Текст книги "Цвет цивилизации"

– Черт возьми, ведь вас все увидят…

– Что же из этого?

– Серьезно, это вас не стеснило бы?

– Какая глупость!

В экипаже он обнял рукой талию Элен, – «чтобы расправить складки корсета».

– Куда вас отвезти? – спросила она.

– К вам. Вы возвращаетесь к Раймонду?

– Ничего подобного. Я возвращаюсь в мой отель, на улицу Катина.

– Прекрасно. Значит – улица Катина. Экипаж продолжал свой путь.

– И Раймонд отпустил вас так рано, на восходе солнца?

Она сделала презрительную гримасу.

– Едва ли он сумел бы не «отпустить» меня. Я его оставила таким сонным, что он, наверно, даже не заметил моего ухода.

– Серьезно? Вы его утомили до такой степени?

– Представьте. Впрочем, это вас не касается.

Она улыбалась уголками губ в то время, как рука Фьерса ласкала ее плечи. Они смеялись оба, думая об одном и том же.

– Смешно, в самом деле, – пробормотала Элен. – Он молод, крепок, силен… и…

– И все-таки, он скоро устал?

Она утвердительно наклонила голову, опуская стыдливо ресницы.

– Бог мой, – сказал Фьерс, – он молод, если вам угодно. Ему тридцать лет, моя дорогая.

– В самом деле?

– … Тридцать лет, несколько интриг… Я не хочу поддерживать в вас иллюзии, утверждая, что вы были его первой любовью… Несколько интриг там и здесь… Он не совсем нов, как бы то ни было. Товар, который красуется на выставке, скоро утрачивает свежесть.

– В тридцать лет?

– Увы! Мне только двадцать семь, и представьте, у меня бывают очень утомительные ночи.

– Полно, полно, что вы мне рассказываете! Мне самой тридцать лет, сударь. Это еще возраст хоть куда. Могу вас уверить, мои тридцать лет нисколько не тяжелее, чем двадцать…

– На это, разумеется, отвечать нечего…

– … И я знаю людей очень солидных… Скажем, зрелых… Ну, да! Людей пятидесяти лет, которые стоят большего, чем ваш приятель.

Фьерс сделал знак, обозначавший, что с этим ничего не поделаешь, и не нашел никакого ответа. Да, жизнь подобная той, которой живут они – Мевиль, Торраль и он сам – старит человека быстро. В его воображении с отвратительной ясностью встал образ Роше. И чтобы прогнать его, он крепче сжал плечи своей соседки. Легкий трепет пробегал по их нервам. И ему было приятно чувствовать себя молодым и сильным перед этой красивой женщиной.

Коляска остановилась.

– Я прощусь с вами здесь? – сказала Элен.

– А зайти к вам не разрешается?

– Конечно, можно! Но только у меня беспорядок… Я – на бивуаке, не более.

Номер отеля не казался кокетливым. Оштукатуренные стены были голы, пол без циновок. Но жесткая постель с тонким и свежим бельем выглядела очень комфортабельно под своим пологом от москитов из прозрачного тюля, и на тростниковом плетеном кресле в великолепном беспорядке были разбросаны шелковые платья.

– Вы позволите? – сказала Элен Лизерон.

Стоя перед зеркалом, с поднятыми руками, она откалывала свою шляпу. Он сел и смотрел на нее. Сквозь рыжие волосы полная белая шея просвечивала, как сквозь сетку из чистого золота. Обнаженные руки, казалось, расцветали над короткими рукавами, и капли пота, словно роса, блестели перламутром на коже. Волосы, которые она поправляла, издавали аромат крепких духов.

В зеркале Фьерс увидел смеющиеся глаза и вызывающую улыбку. Тогда, совсем просто, он подошел к ней сзади и обнял выше талии. Она была изумлена, – или сделала вид, что изумляется.

– Ну? Что это с вами?

Он не отвечал ничего, покрывая жадными поцелуями золотой пушок на белой шее. Он держал ее всю, прижимая свои колени к ее ногам и сливаясь грудью с ее плечами. Она закричала:

– Пустите же меня!

Он поступил как раз наоборот: он ее поднял, как куклу, держа одной рукой за талию и другой под ляжками. И бросил ее на кровать, между платьев, которые зашуршали шелком. Она сопротивлялась, ради приличия, – но недолго.

– Довольно же!

– Я кончаю.

Он в самом деле кончил – на свой лад – и поднялся снова, очень медленно, безупречно корректный.

Не говоря ни слова, она возвратилась к зеркалу и распустила волосы. Потом она начала хохотать. Он стоял позади нее и шутливо пощипывал губами завивающиеся кольца волос на затылке.

– А как же Раймонд? – вдруг спросила она.

– Что Раймонд?

– Вы не чувствуете угрызения совести?

Он ответил очень галантно:

– Вы слишком прелестны.

Она сделала польщенную и недоверчивую мину.

– Но ведь вы большие друзья с ним?

– Большие.

– А если б он знал? Он пришел бы в ярость.

Фьерс едва удержался от смеха. Ревность чужда цивилизованным людям. И Мевиль, наверное, бесконечно мало интересовался изменами какой-либо из своих подруг.

Она смотрела на него нежно, ожидая поцелуя. Было видно, что она относилась очень серьезно к измене Фьерса своему другу. И тяжесть этого преступления, совершенного ради нее, приятно льстила ее самолюбию. Он поцеловал ее снисходительно и не без тени иронии. Теперь, после того, как он обладал ею, она была совершенно для него безразлична. И чего это, собственно говоря, ему сейчас вздумалось?..

В полдень он возвращался на борт завтракать. Рулевой ожидал его, чтобы передать только что подписанный приказ. Он прочел:

«Контр-адмирал, командующий второй дивизией китайской эскадры,

Приказывает:

С сегодняшнего дня элементарная школа и гимназия на судах дивизии закрываются. Гг. командирам вменяется в обязанность привлекать всех людей экипажа к упражнениям в артиллерийской стрельбе, обыкновенным и генеральным попеременно.

Каждый вечер, после команды «койки наверх», производятся сверх того упражнения в ночной стрельбе.

Адмирал придает особенное значение вышеуказанным упражнениям и надеется, что усердие и патриотизм всех будут способствовать усилению действительной боевой мощи судов, вверенных ему Республикой.

Дан на борту крейсера «Баярд» сего 27 декабря 19…

Д'Орвилье».

«Так, – подумал Фьерс, – начинаются глупости».

X

Восемь дней спустя Фьерс, встав утром, облокотился на борт.

По капризу сезона ночью шел дождь, – короткий ливень, какой выпадает не более раза в месяц в период жары. И воздух еще сохранял весеннюю свежесть, хотя небо уже пылало в лучах солнца. Фьерс смотрел на левый берег Донаи, покрытый зеленью. Внизу, склоняясь над водою, росли тростники, банановые деревья, карликовые пальмы, тесно нагроможденные друг на друга, сливающиеся вместе, без одного просвета в их густой изгороди. Над ними магнолии, бананы, акации, тамаринды чередовались со связками бамбука, в необыкновенно красивых сочетаниях цветов: нежно-серые оттенки бамбуков, яркая зелень мандариновых деревьев, темные металлические тона бужемеля с круглыми листьями. Мириады цветов испещряли листву: белых цветов, желтых и красных преимущественно – огненных маков, карминовых гибисков. Наконец, еще выше, пальмы всех пород качали своими тонкими ветвями, вырисовываясь, как причудливые фантастические тени на сверкающем небе. Арековые пальмы переплетали свои длинные листья с широкими опахалами веерных пальм и ажурными – кокосовых пальм, отягченных плодами. И все они возвышались над лесом пышными букетами на вершинах стволов, тонких и белых, как ионические колонны.

Под бортом крейсера желтая вода омывала его корпус. Она текла быстро, увлекая наполовину затонувшие стволы деревьев, листья, доски, обломки, приплывшие издалека – отбросы великой неведомой Азии. Солнце одевало реку ослепительным блеском, за которым нельзя было различить черных впадин водоворотов, подхватывающих все, что плыло по течению.

– Как хорошо, – сказал Фьерс.

Он себя чувствовал прекрасно: накануне он не курил опиума.

Неделя была удачной. Сайгон оказался более гостеприимным, чем он ожидал: хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное. Помещение – простая комната для сиесты, высокая, с голыми стенами, прохладная, меблированная только кроватью с волосяным матрацем, сеткой от москитов и опахалом, которое приводил в движение бой. За окнами цветущие деревья протягивали свои ветви и отряхивали цветы в комнату. Кругом был старый квартал Тюдюк, улицы наполовину китайские, темные и пахучие, оживленные множеством лавок и прачечных. Приятно было спать в этой прохладной комнате в полуденные часы, когда железная обшивка бортов крейсера, расширяясь от зноя, звенела, и ее белая окраска лупилась, выделяя капли смолы. Фьерс растягивался голым под завесой от москитов, с влажной кожей от частых душей, и мечтал о своей сайгонской жизни, стараясь избегать движений, потому что стоило только протянуть руку, как она тотчас же покрывалась потом.

Свои ужины он неизменно разделял с Мевилем и Торралем. Каждая ночь для них походила на первую. Разница была только в деталях, но в разных пропорциях всегда были женщины, опиум, алкоголь. Они смешивали все это, в антрактах устраивая прогулки по шумному китайскому городу или в уединении погруженного в сон предместья.

«Всем остальным», наконец, обеспечивала его Элен Лизерон. Не то, чтобы Фьерс сделал ее своей официальной любовницей. Не думал он также и о смешной «верности». Но их первое знакомство пришлось по вкусу обоим, и они продолжали его в тайне. Фьерс находил эту связь удобной: приятно быть вторым любовником женщины, к которой не чувствуешь никакой особенной привязанности. Что же касается обязательных экзотических развлечений, ежедневные ужины в Шолоне всегда имели приправу – японскую, аннамитскую или китайскую.

Элен покорялась своей судьбе, отнюдь не находя ее несчастной. Два щедрых любовника лучше, чем один. К тому же, Фьерс и Мевиль в ее глазах оказывались мстителями один за другого. Элен любила их обоих, и чувством достаточно примитивным для того, чтоб оно могло служить источником ревности. Ее самолюбие и чувственность страдали от сознания, что они любят еще и других женщин, так как Фьерс очень мало скрывал свои азиатские развлечения, а Мевиль обыкновенно афишировал свои связи, как постоянные, так и случайные. Элен, знавшая, что ей изменяют, утешалась тем, что изменяла в свою очередь, и мечтала о том, как в один прекрасный день, набравшись смелости, объявит каждому из своих любовников, что ему предпочитают другого… Мевиль, впрочем, не знал, что существует этот «другой». Фьерс, ради Элен, не посвящал его в тайну, снисходительно выслушивая, как иногда, в порыве ревности или садизма, девушка угрожала ему, что «скажет все»…

Хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное…

А кроме того, еще отрадное сознание, что найдена цель жизни – и верный путь к этой цели. Уже много лет Фьерс жил, следуя исключительно своим желаниям и думая только о том, чтобы возможно полнее удовлетворять их. Но дружба с Мевилем и Торралем приучила его рассуждать о том, что ничего лучшего вообще нет на свете, что все остальное только химера, и что незыблема только формула цивилизованных: минимум труда, максимум счастья. Искренность этого научно построенного положения приводила его в восторг.

Не менее нравилась ему и последовательность, с которой его друзья проводили в жизнь эту формулу. Мевиль, избравший предметом своих вожделений одну лишь любовь, официально имел пять любовниц, не упуская кроме того ни одной возможности получить наслаждение на стороне. Никакие предрассудки не стесняли его в выборе. И губы всех женщин одинаково манили его к поцелуям, – лишь бы только они были свежи и красивы. Певица из оперетки, дама полусвета, жена известного адвоката, аннамитка-конгаи, которой он платил жалованье, скорее служанка-раба, чем служанка-любовница, японка из закрытого дома свиданий, каждый вторник командируемая к нему для еженедельных наслаждений, молодая девушка безупречной репутации, с которой он развратничал втайне: пять женщин, каждая из которых, наверное, презирала бы четырех остальных, как неравных. И всех их этот профессиональный любовник одинаково ценил, ласкал и презирал в душе, никому не оказывая предпочтения. Очевидно, это тоже было способом извлечь из жизни все возможное счастье. Прежде всего – достигнуть этой цели. Мнение других ничего не значило в глазах Торраля, и он афишировал даже на улице свои сексуальные наклонности, показываясь на Inspection в обществе своих фаворитов, боев Та и Са-о. Вероятно, это тоже было мудро – возвеличивать цинизм до степени геройства…

Наконец, сам он, Фьерс, развлекался своей сайгонской жизнью и радовался тому, что его развлечения были так разумно обоснованы.

Он бросил последний взгляд на обрамленную лесом реку.

– Хороший город Сайгон!

В воскресенье, 2 января адмирал давал завтрак для своих личных друзей. Фьерс, враг светских повинностей, на этот раз принял приглашение с удовольствием, потому что в числе гостей должна была быть младшая Абель – дочь вице-губернатора, прекрасная статуя с глазами сфинкса, которая поразила его в первый день и о которой он не забыл с тех пор. «Странная девушка, – думал он. – Точно недвижная вода, в которую хочется бросить камень, чтобы посмотреть, достигнет ли он дна». Кроме Абель на обед были приглашены генерал-губернатор, старинный друг герцога д'Орвилье, и его воспитанница, молодая девушка, мать которой, слепая, не выезжала в свет. В столовой, где стол уже был сервирован, Фьерс занялся цветами. Он разыскал на этажерках японские вазы-клуазоне адмирала, чтобы наполнить их розами и орхидеями. Раскладывая возле именных карточек-меню приготовленные для дам бутоньерки, он читал надписанные на карточках имена, и остановился над именем воспитанницы губернатора, смутно вспоминая что-то. «М-llе Сильва»… Сильва? Он обратился с вопросом к адмиралу, который в своем кабинете рассматривал планы батарей.

– Как, – сказал д'Орвилье, – вы не помните? Это историческое имя!

Он начал рассказывать.

M-lle Сильва была дочерью знаменитого полковника Сильва, командира африканских стрелков, убитого в сражении при Эль-Араре, одной из самых эпических битв нашего века. Д'Орвилье, рассказывая, позабыл о дочери ради отца, и развивал перед своим почтительно-рассеянным флаг-офицером самые мелкие детали этого сражения, покрывшего славой африканских стрелков, которыми командовал герой Сильва. Фьерс волей-неволей должен был выслушать, как благодаря предательству, французская бригада была окружена на границе Марокко, как эту бригаду чудесным образом спасли два эскадрона, потерявшие связь со своими в разведке, которых все уже считали погибшими. Этими эскадронами командовал полковник Сильва. Сам окруженный врагами в сердце мятежной страны, он пробился, благодаря какой-то необъяснимой случайности, проскакал три дня по пустыне, не вложив ни разу саблю в ножны, появился к вечеру третьего дня в тылу марокканцев, уже торжествовавших победу, и обратил эту победу в поражение. Получив столько ран, что небесно-голубой цвет его доломана стал пурпуровым, он довел своих победоносных кавалеристов до французских палаток, скомандовал: «стой!» – и упал мертвым.

Фьерс, артист в душе, представлял себе живописную картину красно-синих эскадронов, прочищающих себе путь, рубя направо и налево, в толпе коричневых бурнусов. Потом он грустно усмехнулся, подумав о глупости всего этого. Что же осталось в конце концов? Вдовы и сироты, торжественно именуемые «семьями героев», которые свободно могут умирать с голоду, среди всеобщего уважения. Он представил себе m-lle Сильва: худощавая брюнетка, угловатая, экзальтированная, плаксивая и глупая – все задатки старой девы. Адмирал, устремив глаза вдаль, мечтал об эпопеях. Его флаг-офицер, слегка пожав плечами, пробормотал: «Бедные, – и, – бедная девочка»…

Ровно в одиннадцать часов рулевой доложил о прибытии генерал-губернатора, и вахтенный офицер вызвал караул, который выстроился на баке. Фьерс стоял на нижней ступени лестницы, чтобы встречать дам. В приближающемся катере медные части ослепительно сверкали на солнце, и за этим блеском нельзя было различить ничего.

Катер подошел к борту. Фьерс увидел невзрачную голову генерал-губернатора, седину Абеля и три зонтика: розовый, сиреневый и голубой. Сиреневый зонтик опустился. Фьерс подал руку m-me Абель, которая легко взбежала по ступеням. Она была оживлена, как обыкновенно. Некрасивая, но улыбающаяся и всегда в хорошем настроении, она была симпатичной.

M-lle Абель – розовый зонтик – поднялась второй. У нее был тот же таинственный взгляд сфинкса. Она очень слабо оперлась на протянутую руку Фьерса, ее тонкие и свежие пальцы не сжались. Фьерс полюбовался этой хрупкой изящной рукой, точно из саксонского фарфора.

Опустился голубой зонтик, – показалась m-lle Сильва.

Фьерс был поражен, потому что она совсем не походила на тот портрет, который он себе представлял.

M-lle Сильва не была ни худощавой, ни смуглой, ни несчастной: это была розовая блондинка, с зеленовато-синими глазами, которые привлекали к себе внимание прежде всего: они были очень большие, с открытым прямым взглядом.

Она смело взбежала по лестнице, не коснувшись протянутой руки, и Фьерс увидел, что она была гибкой и сильной, хотя и тонкой. Он поднялся вслед за нею и уже на палубе предложил ей руку. Рожки зазвучали, приветствуя губернатора. Она подняла глаза на щит с девизом корабля, и Фьерс слышал, как она прочла, разбирая буквы: «без страха и упрека».

Он рассматривал ее, идя рядом: у нее был нежный цвет лица, чистый лоб, гордый и насмешливый рот. И, кроме того, обаяние молодости, женственности и чистоты. Он нашел ее очаровательной, и позабыл о m-lle Абель. Тем не менее, когда он их увидел одну против другой в салоне на корме, он должен был признать, что мраморный сфинкс был неизмеримо выше, благодаря своей совершенной красоте и тайне глубоких глаз. Фьерс констатировал это с досадой, как от личной неудачи – и улыбнулся немного спустя с торжеством, придя к заключению, что m-lle Сильва, менее прекрасная, была более привлекательна своей оживленностью и женственностью – и менее походила на статую.

За столом они оказались соседями. Столовая адмирала освещалась двумя амбразурами для старых, давно уже не употреблявшихся в дело, пушек. Эти исторические пушки несколько затемняли свет, но это было оригинально в глазах женщин, и m-lle Сильва восхищалась ими. Фьерс с готовностью дал ей несколько интересных объяснений, и лед начинал таять. М-llе Сильва была любопытна и не скрывала своего любопытства; обшивка стен, посуда с фамильными герцогскими гербами, японские вазы и орхидеи, все это вызывало расспросы, которые в менее очаровательных устах Фьерс нашел бы ребяческими. Теперь, наоборот, ему было очень приятно отвечать, и началась болтовня, вскоре сделавшаяся весьма оживленной. Веселость чрезвычайно шла к m-lle Сильва, ее смех был прелестным. Фьерс пользовался каждым удобным случаем, чтобы вызвать этот смех, который очаровал его. И молодая девушка находила своего кавалера очень любезным.

Они болтали. Фьерс не знал раньше молодых девушек, и даже не верил в то, что они вообще существуют. Особы под этим названием встречались ему иногда во время его скитаний, или во время стоянок во Франции, в нескольких парижских салонах, где он появлялся время от времени, но эти особы оставили в нем неприятные воспоминания. То были черновые наброски женщин, но еще более испорченные и лживые, чем женщины. Он оценивал по достоинству их миловидность изящных и шаловливых кукол и смотрел на них с удовольствием. Но стоило им открыть рот, и он начинал их ненавидеть. M-lle Сильва, в противоположность этим созданиям, казалась ему прежде всего чистой и искренней, молодой девушкой в старинном смысле этого слова. И он был изумлен и обрадован, хотя и сомневался сначала немного в этой чистоте и этой искренности.

– Мне повезло, – радостно сказала m-lle Сильва, – до сегодняшнего утра я все боялась, что нам что-нибудь помешает, и этот прекрасный завтрак останется в моих мечтах.

– Мерси за «прекрасный», – сказал Фьерс, смеясь, – но, значит, вам серьезно хотелось посмотреть нашу клетку?

– Прежде всего, она очаровательна, ваша клетка. Прелестная столовая, очень простая, и вместе с тем, как будто созданная для таких высоких особ…

– Кроме того, у нас вид на море!

– Вы надо мной смеетесь, это нехорошо. Нет, правда, мне очень хотелось побывать на вашем знаменитом «Баярде». Весь Сайгон только и говорит о нем, все газеты полны вами. И завтрак на военном судне, ведь это праздник для маленькой девочки…

– Очень маленькой?

– Я еще играю в куклы. Тс! Об этом нельзя говорить громко. Но я так люблю корабли, и моряков, и все…

Фьерс удержал улыбку.

– Вы любите моряков? А почему вы их любите?

– Потому что… – m-lle Сильва колебалась. – Потому что они не такие люди, как все другие.

– А! Прекрасно.

– Нет… Они не похожи на современных людей… Солдаты тоже, впрочем. Они странствуют по свету или идут сражаться все равно где, безразлично с каким врагом…

Они не думают о богатстве, хотя могли бы сделаться богатыми, если б хотели. Но они не хотят. Они предпочитают оставаться солдатами или моряками. Это – люди прошлого.

Фьерс слушал задумчиво.

– Вот почему, – закончила m-lle Сильва, – я рада, что я все-таки здесь, после того, как очень боялась, что не попаду к вам.

Фьерс вышел из своей задумчивости.

– Очень боялись? Серьезно, m-lle, мы рисковали не увидеть вас сегодня?

– Я не приехала бы, если б мама чувствовала себя плохо.

– Ваша матушка очень стара?

– Не очень, но она слабая, особенно в этот период невыносимой жары. Когда я не возле нее, ей меня очень не хватает. Вы знаете, ведь она слепа вот уже три года?

– Я знаю. Ваша жизнь, вероятно, не из очень веселых…

– Как вам сказать? Когда вы познакомитесь с моей мамой, – а вы с ней познакомитесь, она старый друг герцога д'Орвилье, – вы увидите, что нельзя быть печальным в ее обществе. Она всегда добра, всегда улыбается, всегда в бодром настроении…

– Вы ее очень любите?

– О, да! Я думаю, нельзя любить вообще кого бы то ни было сильнее, чем я люблю мою мать. Впрочем, согласитесь, что это естественно. Но я хотела бы не быть лучше ее дочерью, потому что и тогда я любила бы ее так же, и считала бы счастьем жить возле нее.

– Я не знал, что адмирал – друг г-жи Сильва.

– Они знают друг друга уже давно, с незапамятных времен, и, наконец, сделались верными, настоящими друзьями. Это было еще задолго до моего появления на свет. Я вижу герцога д'Орвилье сегодня в первый раз. Но я его люблю уже заранее: мама мне столько о нем говорила… Я знаю, как он благороден, какой у него прекрасный характер…

Фьерс бросил взгляд на адмирала, добрые глаза которого составляли контраст с его суровым и воинственным видом.

– Это, как вы сказали сейчас, человек прошлого.

– Да… Прошлое лучше, чем настоящее.

– Быть может, – сказал Фьерс. – Итак, вы живете в Сайгоне, почти как затворница, и довольны своей судьбой. Вы не скучаете никогда?

– Нет, я ведь очень занята, подумайте!

– В самом деле: вашими куклами.

– Молчите же! Милостивый государь, так-то вы охраняете государственную тайну, которую вам доверили? Вы меня заставите покраснеть: знаете ли вы, что мне исполнится двадцать лет в будущем месяце. Оставим «мою дочь» в покое. Я «мама» в шутку, но хозяйка дома самым серьезным образом.

– Это правда?

– И хорошая хозяйка, уверяю вас. Дом, чтение, прогулки – вот вся наша жизнь, очень полная и вовсе не скучная… «Уголок у камина» – это так хорошо, даже в стране, где камин, как здесь, только миф!

– Это счастье, – сказал Фьерс, – которого моряки никогда не могут оценить по достоинству. Но я его себе представляю. Вы, значит, не любите общества?

– Да нет же, что за мысль! «Уголок у камина» и общество нисколько не мешают друг другу. Я обожаю балы, вечера, пикники, туалеты – и военную форму больше всего. И я танцую, как сумасшедшая. Сударь, мы будем вальсировать с вами через неделю у губернатора. Мой опекун устраивает вечер в честь «Баярда», и я оставляю для вас первую строчку в моей книжке.

– Принимаю и тысячу раз благодарю. Но знаете, m-lle, вы очень разносторонняя молодая особа. Домашний очаг, светская жизнь, военная форма, моряки – что еще – и все это вы любите одинаково.

– Что поделаешь? Если вдуматься, жизнь не так-то забавна… Нужно немножко украшать ее. Я вспоминаю пакетбот, на котором мы с мамой уезжали из Франции четыре года назад. Тридцать дней плавания – сначала мне казалось, что это ужасно долго и скучно. Но на пакетботе подобралось общество очень милых людей – и мы устраивали игры, чтения, танцевали по вечерам на спардеке, после обеда репетировали комедию… И путешествие промелькнуло, как сон. Такова и жизнь: путешествие на пакетботе, которое нужно стараться сделать веселым.

– Да вы философ!

– Нисколько, я боюсь длинных философских рассуждений. Я нахожу глупым толковать без конца о душе, о вечности, о бесконечном, все равно не приходя в конце концов ни к чему путному. Я постоянно спорю об этом с Мартой.

– С Мартой?

– Марта Абель. Вы разве не знаете, что ее зовут Марта? Правда, у нее много прозвищ…

– Скажите, каких?

– Не скажу, – она засмеялась. – Тем более, что вы их не знаете.

– Вы верный друг.

– Друг… более или менее, но верный всегда.

– Друг более или менее?

– Скорее товарищ. Я никогда не имела друзей среди молодых девушек. Они боятся меня, находят озорной и дурно воспитанной…

– В самом деле?

– Я вас уверяю. Разве это не написано у меня на лбу. Я – прокаженная. Марта меня еще кое-как переносит, но у нас с ней разные склонности.

– Например?

– Например, она увлекается философией, рассуждает, созерцает, роется в ужасных немецких книгах, полных всякими сумбурными теориями. Она не бывает у обедни, она атеистка. Все это меня шокирует…

Фьерс с любопытством смотрит на странную девушку, похожую на сфинкса. М-llе Абель говорит мало, предпочитая смотреть и слушать. Ее черные глаза, глубокие как озера, безмятежно сияют, алебастрово-белый лоб обрамлен кудрями, отливающими синевой. Невозможно проникнуть в глубину этих глаз и прочесть мысль, таящуюся на дне их безмятежно-спокойных вод…

– Что касается меня, – продолжала m-lle Сильва, – я не читаю Шопенгауэра и бываю на исповеди.

Фьерс переводит свой взгляд на хорошенькую, белокурую девушку с глазами небесно-синего цвета, которая играет еще в куклы.

– Катехизис вас удовлетворяет?

– Удовлетворяет вполне.

– Вы очень благочестивы?

– Нет, я не провожу всю жизнь в церкви, но я добрая католичка, строго соблюдающая религиозные обряды.

Фьерс едва удерживается, чтобы не пожать плечами. Она продолжает:

– Наверное, вы тоже религиозны: все моряки таковы. Впрочем, надо быть безумцем, чтобы отрицать Бога. А кроме того, я нахожу, что женщина-атеистка – это какое-то чудовище. Атеизм совсем не элегантен, по-моему, его надо оставить старым ворчливым холостякам, глупым, лысым и трясущимся.

– Разумеется, – отвечает Фьерс, который не пытается больше удерживаться от смеха. – Но вы развиваете очень старинную теорию. Читали вы Мюссе?

– Не все. Мама заколола когда-то булавкой несколько страниц, и после мне не хотелось заглядывать в эти страницы. Я подожду, когда выйду замуж.

– Это будет скоро?

– Я об этом не думаю, уверяю вас. Я счастлива своим настоящим и наверное не могла бы быть более счастливой…

Они непринужденно беседуют, глядя друг на друга и улыбаясь без всяких задних мыслей. Между ними начинается дружба. М-lle Сильва болтает откровенно и доверчиво, Фьерс слушает, не смея прервать ее. M-lle Сильва видит в нем старинного друга, товарища по общей отчизне и духу, почти брата, которого знает хорошо с его мыслями, чувствами, идеалами – такими же, как ее собственные. Фьерс видит этот самообман доверчивой девушки и втайне краснеет, не будучи в силах рассеять ее иллюзию. Он должен был бы сказать честно и прямо: «Я не тот, за кого вы меня принимаете. Ни в моем уме, ни в сердце нет ничего, что вы могли бы любить или даже понимать. Если бы заглянули в мою душу, вы ужаснулись бы. Я – пресыщенный скептик, отрицающий все. Я не верю ни в добро, ни в зло, ни в Бога, ни в дьявола. Я познал все и во всем разочаровался. Вы приписываете мне, отчасти благодаря моей форме, всевозможные архаические добродетели, которые мне чужды и которые я презираю. И единственный культ, который я исповедую, суровый культ истины без прикрас, ужаснул бы вас, как богохульство. Между вами и мной нет ничего общего».

Но он не произносит ни слова, потому что у него не хватает мужества, и в третий раз уже лакеи-японцы уносят его тарелку нетронутой. С противоположного конца стола адмирал подсмеивается над своим флаг-офицером.

– Дорогой губернатор, обращаюсь к вашему превосходительству с официальной жалобой: мой Фьерс забывает об еде, ухаживая за вашей воспитанницей.

– Напрасно, – отвечает губернатор, – за m-lle Селизеттой нельзя ухаживать. M-lle Селизетта не молодая девушка, это настоящий мальчишка, – и я не думаю, чтоб даже Дон Жуану удалось увидеть ее в женской юбке. Кроме того, г. де Фьерс имеет дело с очень злой маленькой насмешницей, советую ему быть осторожным.

M-lle Сильва протестует и смеется. Фьерс видит, как она покраснела. Ее кровь просвечивает сквозь слишком тонкую кожу. Он начинает мечтать: такими, когда-то, в далеком детстве, он представлял себе фей в их волшебных дворцах из сказки…

– Вас зовут Селизеттой? Красивое и редкое имя.

– Слишком даже редкое. Но мой отец любил это имя. И хотя у меня их три или четыре, на выбор, я никогда не буду носить никакого другого, кроме этого.

Фьерс мечтает. Ему уже не кажется странным удовольствие, которое он испытывает в обществе этой маленькой девочки, – он, цивилизованный друг Мевиля и Торраля, друг Роше…

Встали из-за стола. В салоне Фьерс оставляет свою соседку, чтобы угощать дам чаем – настоящим цзечжуенским чаем, в чашках из Садзумы, без ручек. Губернатор, вспомнив о своих ораторских выступлениях в палате – он там был и будет еще, надо надеяться, – произносит речь о колониальных нравах.

– Китаец-вор, японец-убийца, аннамит – то и другое вместе. Констатировав это, я признаю открыто, что эти три нации, в смысле добродетели, стоят выше Европы и обладают цивилизацией более высокой, чем цивилизация западная. Нам, повелителям этих людей, которые достойны быть нашими повелителями, следовало бы, по крайней мере, превосходить их в смысле нашей социальной морали: нам, колонизаторам, не следовало бы быть ни убийцами, ни ворами. Но это – утопия.

Адмирал учтиво протестует. Губернатор стоит на своем.

– Это утопия. Я не буду перечислять вам, дорогой адмирал, все гуманитарные глупости, столько раз продемонстрированные здесь завоевателями. Я не обвиняю колонии, я обвиняю колониальные власти – наши французские колониальные власти, стоящие качественно на самом низком уровне.

– Почему? – спрашивает кто-то.

– Потому что по общему мнению французской нации, колонии являются последним ресурсом и последним убежищем для отбросов всех классов и для всех преступников. Доказательством может служить хотя бы то, что метрополия осторожно сохраняет для себя лучшие элементы, а сюда вывозит мусор. Мы устраиваем здесь бесполезных и вредных, блюдолизов и мошенников. Те, которые обрабатывают землю в Индокитае, во Франции не умели пахать. Те, которые здесь торгуют и спекулируют, там были банкротами. Те, которые командуют здесь образованными мандаринами, были там выгнаны из средней школы. И те, которые здесь судят и осуждают, были в свое время судимы и осуждены там. После этого, нечему удивляться, что в моральном отношении эта страна самая отсталая в Азии, а в интеллектуальном – во всем мире.