Текст книги "Когда руки грубеют"

Клод Фаррер
Когда руки грубеют

I

В парке великобританского посольства в Терапии, на верхнем Босфоре, супруга посла, лэди Грей, давала большой ночной праздник. Весь дипломатический корпус был там, а также знатные иностранцы, которые живут в Summer Palace,[1]1
  Летнем дворце (англ.).


[Закрыть] и офицерский состав девяти европейских полков. Под скалой, увенчанной кипарисами и зонтичными соснами, была устроена украшенная цветами сцена; секретари, офицеры и их жены, с удовольствием задиравшие ноги, сыграли «Сон в летнюю ночь», с балетом, – сыграли прескверно. Но освещенный луной парк был такой чудесной декорацией, что, по мнению всех, игра была превосходна. И очевидно, так было суждено, чтобы в этот вечер кресла госпожи де Ромэн и лейтенанта флота Пьера Вилье оказались рядом.

II

У нее были волосы цвета чистого золота и глаза креолки, глубокие, как колодцы. Пьер Вилье в лунном свете не разглядел больше ничего. Сам он был обыкновенным крепким тридцатилетним мужчиной, в хорошо сшитом платье. Когда «Сон в летнюю ночь» окончился и они пошли гулять вдвоем по парку при свете звезд – я готов был бы держать пари на сто против одного, что эта прогулка не окажет никакого влияния на их судьбу.

И я проиграл бы.

III

– Не правда ли, – начал Пьер Вилье, чтобы прервать молчание, – не правда ли, эта старая мадам Каймак была сейчас очень комична в своей розовой и голубой кисее?

– О, – прошептала госпожа де Ромэн, – как вы могли даже вспомнить об этой бедной женщине в такую ночь?

Он тотчас же замолчал, очарованный тем, что она освобождала его от шаблонных слов и что она умела любить молчание. Рука об руку они поднялись на самую высокую террасу. Теперь, когда на сцене погасили лампионы, ночной парк был гораздо красивее.

Она указала рукой по направлению к Босфору, слабо светившемуся, похожему на неподвижную реку.

– Сейчас ваш каик пересечет эту зеркальную гладь, чтобы отвезти вас на корабль.

Он указал на топовый огонь вдалеке.

– Вон там… И как это часто со мной бывает, я вернусь сегодня печальный.

Она боялась услышать банальность. Но, случайно, он был очень искренним человеком.

– Печальный, – повторил он, – потому что я снова буду один, после того как видел здесь столько плеч, прильнуть к которым было бы наслаждением, и слышал биение стольких сердец, разгадать которые так бы хотелось.

Она была удивлена. В первый раз мужчина говорил ей о нежности, не называя ее имени в качестве прямого дополнения к своим нежным словам. Но она была и тронута вместе с тем, потому что этот человек, не разыгрывавший влюбленного в нее с первого взгляда, быть может, не лгал, жалуясь на свое одиночество.

Она не удержалась и ответила:

– У других больше причин быть печальными. Сейчас они возвратятся домой не одни, но не найдут там ничего, кроме ледяного равнодушия, худшего, чем одиночество. Вам, по крайней мере… Вам никто не помешает, когда вам захочется плакать.

IV

Госпожа де Ромэн была женой богатого старика. У нее были роскошные бриллианты, платья от Дусе, великолепный автомобиль, вилла на Босфоре и особняк в Париже, на авеню Анри Мартен. Все это, впрочем, было собственностью ее супруга, за которого она вышла совсем нищей. Родители ее были знатны, с большими связями, но бедны, как Иов. И в день свадьбы, расходясь из церкви, все друзья говорили в один голос, что эта малютка устроилась как нельзя более ловко.

На самом же деле ловким оказался господин де Ромэн. В пятьдесят лет он сделался обладателем девятнадцатилетней женщины, прекрасной, как заря, мягкой, как шелк, чистой, как дитя, и нежной, как свежая булочка.

Так как эти ценности не упоминались в брачном контракте, госпожа де Ромэн ничуть не чванилась ими. Задача мужа, который попытался бы внушить ей любовь к себе, оказалась бы очень легкой.

Господин де Ромэн об этом не думал.

Вначале он грубо третировал жену, восстановил ее против себя; затем, пресытившись ощущениями, в которых не было красного перца, он обратился к другим, но другие нас не касаются.

У госпожи де Ромэн, конечно, не оказалось бы недостатка в утешителях, если бы муж не внушил ей надолго отвращения к так называемой любви. Она жила в своем особняке на авеню Анри Мартен или в своей вилле на Босфоре действительно в большем одиночестве, чем лейтенант Пьер Вилье на своем корабле.

V

Вначале, как водится, Пьер Вилье и госпожа де Ромэн были самыми идеальными друзьями, каких только можно себе представить.

И в самом деле, их дружба была восхитительна. В силу романтического исключения, случай свел два существа, скроенных по одной мерке. Она и он были людьми в тысячу раз более благородными, чистыми и пылкими, чем огромное большинство дам, проживающих в особняках на авеню Анри Мартен, и господ, которые обычно встречаются на борту броненосцев Республики.

VI

Но очевидно и то, что в один прекрасный вечер Пьер Вилье и госпожа де Ромэн перестали быть самыми идеальными друзьями, каких только можно себе представить, и отношения их приняли более близкий характер.

Это случилось на Босфоре, точнее говоря, в каике. Каик – это очень длинная турецкая лодка; управляемая двумя или тремя гребцами, она скользит по воде быстрее полета чайки. Два пассажира могут поместиться в ней, если они прижмутся друг к другу. В каюте, представляющей собой нечто вроде постели, они ложатся рядом на персидские ковры и подушки; но постель эта самая безгрешная в мире, потому что на ней нельзя пошевельнуться без риска опрокинуть каик, переворачивающийся при самом слабом толчке.

Однажды большое общество обедало на вилле в Буюкдере. Буюкдере находится недалеко от Терапии, но дорога, огибающая очень глубокий залив, бесконечно длинна. Каики же пробегают это расстояние морем по прямой линии менее чем в полчаса.

В полночь де Ромэн приказал подать свою карету. Он любезно предложил в ней место Пьеру Вилье.

– Мы довезем вас до места, откуда вам будет рукой подать до вашего корабля.

– Благодарю вас, – отвечал Вилье. – У меня есть каик.

Он указал на тонкий нос лодки, протянувшийся вдоль набережной.

– Вы доедете гораздо скорее нас, – тихо сказала госпожа де Ромэн. – И как должно быть хорошо дышать ночным воздухом на Босфоре!

– Сударыня, – предложил Пьер после некоторого колебания, – у меня двухместный каик; если вы не боитесь…

Господин де Ромэн подумал, что сможет выкурить сигару, если будет в карете один.

– Разумеется, – поддержал он, – если это вам доставит удовольствие, моя дорогая…

Он помог жене сойти по ступеням пристани. Пьер Вилье, который уже сел, принял ее на руки и осторожно уложил на цветной ширазский ковер, – осторожно, потому что бывали случаи, когда каики перевертывались у самой набережной от неловкого движения пассажирки.

Гребцы в белых кителях и красных фесках еле шевельнули длинными веслами, и каик стрелой полетел по черной воде, усеянной отражениями звезд.

Пьер Вилье и госпожа де Ромэн не обменялись ни единым словом. Но на полдороге голова госпожи де Ромэн, наклонившаяся под влиянием загадочного импульса, оказалась возле плеча Пьера Вилье и прикоснулась к нему.

– Aman!.. dikat ediniz!.. effendim!.. – произнес, напоминая об осторожности, один из каикджи.

Чтобы восстановить равновесие, Пьер Вилье также наклонил голову к своей спутнице, и так как он был выше ее ростом, его губы коснулись волос цвета чистого золота.

Так они плыли две долгие минуты. Ночь была интимнее, чем альков. Наконец голова побежденной госпожи де Ромэн запрокинулась, горячими взорами призывая взоры друга. И голова Пьера Вилье неосторожно приподнялась навстречу этому взору. Каик снова затрепетал.

– Aman!.. effendim!.. – еще раз сказал каикджи. Но на этот раз ни она, ни он не услыхали…

VII

Сходя в Терапии, она дрожала так, что споткнулась о ступени, и ее ослабевшие колени подогнулись.

– Никогда больше вы меня не увидите, – сказала она на прощание. – Я умираю от стыда!

Разумеется, на следующий день он постучал у ее дверей и был принят.

VIII

Пятнадцать дней спустя они стали любовниками. Как это случилось? Ни он, ни она этого не знали.

IX

Целый месяц они жили, как влюбленные во времена легенд. В лесу, принадлежавшем некогда великому визирю Сулеймана, их свидания напоминали сказки фей.

Не знаю, сколько часов они провели на маленьком островке среди пруда, созерцая в зеркальной воде свои лица, прильнувшие одно к одному, и свои улыбки, опьяненные этой близостью.

Они отрывались от этого зрелища, только когда в них поднималось желание. И потом приходили в себя, лежа на турецкой траве, которая пахнет розами, в тени фисташковых деревьев, благоухающих ароматом воска.

X

Однажды вечером, когда они сидели на своем островке и она давала ему целовать ладони, он вспомнил гимны Хризиды.

– «Твои руки, – сказал он, – две лилии, и пальцы твои как пять лепестков…»

Руки у нее в самом деле были нежные и прозрачные, жизнь сохранила их от грубой работы, от которой руки грубеют, делаются жесткими и уродливыми.

– «Твои руки, – продолжал он, – это отражение твоей души, чистой и пламенной…»

XI

В то время в Константинополе жила одна особа, посредственная во всех отношениях, кроме злости. Ее звали мадемуазель Гютен. Ей было двадцать девять лет, она не была замужем. Выходя из себя при виде того, что приближается четвертый десяток, а мужья удаляются, она утешалась тем, что подсматривала за другими женщинами, и была счастлива, если ей удавалось поймать их на каких-нибудь шашнях.

Окно ее дома выходило на Босфор. Целые часы простаивала она перед ним, зоркая, как паук в своей паутине, и эти часы летели незаметно, если хоть раз в день ей удавалось поймать в поле зрения своего бинокля каик, в котором пара любовников считала себя скрытой от всех посторонних взглядов.

Скоро мадемуазель Гютен установила, что госпожа де Ромэн частенько выходит очень рано из своей виллы, уезжает одна в каике и возвращается домой очень поздно.

«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.

Бинокля оказалось недостаточно для того, чтобы уследить за этими таинственными прогулками; мадемуазель Гютен заменила его густой вуалью, зонтиком и четырехвесельным каиком, которому были даны инструкции следовать на некотором расстоянии за каиком госпожи де Ромэн.

По дороге мадемуазель Гютен заметила издали каик Пьера Вилье, по-видимому направлявшийся параллельным путем.

«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.

XII

Едва успев вернуться домой, мадемуазель Гютен занялась устройством маленького, совсем маленького пикника: она предполагала пригласить всего четырех подруг с их четырьмя поклонниками.

Себе самой она, в качестве устроительницы, выбрала солидного кавалера, вполне достойного быть предводителем этой компании, – пятидесятилетнего Ромэна.

– Главное, никому ни слова! – предупреждала она. – Вы понимаете, слишком многим захотелось бы участвовать. Мы будем веселиться, как сумасшедшие.

– Куда же мы поедем? – спросил кто-то.

– К принцу Персинэ и принцессе Грации.

XIII

На островке посреди пруда Пьер Вилье сидел на дерновой скамейке. Возлюбленная лежала у его ног, прильнув к ним головой, и ее распущенные волосы цвета золота широкими волнами лились на Траву.

Внезапно с противоположного берега прямо в лицо им раздался насмешливый голос:

– Ах, Боже мой, мы нарушили покой этой пары! Мадемузаель Гютен со своей свитой появилась из соседней чащи. Дерзкие девицы смеялись. Господин де Ромэн, покраснев, счел хорошим тоном смеяться тоже.

Любовники, захваченные, как солдаты в засаде, не сделали ни одного жеста, который был бы их недостоин. Поднявшись, выпрямившись во весь рост, они глядели прямо в глаза шпионам. Она, гордая и дикая, обняла его за плечи и прижалась к нему, он вынул записную книжку и стал вносить в нее имена, называя их вслух.

– Господин де Ромэн – один, господин д'Эпернон – два. Князь Чернович – три, капитан Форестье… А, вот это жаль: мне, очевидно, придется подать в отставку! И господин Жак Бриан – пять. Кажется, все? А теперь не угодно ли вам удалиться, господа? До скорого свиданья!

Оставшись одни, связанные отныне на жизнь и на смерть, они обнялись и слили свои уста так крепко, что из-за стиснутых зубов проступила кровь.

XIV

В тот же вечер госпожа де Ромэн не вернулась в свою виллу в Терапии.

А на третий день в Константинополе состоялось пять дуэлей, причем ни одна из них не была до первой крови.

Та, из-за которой дрались, ждала до вечера в своем номере гостиницы, стоя у окна, прижимаясь лбом к стеклу, окаменевшая и смертельно бледная, но без одной слезы, без малейшего признака страха. Несмотря на то что шестьдесят раз в минуту ей чудилось, будто во двор вносят носилки.

Ночью он возвратился с рукой на перевязи. Он получил три Царапины и нанес четыре удара шпагой, таких удачных, что двое из его противников были убиты.

Господин де Ромэн, единственный уцелевший, немного времени спустя, к своему утешению, добился развода по вине супруги, преступно нарушившей свою клятву.

И так как скандал был слишком велик, то Пьер Вилье, уже не лейтенант флота – он испросил отставку по телеграфу, чтобы скорее иметь право драться, – и госпожа де Ромэн, уже не носившая более этого имени, покинули Константинополь, не думая вернуться туда.

XV

Сидя плечом к плечу в купе поезда, который уносил их к новой жизни, они составляли планы своего будущего.

– Не забывайте, дорогая, – сказал он для начала, – что я очень беден и что нам придется вести очень скромную жизнь.

Она мужественно улыбнулась. Со времени опьяняющего торжества, охватившего ее в вечер пяти дуэлей, когда он вернулся к ней победителем, ничто на свете не могло, разумеется, затуманить сверкающей стали ее счастья. Тем не менее она изумилась:

– Любимый, я думала, что хоть вы и не богаты, но совершенно независимы. Там вы вели шикарную жизнь.

Он усмехнулся:

– Жизнь, которая казалась такой. Роскошь для моряка – дешевый товар. Вспомните, я жил на корабле. У меня не было ни виллы, ни другой квартиры, а каик заменял мне карету и лошадей. Несколько счетов от портного, из магазина белья и ресторана – вот и все мои расходы. Я жил, не вынимая кошелька; все это было, конечно, очень скромно, – моя каюта была длиной в семь футов, а стол на корабле более чем прост. Но солдат в походе имеет право на минимальное излишество, а в глазах общества я и был не чем иным, как солдатом в походе.

Она кивнула головой:

– То же было и со мной: казалось, что я богата, на самом же деле я была бедна. Когда люди видели на моей шее жемчужное ожерелье, они не знали, что это ошейник рабыни и что он еще более, чем я сама, принадлежит моему господину. Теперь, в ваших объятиях, я оказалась нагой, как нищая. Но вы все-таки любите меня и без жемчуга?

В этот вечер они не считали более.

XVI

Выяснилось, что у Пьера Вилье всего полторы тысячи франков ренты. Ранее жалованье офицера увеличивало его доходы вчетверо, но теперь жалованья не было. Он объяснил ей свое положение. Он рассчитывал, что вскоре найдет место, которое обеспечит им жизнь – очень, очень скромную.

– Быть богатым, – сказала она, пожимая плечами, – что это значит? Слуги, туалеты, свой дом! Мой любимый, за всю мою жизнь я знала только одну радость – радость наших свиданий в лесу. А туда я приходила одна, пешком, в полотняном платье.

Она была так мужественна, что он перестал видеть препятствия, стоявшие на их пути.

XVII

Она оказалась права. Он получил в провинции место инженера. Они поселились в Вильфранше на Соне; в четырехэтажном сером доме сняли квартиру из четырех маленьких комнат: гостиной, столовой, кухни и спальни. Два окна выходили на улицу, два других – во двор, заключенный между четырьмя стенами, высокими, как в церкви.

Он работал по одиннадцать часов в день на заводе, где хрипели огромные машины. Завод находился так далеко от Вильфранша, что у него не было времени возвращаться к обеду домой. Они могли только ужинать вместе и спать.

Спать – когда наступала ночь, они чувствовали усталость. Прислуга была для них недоступной роскошью. По утрам приходила только поденщица помогать в самой тяжелой работе. И та, которая прежде была госпожой де Ромэн, подметала комнаты и стряпала.

Их любовь была деревом с крепкими корнями: в этом узком церковном дворе она не зачахла.

XVIII

Прошел год.

Они уже не были похожи на двух романтических влюбленных, соединившихся так бурно там, в феерических декорациях Босфора, среди громких сцен, орошенных кровью. Обыватели маленького городка, они, как и все прочие, имели обывательский вид; им пришлось отказаться от замкнутого образа жизни. Господин Вилье, инженер-электротехник на заводе Шаррьюэ и K°, не мог гнушаться рукопожатием господина Дюрана, старшего бухгалтера братьев Дакс или поклоном инспектора колледжа господина Мартена.

– Как поживает ваша жена, господин Вилье? Понятно, никто не сомневался, что они повенчаны.

Однажды госпожа Дюран постучала в дверь.

– Вы позволите, по-соседски? Бедняжка, вы, должно быть, скучаете целый день, пока ваш муж на заводе…

Первым посетительницам госпожа де Ромэн – виноват, госпожа Вилье – инстинктивно отвечала:

– Очень любезно с вашей стороны, сударыня.

Но годом позже, под влиянием среды, госпожа Вилье отвечала уже:

– Ах, голубушка, какая вы милая!

В канун Рождества госпожа Мартен, считавшая госпожу Вилье достойной дамой хорошего тона, и ее супруг, человек в высшей степени достойный, пригласили их на семейный ужин.

Супруги Вилье ответили на это приглашением на скромный обед в день именин.

Так жизнь, которой им приходилось жить, постепенно засасывала их в свой омут.

XIX

Все дни походили один на другой. Чуть свет они вставали вместе. Он нежно целовал ее в лоб. «Доброе утро, женушка!» Сначала он говорил это в шутку, насмешливо пародируя такие же слова, долетавшие до них сквозь тонкие стены. Потом привык произносить их машинально.

Завтракали вдвоем, торопливо. Заводский трамвай проходил мимо ровно в половине седьмого. Поденщица не могла приходить так рано. Молоко кипятилось на спиртовке.

– Никогда не дуй на огонь – так можно потерять глаза!

Вдали рожок трамвая стонал в утренней мгле. Они поспешно целовались на прощание. И он опрометью сбегал по крутой лестнице.

Она принималась за домашнюю работу. Потом приходила служанка, и они вместе отправлялись на рынок. Возмущались, что масло подорожало. У обеих на руках висели плетеные корзинки.

Время после полудня проходило за шитьем. Госпожа Вилье, разумеется, шила все свои платья сама. Работница помогала ей только строчить на машинке.

Вечером он возвращался усталый, весь в пыли. Суп ожидал их в тарелках, украшенных цветочками. Они болтали: недолго, потому что глаза слипались. Порой он вдруг умолкал на середине фразы и пристально смотрел на нее.

– О чем ты думаешь? – спрашивала она.

– Думаю, что если бы ты не встретилась со мной, ты обедала бы сегодня вечером в платье с декольте, между двумя черными фраками…

– Молчи, глупый!

Она его никогда ни в чем не упрекала и не сожалела ни о чем. Впрочем, их скромная жизнь не была жалкой. В конце каждого месяца, когда он приносил ей свои три сотни франков, у нее оставался еще нетронутый остаток. И каждую треть года купоны их скромной ренты составляли экономию в хозяйстве.

– Когда ты будешь получать триста пятьдесят франков, – сказала она однажды, – мы заведем постоянную прислугу. Тогда, мне кажется, нам всего будет хватать, чтобы чувствовать себя совсем хорошо.

XX

Однажды в июле завод стал из-за мелководья в Соне. Вода перестала поступать к турбинам, и регулирующий резервуар стал сухим.

– Делать нечего, – сказал Вилье заводчику. – Приходится ждать. Завтра утром у нас наберется сантиметров шестьдесят в резервуаре, и одну из двух машин мы сможем пустить в ход.

– Тем хуже, – отвечал заводчик. – Если так, отпустите людей и отправляйтесь домой до завтрашнего дня.

Вот почему в этот день Пьер Вилье вернулся домой в три часа дня. У него был ключ, он вошел без звонка. В гостиной никого не было, в столовой тоже. Он отправился на кухню.

Она была там. Стоя на четвереньках, она мыла пол, изо всех сил натирая мочалкой в зеленом мыле каменные плиты. Он обнял ее, притянул к себе ее раскрасневшееся лицо и поцеловал ее маленькие мокрые руки.

– Дорогая!

Вдруг улыбка погасла на его губах. Давно забытые, но сохранившиеся в глубине памяти, в нем прозвучали вдруг гимны Хризиды: «Твои руки – две лилии, и пальцы твои, как пять лепестков…»

Бедные, бедные, бедные руки, испорченные, изъязвленные грубой работой, мочалкой и мылом, жирной посудой, кипятком и щелочью, которая разъедает, и плитой, которая пачкает. Бедные изуродованные пальцы, шершавые ладони – те, которые когда-то напоминали чашечку цветов, огрубелая кожа, когда-то напоминавшая алебастр. Огрубелые руки…

Он повторил, чувствуя, как тревога обдает его мужество холодным ветром:

«Твои руки – отражение твоей души, чистой и страстной».

Душа… Она осталась прежней, не правда ли? Она не боится ни щелочи, ни жара, ни сажи. Одни только руки огрубели, душа осталась нетронутой.

Он всматривался глубже; одна за другой на поверхность его воспоминаний всплывали фразы, которые она произносила: короткие фразы, незначительные, сохраненные только памятью любящего; мимолетные слова, вырывавшиеся во время интимной беседы, обрывки мыслей; фразы прежние, фразы теперешние…

Прежде она говорила:

«Мне хотелось бы быть маленькой нищенкой, которая нам встречалась в деревне: она голодна, она почти голая – но она свободна, и когда ей захочется плакать, никто не заставит ее смеяться».

«Быть богатой – что это значит? Я была счастлива только в простеньком платье, на дерновой скамье, наедине с тобой…»

И в вечер пяти дуэлей, героически-мужественная и улыбающаяся:

«Добрый вечер! Как мило, что вы не дали мне обедать в одиночестве…» Она произносила эти слова, между тем как ее маленькая рука еще судорожно сжимала склянку с опиумом, готовая…

Теперь:

«Когда ты будешь получать триста пятьдесят франков, мы будем вполне счастливы».

«Подумай, мясо опять вздорожало на три су!»

«Я заходила днем к мадам Дюран. Очень симпатичная женщина…»

«Хозяйничаешь, чинишь белье, посмотришь в окно на соседей, – где уж тут выбрать время, чтобы почитать книжку?»

Все-таки, разумеется, это та же самая душа! Когда-то, чтобы последовать за ним, она прибегла бы к опиуму; теперь кинулась бы в Сону. Он был совершенно уверен в этом. Если так, что значат внешние перемены? Пусть новое платье сшито из грубой шерсти вместо шелка – не все ли равно, в какую бутылку налит дорогой ликер?

Он думал – и холод пробегал по его плечам: «Мы сошлись, наперекор всем предрассудкам и правилам морали. Ради нашей любви мы перешагнули через два трупа. В праве ли мы подменить эту любовь, вначале похожую на кровавую свадьбу Ромео и Джульетты, банальной супружеской нежностью каких-нибудь господина и госпожи Дени? Из этой женщины, которая была героиней поэмы, имею ли я право сделать домашнюю хозяйку? А я сам? Мы оба, когда-то в объятиях друг у друга, перед пятью обнаженными шпагами оправдавшие наш общественный протест сверхчеловеческой силой духа, – смеем ли мы сделаться мещанской и мелкой супружеской четой? Мне кажется – нет! Не смеем».