Текст книги "Слепая"

Коэльо Нетто
Слепая

I

Выбеленная, крытая соломой хижина, одиноко стоявшая на возвышенности, весело выглядывала из густой блестящей листвы двух пышных кофейных деревьев. В огороде копались хрюкающие поросята. Амбар, с крытым железом навесом, был сплошь заставлен недавно скошенным просом; у ручной мельницы с деревянными валами валялся раздавленный и высохший сахарный тростник. В углу двора, под ветвями старого мангового дерева, дымилась глиняная печка.

Извилистые тропинки вели к плантации маниока, в огород, к ручью; другие взбегали на гору, откуда по ночам в плантацию забирались пестрые кролики и броненосцы, и где на заре жалобно пищали намбу и пронзительно кричали куропатки. Узкая дорожка спускалась к болотистой рисовой плантации, окаймленной лилиями, стыдливо поднимавшими из взрыхленной сырой земли свои белые ароматные головки. Широкая, прямая, чисто выметенная аллея, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, упиралась в колючую изгородь, окружавшую усадьбу, и выходила на проезжий тракт.

Внизу, в узком ущелье, прыгая по обломкам скал, поросших камышом и нежными папоротниками, шумела река, поминутно взлетая тонкими брызгами пенистых водопадов.

Широкий волнистый простор, с холмами и долинами, зеленевшими ровным матовым бархатом всех оттенков, раскинулся на ослепительном солнце вплоть до лазурно-синей линии гор, всегда окутанных мглистой дымкой и острыми неправильными гребнями своими замыкавших горизонт. Разбросанные на лугах стада казались крошечными, словно выточенными из камня игрушками. Местами, окруженные плантациями, белели хижины, и светлые ленты ручьев и рек прерывали однообразие безбрежных зеленых полей.

В одинокой хижине жили Анна-Роза и Фелисинья, мать и дочь. Анна-Роза, красивая стройная мулатка, с кожей цвета корицы, в дни своей юности свела с ума не одного парня, несмотря на тяжкую болезнь, которая проявлялась у нее иногда совершенно неожиданно. Она падала тогда, как мертвая, с пеной у рта, закатив глаза и билась в судорогах. Но, все равно, – кто бы ни взглянул на ее крошечный алый ротик, с белыми, как апельсинный цвет зубами, на ее большие, чудесные глаза, на длинные, черные и блестящие косы, – тот на долго лишался покоя.

И потому все удивились, и даже возмутились, когда избранником ее оказался Симао Кабиуна, некрасивый, черный, как сапог пастух. Он жил со своими стадами в горах и лишь изредка показывался в долине. Зато никто лучше него не умел укрощать диких коней и так ловко забрасывать лассо. На немногие свои сбережения Кабиуна купил небольшой участок земли, у реки, сам расчистил росший на нем лес, построил хижину и поселился в ней с Анной-Розой.

С тех пор, и его, и Анну-Розу можно было увидать в долине только по большим праздникам. Они жили совсем уединенно в своем горном уголке, и если бы не роскошная плантация, никто бы не подумал, что там есть люди.

Однажды Симао Кабиуна, в тележке, запряженной мулом, галопом примчался в поселок, прямо к двери Нья-Бемвинды, и тот час же, с такою же поспешностью, отправился с нею обратно.

– Анна-Роза захворала, – говорили люди, видевшие Симао со знахаркой. Но на следующий день, когда старуха вернулась, все узнали, что у Анны-Розы родилась дочь.

А знахарка рассыпалась в похвалах Кабиуне и его жене. Всего-то у них вдоволь: и птицы, и сала, и солонины. А какая чистота! Простыни на кровати, словно свежий хлопок, у мулатки сорочка с прошивкой в ладонь ширины. Все удобно, аккуратно, вплоть до люльки, сплетенной из камыша самим Кабиуной.

В первые дни после рождения ребенка Кабиуна почти не выходил из дома; только утром выпустит скот, а к вечеру загонит его. Домашние работы справляла старая негритянка, а счастливый отец возился с новорожденной, не помня себя от гордой радости. Даже плач ее вызывал в нем восторг, потому что указывал, что девочка крепкая и здоровая, и из нее наверное будет прок.

– Анна-Роза захворала, – говорили люди, видевшие Симао.

Началась страшная буря с грозой и ливнем. Молния зловещим блеском озаряла внутренность хижины, и деревья, с силой потрясаемые вихрем, наполняли мрак жутким гулом. Оглушительные удары грома, удесятеренные горным эхом, гремели без перерыва. Вздувшаяся и побуревшая река с ревом мчалась по долине, подмывая берега и увлекая в стремительном беге вырванный с корнями маниок. В скважины стен и крыши со свистом дул ветер, и порывы его по временам были так сильны, что хижина содрогалась, как во время землятресения. Анна-Роза молилась, дрожа от страха и торопливо крестилась всякий раз, как синеватый свет молнии пронизывал комнату. Она не отпускала от кровати мужа и крепко прижимала к груди ребенка, словно желая защитить его от молнии и ревущего урагана.

После грозы два дня лил холодный совсем зимний дождь. Припасов в доме было достаточно. Кабиуна заткнул щели просяной соломой и развел в соседней комнате огонь. Изредка он отворял дверь и с унынием поглядывал на свои посадки и посевы, опустошенные непогодой. Но потом, покорно поводя плечами, шел к жене.

– Ну что ж, несколькими мерами пшена больше или меньше, не все ли равно, зато земля наберет силы.

И он присаживался на корточках возле люльки и принимался разговаривать с дочкой, стараясь смягчить свой грубый голос, и хохотал, смотря на ее невинные глазки с трепетавшими как крылья мотыльков нежными веками.

Анна-Роза беспокоилась, что он не даст спать ребенку, вынимала девочку из люльки, клала рядом с собой и убаюкивала.

На третий день после грозы Анна-Роза проснулась от сильной боли в висках и глазах, и с тяжелой головой. За день боль так усилилась, что она стонала на весь дом, и крепко сжимала руками голову. Ей казалось, что она разрывается.

Опять Кабиуна запряг мула и помчался за знахаркой.

Старуха, едва подойдя к постели больной, увидела, что дело плохо, молоко бросилось Анне-Розе в голову. И кинув на стул шаль, знахарка побежала на поле за травами, а девочку велела кормить коровьим молоком.

Негритянка растерянно кипятила воду, шепча молитвы и заклинания. Кабиуна в слезах пошел доить корову. Пронзительные, отчаянные стоны Анны-Розы раздирали ему душу. Знахарка приложила Анне-Розе к ногам горячие припарки, напоила отваром мелиссы с медом и хорошенько закутала. Анна-Роза сильно вспотела, боль уменьшилась и на заре она заснула. Проснувшись она пожаловалась на сильный шум в ушах и темноту.

– Я даже люльку не вижу, до того тут темно. Зажгите хоть свечку!

– Лампадка горит, – сказала негритянка, – я только сейчас подлила в нее масла.

Но Анна-Роза сердилась и спорила с негритянкой, пока знахарка, спавшая на циновке, не проснулась от шума.

– Что случилось? Не волнуйтесь. Вам нельзя так говорить, Анна-Роза.

Анна-Роза пожаловалась и ей на темноту и на то, что негритянка обманывает ее, уверяя, будто зажгла лампадку.

– Да что вы, милая, она и зажжена. Вы еще не совсем проснулись. А то вы бы увидели свет.

– Какой свет? Нья Бемвинда?

– Да от лампадки у Божьей Матери.

– Я ее не вижу.

Знахарка уперлась обеими руками в пол, с трудом приподнялась и подошла к постели.

– Так вы, в самом деле, не видите огня?

– Нет, я ничего не вижу, Нья-Бемвинда. Везде темно, и около Божьей Матери тоже темно.

– Подождите-ка минутку.

Старуха сняла стаканчик с касторовым маслом, в котором мерцал огонек, и поднесла его к Анне-Розе, говоря с упреком:

– Ну, что же, вы и теперь ничего не видите, упрямица?

– Конечно, я ничего, ничего как есть не вижу!

Негритянка стояла не шевелясь и смотрела на нее с немым ужасом.

Когда Анна-Роза несколько успокоилась, старуха медленно повернулась и поставила лампадку на прежнее место.

– Неужто вы так-таки ничего не видите? – снова повторила она.

– Я уж вам сказала, Нья Бемвинда. К чему мне лгать? Я ведь не маленькая. Что это, в само деле? – Анна-Роза сердито отбросила одеяло и повернулась к стене.

Знахарка вышла в другую комнату и, покачивая головой, шепнула поспешившей за нею негритянке:

– Это плохой признак! С Анной-Розой неблагополучно. Вот увидите! Дай Бог, чтобы с ней не случилось беды… – И, приставив ко лбу указательный палец, она закончила: – У нее неладно тут… Такие случаи бывают часто.

Кабиуна, как раз возвращался с плантации с настрелянными горлинками. Знахарка поспешила ему навстречу и сообщила о своих опасениях. Он смотрел на нее, вытаращив глаза, и почти не понимая, что она говорит.

– Больна? Анна-Роза больна? – повторял он.

Потом побежал в дом, поставил в углу ружье и уже хотел пойти к жене, когда негритянка шепнула ему:

– Она заснула.

Но мулатка, услышав, раздраженно крикнула:

– Я вовсе не сплю! Это ты, Кабиуна?

– Я, милая.

Она быстро повернулась и обняла его.

– Кабиуна, я хочу видеть свою дочь, а они мне не дают!

– Кабиуна поднес к ней девочку:

– Смотри, голубка, вот она, вот твоя дочурка. И глазки у нее открыты.

Анна-Роза села на кровати, прислонившись к подушкам, и протянула руки, чтобы взять ребенка.

– Как тут темно! Который час?

– Скоро полдень.

– Как темно! Открой ставни.

Кабиуна осторожно растворил ставни, и в комнату медленно скользнули солнечные лучи, сначала слабые и нежные, потом стремительно разгораясь, как пожар, пока сквозь совершенно распахнутое окно не хлынул яркий дневной свет, и не завиднелись дивно голубое небо, пышные деревья и далекие холмы. Пламя лампадки побледнело, как светлячок в лунную ночь, и теплый, вкрадчивый ветерок, напоенный запахом свежей зелени, заструился по комнате. Малютка хмурила лобик, жмурясь от яркого света, впервые коснувшегося ее сетчатки, и жадно сосала грудь, а Анна-Роза сидела, наклонившись, с широко раскрытыми глазами, и повторяла:

– Открой же окно, Кабиуна… Открой настежь!

– Да оно открыто, дорогая. Разве ты не видишь?

– Нет.

– Оно открыто!

– Открой побольше!

– Да оно совсем открыто!

Тогда она подняла голову с тяжелыми волнами черных волос и широко раскрытыми глазами долго, не мигая, смотрела на окно. Муж неподвижно стоял возле, не отрывая от нее взгляда; знахарка и негритянка испуганно жались в стороне.

– Кабиуна, поди сюда. Пожалуйста, открой окно, милый!

– Дорогая, оно открыто! Посмотри же на солнце возле твоей кровати. Разве ты его не видишь? Разве ты не видишь солнца?

– Я ничего не вижу.

Кабиуна испуганно взглянул на знахарку, покачивавшую головой. Негритянка, подперев одной рукой голову, с жалостью смотрела на больную.

– А девочку ты видишь?

– Она у моей груди. Я ее чувствую, но не вижу, Кабиуна. Клянусь тебе Богом!

Она потерла глаза и снова повернулась к окну, потом медленно провела рукою по лицу:

– Я чувствую солнце….

И вдруг вскрикнула:

– Кабиуна, ах, Кабиуна! Солнце тут, вот оно, я его чувствую, но не вижу. – И, протянув вперед руки, она, в отчаянии, закричала:

– Матерь Божия, Владычица Небесная!.. Я ослепла! Люди! Я потеряла зрение! Ах, дочка моя, Кабиуна, я слепая! Нья Бемвинда! Я ничего не вижу, я ничего не вижу! Даже дочери своей не вижу! Ах, Владычица Небесная, Матерь Божия, да что же это такое?!

И склонившись над ребенком, она тихо запричитала:

– Анна-Роза не видит! Анна-Роза ослепла… Она ничего не видит.

И вдруг, позабыв о ребенке, рванулась с постели. Знахарка едва успела подхватить девочку, а Кабиуна и негритянка с трудом уложили Анну-Розу.

– Что с тобой, дорогая? Что с тобой?

– Я ослепла, Кабиуна! Ах, я ослепла! Твоя Анна-Роза больше не видит, она слепая.

Кабиуна тихо плакал, слезы выступали из-под его толстых век и капали на постель.

– Ах, Кабиуна, эта головная боль, от которой у меня разрывалась голова – она была началом! Это гасли мои глаза… Ах, я несчастная! Что со мной будет?

Никто не находил слов утешения, и только Кабиуна через некоторое время с трудом проговорил:

– Бог велик, дорогая моя!

Девочка жалобно заплакала на руках у знахарки.

– Плачь, плачь, дочка! Твоя мать не может тебя видеть! – И, взяв на руки девочку, она с отчаянием стала осыпать ее поцелуями, выкрикивая:

– Пресвятая Владычица, что мне делать? Чем я провинилась, о, Господи? Кабиуна, кто-нибудь заворожил меня, из зависти, из злобы! – Она скрипнула зубами и яростно крикнула:

– Кроме этой негритянки, больше некому! Прогоните эту чертовку! Это она, Кабиуна, – проклятая ведьма!

Негритянка плача подошла к постели.

– Ах Нья Роза, я?! Чтобы я вам сделала зло? Нет, Нья Роза, чтобы я сделала такое!

– Ты, ты! Прогони ее, Кабиуна!

Негритянка бросилась на колени и со слезами воскликнула:

– Клянусь Пресвятой Богородицей, Нья Роза, не встать мне с этого места!

– Хорошо, хорошо, – вмешалась знахарка, – уходи отсюда!

– Да ведь мне обидно, Нья Бемвинда. Чтобы я сделала ей такое… да зачем, зачем?

Кабиуна знаком приказал ей выйти, а Анна-Роза беспокойно шарила руками по постели и терла себе глаза. Кабиуна осторожно взял с ее колен ребенка и передал знахарке, Анна-Роза ничего не замечала. Солнце светило ей прямо в лицо. Кабиуна заботливо застегнул ей сорочку, накрыл одеялом, поправил подушки и молча целовал ее, чтобы она не заметила, что он плачет. Она болезненно улыбнулась, нахмурила лоб, потом вдруг изогнулась вся и начала дико кричать. Все ее тело корчилось в судорогах и Кабиуна с трудом удерживал ее. Наконец, припадок кончился, и она впала в глубокий обморок. Кабиуна, весь в поту, обратился к знахарке.

– Нья Бемвинда, ради Господа Бога, скажите мне правду: она бесповоротно ослепла, или это только временно, от родов.

– Сказать правду, ответила знахарка, не глядя на него, – я, думаю, что она ослепла совсем. Как Терезинья… Божье испытание.

– А негритянка? – спросил Кабиуна вполголоса.

– Оставьте эту несчастную. Она не причем. Зачем ей вредить Анне-Розе? Эта болезнь приходит сама по себе, она в воздухе. Ведь Терезинья тоже ослепла. А против той у кого могло быть зло…ребенок, даже не девушка. Это горе, посланное Богом, сын мой. Что тут можно сделать?

Кабиуна, закусив губы, долго стоял неподвижно. Собаки окружили его, как будто разделяя страшное горе, овладевшее его сильной душой. Вечер поднялся на фиалково-синее небо и окутал землю мраком.

II

Три раза возил мул Анну-Розу в местечко к врачу. Напрасные поездки! Слепота оказалась неисцелимой.

Обеты, домашние средства, заговоры – ничто не помогало: потухшие глаза боязливо вращались в орбитах, как пойманные птицы, рвущиеся на волю, к утраченному свету…

С течением времени Анна-Роза несколько успокоилась, и прежнее отчаяние сменилось у нее покорностью и смирением. Но все же по временам она впадала в скорбное уныние и, съежившись на пороге хижины, подолгу молчала, и тогда из глаз ее медленно скатывались, как дождевые капли, горькие слезы.

Возле нее копались куры, дремал кот. Кабиуна, чтобы не оставлять жену с ползавшей уже девочкой, взял служанку. Анна-Роза, несмотря на слепоту, постоянно занималась то тем, то другим, все помнила и за всем следила.

Малютка наполняла весь дом своим веселым лепетом, прогоняя грусть и смягчая страдания слепой. Она цеплялась за ее колени, гладила ее нежными ручками по лицу и прижималась свежим ротиком к ее щекам. Слепая улыбалась, брала ее на руки, крепко прижимала к груди и осыпала поцелуями.

По вечерам, когда Кабиуна возвращался с плантации, она едва успевала рассказать ему о всех проказах дочери. Кабиуна радостно улыбался, и если девочка уже спала, шел к ее кроватке, откидывал полог и подолгу любовался ею. Потом строго приказывал Кандиде, служанке:

– Не спускай с нее глаз и смотри, чтобы она не подходила к мельнице, когда на ней работает Анна-Роза. Она ничего не видит и может ушибить ребенка.

Слепая сама прибавляла:

– Да, да, правда, я ведь ничего не вижу!

Незаметно шло время. Кандида ушла из одинокой горной усадьбы, склонившись на ухаживания проезжего извозчика, и Кабиуна взял вместо нее двух негров, мужа и жену, поселившихся в хижине, выстроенной для них на берегу реки. Негритянка работала в доме, а муж ее помогал Кабиуне в поле.

Фелисинья росла здоровой, крепкой девочкой и развивалась так быстро, что в двенадцать лет была уже стройной, красивой девушкой, с великолепными черными глазами и густыми, блестящими волосами, которые Анна-Роза каждый вечер любовно расчесывала на пороге хижины. Фелисинья была характера живого и веселого, и охотно исполняла всякие работы. Но иногда мать тщетно подолгу звала ее, не получая ответа. А шалунья в это время бегала одна по лесу, лазала на манговые деревья, качалась на сучьях или расставляла силки на горлинок. Анна-Роза очень огорчалась этим и жаловалась мужу:

– В лесу столько змей, а она бегает босая.

И когда Фелисинья возвращалась с кучей всяких плодов, словно вся насквозь прогретая солнцем, она усаживала ее возле себя и ласково выговаривала:

– Нельзя так, Фелисинья, ты уж теперь не девочка, надо быть осторожнее. Не годится одной бегать по лесу и лазать по деревьям, да и к реке, пожалуйста, не ходи одна. Послушайся меня, ты молода, а я твоя мать и желаю тебе счастья. Мир полон опасностей, Фелисинья! Бойся мужчин! Чтобы погубить молодую девушку, они не скупятся на выдумки, сулят небо и землю, а потом, когда уже поздно, бросают несчастную на улице без куска хлеба, да еще с ребенком! Я молю Бога, чтобы он послал тебе такого мужа, как твой отец, но не все такие.

Фелисинья молча слушала мать, теребя бахрому шерстяной кофточки, точно охваченная грезой. «Ты молода». Слова эти звучали в ее ушах, как заклинание. Она задумчиво выходила на залитый солнцем двор. И ей казалось, будто все деревья, камни, зыбкий воздух, тени, ласточки, – все таинственно шепчет ей те же слова: «Ты молода!»

Анна-Роза сидела на пороге, шелуша просо, как вдруг услышала испуганный крик Фелисиньи:

– Ах….отец!

Она подняла голову и вопросительно повернула в ту сторону глаза.

– Что такое? Что с отцом? С ним что-нибудь случилось?

Но Кабиуна, опираясь на негра уже подошел к ней и бодро ответил:

– Ничего, дорогая. Солнце очень печет, а у меня голова была непокрыта. Это пустяки. Я полежу немножко и все пройдет.

Он протянул ей руку и вместе с ней вошел в хижину.

– Но ты весь горишь, Кабиуна!

Фелисинья поспешно постелила постель.

– Может быть ты выпьешь чаю, отец?

– Да, хорошо… Только не беспокойтесь… Это пустяки… Нынче солнце печет до того, что нельзя ступить на землю, она раскалена словно печь.

– Раздевайся и ложись скорее.

Кабиуна, усталый и совершенно обессиленный, сел на постель и стал стаскивать насквозь промокшее от пота платье. Ноги у него ныли, как после долгой ходьбы, в пересохшем рту был противный вкус, и голова сильно болела. Он с трудом лег, и Анна-Роза, присев у изголовья, с тревогой пощупала его пылавший лоб.

– Кабиуна, у тебя сильный жар!

– Это ничего дорогая. Успокойся. Послушай, пусть Чико идет на плантацию, он мне не нужен. Отошли его.

Фелисинья с опечаленным лицом принесла чашку горячего чаю.

– Выпей отец, скорее, пока он не остыл.

Кабиуна, с воспаленными глазами и дрожа всем телом, стал пить маленькими глотками, приговаривая слабым голосом:

– Это от солнца! Такая дьявольская жара!

Медленно надвигалась ночь. Цикады пронзительно трещали в лесу, бемтевисы пели на верхушках манговых деревьев, когда Анна-Роза с вытянутыми вперед руками и неподвижно устремленными в пространство незрячими глазами вышла в большую комнату и позвала вполголоса:

– Фелисинья, Фелисинья!

Дом казался совсем пустым, и слепая, дотащившись до порога, позвала громче:

– Фелисинья!

– Что, мама?

– Отец бредит. Пойди к нему, он говорит, что-то непонятное. Я думаю, надо послать за Нья Бемвиндой.

Фелисинья побежала в спальню и нагнулась к изголовью отца.

– Что с тобой, отец?

– Кто это? Это ты, Фелисинья?

– Да. У тебя болит что-нибудь?

Он развел руками, пошевелил пальцами, словно сжимая что-то, и протянул к ней стиснутые кулаки:

– Ты видишь? Не нужно бояться, мне не больно! Позови кума, он хотел видеть ручную змею. С тех пор, как людей ничто не убивает, опасности нет; с тех пор и я сам перестал убивать и никому не позволю убивать змей. Смотри, – и он, смеясь, повернул руку, – она не шевелится!

Фелисинья не цыпочках подошла к матери и шепнула:

– Я пошлю за крестной, мама.

– Да, да, пошли скорей за Нья Бемвиндой, – сказала Анна-Роза и подошла к мужу. Он с жалостью посмотрел на нее, потом вздохнул и грустно проговорил:

– Ты не боишься, потому что не видишь. Господь отнял свет у твоих глаз. – Он задумчиво погладил ее по щеке:

– Ляг здесь, дорогая, – тихо проговорил он, – очень холодно. Ляг со мною!

– Анна-Роза упала на колени у постели и чувствовала на лице палящее его дыхание.

– У тебя лихорадка, Кабиуна. Не говори, полежи спокойно.

– Это от солнца, от солнца! Ляг здесь, дорогая… А где Фелисинья? Она убежала от страха?

Он закрыл глаза и вскоре крепко заснул.

Слепая сидела съежившись в углу, неподвижная и беспомощная, всей силой своего измученного сердца цепляясь за последнюю надежду, и пламенно молилась.

Фелисинья поправила одеяло больному, и отослала негритянку, робко жавшуюся у двери, в ожидании приказаний.

Анна-Роза тихонько поворачивала голову, следя за шагами Фелисиньи, потом опять погружалась в прежнюю неподвижность.

В комнату то и дело влетали светляки, москиты вились над коптящей лампой, а снаружи, в лесу, перекликались звери. Ветер с воем проносился над деревьями, небо, черное, как катафалк, было усеяно серебром и сливалось с темной землею, мигавшей бесчисленными огоньками светящихся насекомых. В темной глубине глухо шумела река.

Кабиуна беспокойно метался под кучей одеял и непрерывно бормотал что-то. Его мучила жажда, пересохшие губы потрескались, и лицо горело, как огонь. Слепая сидела у изголовья, тяжело вздыхая и изредка прикладывая руку ко лбу больного.

На заре Фелисинья, склонившись над отцом, заметила, что он лежит совершенно неподвижно и, как будто не дышит, сквозь полуоткрытые веки виднелись остановившиеся зрачки, щеки его запали, и он был бледен, как мертвец.

– Царица Небесная… отец! – вскрикнула Фелисинья и зарыдала.

При этих словах слепая вскочила в ужасе и бросилась к кровати, спотыкаясь и путаясь в лежащей на полу циновке.

– Что с ним, Фелисинья? Что с ним?

Но ответа не было: Фелисинья выбежала из комнаты.

– Фелисинья, Фелисинья! Где ты?

– Это я, Анна-Роза, сказала вошедшая негритянка. – Что вам угодно?

– Ах, это ты, Рита? Поскорее посмотри, что с ним? Жив ли он?

– Он жив, Анна-Роза

– Но он умрет, Рита? Это смерть?

– Не знаю Анна-Роза! У него глаза закрыты, он не двигается и не говорит.

– Это смерть! Господи, Господи! – Кабиуна, взгляни на меня! Скажи хоть слово! – Она схватила мужа за плечи и трясла его. – Посмотри, Рита, он смотрит на меня или нет?

– У него закрыты глаза, Анна-Роза.

Негритянка принесла горячей воды и стала растирать Кабиуне ноги, стараясь согреть их. Но нечувствительный ко всему Кабиуна лежал по прежнему неподвижно. Негритянка, убедившись в бесплодности своих усилий скоро ушла, и мать и дочь остались одни. Слепая не отходила от постели мужа. Она чувствовала теплоту его лба, слабое биение его пульса и крепко обнимала его одной рукой, как бы желая удержать в нем последний остаток жизни.

Совсем уже вечерело, когда негр вернулся с врачом – Нья Бемвинда уехала к другой больной. Тяжелый, удушливый воздух перехватывал дыхание, и врач приказал сейчас же отворить окно, чтобы хоть немножко освежить воздух. Подойдя к постели он взял руку Кабиуны и сейчас же выпустил ее. Потом приказал дать лампу поближе и исследовал его зрачки. Наконец, приложил к его губам зеркало, оставшееся таким же ясным. Анна-Роза стояла около кровати, молча ожидая приговора врача. Фелисинья лампой освещала лицо отца, ужасаясь перемене, происшедшей в нем за такое короткое время.

Когда врач отошел от кровати, она последовала за ним в соседнюю комнату, и спросила:

– Господин доктор, это опасная болезнь?

– Мне нечего больше тут делать, дитя мое. Он умер…

– Умер? Но, господин доктор, он ведь теплый, может ли быть что он умер? Ради всего святого господин доктор, посмотрите еще раз!

– Нечего смотреть, девушка!

Фелисинья покорно опустила голову и тихо заплакала, ломая руки, но вдруг пошатнулась и с громким стоном упала у печки.

Слепая в спальне прислушивалась, стараясь уловить малейший звук в доме. Услышав стоны дочери, она задрожала и бросилась к двери, но негритянка схватила ее за руку:

– Ах, Анна-Роза!

– Он умер? – вскрикнула слепая. – Кабиуна умер! Пусти меня к доктору.

Она оттолкнула негритянку и ворвалась в комнату, где доктор в нерешительности стоял у окна.

– Господин доктор, ради Господа, скажите мне… – кричала она, не помня себя от отчаяния.

Успокойтесь… Успокойтесь же… Что же делать!

Она пошатнулась, врач успел подхватить ее, но она выскользнула из его рук и, скрежеща зубами, стала кататься по полу.

Только среди ночи очнулась Анна-Роза от глубокого сна. В доме стоял гул, как перед праздником. Нья Бемвинда и несколько соседей окружали тело покойника, лежавшее на столе среди зажженных свечей.

Анна-Роза с минуту сидела и спокойно приглаживала себе волосы, как будто позабыв обо всем. Но вдруг обернулась и потрогала руками постель.

– Где он? Где Кабиуна? Ведь он же был здесь. Господи, зачем вы меня не позвали проститься с ним? Кабиуна! О, горе мне, горе!

– Мама, он еще здесь.

– Ах, не отпускай его, не отпускай! И она вскочила, босая и полураздетая. Фелисинья удержала ее, завязала юбки и накинула шаль.

Когда Анна-Роза вошла в большую комнату, поднялся сострадательный шепот. Свечи трещали, и воск распространял какой-то мертвый запах. Нья Бемвинда обняла ее со слезами и сказала:

– Бедная кума! Когда я приехала, было уже поздно, он больше не нуждался в моей помощи.

Анна-Роза ощупью подошла к столу и, бросившись на окоченевшее уже тело, с ненасытной жадностью осыпала его поцелуями. Мужчины хотели оттащить ее от трупа, но Нья Бемвинда сказала:

– Нет, оставьте ее, пусть она выплачется. Нет ничего хуже, мешать людям плакать.

А слепая, обвив руками мертвое тело, нежным голосом говорила:

– Ах, Кабиуна, ненаглядный мой!.. Ты ушел от меня. А как же я то? Как же я? Слепая… Одна одинешенька на всем белом свете… Что со мной будет? Отчего ты не взял меня с собою? Скажи же! – И она с судорожными рыданиями целовала его и умоляла. – Приди за мной! Приди, Кабиуна! Я не хочу жить, Пресвятая Владычица, я не хочу больше жить!

Со двора донеслись стуки молотка: это сколачивали гроб. И месяц тихо лил с высоты свое бледное грустное сияние на землю.

Настало безоблачное и лазурное ноябрьское утро, звеневшее от громкого пения птиц. Кладбище находилось довольно далеко, и сосед Крешенсио торопил заколачивать гроб. Нья Бемвинда взяла слепую за руку и хотела отвести ее в спальню. Но Анна-Роза услышала шаги возле стола и догадалась, что настала последняя минута. Она вырвалась и, как безумная бросилась назад:

– Нет, нет, люди! Подождите! Подождите! – Голос ее слабел, и скоро она уже еле слышно лепетала: – Еще минуточку, только одну минутку!

Фелисинья рыдала навзрыд.

– Пойдемте, кума! Что же делать? На все воля Божья, – уговаривала Нья Бемвинда, стараясь увести Анну-Розу.

– Ах, еще минуточку, одну минуточку! Я ведь ничего не вижу, люди! Ах, Кабиуна, мой Кабиуна! Я жду тебя, приди за мной! – И она рыдая, бросилась на гроб.

Ее насильно увели… Опять застучали молотки… Потом послышались шаги, шелестевшие как по сухой листве.

Услышав жалобный вопль негритянки и Фелисиньи, слепая всплеснула руками и, как сраженная молнией, упала на руки знахарки.

Медленно продвигался погребальный кортеж по залитому солнцем склону, среди цветущих апельсиновых деревьев. Бык, одиноко пасшийся на лугу, поднял голову и перестал жевать, словно догадавшись о смерти своего хозяина; большие печальные глаза его, в которые били яркие солнечные лучи, затуманились, будто оплакивали горькую утрату.