Текст книги "Дети времени (Дети века)"

– То же самое чувство я испытала, когда побывала несколько лет тому назад у отца в Ганновере, – говорит фру Адельгейд.– Как будто я совсем недавно была дома, совсем недавно.

– И я был там? – спрашивает маленький Виллац.

– Да. Жаль, что мы больше уже не попадем туда. Поручик что-то перебирает руками у себя на коленях и переодевает кольцо на левую руку.

– Уж не помню, было ли там весело, – говорит Виллац.

– Тише, друг мой, тогда ты был еще маленьким. Разве ты не помнишь, как дедушка дал тебе поиграть саблей, полученной за храбрость?

– Нет, не помню.

– Батюшка ваш офицер? – спрашивает Хольменгро.

– Полковник. Так и остался полковником. Ведь у меня на родине все остановилось.

– Я читал о больших событиях в Ганновере, – говорит Хольменгро.– Там мне не пришлось побывать. Богатая, прекрасная страна.

– Да, богатая, прекрасная.

– Ваш батюшка вышел в отставку?..

– Он не был еще стар и мог бы отличиться на службе. Полковник Мориц фон Плац. Но он чувствовал себя старым, чтобы поступить – как бы это сказать? – на чужую службу.

Поручик спросил:

– Ну, а как вы нашли, господин Хольменгро, судя по тому, что видели в Норвегии, пошла страна вперед или подалась назад?

– Пошла вперед. Безусловно вперед. Все страны идут вперед. Дома стали просторнее, крестьяне держат больше скота, живут лучше. Народонаселение увеличивается. Я еще немного видел здешней земли; на английском пароходе я доехал до Трондхейма. А севернее Трондхейма поехал на яхте. Да, судя по статистике, страна идет вперед.

– По статистике?

– Я только хочу сказать, что увеличивающееся население несколько подвинуло вперед земледелие, к нему стали относиться заботливее. Стали ли от того люди лучше, – я не знаю.

Это было сказано несколько ядовито.

– Здесь, на севере, как я вижу, улучшений меньше. Здесь подросло новое поколение, замечательно похожее на старое; они ходят, заложив руки в карманы, – ведь они норвежцы.

– Да, руки всегда в кармане, – согласилась фру Адельгейд.

Хольменгро усмехнулся пришедшему ему в голову воспоминанию и рассказал.

– Мне понадобилось нанять лодку для небольших экскурсий; но это оказалось не так легко. Мне указали на купца Генриксена в Утвере: у него был восьмивесельный бот, который ему не был нужен, но дать его мне для поездки он не пожелал. «Хотите продать бот?» – спросил я. Он принял это за шутку и ответил утвердительно, запросив за бот двести талеров. Так я и купил лодку.

Фру Адельгейд улыбнулась; поручик также. Хольменгро продолжал:

– Когда мне понадобились гребцы, я не мог их раздобыть. Они стояли вокруг сарая Генриксена и кругом его лодок, засунув руки в карманы. Они пошли бы под парусами, да ветра не было, а грести не хотели. Я узнал свой народ.

– Вы не сказали им, кто вы? – спросил поручик.

– Я высказал даже больше, чем было нужно; но они, очевидно, не поверили. Тогда я сказал, что они могли бы отвезти на остров старого знакомого, которого зовут Тобиасом; и спросил, помнят ли они меня? Но они оглядывали меня с головы до ног, не доверяя мне. Я снова узнал свой народ; отправился домой, навертел на себя большой шарф и превратил себя в толстяка, надел другое платье, а на шею повесил эту цепь. Я знал, что норвежцы чувствуют почтение перед толщиной и разной мишурой. Было по-весеннему тепло, и я не чувствовал необходимости кутаться, но все же надел шубу. Когда я подошел в таком наряде, все взглянули на меня другими глазами, и я достал гребцов.

Все засмеялись. Правду сказать, забавная была выдумка.

– И вы полагаете, что изменение в костюме доставило вам гребцов?

– Вполне уверен, фру. Все они слышали много разных рассказов обо мне за эти годы: что я стал могуществен, богат, сделался королем; как же мне не быть толстым и не иметь богатого вида? Когда я вернулся в шубе и золотой цепи, я превратился в Тобиаса с острова; меня признали. У негров один только король имеет право надевать на голову кастрюлю, но притом он весь голый. Это настоящие дети, и норвежцы дети.

– Можно себе представить, что стало с народом, когда узнали, кто вы?

– Для меня это вышло неприятно. Со всех сторон начали стекаться люди, желая видеть меня; приходили с ведрами и мешками, просили денег и вспомоществования; у каждого была просьба. Некоторые помнили меня с детства, все знали мою сестру, жившую последнее время на острове, очень многие были в родстве с ней, следовательно и со мной. Одна женщина просила на похороны; другому нужны были деньги на хлеб; один мальчуган пришел с отцом; мальчишка проворовался, и я должен был откупить его…

– Нельзя сказать, чтобы…

– Да, можете себе представить, какие это были неприятные дни для меня. Однако мне удалось положить конец этому сумасшествию; оказалось, что я раздаю уж не так щедро, так как имею в своем бумажнике только один миллион и, следовательно, должен несколько ограничивать себя, пока не прибудет мой капитал; он находится в дороге, уложенный в пяти сундуках, и каждый сундук заперт четырьмя замками. Одним словом, я увидал, что нахожусь не в стране работы, но в стране, где народ живет сказкой. Я узнал свою родину.

Поручик слушал внимательно и вежливо, но несколько раз посматривал на толстую цепь Хольменгро. Не замечал ли он ее прежде, или в него запало подозрение, что она не золотая? Подобное подозрение легко могло зародиться в душе этого странного человека и вызвать в нем как бы неприятное чувство.

– Мы кончили? Он поднялся.

Фру Адельгейд была в хорошем расположении духа и вышла с мужчинами на веранду. Подали кофе и ликер, старинное, дорогое серебро снова засверкало перед гостем. Из окон был тот же вид.

Маленький Виллац заметил толпу людей на морском берегу. Он позвал:

– Подите сюда, посмотрите! Сколько там людей, что они делают?

Мать подошла.

– Сколько народу; что там случилось? – сказала она. И не обратила внимания на тон, каким муж ее ответил:

– Они собрались вокруг восьмивесельного бота господина Хольменгро!

Жене это показалось забавно; она засмеялась.

– Ах, боже мой! Стоят и смотрят на вашу лодку, господин Хольменгро; ждут вас! Как они вас там встретят!

Хольменгро улыбнулся, повернул голову к фру Адельгейд и тоже посмотрел в окно. Он не сказал ничего о толпе и встрече, а восхищался видом, рекой, шумевшей внизу, всем ландшафтом. Он обратился к поручику и выразил желание купить здесь клочок земли.

Поручик не имел ничего против того, чтобы при жене хвалили красоту Сегельфосса, но он старается не высказать своих мыслей.

– Вы находите, что здесь так хорошо, – говорит он.– Да, конечно.

– Я доходил до водопада, – продолжает Хольменгро.– Красивый водопад, приятная прогулка. Казалось, будто мне сразу становится легче.

– Хорошо бы вам поселиться здесь, – сказала фру Адельгейд.– Непременно выстройте дом и живите. Тогда поправитесь.

Хольменгро говорит:

– Если господин поручик согласится продать мне участок.

Оба взглянули на поручика; на его лице выразилось некоторое удивление; он наклонил голову и думал.

– Вам только остается сговориться, – сказала фру Адельгейд.

Поручик заметил, улыбаясь:

– Жена делает для вас исключение, господин Хольменгро; она вообще не любит, когда продается что-нибудь из Сегельфосса.

– Да, с лесом. Это другое дело, – перебила жена.– То же говорил и отец.

В этой музыкантше и певице скрывалась немецкая практическая жилка. У нее был здравый смысл и знание света.

– А теперь вы, вероятно, жалеете, что ваш отец… что он в свое время продавал участки с лесом, – прибавила она.

Но она чересчур напрягла лук.

– Я не жалею об этом шаге! – ответил поручик. Пауза. Фру Адельгейд поправляет волосы маленькому Виллацу и разговаривает с ним.

– Я не имел в виду леса, – сказал Хольменгро, покачивая головой, – мне он и в голову не приходил. Но участок в каком угодно месте, небольшой уголок на берегу реки…

В этом желании не было ничего странного. Здесь сидел больной человек, имеющий вполне понятные желания… а, может быть, получится также немного денег, и то нелишнее. Почему жена не уходит? Зачем она остается тут? Или она думает, что он продает участки потому, что нуждается?

– Я, конечно, не стану препятствовать вашему намерению восстановить здесь ваше здоровье, – сказал поручик, – если вы -только желаете попытать?

– Надо посмотреть; эта мысль пришла мне в голову, когда я шел сюда по реке, – ответил Хольменгро.– Запах хвои был так силен и приятен, что мне стало легче дышать. «Стоит попытать», – подумал я. И привлекательно для жителя серого островка иметь хижину в Сегельфоссе, – добавил он, скромно улыбаясь.

Поручик сидел, слушая и наблюдая за выражением его лица. Он спросил:

– А в Мексике нет сосновых лесов? Хольменгро ответил тотчас:

– Как же, есть. Только не там, где я живу.

На этом разговор прекратился. Выпив кофе и посидев минуту, Хольменгро стад прощаться, сердечно благодаря в самых изысканных выражениях за приятный день.

– Приезжайте поскорее опять! – пригласила фру Адельгейд.

Поручик приказал оседлать лошадь и сказал, что проводит гостя по дороге. Тут случилось нечто. Толпа людей на морском берегу до сих пор торопливо ожидала возвращения короля Тобиаса; но в ту минуту, как он показался, сначала один, потом все прочие рассыпались по полям, кто куда. Это было так странно, так бессмысленно после того, как они потеряли столько времени! Отчего бы это? Добрые торпари и поденщики не ожидали, что поручик, – сам поручик поедет провожать гостя. И вот он приближается, по своему обыкновению верхом, между тем, как король Тобиас идет себе пешком, без шубы, которую он отослал раньше в лодку. В те времена поручик Виллац Хольмсен был человеком, с которым шутить не полагалось; барину не следовало попадаться на дороге.

– Там, по ту сторону реки, как мне кажется, можно найти кое-что, – сказал Хольменгро, смотря на гору.

– Вы про что это? Ах, да, про участки. При случае можно поговорить.

– Благодарю вас. Стоит попытаться. А что касается цены, то вполне представляю этот вопрос вашему усмотрению.

Через некоторое время они расстались там, где Хольменгро надо было свернуть к морю. Он снял шляпу и сердечно благодарил за приятный день. Хозяин попрощался.

Едучи дальше, поручик стал раздумывать: «Вот и все, вот и вся сказка! Больной человек, мечтающий о доме, может быть, о хижине. Что из этого выйдет? Но симпатичный и благовоспитанный человек! Его манеры за столом были безукоризненны!»

ГЛАВА V

Поручик был прав: горничная Марсилия не нуждалась в докторе. Это другие выдумали, что она опасно больна, и уложили ее в постель. Через день она уже была на ногах, убрала комнату хозяина, мыла посуду, вставляла свечи в люстру и подсвечники по всему дому, выколачивала ковры, смотрела за печами, – бегала по лестнице вверх и вниз во всем северном флигеле. А под вечер, по обыкновению, поднялась в комнату хозяина.

Поручик лежал, вытянувшись на диване.

Марсилия кланяется; вероятно, этому ее научил хозяин; у нее это выходит красиво, и поэтому он отвечает ласковым кивком. Марсилия знает сама, что ей делать; она отходит от хозяина и останавливается. И это хорошо. Молодая девушка – всегда молодая девушка; если она трогает что-нибудь, она делает это красиво и мягко; она смотрит на кого-нибудь и не напрасно; ее взгляд имеет свое действие. Взгляд молодой девушки всегда действует.

Марсилия берет книгу со стола. Руки у нее очень гибкие, но большие и загрубелые от стирки; на обратной стороне не видно жилок.

– Ты, может быть, чувствуешь себя нездоровой, чтобы читать сегодня вечером, – говорит поручик, и приподнимается.

– Ах, нет, – отвечает Марсилия весело.

Она подходит к своему месту у подсвечника с двумя свечами и садится. Она начинает читать, немного неуверенно я медленно вначале, но затем все лучше и лучше. При сомнительных словах она морщит брови и всматривается напряженно; но затем все идет хорошо и гладко, и ее лицо проясняется. Хозяин опять вытянулся; может быть, он воображает себя в самом деле пашой. Он лежит так, что может следить за изменяющимся выражением лица девушки, и это, по-видимому, доставляет ему удовольствие; иногда, когда Марсилия нахмуривает брови, и он также нахмуривается. Эти чтения по вечерам поручик устроил вовсе не для того, чтобы научить Марсилию читать; он ни разу не поправляет ее; да и, вероятно, находит это лишним; но он прекрасно замечает, что она читает все лучше и лучше; может быть, она втихомолку упражняется одна в свободное время. Он устроил эти чтения исключительно для своего удовольствия. Настоящий паша; настоящий эгоист!

Он уже, вероятно, перешел тот возраст, когда мог бы рассчитывать на женское внимание ради своих личных качеств; но так как он не встречает сочувствия у себя дома и не может совершенно обойтись без него, то он и покупает его каждый вечер у своей горничной, – своей служанки? Может быть, это и так. Каждый устраивается, как может.

«Обычаи травданцев вообще сходны с обычаями прочих фракийцев, – читает Марсилия перевод Геродота; – за исключением обычая убивать новорожденных и похоронных обрядов. Как только рождается ребенок, на него накликают всевозможные несчастья, какие могут постигнуть человека, и оплакивают горестную судьбу, неотвратимо ожидающую его в жизни. Когда кто умирает, они выражают свою радость, что его закапывают в землю, и ликуют, что он избавляется от стольких разнообразных невзгод».

Она читает дальше, что «упомянутые фракийцы имеют обычай продавать своих детей с тем условием, чтобы они не оставались в стране. О дочерях они мало заботятся, но зато жен держат очень строго; они следят за ними и покупают их за дорогую цену у их родителей. Они накладывают на себя знаки и отметины, и делают это как доказательство своего благородного происхождения; отсутствие отметин считалось признаком низкого происхождения. По их мнению, праздность лучше всего; ничто так не почетно; и ничто так не презирается, как хлебопашество. Это их замечательная черта».

Время идет; Марсилия читает быстро; это нравится поручику. Он по временам оглядывает комнату и смотрит в большое зеркало на противоположной стене; может быть, он взглядом ищет его; там ему видно отражение затылка девушки; вероятно, это доставляет удовольствие паше. А, может быть, что-нибудь еще? Не стало ли ему самому ясно, что вся эта сцена с этой читающей девушкой и Геродотом комична, и не вызывает ли она его собственный смех? Нисколько. Что он придумал, не может быть смешным. Ему это и в голову не придет. Ему хорошо, он чувствует, что смотрит то туда, то сюда, и его глаза спокойно и ласково мигают.

В этой комнате он собрал много вещей, принадлежавших маленькому Виллацу; здесь пара зеленых сафьяновых башмачков, тряпичная кукла, кубики, шарики, еловые шишки. Картонная азбука повешена на стене, как дорогая картина. И человек его возраста, имея все это перед глазами и молодую девушку чтицей, мог успокоиться.

Или нет?

Паша встает, Марсилия закрывает книгу; очевидно, он желает перемены. Марсилия кладет книгу на место и вынимает шахматную доску и шашки. И это занятие для Виллаца Хольмсена!

Они садятся и играют.

Тут Марсилия смущается еще больше прежнего. Поручик играет смело; он делает ход, совсем не раздумывая, и ждет ее хода, смотрит на нее. Иногда во время игры она отваживается поднять на него глаза, он встречается с ней взглядом. Неужели Виллац Хольмсен может забавляться подобными вещами?

Они играют несколько партий, и он дает ей выиграть. Как он становится смешным и маленьким при подобном занятии!

– Если ты сделаешь этот ход, я опять выиграю, – говорит он.

Она спохватывается и хочет отступить, руки их встречаются; дыхание смешивается, они доигрывают игру, но на него будто что-то нашло: он стонет. Несколько шашек падает; он и она нагибаются за ними, – стол опрокидывается; лицо его принимает смущенное выражение…

– Спасибо, довольно, – говорит он и поднимается. Она убирает шашки и, собираясь уйти, делает книксен в дверях.

– Ах, да, – говорит он.– Хм! Когда Давердана придет завтра, покажи ей, что делать.

– Хорошо.

– Приведи ее сюда и выучи всему.

– Хорошо.

– Вот и все.

Это был последний вечер чтения Марсилии. Но сколько раз горничные внизу, в кухне, обсуждали между собой эти литературные вечера в кабинете поручика.

– Что у них там происходит? – говорит экономка. – Смех да и только!

Но в самой экономке много смешного; и говоря что-нибудь забавное, она скашивает рот в сторону, – так ей хочется первой засмеяться. Она из Вестланда, ей двадцать лет «с небольшим», и зовут ее иомфру Кристина Сальвезен. Но, храни Бог иомфру, если поручик как-нибудь услышит ее остроумные замечания!

– Что же ты думаешь, они сидят и гладят друг на друга?

– Марсилия говорит, что она читает из книги, – отвечает одна из горничных.

– Читает?

– Да, она говорит так. Экономка скашивает рот и изрекает:

– Ну, да, читают. Читают по складам, да складывают.

– Ха! ха! ха! – хохочут девушки, зажимая себе рты. Так как вечер летний и солнечный, поручик выходит на прогулку и производит осмотр. Он человек порядка; до сих пор он смотрел на свои собственные окна; теперь смотрит на окна жены. Они открыты; из комнаты слышны голоса; жена говорит с кем-то. Так как он человек порядка во всем, то ему кажется, что жена могла бы говорить с доктором потише.

– Но девушка выздоровела? – говорит она. А доктор отвечает:

– Да, уже встала. Я немного преувеличил опасность, фру… чтобы иметь возможность как-нибудь опять заехать.

Поручик идет в сад. Там фонтан, устроенный его отцом; он высоко поднимается в воздух и сверкает, как яркое стальное лезвие на солнце. Поручик окидывает взглядом большой сад, поля до самого моря. Там стоит чужая лодка с гребцами, – должно быть, она привезла доктора. Фиорд спокоен и неподвижен, господствует такая тишина, будто перед бурей; далеко на горизонте стоит темная туча, – фиолетовая с широким золотым краем. Точно она разразится золотым дождем.

Поручик идет к садовой стене; он слышит шаги за собой, но не отвечает. Так как он человек порядка во всем, он запирает садовую калитку и вынимает ключ.

– Хо! – раздается позади него.– Не запирайте, господин поручик. Одну минуту…

Виллаца Хольмсена никто не смеет окликать: «Хо!» Он медленно оборачивается.

– Извините, господин поручик, я пришел взглянуть на пациентку, горничную, – говорит доктор.

Так как поручик только смотрит на него, он снимает шляпу и желает доброго вечера.

– Девушка выздоровела, – говорит поручик.

– Да.

– Да.

Они смотрят друг на друга. Поручик начинает улыбаться.

– Извините, – говорит доктор, – но вы меня заперли. Так как поручик, по-видимому, не собирается отпереть калитку, доктор спрашивает полушутя, полуозабоченно:

– Или мне придется перелезть через стену?

– Если находите для себя удобным, – говорит поручик.

– Удобным?..

– А иначе я вас переброшу через забор… Поручик не шевелился; он держался за большую ручку калитки так крепко, что пальцы его побледнели. Доктор смерил глазами стену; бросил последний растерянный взгляд на поручика и поспешно полез вверх. Вечер так тих, что даже приятно перелезть через стену.

Когда несколько позднее поручик успокоился и пошел в дом, он встретил фру Адельгейд в дверях. Он не прочь был встретиться с ней и поклонился. Отсюда она, конечно, могла видеть человека, последний раз кивнувшего горничной Марсилии! Он смотрел ласково и с сознанием собственного достоинства.

Но жена, должно быть, не так поняла его и сказала:

– Я ждала вас, но вас не было дома. Вы гуляли. Он ответил:

– Вы не часто ждете меня по вечерам; это совсем необычайно. Вы, действительно, ждали меня в такой поздний час? Пожалуйста, не желаете ли вы войти?

Они вошли в дом.

– Я ждала вас, чтобы спросить, что за дурак этот доктор, которого вы пригласили сюда?

– Доктор? Я совсем не знаю его. Он окружной врач. Он был вашим доктором десять лет.

– Десять лет? Теперь кончено.

– Почему? Я его не знаю, но вы ведь знаете его хорошо? Оле Рийс, – может быть, он сам по себе не представляет ничего особенного; но его сестра Шарлотта-Елена, бывшая замужем за магнатом Родвани в Венгрии, вышла в знать.

Он вам не рассказывал о ней?

– Все болтовня…

– Я говорю только то, что знаю. Эта значительная и самоуверенная личность меня вовсе не интересует.

– Вы все шутите, Виллац. Я хотела попросить вас об одной вещи, но теперь передумала…

Что такое с фру Адельгейд? Она так взволнованна; она вдруг обнимает мужа и говорит:

– Отчего вы такой? Прошу у вас прощения!

К собственному своему изумлению, поручик не ответил на ее ласку; он стоял неподвижно, отвернувшись.

Она опустила руки, качаясь отошла в сторону и упала на стул.

Она ничего не понимала; не могла понять, почему она вызвала непоправимое охлаждение между ними; что его терпение истощилось, что место последнего заступила его несокрушимая воля.

Она только чувствовала свое унижение.

– Зачем вы сюда пришли? – спросила она.

– Чтобы выслушать, что вы скажете, – ответил он.– Исключительно для этого.

Теперь, очевидно, он взял верх и воспользовался своим преимуществом. Она почувствовала это и ответила:

– Мне нечего больше говорить.

– Не может быть!

– Хотите вы знать, что я скажу? – спросила она и выпрямилась. – Доктор… я хотела просить вас сказать этому мужику, что мы никогда больше не обратимся к нему. Теперь вы знаете?

– Хм! – сказал поручик.

– Но для вас это, вероятно, не имеет значения?

– Не могу себе представить более приятного поручения, – ответил поручик с выражением несказанного превосходства.

Выведенная из себя его тоном, она крикнула:

– Нет, вы этого не сделаете, уверена, что не сделаете.

– Вы не думаете, что говорите.

– Я вас знаю, – ответила она запальчиво, – вы всегда ездите шагом, вы боитесь за свою особу… Это свойство вашего характера. Но как угодно. Покойной ночи!

Когда она была уже в дверях, он с язвительным самообладанием сказал:

– Несколько дней тому назад вы высказали за обедом, что желали бы проехать к себе домой. Я, со своей стороны, не имею ничего против этого; деньги готовы к вашим услугам, – как всегда…

Молчание.

– Хорошо. Благодарю вас.

Но это предложение мужа сильно смутило ее, и она вышла из комнаты большими, поспешными шагами, чтобы остаться наедине и все обдумать.

А поручик снова надел кольцо на правую руку.