Текст книги "Провинциальное чтиво. Стыд еще никогда не был так привлекателен…"

Провинциальное чтиво
Стыд еще никогда не был так привлекателен…
Коба

Привет mon ami. Я хотел бы сказать, что ты смело можешь читать эту книгу перед сном или дарить друзьям. Это то что следовало бы класть под подушку или листать в дорогом ресторане, я уж надеюсь что ты в них все таки ходишь. Эту книгу я советую прочесть тебе как минимум три раза. В первый, ты вероятно ничего не поймешь, во второй ты меня проклянешь а в третий полюбишь.

© Коба, 2023

ISBN 978-5-0051-2813-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часы

Борис Петрович – умудренный опытом человек старой закалки, коего с маковки и до пят годы щедро обдали пеплом. Его грузное тело, обретшее особую харизму, со временем стало только внушительнее, подобно грозовой туче. Он сидел за рабочим столом, заполняя накладные своими широкими желтыми пальцами. На этих костяшках, туго обтянутых кожей, словно древесными кольцами, запечатлелась вся его жизнь. Кисть, как механическая лапа современных промышленных станков, выдавала клишированные стопки фраз, сими абзацами он словно биатлонист закрывал пустые графы одну за одной. Дед (как его ласково называли во всем цеху) уже давно никуда не торопился. Жена его, Раиса Ивановна, будучи из простых рабочих, к старости стала плоха рассудком. Каждый день они знакомились сызнова. Она запирала за ним дверь по утрам, ожидая, видимо, что он уже не воротится. А вечером он возвращался и кормил свою старуху.

Детей у них было двое: старший Павлуша давно забыл, какими тропами довелось оставить отчий дом. Родителей ему напоминал только папин исполинский рост с косой саженью в плечах и зеркало, видевшее его не чаще раза в сутки. Младшая сестра Катенька давно поступила туда, куда ее сватали родители, и этим, безусловно, радовала своих стариков. Радовала первую пару лет, затем Раиса Ивановна сильно сдала и отныне уже не помнила, в сущности, сколько у нее детей. Это предвещало Катерине Борисовне ещё четыре года кромешного забвения во имя пожилого отца.

Борис отдавал работе свои старые долги. Всю молодость ему были нужны друзья, жена, дети, да кто угодно. Пораньше уйти, попозже вернуться. Теперь деду была нужна только работа, но сам он ей нужен не был, за ней он, черт возьми, никак не поспевал. В последние полгода на двери были выставлены магнитные замки, половину цеха переоснастили, людей сократили. Теперь нужен не начальник, а оператор. Борис червем вбуравливался в буклеты, глаза слезоточили, но он искал родной язык. Он нуждался в нем как в глотке воды. Однако безуспешно. Едва ли была какая-то надежда. Дед заполнял каждый табель, словно предсмертную записку, садясь за стол, у него стыла кровь в жилах.

Вдруг он услышал: тук-тук-тук. Борис Аркадьевич поднялся, замутненный взгляд здорово оживился.

«Что за черт, где же это?» – ворочалось в голове. Дед напряженно вышел из-за стола и пошел вдоль цеха. С каждым следующим верстаком сердце начинало биться чаще. Он уже не слышал того неясного стука, Борис переходил на бег. Он думал, искал, любая оплошность может стать роковой, любая оплошность. Он залезал под верстаки, проверял станины.

– А вдруг компьютер, чертова голова, что тогда? Ай, что же делать, что делать?

Дед курсировал скорым поездом, перебрав собственноручно каждый ящик. В конце пути, весь в мыле, стал прислушиваться. В том краю звука не было. Тяжесть ушла из колен, и сердце незначительно осадило. Дед остановился, глубоко вздохнул:

– Стало быть, не сегодня.

Он пошел обратно и, подходя к столу, снова разобрал: тук-тук-тук. Где-то рядом, совсем близко. Во рту пересохло, Аркадьевич судорожно достал из кармана сигарету, курить было запрещено, но не курить было невозможно, нестройным затягом подал дым в душу. Тревога возвращалась.

– Искать, искать, искать, где же ты, что же ты, клятая курва. Под столом? Дед скруглил спину и, еле втиснувшись, заключил: – Пусто, значится. Полки, ящики, бумаги, папки годовой отчётности, не тут, не тут. Что же ты, что же ты, старый, ищи, ищи. Работа, работа. Что делать-то, а? Что же делать? – Лицо Бориса, алое от сумасшедшей кропотливой работы, от суеты начинало белеть. – Надо кого-то позвать, точно – надо позвать. – Он вскочил, взял свою служебную карту, метнулся к двери, не открывает. Чертыхаясь на чем свет стоит, приложил ещё. Закрыто. Так вот оно что, вот где сломалось. – «Починю, быстро починю, никто не заметит», – подумал дед. Боря метнулся к ближайшему верстаку, взял кое-какие отвёртки, начал крутить. Грубые бесчувственные пальцы никак не удавалось приспособить для такой тонкой работы. Руки дрожали, болты и шайбы то и дело падали на пол. Дед метался то к ним, то к замку, в глазах потемнело. Ладони стали тёплыми и влажными, а лоб покрылся испариной. Аркадьевич промахнулся.

Новенькие часы над его столом пробили шесть.

Фонарь

– Давай скорее заходи, – свежесломанным, срывающимся от волнения шепотом с нежными нотками барбариса ковырнул темноту Чиж.

– Да иду, иду, погоди же, – откуда-то извне ответил строго разлинованный сарафан, педантично отутюженный до хруста. Выждав паузу, он стал робко вмещаться в дверной проем. Есения с трудом переборола сухой и тонкий, словно птичий, лестничный пролет, мучаясь от дилеммы моральной более, нежели от физической.

– Ну вот, пожалуйста. Здорово я придумал? Сегодня этот гараж полностью в нашем распоряжении.

Чиж нажал на клавишу выключателя, и маленькие двадцать пять квадратных метров необъятной доныне темноты вдруг стали тесной кубышкой. Под холодным светом блеклой лампы оказался старенький полувысохший диван с очевидно сгнившей сердцевиной. Напротив стоял тонкий первоклассный телевизор, корка пыли на его глянце была на порядок толще той, что мы привыкли видеть вокруг кружева, лежащего на старом бабушкином кинескопе. По левую сторону заимевшая внушительный винт полка для обуви, а справа – метрового роста холодильник, гордо обрамлённый жёлтым пластиком и печатными буквами, выдававшими его благородное происхождение в стране, которой больше нет. На полке стояли высокие резиновые сапожки.

– Неношеные, – заключил Чиж, ткнув в них пальцем. – Хоть я и не помню, чтоб мы с отцом сюда что-либо подобное приносили в последние годы. Зато точно помню, что ничего не выносили, значится, новенькие.

Чиж подошёл, смерил стопы, ему оказалось мало. Тогда он окончательно потерял интерес, разул себя и Есению, предложив учтиво, однако с большим неудобством, чаю. Телевизор не включали. Сели друг против друга, Есения робко опустила белоснежный фаянсовый подбородок к полу. Ее вечно холодные ладони слегка увлажнились, но она не переставая перебирала пальцы, как бы неуместно дарованные ей в таком количестве.

Чиж сидел несколько свободнее, по крайней мере, ему этого очень хотелось. Он смотрел на свою спутницу, и становилось до тошноты мало воздуха. Чиж давился словом, только подумав о нем. Хуже неловких слов могло быть только неловкое молчание. Он разглядывал ее превосходный наряд. Ее мягкие тени. Пухлые розовые губы. Очень хотелось трогать её, будь то ребяческое похлопывание по плечу или грубый толчок в бок.

– Есения, слушай, эти гаражи все пусты. Кругом никого нет, если тебе стыдно быть тут со мной или боязно…

– Ах нет, ты что же. Все в порядке. Просто как много в нас ненужных мелочей. – Есения желала говорить о любви, а могла о ней только думать и презирала себя за это. Слова тем сложнее извлекать, чем они честнее. Конечно, хотелось бы ей покончить с подобным ханжеством, да не могла она. По природе своей не могла, по нутру.

Чиж подавал печенье, умышленно беря его таким образом, чтоб тащить по ее кисти подушечки своих пальцев как можно дольше. Оставляя на них едва уловимый запах. И когда она не смотрела, он подносил пятерню к своему лицу и растирал аромат кончиками пальцев внутри ладони, и тот становился до того сладким, что начинал кислить. Есения с каждым глотком храбрела. Делалась смелее. Она предложила добавить немного кипятку и, встав с края дивана, потянулась к чайнику, что рукоятью был отвернут от нее. Обожглась, но больше уже не сидела так далеко, как прежде. Чиж приобнял пострадавшую конечность, стал внимательно осматривать рану. В этот момент с улицы еле слышно донёсся скрип лестницы, а прямо за дверью зажёгся фонарь. Есения в спешке отдернула руку назад и отстранилась.

– Ой, что ты, не переживай, это Муся, местная кошечка, она давно живёт в этих гаражах. Вечерами, особенно в холода, она приходит к нашей двери и ложится на теплый коврик. А этот дурацкий датчик то и дело реагирует на нее. Раньше отец и вовсе подкармливал Мусю сосисками.

– Прости, я подумала… Ладно, забыли.

– Как скажешь, дорогая, как скажешь. Давай я все-таки обработаю твою рану.

– Давай.

Она покорно вернула ожог в его руки. Чиж легонько потянул на себя спинку дивана и выудил из-за нее аптечку. Поискал глазами что-то знакомое, что-то, что хотя бы не навредит Есении. Свет на улице погас. Воцарилась тишина. Пока он промывал, обрабатывал и заклеивал обнажившуюся плоть, лампа у порога то и дело зажигалась и гасла, но никто уже не обращал на это никакого внимания. Он встал, подошёл поближе, осмотрел результат проведенной процедуры.

– Болит?

– Угу.

Тогда Чиж аккуратно поцеловал ее тоненькие соломенные костяшки и направился к холодильнику.

– Надо приложить лёд. Он поможет.

Аккуратно потянув за полости внутри двери, та со скрипом и хрустом отстала от уплотнительной резины, что десятилетиями превращалась в пыль. И казалось, больше уже никогда не пристанет. В верхней части пустынного короба располагалась морозильная камера. Как тому и полагается, наглухо замёрзшая по периметру. Чиж почесал затылок.

– Ну, предположим, что так, – пробормотал он себе под нос и укомплектовал стык дверным ключом, обхватил его левой рукой и начал бить правой что есть мочи. Со второй плюхи ладонь, держащая ушко ключа, покраснела, а с третьей откололся громадный кусок льда и с треском рухнул к ногам. От ужасного грохота из-под дивана, охваченная ужасом и паутиной, выскочила Муся. Она метнулась к запертой входной двери и на секунду остановилась в полушаге. Чиж обернулся. Он увидел замершее на коврике животное, белую как мел Есению и свет.

Кофе

В большой когда-то давно квартире завыл звонок. Он ошалело визжал, наполняя парадную до краев, точно клавиша, по случаю которой ему положено было отзываться, лежала на каком-то мягком и ранимом месте. Пышнотелая дама в благородных летах аккуратно засеменила по коридору, так, что вся ее раздавшаяся с годами фигура, казалось, слазит с нее, словно луковые корки. При виде ее часто вкусно пахло и практически всегда хотелось плакать. Женщина, едва дыша и обливаясь потом, протискивалась меж несостоявшейся текстильной фабрики и нестройного ряда старой совковой мебели, от которой все ещё пахло талонами и дешёвым мороженым. Двигаясь в темпе вальса, по крайней мере, как ей самой это казалось, никак не могла взять в толк, до чего же ужасным надо быть человеком, чтоб проявлять такую бесцеремонность. Надо же какую-то совесть иметь, пусть хотя бы самую посредственную. Но отвечать сразу на все звонки, окружающие ее повсеместно, она не могла. Из принципа. Ибо считала это по-женски моветоном. Подойдя, она положила мясистую руку на домофон.

– Кто?

– Я.

– Кто я?

– Да я это, ну хорош.

Тогда ладонь ее сползла несколько ниже на вторую клавишу трубки. Из нее же послышалось два прерывистых одобрительных гудка и шарканье ног. Тяжёлая, с язвенными рыжиками входная дверь игриво вильнула, точно межкомнатная. В подъезде запахло табаком. Спустя несколько минут в квартиру аккуратно постучались. «Значит, не все потеряно», – мелькнуло в голове хозяйки. Она для пущей надёжности взглянула в глазок. Там стоял тощий остистый парень с бурной растительностью на лице. Призма рыбьего глаза, вмещенная в дверной брус, мало-мальски потягивала его вширь, так что оттуда, из-за двери, он казался ничуть не плешив и в целом здоров. Выдавал цвет лица.

Замок со стоном провернулся, дверь не открылась.

– Ну действительно, разве могло быть иначе?.. – Пробубнив себе под нос, гость обреченно провернул рукоять и втиснулся внутрь. В парадной было неловко, как в тамбуре многосоставного поезда. Вадим снял обувь, и если ее надёжнее было оставить как есть, то вот классического кроя пальто вешать было некуда от слова «совсем». И потому он сразу направился в сторону кухни, где уже подходил чайник.

– Чай, кофе, какао? – предложила Лариса Петровна, завидев его и невольно взвизгнув от возмущения.

– Кофе.

– С молоком али без? – продолжала она, покрываясь пунцовым румянцем.

Вадик на мгновение задумался. Кофе с молоком он не пил, как не ел крабов и черной икры. Другое дело, что ему этого никто никогда не предлагал. Он почесал бороду и многозначительно кивнул. Лариса Петровна полезла в холодильник.

– Ну, как сам, как жена, рассказывай, – начала она лукаво. – Не вздорите?

– Ваша дочь, Лариса Петровна, строптива, как табун диких лошадей, – выпалил Вадик с таким лицом, будто слова обжигали ему глотку, и тут же схватился за кофе.

– Ой ладно те, скажешь тоже. Такие глупости. Когда это ты в лошадях разбираться стал?

– Ну, так не женился бы, глядишь – и не знал бы такой радости. А так-то у Катерины вашей семь пятниц на неделе и врождённый дар красноречия. Каждое ее слово лишнее, за что постоянно хочется ударить. – После этих слов, произнесенных с завидной уверенностью, Вадик, нежно свернув губы в трубочку, откушал и мгновенно скривился. Мимика его, на долю секунды утратившая волю, раскрыла все карты, но быстро была отыграна. Он плавно опустил стакан на стол, нахмурился и стал аккуратно помешивать напиток. В этой семье его по-особому не любили – как своего. А меж тем двоих обуяла неестественная немота. Несомненно, более неестественная для Ларисы Петровны, но и Вадику присущая едва ли. Он продолжал усердно работать кистью, приобретая неясный алеющий тон лица. А Петровна, время от времени собираясь с мыслями, пыталась было обозначиться в претензиях, но как-то невольно теряла решительность, тяжело вздыхая при этом. И вот, расправившись с палкой сыровяленой, она вступила:

– Так и что же ты предлагаешь нам?

Вадик молча потёр влажные ладони и не смог толком подать ни одного слова, отнюдь не оттого, что сказать ему было нечего, а только потому, что он не мог позволить себе выдержать ту форму, в которой их следовало преподнести.

– Что же ты молчишь, где же твои ценности, где твои потрясающие идеи? Кашу заварил, а кому расхлёбывать, кто теперь все это будет за тобой прибирать? Испортил нам такую девочку, знаю, всякая мать хвалится своим ребенком, но у меня-то особенно красивые детишки.

Вадим продолжал молчать, попивая кофе и мерно потягивая молочную пенку. Ёжился, сплёвывал и не мог вставить в эту тираду ни единого слова. А Лариса Петровна входила в истерический экстаз. Ее, как безмерное космическое пространство, уже невозможно было стиснуть в рамки или описать в окружность. И вот где-то по ходу ее кутежа, в месте пик безобразной наружности и преступной невоспитанности, Вадим, зацепившись за оборвавшуюся мысль, влез в образовавшуюся брешь:

– Я прошу прощения, но мне, кажется, очень срочно нужно домой, – в полтона просипел он.

– К черту тебе нужно, дорогой. На рога или на вилы – тебе бы туда прям сейчас и чтоб со всеми концами, желательно, чтобы ты туда и отправился одним известным концом, – начинала по-новой разгораться Петровна. Но Вадим встал, снова молча откланялся и очень-очень спешно, набросив первые попавшиеся ботинки, вылетел в двери. Лариса Петровна, обозленная на всю свою несложившуюся жизнь, как минимум не сложившуюся этим разводом, не успевая догнать Вадика ни бранью, ни гневами, тихо присела за стол и всей грудью заплакала.

Полтинник

В одном уездном городке страны, знакомой нам с рождения. Сутки человеческой жизни, наспех сброшенные подобно змеиной коже, переходили с плеча на плечо, как упряжка, как сбруя. Словно и впрямь волоча солнце к восходу всю ночь, Вадим безучастно ёжился и зябко переминался с ноги на ногу. Сырые, застуженные, они ныли, а каждая минута простоя казалась ему непозволительной роскошью для себя и корыстным довеском в пользу прочих. Вадим наблюдал ритуал пересменки не в первый и отнюдь не в десятый раз. Он был с изнанки жизни, с ее обратной стороны уже очень давно. Рослый крупный парень, весьма привлекательно разодетый, он пришел однажды на собеседование. Его густой каштановый волос отдаленно напоминал конский хвост, туго собранный в копну. С тех пор Вадим разжился различными расстройствами психического характера и горько зарубил себе на носу, что «нет» может быть хорошей добычей, а «да» – крайне-крайне плохой. Дни, а в нашем случае ночи, повсеместно жгли в глотке, как крепкий snuff. Сам же Вадим таял на глазах, дыша на ладан отнюдь не полной грудью.

Он спешил. Супротив обыденности этот день не был таким заурядным, точно многие-многие годы прежде. Теперича назначена важная встреча. Все в нем жалило от предвкушения, каждое последующее препятствие действовало как стоматологический расширитель. Двери КПП стёрли гримасу отвращения, турникет подарил нежную, робкую ухмылку и здоровый цвет лица, а открывшийся нараспашку желто-красный вагон, будто старый приятель, нагло смял его щеки в ладонях. Сна не ощущалось ни в груди, ни в глазу. А стук катков, перемежаясь со стуком иного рода, являлся единственным значимым шумом. Позвонила мать.

– Алло, слушаю.

– Не спишь?

– Нет, я же говорил, сегодня важные дела.

– А спать?

– Что спать, в гробу выспимся, тоже мне занятие.

– Тьфу ты, загнешься ж ведь, ой, загнешься.

– Давай вот без этого, да.

– Без чего?

– Все, ма, давай, вечером позвоню.

Вадим невольно прикинул на себя недовольную мину и возвратился к прохладному стеклу, так что дребезжание железа проходило сквозь его голову и зубы, стучащие, в свою очередь, как разболтавшиеся гайки и болты в громадном механизме. Вадим проносился меж домов, улиц и городов. Металлопластиковые конструкции то и дело смежались с искусными рамами и резными балясинами. Затем и они сходили на нет, выливаясь в шахматную доску полей и балок. Но ярче всего обожгло его алое зарево аллеи красных каштанов. Он протиснулся сквозь нее так стремительно, едва только на щеках проступили веснушки, как в иллюминаторе минуло последнее пламенное дерево. Вадим глубоко вздохнул, будто грудь его разразилась воспоминаниями и надеждами. Он начал заламывать руки в подушку. Оригами человеческого тела затекало, соскальзывало и грозило страшными увечьями к окончанию пути. Пути, что изрядно затянулся.

По прибытии Вадима встречал Мальцев Вениамин Глебыч, строго разлинованный стрелками дорогого костюма, подаренного в позапрошлом году. Человек большого ума и скудного такта. Ярый формалист, такой, что после чистки туфель вставал со словами «не за что», полагая формально «спасибо» за факт оказанной чести поработать над его не первой свежести туфлями. Мальцев был прикрепленным прежде к Вадиму подручным многие годы. Изрядно подвергаясь депремированию, уволен за саботаж на рабочем месте. Крича заместителю директора: «Накуси выкуси хлебушек», скручивал лампы и метал их в посетителей предприятия. Выбил глаз охраннику вилкой от телевизора, спрыгивая со стремянки, после. Затем Глебыч долго занимался бумагами, в основном на дому. В сущности своей он давно уже стал больше Вадима, обширнее. Но понять этого самостоятельно не мог. Это была встреча человека с гербовой бумагой и человека с ясной головой. Отыграв все формальности и обнявшись для большей надёжности, они приехали в лавку средних размеров. Такую, какой не принято хвастаться, но за которую уже не бывает стыдно. Присели у витрины, Глебыч начал:

– Слушай, Вадик, мужик нужен такой, чтоб с головой, хозяйственный и с тем кремень.

– Да брось, я ж тебе не продавец. Вон сколько залов, я нипочем не услежу.

– Не думай ты об этом, возьмём еще охраны – не вопрос, ты только оставайся, и все. Сразу тебе лично приставлю.

– Глебыч, не могу, дружище, правда такая ответственность, столько добра. Я же ночами спать не смогу.

– Ой те, скажешь тоже, коли б ты взялся, а я б ставку тебе, график, занимайся делами, не нервничай, тихо, спокойно. Хороший заработок. Хочешь така цена, хочешь сяка.

– Да как же это так? Разве можно?

– Конечно, можно, а как иначе-то? Капитализм, рыночная экономика, смотри вот, Митька за кассой нет-нет – на потолок поглядывает. Дурак дураком, а все ж считает, как он сегодня карман греть будет.

– Да Глебыч, плохо это. Не по-людски, и что ж ты – всем так?

Мальцев достал сигарету, поднялся, стал прогуливаться перед Вадимом из стороны в сторону и закурил.

– Да не бойся ты, не всем, конечно. Полностью на симпатии. Сколько готов взять, столько и берешь. Не готов – не бери. Пробивай по prise.

– А как же люди: ни скандала, значит, вам, ничего?

В этот момент из двери показался Митька:

– Вениамин Глебыч, у нас там губка по пятьдесят в инвентаризации, за сколько б нам ее: за сто или за сто пятьдесят?

– Ну смотри сам, сможешь за сто пятьдесят, продавай за сто пятьдесят. Только проверь ценник, – проговорил вдогонку Глебыч.

Но Митька растянулся в улыбке, и к тому моменту, как механическая скоба закрыла дверь, он уже стоял у аппарата.

– Так вот, о чем мы. А-а-а, скандал, говоришь, нет, такого не бывает, мы же не принуждаем никого. Мы, может быть, так часто испытывали неловкость в своей жизни, что утратили всякий стыд, но, знаешь, солидные посетители берут все за сумасшедшие деньги, нищие, как правило, являются таковыми настолько давно, насколько ты вообще можешь себе это представить. Никакого риска, друг мой, говорю же тебе – НИ-КА-КО-ГО.

Только он договорил это слово, дверь плавно открылась и пожилая старушка, чуть вздыхая, чередуя ноги, трость и крепкое словцо, направилась к ним. Почти сблизившись, она, обращаясь к Мальцеву, видимо, по выправке и костюму разительно выделявшемуся, спросила:

– Я прошу прощения, молодой человек, а вы из этой лавочки?

– Я, бабушка, не из этой лавочки, я и есть лавочка.

Старушка мило улыбнулась:

– Так ведь это замечательно, внучок.

Она перенесла весь вес своего тела на левое бедро и, словно Тайгер Вудс, первоклассно с одного взмаха заслала резиновый наконечник трости аккурат в район переносицы. Кровь брызнула, как лимонный сок, на костюм Глебыча, на его серебряные запонки. Он шатнулся назад с таким безумным удивлением, что не смог издать ни единого звука, кроме гулкого мычания. Огромными волчьими глазами, застланными слезами, он, недоумевая, попытался рассмотреть старушку, и тогда она со словами: «На, сынок, а то совсем замараешься» протянула ему губку, на боковине которой синим, въевшимся в волокно маркером было написано «пятьдесят рублей».