от сильного смущения. Винсент Кердонкюф, молчавший и суровый, дал ему договорить; он слушал его, но, пожалуй, не слышал, весь погруженный в какую-то мрачную задумчивость. Оба они все еще были сцеплены между собой: руки одного судорожно сжимали руки другого. Но ни Тома, ни Винсент этого как будто не замечали.

Итак, Тома Трюбле, кончив свою речь, засмеялся. Винсент Кердонкюф, неожиданно выйдя из задумчивости, заметил этот смех и в тот же миг стал похож на быка, увидевшего красную тряпку. Такая ярость потрясла его с головы до ног, что он сделал нечто вроде прыжка, споткнулся и чуть не упал. Трясущийся во рту язык не мог произнести ни звука. Он только заикался, до боли сжимая иступленными пальцами руки смеющегося Тома, который сначала опешил, однако же скоро заартачился.

– Эй! – повторил он, повышая голос, – эй, приятель… Пусти, да пусти же меня!.. Черт возьми, пустишь ли ты меня, скотина?

Началась борьба. Тома, конечно, был сильнее. Но взбешенный человек стоит троих. Винсент не сдавался и не выпускал добычи. Не будучи в силах освободиться, Тома резким усилием схватился за рукоять своей шпаги и снова выругался.

– Будь ты проклят, Винсент! Если ты меня не выпустишь, я тебя убью!

Винсент заметил движение его руки. Он дико вскрикнул, выпустил Тома, отскочил назад и выхватил шпагу, – все в мгновение ока. Обнаженная шпага засверкала под луной. Это был длинный и твердый клинок, хорошая боевая шпага, а не парадная игрушка, каких, впрочем, горожане Сен-Мало и не признавали, оставляя эту роскошь на долю дворян и не считая нужным надевать оружие, когда оно им не было нужно. Тома увидел острие на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от себя. Тем не менее он не вынул собственной шпаги из ножен и даже скрестил руки на груди, сделавшись сразу очень спокойным, как всегда перед лицом настоящей опасности. Вытянув руку вперед и согнув колени, Кердонкюф готов был броситься на него. Тома остановил его, засмеявшись снова, но уже по иному.

– Ну, сударь! – сказал он презрительно. – Твоя сестра порадуется, когда ты меня убьешь!

Кердонкюф отступил на шаг и опустил руку. Все так же презрительно Тома продолжал:

– Если ты хочешь меня зарезать, ладно! Если нет, скажи, чего ты хочешь! Ты меня расспросил, и я тебе ответил. Теперь я тебя спрашиваю, а ты отвечай!

Но Винсент Кердонкюф не в состоянии был сразу заговорить. Он продолжал тяжело дышать и заикаться. Наконец к нему вернулась способность говорить.

– Сестру… – сказал он. – На сестре… женишься ты или нет?

Тома Трюбле по-прежнему стоял, скрестив руки на груди.

– И это все? – ответил он холодно. – Это все, что ты желал изречь? Нечего было и огород городить… Женюсь ли я на Анне-Марии, ты хочешь знать? Нет. Я на ней не женюсь. Впрочем, я ей столько же нужен, как и она мне. Между нами кончились всякие глупости. И я тебе уже сказал и снова повторяю: ты, Винсент, в это дело не вмешивайся! Твоя сестра выйдет замуж, за кого пожелает. Она смазливая девчонка, богатая, и, уверен, дурного про нее никто не скажет! Я же ни на ком не женюсь Такова моя причуда, и это разумно: жениться – не дело для корсара.

Винсент снова поднял руку. Тома снова увидал направленное на него острие шпаги. Но невозмутимо и отчетливо он повторил:

– Нет! Я на ней не женюсь! Нет и нет!

– Берегись, – пробормотал Винсент, дрожа всем телом.

Но Тома начинал терять терпение.

– Берегись-ка сам! – резко ответил он, все еще стараясь сохранить спокойствие. – Берегись, потому что я не люблю угроз. И, клянусь Богом, ты зря мне угрожаешь!..

Почти против воли, Винсент напряг левую ногу и вынес правую вперед, как делают дуэлянты, начиная фехтовать.

Полусогнутая рука его медленно распрямилась, и, так как Тома не отступил, шпага достигла подставленной груди и коснулась камзола.

Тогда они разом вскрикнули. Винсент произнес почти нечленораздельно:

– Женись на ней или умри!

Тома, слишком долго сдерживаемый гнев которого разом прорвался, вскричал как разрывается граната:

– Убирайся с моей дороги или оставайся тут навсегда!

То, что затем последовало, длилось не дольше минуты.

Винсент сделал выпад, Тома отскочил в сторону, но успел получить царапину в плечо. Шпага Винсента сверкнула красным. Тогда Тома взревел от ярости и, выхватив шпагу из ножен, тем же взмахом отразил рапиру противника, вытянул руку и всадил свой клинок на три фута в правый бок Винсенту, который без единого звука повалился наземь, как оглушенный бык.

IX

– Пресвятая Дева Больших Ворот! – вскричал Тома, держа шпагу в руке.

С опущенного к земле острия, капля за каплей, стекала темная кровь. На мостовой лежало, запрокинувшись, тело Винсента Кердонкюфа со сложенными накрест руками.

– Пресвятая Дева Больших Ворот! – вторично произнес Тома.

Он машинально вытер окровавленное лезвие. Вложив шпагу в ножны и опустившись на колено, он склонился над своим противником.

– Без сомнения, он умер…

Было похоже на то. Рана была двойная: рапира вошла с правого бока под мышкой и вышла через левое плечо. Кровь текла густым ключом из обеих ран.

– Умер.

Тома, приподнявший покрывшуюся уже мертвенной бледностью голову, выпустил ее из рук. Очевидно, это сотрясение сдвинуло какую-то внутреннюю пружину, потому что посиневшие веки вдруг приоткрылись и в потускневших зрачках слабо затеплилась жизнь. Измученный Тома Трюбле снова склонился к неподвижному еще лицу. Тогда бескровные губы зашевелились, и Винсент Кердонкюф очень тихо заговорил:

– Тома Трюбле, ты меня прикончил. Но я честный человек. Я тебя сам вызвал. Иди же с миром, так как я тебе говорю: ты не повинен в моей смерти.

Он закашлялся, и кровь окрасила его тубы; на минуту они стали похожи на губы живого человека. Видя это, Тома заклинал его молчать, так как было ясно, что каждое слово, исходящее из этого кровавого рта, приближает и без того близкую смерть.

Но Винсент все же снова заговорил. Он сказал:

– Тома Трюбле, на сестре моей Анне-Марии ты женишься?

В почти потускневших глазах теплилась жгучая тревога. Тома невольно поднял в удивлении брови. И Винсент ответил на его немой вопрос, с усилием, от которого на окровавленных губах появился черноватый сгусток.

– Да! Я не хотел тебе говорить… И был не прав… отчего теперь и умираю!.. Тома Трюбле, Анна-Мария, сестра моя… она в положении… четыре месяца… и ровно столько прошло со времени твоего отъезда… Тома Трюбле… клянусь Богом, который сейчас будет меня судить… Анна-Мария, сестра моя… Ты один ею владел. Да, кроме тебя, тебя одного… она со всеми хорошо себя держала. Тома Трюбле, женишься ты на ней?

Снова глаза его помутнели. На этот раз Винсент Кердонкюф взаправду умирал. Тома Трюбле почувствовал, как во все тело его проникает большое смятение. Надломленная, растворенная, размягченная воля его не выдержала мольбы этого полутрупа. Последним усилием Винсент Кердонкюф, опираясь обеими руками о мостовую, тянулся к Тома Трюбле, у которого все тело сжимало, как щипцами, от усталости, которой он не мог больше противиться. Тома уступил. Наклонив голову в знак согласия, он произнес:

– Хорошо. Ступай же и ты с миром, Винсент. Потому что, если верно, что у сестры твоей из-за меня ребенок, как ты говоришь, я действительно женюсь на ней, клянусь в том Равелинским Христом и Богородицей Больших Ворот. Иди с миром, Винсент, если ты мне прощаешь от чистого сердца.

– Аминь, – попытался сказать умирающий.

Но ему это не удалось. Второй сгусток крови, больше первого, застрял в горле и душил его. Из обеих ран текло Уже меньше крови. Она остановилась, а руки, опиравшиеся о землю, подались, и тело, лишенное поддержки, грузно рухнуло. Легкая дрожь пробежала по его членам. Потом все стало недвижимо.

И Тома, обнажив голову, перекрестился, прежде чем благоговейно начал те немногие молитвы, которые помнил об усопших.

Через час луна, стоявшая теперь высоко, ярко посеребрила все Доброе Море. И Тома Трюбле с городской стены, возвышавшейся над Старой Набережной, искал глазами среди всех этих мачт – целого леса – свой новый фрегат, «Горностай», стоянку которого указал ему Готье Даникан. Он нашел его.

– Так! – сказал он тогда. – С моей стороны, полагаю, было очень умно, что я ударил по рукам с кавалером!

В мощных руках Тома Трюбле бренные останки Винсента Кердонкюфа без особого труда перешли по ту сторону невысокой ограды Трех кладбищ. Теперь, значит, труп был там, где и следует быть трупам. А кусты, в которые Тома его положил, скроют его до поры до времени. Однако же ненадолго. Теперь было не так, как в старину: нынешний магистрат поднимал всякий раз много шума вокруг убитого, хотя бы и честным образом, в открытом бою.

Для Тома Трюбле, оказавшегося, правда, при самозащите, убийцей, это не предвещало ничего хорошего.

Но на темной воде, по которой луна разбросала свое новенькое серебро, четыре мачты «Горностая», перекрещенные десятью реями, покачивались весьма приветливо. И Тома Трюбле, взглянув на них, еще раз улыбнулся.

– Нет, не в воскресенье, – прошептал он, – а завтра же… завтра же, да, с вечерним приливом… если угодно будет моему святому угоднику, я снимусь с якоря!

В это время прозвонил колокол «Хоремма». И чае был очень поздний. На песчаном берегу, осушенном отливом, сторожевые псы Сен-Мало ответили колоколу протяжным завыванием. И Тома снова начал креститься, так как ему почудилось, что собаки воют об убитом Винсенте Кердонкюфе.

Но собаки, вволю поскулив, замолчали. И Тома Трюбле вздохнул:

– Не повезло парню, упокой его, Господи!

Ибо Тома Трюбле, корсар, не был ни жесток, ни черств сердцем.