Текст книги "Порочная страсть"

Часть вторая

Глава 1

Посещение кабинета Чинстрепа, как и ожидала сестра Лангтри, окончилось ничем. Полковник целиком сосредоточился на теле Майкла, оставив без внимания его душу и разум. Он ощупывал его живот, выслушивал легкие и сердце, тыкал, толкал, щипал, обстукивал, щекотал, колол иголками, ударял молоточком, и все это Майкл переносил безропотно, терпеливо, с невозмутимым спокойствием: по команде закрывал глаза и касался пальцем кончика носа, держал голову неподвижно и следил глазами за причудливыми движениями карандаша – вправо-влево, вверх-вниз; стоял с закрытыми глазами, плотно сдвинув ноги; ходил строго по прямой линии; прыгал сначала на одной ноге, затем на другой; послушно читал все буквы на оптометрической таблице; прошел исследование полей зрения и сыграл в короткую игру с ассоциациями. Даже когда налитый кровью глаз полковника уставился на него в упор сквозь линзу офтальмоскопа, он хладнокровно выдержал этот тяжелый пронзительный взгляд. Онор, наблюдавшая за ним со своего стула в углу, с удовлетворением отметила, что Майкл даже не поморщился, когда полковник, впервые раскрыв рот, обдал его дурным запахом.

После всех мучений Майкла попросили подождать снаружи, а сестра осталась наблюдать, как полковник задумчиво теребит нижнюю губу подушечкой большого пальца. Это занятие всегда напоминало ей ковыряние в носу, хотя в действительности этим упражнением полковник стимулировал мыслительный процесс.

– Начнем с того, что сегодня же днем я проведу люмбальную пункцию[9]9
  Поясничный прокол для забора спинномозговой жидкости с целью анализа.


[Закрыть], – медленно произнес он наконец.

– Но зачем, ради всего святого? – не сдержалась сестра Лангтри.

– Что, простите?

– Я спросила зачем. – Ладно, где пенни, там и фунт! Онор решила высказаться до конца, ради пациента: – С точки зрения неврологии сержант Уилсон совершенно здоров, и вам это известно, сэр. Зачем обрекать беднягу на страшные головные боли? Ведь у него прекрасное здоровье, если учесть здешний климат и тяготы армейской жизни!

В столь ранний час у полковника Доналдсона не было сил спорить с этой особой. Накануне он злоупотребил виски и слишком увлекся сестрой Конноли, что во многом объяснялось предшествовавшей этому стычкой с Лангтри. Одна мысль о продолжении вчерашней баталии вызывала у него отвращение. Как-нибудь на днях он непременно вернется к этому вопросу, угрюмо пообещал себе полковник, но только не сегодня.

– Хорошо, сестра, – произнес он сухо, отложив авторучку, и закрыл папку с историей болезни сержанта Уилсона. – Я не стану проводить сегодня люмбальную пункцию. Всего доброго.

Сестра Лангтри тотчас поднялась, взяла папку, которую он брезгливо протянул ей, словно она была заразная, и поспешила распрощаться:

– До свидания, сэр.

Майкл ждал за дверью амбулаторного барака, и когда Онор поспешно выскочила на свежий воздух, присоединился к ней.

– На этом все?

– Скорее всего! Если, конечно, у вас вдруг не разовьется болезнь спинного мозга с непроизносимым названием, можно смело прогнозировать, что полковника Чинстрепа вы больше не увидите, не считая его визитов в отделение и еженедельных обходов госпиталя.

– Как вы его назвали? Полковник…

Онор рассмеялась.

– Чинстреп. Люс дал ему это прозвище, и оно приклеилось намертво. Вообще-то его фамилия Доналдсон.

– Должен сказать, сестра, это место полно сюрпризов, да и люди здесь умеют удивлять.

– Не сомневаюсь, что то же можно сказать и о лагере, и о вашем батальоне. Разве нет?

– Не совсем, – возразил Майкл. – Когда годы живешь с кем-то бок о бок, успеваешь изучить его до мельчайших подробностей. Далеко не все из тех, кто вместе со мной попал на войну с первым набором, погибли или были комиссованы по инвалидности. В походах или боях не замечаешь однообразия. Почти все последние шесть лет я провел в армейских лагерях: под песчаными бурями в пустыне, под тропическими ливнями в джунглях, даже в Австралии, на учебной базе под Балларатом, – и всюду стояла адская жара. Вы не поверите, но я мечтал оказаться в холодном лагере. Разве не странно, что, несмотря на монотонность жизни, мужчина мечтает не о доме или женщинах, а о другом лагере?

– Да, я согласна: на войне мучительнее всего нестерпимая монотонность, дни сливаются в одну серую массу. В отделении «Икс» та же беда. Нам всем приходится тяжело: и мне, и пациентам. Я предпочитаю работать с утра до вечера и вести палату одна, иначе сама сошла бы с ума. Что до мужчин, физически они вполне здоровы и пригодны к труду, вот только лишены такой возможности. Труд пошел бы на пользу их психическому здоровью, но здесь нет для них никакой работы. – Сестра Лангтри улыбнулась. – Впрочем, совсем скоро мы все отправимся по домам.

Майкл знал, что обитателям барака не слишком хотелось возвращаться домой, но промолчал, шагая рядом с сестрой мимо госпитальных построек. Онор же вдруг пришло в голову, что идти с ним легко и приятно. Он не склонял перед ней почтительно голову при разговоре, как Нил, не рисовался, как Люс, и не забивался в свою раковину, как Наггет, напротив: держался естественно и дружелюбно, как равный с равной. Пожалуй, это было непривычно, но приятно.

– Вы уже решили, чем займетесь после войны, Майкл? – спросила Онор, сворачивая с дорожки, что вела к отделению «Икс», на тропинку между двумя заброшенными бараками.

– Да: буду работать на молочной ферме. У меня триста акров земли близ Мейтленда в пойме Хантера. Сейчас там хозяйничает моя сестра с мужем, но они с радостью вернутся в Сидней, когда я приеду домой и возьму дело в свои руки. Мой зять – горожанин до мозга костей, но когда настало время делать выбор, решил, что лучше доить коров и вставать с петухами, чем носить военную форму и лезть под пули.

Майкл презрительно фыркнул, и Онор догадалась, что он не слишком любит этого самого зятя, но предпочла не акцентировать на этом внимание.

– О, в «Икс» появился еще один сельский житель! Значит, теперь мы в большинстве. Нил, Мэт и Наггет горожане, а нас, деревенских, с вами уже четверо.

– Откуда вы?

– У моего отца имение неподалеку от Ясса.

– Но вы переехали в Сидней, как Люс?

– Да, но не как Люс.

Майкл искоса взглянул на нее и усмехнулся:

– Простите меня, сестра Лангтри.

– Лучше уж зовите меня сестрицей, как все остальные. Рано или поздно вы все равно последуете их примеру.

– Ладно, сестрица.

Они поднялись на холмистое песчаное взгорье, которое, оплетенное, словно паутиной, длинными корнями жесткой травы, утыканное тонкими ровными стволами кокосовых пальм, обрывалось над берегом океана, и там остановились. Краями платка Онор играл легкий ветерок.

Майкл вытащил из кармана кисет с табаком и по-деревенски присел на корточки, а она рядом с ним опустилась на колени, стараясь не набрать песка в форменные ботинки.

– Когда я вижу нечто подобное, то почти готов примириться с этими островами, – скручивая папиросу, задумчиво проговорил Майкл. – Поразительно, правда? Стоит только подумать, что не выдержишь больше ни дня в этом аду, где нет ничего, кроме комаров, грязи, пота, дизентерии и «тройной раскраски»[10]10
  Антисептик наружного применения, распространенный в 1940-е гг.


[Закрыть], как просыпаешься, и настает самый прекрасный день из всех, что посылал на землю Господь, или глазам открывается такое вот чудо, а может, случается что-то еще, и ты говоришь себе: уж не так все и плохо!

С возвышенности открывался изумительный вид на берег, короткую прямую полосу песка цвета соли с перцем, более темную у самой воды, где отлив обвел ее мокрой каймой, и совершенно пустынную. Похоже, это был край длинного мыса – слева земля обрывалась, и за той чертой небо сходилось с океаном, а справа на берег наступало мангровое болото. Из низины тянуло гнилью. Вода напоминала белый холст, чуть тронутый широкой кистью художника: бледно-зеленая, гладкая как стекло, невозмутимо спокойная. Вдали из воды выступал риф, и белая пена прибоя вздымалась, словно опахало, скрывая горизонт.

– Это пляж для пациентов, – пояснила сестра Лангтри, присев на корточки. – По утрам ходить сюда не разрешается, поэтому здесь никого нет, но после обеда, с часу до пяти, берег всегда в вашем распоряжении. Я не смогла бы привести вас сюда позже, потому что в дневные часы пляж закрыт для женщин. Это позволяет армии экономить, иначе пришлось бы выдавать всем купальные костюмы. Санитары и младший командный состав приходят сюда поплавать или позагорать в те же часы. Для меня этот пляж – настоящее спасение: отвлекает пациентов. Не будь его, они никогда бы не поправились.

– А у вас есть свой пляж, сестренка?

– Он на другой стороне мыса, но нам не так повезло, как вам: матрона решительно не одобряет купание без одежды.

– Старая брюзга.

– У офицеров, включая и врачей, есть собственный пляж. Он на нашей стороне мыса, но отделен небольшой косой. Пациенты-офицеры могут купаться как здесь, так и там.

– А офицеры носят купальные костюмы?

Сестра Лангтри улыбнулась.

– Мне не пришло в голову спросить. – Сидеть на корточках было неудобно, и Онор, взглянув на часы, воспользовалась этим как предлогом подняться. – Нам лучше вернуться в отделение. Сегодня матрона не явится с обходом, но я еще не научила вас укладывать москитную сетку. Мы как раз успеем попрактиковаться часок до обеда.

– Это не займет так много времени: я быстро учусь, – возразил Майкл.

Ему не хотелось уходить отсюда и не хотелось прерывать приятное, искреннее, дружеское общение с этой женщиной, но она покачала головой и зашагала прочь от берега, так что пришлось последовать за ней.

– Поверьте, даже часа вам не хватит, понадобится куда больше времени. Вы еще не пробовали уложить сетку правильно, а это очень непросто. Если бы я не знала наверняка, чем это обернется, предложила бы полковнику Чинстрепу использовать драпировку матроны как тест для оценки мыслительных способностей.

– Как это? О чем вы? – Майкл догнал сестру, отряхивая брюки от песка.

– Некоторые пациенты в нашем бараке до сих пор не справляются с этим – например Бенедикт. Мы все пытались его научить, да и сам он очень старался, но так и не смог освоить все премудрости, хотя его и не назовешь тупым. У него выходят самые причудливые и неожиданные вариации, но уложить сетку так, как того требует матрона, он не в силах.

– Вы прямо и откровенно говорите о каждом, верно?

Сестра Лангтри остановилась и серьезно посмотрела на него.

– Иначе просто нельзя, Майкл. Нравится вам это или нет, теперь вы один из нас, до тех пор пока все мы не разбредемся по домам, даже если вам кажется, что отделение «Икс» – неподходящее для вас место и что вам никогда не ужиться с другими пациентами. Вы вскоре убедитесь: здесь мы не можем позволить себе такую роскошь, как эвфемизмы.

Он кивнул, но ничего не сказал, только взглянул на сестру так, словно вдруг увидел ее другими глазами и оценил по-новому, словно теперь она вызывала у него больше уважения, чем еще накануне.

Через несколько мгновений она опустила глаза и продолжила путь, но шла не как обычно – легко и стремительно, а медленно и неспешно. Приятно было отдохнуть от повседневной рутины в обществе молчаливого спутника, и Онор Лангтри наслаждалась каждой минутой свободы. Беспокоиться о том, как себя чувствует Майкл, не было надобности, и наконец-то она могла сбросить напряжение, притвориться, будто он просто случайный попутчик.

Только вот слишком уж скоро впереди, за углом заброшенного строения, показался барак «Икс», и у входа, явно поджидая их, стоял Нил. Сестра Лангтри почувствовала легкое раздражение: она что, ребенок, которому впервые позволил вернуться домой из школы без взрослых, а он встревоженный родитель.

Глава 2

После обеда Майкл снова отправился на пляж, на этот раз с Нилом, Мэтом и Бенедиктом. Наггет отказался идти, а Люса отыскать не удалось.

Его поразило, с какой уверенностью двигался Мэт. Временами Нил едва заметно касался его локтя или плеча, и этого было достаточно, чтобы слепой выбрал верное направление. Майкл наблюдал и учился, чтобы в отсутствие Нила его заменить и не сплоховать. В бане Наггет, из которого медицинские термины сыпались как из рога изобилия, попытался убедить его, что Мэт вовсе не слепой, зрение у него в полном порядке, но Майкл ему не поверил: человек, притворяющийся слепым, ходил бы ощупью, спотыкался – словом, ломал комедию, а Мэт держался с достоинством и стремился приуменьшить, скрыть свой изъян; его внутреннее «я» чуждалось притворства.

На песчаном берегу расположились человек пятьдесят, хотя места хватило бы и для тысячи, и даже тогда пляж не казался бы переполненным. Все были без одежды, и у многих тела покрывали шрамы. Поскольку пляжем пользовался и младший командный состав, и выздоравливающие после малярии и других тропических болезней, трое здоровых с виду мужчин из барака «Икс» не слишком выделялись, не казались посторонними, однако Майкл заметил, что все здесь предпочитают сбиваться в кучки и общаются в основном с соседями по бараку: нейрохирургия, пластическая хирургия, ортопедия, грудная и брюшная хирургия, ожоговый блок, отделение внутренних болезней – все держались порознь. Медики тоже держались особняком.

«Психи» из барака «Икс» устроились на песке подальше от других компаний, сбросили одежду и поплавали часок в прогретой солнцем, нисколько не бодрящей воде, теплой, как в ванночке для младенца, потом раскинулись на берегу, чтобы обсохнуть. Крупицы рутилового[11]11
  Рутил – природный минерал черного, бурого, красного или золотисто-желтого цвета.


[Закрыть] песка посверкивали на влажной коже словно крошечные золотые блестки. Майкл сел, свернул папиросу и передал Мэту. Нил скупо улыбнулся, но ничего не сказал, а ловкие руки новичка уже скручивали вторую папиросу.

«Приятная перемена после лагеря», – думал Майкл, глядя на океан. Его прищуренные от солнца глаза рассеянно наблюдали за струйкой голубоватого папиросного дыма, который на мгновение зависал в воздухе, прежде чем развеяться и исчезнуть от легкого дуновения ветра. Как хорошо, что его новое окружение оказалось куда более сплоченным, да и заправляла здесь всем женщина, прямо как в семьях. Видеть рядом с собой эту милую даму было очень приятно. Сестра Лангтри оказалась первой женщиной, с которой ему довелось поговорить за последние шесть лет. На войне забываешь, что есть женщины, их походку, их запах. Ощущение семьи, которое он испытал в бараке «Икс», исходило именно от нее, сестрицы Онор, о которой никто в отделении, даже Люс, не говорил развязно или неуважительно. Что ж, она и правда была истинной леди, даже больше, чем леди. Женщины, все достоинства которых сводились к хорошим манерам и более тонкому воспитанию, чем у многих других, никогда его не интересовали. В сестре Лангтри его в первую очередь привлекли качества, присущие ему самому, да и большинству представителей сильного пола: она смело высказывала свое мнение и не боялась противоречить мужчинам потому лишь, что они мужчины.

Поначалу сестра немного раздражала Майкла, но у него хватило честности признать, что виноват в этом скорее он сам. Почему женщина не может носить офицерское звание, занимать высокое положение и пользоваться властью, если прекрасно с этим справляется? А она не только справлялась, но и ухитрялась оставаться женственной и вдобавок очень милой. Не прибегая к хитростям и уловкам, она, вне всякого сомнения, удерживала вместе это пестрое сборище мужчин, и они любили ее, любили по-настоящему, а значит, видели в ней женщину и тайно ее желали. Сначала Майкл ни о чем таком не помышлял, но хватило всего одного дня да двух разговоров наедине с сестрой Лангтри, чтобы это чувство пробудилось и в нем. Нет, ему не хотелось наброситься на нее, повалить на кровать, овладеть ею, он рисовал себе иные, более приятные картины: нежное неспешное узнавание, разгадывание тайны ее губ, шеи, плеч, ног… Когда единственное доступное удовольствие – унылое, сопровождавшееся чувством вины рукоблудие, мужчина в тебе выключается, словно заглушенный мотор, но когда целыми днями видишь перед собой женщину, в теле вновь начинают бродить жизненные соки, а голову кружат, порождая несбыточные фантазии, запретные мысли. Сестра Лангтри не красотка с открытки на стене, а настоящая женщина. Впрочем, для Майкла она оставалась недостижимой мечтой, и дело было не в войне, не в отсутствии женщин. Дочь богатого землевладельца, «белая кость», она принадлежала к другому кругу, и если бы не война, круто изменившая течение его жизни, Майкл никогда бы не встретил такую девушку.

Бедняга Колин: он, наверное, возненавидел бы ее, – хотя и не так, как Люс: тот и ненавидел, и любил, и желал ее. Люс мог, не сознавая этого, обманывать себя, притворяться, будто его чувство к ней – ненависть, потому что сестра Лангтри не отвечала ему взаимностью. Колин был другим, и в этом заключалась его беда. Майкл взял его под свое крыло вскоре после того, как записался в армию добровольцем, и с тех пор они держались вместе, шли в одной упряжке. Колин был одним из тех, кого вечно клюют, даже толком не понимая, отчего он так раздражает. Его задирали из желания сорвать на ком-нибудь зло: так взбрыкивают лошади, когда им досаждают мухи, – а Майкл вечно его защищал, как было с другими безответными горемыками. Худой, по-девичьи хрупкий и, пожалуй, слишком смазливый, в бою Колин сражался как дьявол, а в быту ему мешала внешность и внутренний разлад, как, возможно, и Бенедикту.

Присыпав песком окурок папиросы, Майкл окинул задумчивым взглядом тонкую узкоплечую фигуру Бена. Этого парня тоже изнуряло вечное недовольство собой, самокопание, внутренний бунт. Те же демоны терзали Колина. Майкл мог бы поспорить на любые деньги, что и Бен показал отчаянную храбрость на поле боя, что он из тех, кто кажется воплощением кротости и смирения, пока их не захватила эйфория битвы: тогда они, подобно античным героям, бесстрашно бросаются в самое пекло. Из мужчин, которым многое нужно себе доказать, обычно выходят отважные солдаты, настоящие черти, особенно когда к душевному надлому добавляется клубок проблем.

Вначале Майкл жалел Колина, в нем взыграл инстинкт защитника, но шли дни, недели, месяцы, одна страна сменялась другой, и странная симпатия, связавшая этих двух мужчин, переросла в дружбу. Они сражались плечом к плечу и отлично уживались в лагере, а в увольнении ни тот ни другой не стремились пуститься в разгул, напиться до бесчувствия или завалиться в бордель, поэтому у них вошло в привычку все время держаться вместе, это казалось естественным.

Однако лицом к лицу лица не увидать: Майкл долго не замечал очевидного, и лишь в Новой Гвинее в полной мере осознал, что творится с Колином. В лагере появился новый унтер-офицер, огромного роста самоуверенный грубиян и задира, и вскоре начал цепляться к Колину. Майкла это не особенно тревожило, потому что он знал: при нем солдафон не посмеет переступить черту. Старшина успел присмотреться к Майклу и понимал, когда нужно остановиться. Его нападки на Колина, косые взгляды и хамские замечания были булавочными уколами, не более. Майкл спокойно выжидал, уверенный, что, когда снова начнутся бои, худенький, похожий на девочку Колин откроется старшине с иной стороны.

Майкл пережил настоящее потрясение, когда однажды застал друга в слезах. Пришлось призвать на помощь всю выдержку и терпение, прежде чем тот рассказал, что случилось. Старшина домогался его, и Колин мучительно это переживал, потому что, как признался, сам испытывает влечение к мужчинам. Колин знал, что это неправильно, дурно и противоестественно, бесконечно презирал себя, но ничего не мог с собой поделать. Вот только желал он вовсе не полкового старшину, а Майкла.

Неожиданное открытие нисколько не оскорбило Майкла, он не почувствовал ни отвращения, ни негодования, одну лишь глубокую печаль, а еще нежность и жалость, на которую способна лишь долгая дружба да искренняя любовь. Разве мог он отвернуться от лучшего друга после всего, что выпало на их долю? Вместе они прошли огонь и воду. Друзья долго разговаривали, и в конечном счете признание Колина не отразилось на их отношениях, а может быть, даже укрепило их. Майкла никогда не тянуло к мужчинам, но он не стал относиться к Колину иначе только потому, что не разделял его склонностей. Жизнь есть жизнь, и люди таковы, каковы они есть, от этого никуда не денешься. Война изменила Майкла: он научился принимать то, что решительно отверг бы в мирное время. На войне со многим приходится мириться, иначе не выживешь. До тех пор, пока никто не покушался на его тело, Майкл не слишком интересовался частной жизнью своих боевых товарищей, но когда тебя любят далеко не братской любовью, это тяжкое бремя. Он и прежде ощущал, что в ответе за Колина, а теперь стал сознавать это еще острее. Майкл не мог ответить на чувства друга так, как тому хотелось бы, и старался восполнить это вниманием и заботой. Они все делили поровну: вместе воевали, смотрели в лицо смерти, терпели невзгоды, страдали от голода и болезней, от одиночества и тоски по дому. Слишком многое они пережили, чтобы их дружба дала вдруг трещину. А Колин хоть и понимал, что физической близости между ними не будет никогда, после того дня в Новой Гвинее ожил и повеселел.

Когда Колин погиб, Майкл отказывался верить своим глазам: случайный осколок снаряда, крошечный кусочек металла, пронесся быстрее звука и вонзился в коротко стриженную голову между шеей и затылком. Колин просто упал и умер, тихо, без агонии, без кровавой пены на губах. Майкл долго сидел рядом, сжимая его холодную неподвижную руку, уверенный, что друг ответит слабым пожатием. В конце концов товарищам пришлось силой разжать его пальцы и оттащить живого от мертвого. Майкл не желал верить, что нет никакой надежды вновь увидеть жизнь в застывших чертах уснувшего навеки друга. Это спокойное, умиротворенное лицо, не обезображенное, не оскверненное, казалось в ту минуту особенно благородным, одухотворенным. Смерть немного изменила его. Так всегда бывает, когда утомленная старуха с косой дает слабину. Майкл и теперь спрашивал себя, вправду ли Колин выглядел спящим или ему так только показалось: может, глаза обманули его? На войне ему случалось горевать, но такого страшного горя он еще не знал.

А потом, когда прошло первое потрясение, Майкл с ужасом обнаружил, что в душе его безумное горе уживается с… облегчением. Он почувствовал себя свободным! Тягостное бремя долга перед слабым и беззащитным, больше не пригибало его к земле. Останься Колин в живых, Майкл всегда чувствовал бы себя связанным. Вероятно, это не помешало бы ему искать свою любовь, но все равно ограничило бы свободу. Кроме того, он хорошо знал: Колин не смог бы с собой справиться и всеми правдами и неправдами пытался удержать его возле себя. Вот и выходило, что в конечном счете смерть друга принесла ему избавление, и это его мучило.

Долгие месяцы потом Майкл сторонился людей, насколько позволяло его особое положение в лагере. В их легендарном батальоне служило немало отважных бойцов, но Майкл был не просто отчаянным храбрецом. Командир называл его истинным солдатом, подразумевая высокий профессионализм военного, что встречается крайне редко. Для Майкла служба была работой, он добросовестно выполнял ее и никогда не подводил ни товарищей, ни командира, поскольку не сомневался в себе и верил, что сражается за правое дело. Он со всеми держался ровно и сдержанно, как бы ни пытались его спровоцировать на ссору. На такого солдата всегда можно положиться: он сохранит хладнокровие и исполнит свой долг, не думая о последствиях, даже ценой собственной жизни. Он будет рыть окопы, прокладывать дорогу, строить блиндаж или копать могилу; он сделает невозможное и захватит неприступную позицию или прикажет своим людям отступать, если посчитает, что так нужно. Майкл никогда не жаловался, никогда не оспаривал решений командира, даже если, едва получив приказ, уже обдумывал, как его обойти. Ему всегда удавалось успокоить солдат, усмирить или ободрить. В батальоне его считали любимчиком фортуны, которого даже пуля не берет, и верили, что он приносит удачу.

После высадки на Борнео их отряд получил задание добраться до указанного берега, захватить позицию и проникнуть в глубь острова. В батальоне не хватало офицеров, и командовать операцией поручили тому самому старшине, который травил и домогался Колина. Отряд вышел на трех шлюпках. Разведка докладывала, что на означенной территории японцев нет, но когда лодки приблизились к берегу, противник встретил их огнем и больше половины отряда погибло или получило ранения. В первой шлюпке никто не уцелел, она так и не пристала к берегу. Другая затонула под обстрелом. Майклу, еще одному сержанту и старшине удалось не поддаться панике и собрать тех, кого не затронули пули или ранило легко. Вместе они погрузили тяжелораненых на борт третьей шлюпки, все еще державшейся на воде, а сами пустились вплавь. На полпути к лагерю их подобрал спасательный баркас с медиками и всем необходимым: уцелевшая шлюпка добралась до своих, и навстречу пловцам вовремя выслали помощь.

Старшина тяжело переживал гибель множества солдат и винил во всем себя: ему впервые доверили командование операцией, а он провалил задание. Майкл хорошо помнил Новую Гвинею и в память о Колине почувствовал себя обязанным по возможности поддержать старшину, однако этот благой порыв едва не закончился трагедией. Старшина встретил Майкла с распростертыми объятиями – в буквальном смысле, – поскольку истолковал его внимание превратно. На пять ужасных минут Майкл словно обезумел. Образцовый солдат, никогда не позволявший чувствам брать верх над разумом, впал в исступление, когда понял, что его опять втягивают в замкнутый круг, где отвергнутая ненужная любовь оборачивается тягостным рабством, а ему отведена роль жертвы и вместе с тем мучителя. В нем вдруг вспыхнула такая лютая, отчаянная ненависть к старшине, какой он не испытывал ни разу в жизни. Если бы этот унтер с самого начала не заигрывал с Колином, ничего бы не случилось: друг не набрался бы смелости признаться в своих чувствах.

По счастью, Майкл бросился на унтера безоружным, но боевые навыки, жестокая ярость и внезапность нападения сделали бы свое дело, если бы старшина не закричал, а оказавшиеся поблизости солдаты не подоспели вовремя.

Когда ярость схлынула, Майкл почувствовал себя раздавленным, уничтоженным. За все годы армейской службы он никогда не жаждал крови, не получал удовольствия от убийства и не испытывал к неприятелю настоящей ненависти, но, сжимая горло старшины, впервые ощутил наслаждение, близкое к экстазу. Сдавливая гортанный хрящ, он упивался каждым мгновением. Его обуяла бессмысленная жестокость, которую он всегда презирал в других.

Майкл один знал, что чувствовал в те страшные секунды безумия, и твердо решил не оправдываться, принять все последствия. Объяснить свой поступок он отказался – сказал лишь, что собирался убить старшину.

Командир батальона, лучший из всех офицеров, под чьим началом бойцам доводилось служить, вызвал Майкла к себе для личной беседы. При разговоре присутствовал только полковой врач – блестящий профессионал и убежденный гуманист. Они сообщили Майклу, что дело через их головы передали в штаб дивизии. Старшина потребовал, чтобы его обидчика судил трибунал, и не ожидал, что батальонное начальство станет чинить препятствия.

– Чертов болван! – беззлобно ругнулся командир.

– В последние дни он сам не свой, – вступился за унтера Майкл. На него до сих пор нападало порой глухое отчаяние, а к глазам подступали слезы.

– Будете продолжать в том же духе, и вас признают виновным, – предупредил врач. – Вы лишитесь всех заслуженных наград и окончите войну с позором.

– Пусть осудят, – устало произнес Майкл.

– Да бросьте вы! – прикрикнул на него командир. – Вы стоите десятка таких, как он, и вам это известно!

– Я просто хочу, чтобы все поскорее закончилось. – Майкл бессильно прикрыл глаза. – Господи, я сыт по горло этой проклятой войной!

Офицеры обменялись взглядами.

– Что вам, несомненно, нужно, так это хорошо отдохнуть, – живо проговорил доктор. – Все битвы уже позади. Что скажете, если вас отправят в славный уютный госпиталь на славную уютную койку, где о вас будет заботиться славная ласковая медсестра?

Майкл открыл глаза.

– Звучит божественно. И что мне нужно сделать, чтобы туда попасть?

– Да просто продолжайте вести себя как идиот, – ухмыльнулся полковой врач. – Я напишу, что подозреваю у вас психическое расстройство, и вы отправитесь на базу номер пятнадцать. Даем вам слово: в приказе о вашем увольнении этот диагноз не будет упомянут, – но нашему дружку унтеру придется спрятать когти.

Итак, они заключили договор. Майкл сдал свой автомат Оуэна и боеприпасы, его усадили в санитарную машину, отвезли на аэродром, а оттуда доставили на пятнадцатую базу.

Ему досталась славная уютная койка в славном уютном госпитале, а заодно и славная ласковая медсестра. Только вот подходило ли сестре Лангтри описание «славная ласковая»? Он воображал себе полную женщину лет сорока, по-матерински заботливую, серьезную и деловитую, а не гибкую, изящную малышку чуть старше его самого, которая по части самоуверенности могла бы заткнуть за пояс бригадного генерала, а по части ума – фельдмаршала…

Из задумчивости его вывел пристальный, немигающий взгляд Бенедикта. Майкл безмятежно, с симпатией улыбнулся в ответ, но сейчас же ему послышался тревожный звоночек. Нет, с него довольно! Больше его не разжалобит даже этот несчастный горемыка с полуголодным тоскливым взглядом бездомной дворняги. Он не повторит прошлых ошибок. Никогда, ни за что. Впрочем, предупрежден – значит, вооружен: на этот раз он позаботится о том, чтобы резко очертить границы дружбы. Не то чтобы Майкл принимал Бенедикта за гомосексуалиста: бедняга просто мечтал завести друзей, а остальные не проявляли к нему ни малейшего интереса, что неудивительно. Майклу доводилось встречать таких, как Бен: бесчувственных, словно каменных, чья суровость смущала и отпугивала, – поэтому всегда одиноких. Они не отталкивали тех, кто пытался завязать с ними дружбу, просто вели себя странно: начинали вдруг разглагольствовать о Боге или говорить о том, что большинство мужчин предпочитает обходить молчанием. Наверное, Бенедикт до смерти пугал девушек, да и сам, вероятно, смертельно их боялся. Похоже, он принадлежал к породе мужчин, чья жизнь, подобно бесплодной пустыне, лишена чувств, и эта душевная иссушенность начиналась изнутри. Стоило ли удивляться, что он полюбил сестру Лангтри? Она обращалась с ним как с самым обычным человеком, тогда как остальные считали его психом или уродцем. То, что они, сами того не сознавая, ощущали в нем (хотя у Нила хватало, пожалуй, опыта, чтобы это понять), было жестокостью. О боже, можно себе представить, каким он был солдатом!