Текст книги "Амур. Между Россией и Китаем"

– У вас неправильная виза. – Она держит мой паспорт. – У вас деловая виза, а должна быть туристическая.

– Я не турист. Я писатель…

– Если у вас есть деловая виза, вы должны заниматься бизнесом. Вы были в Москве? Посещали какие-нибудь симпозиумы или конференции?

Она кладет мой паспорт на стол, словно он заразный. Длинные ногти окрашены в бирюзовый цвет. Взгляд аспидно-серых глаз почему-то смущает больше, чем взгляд ее коллеги. Я представляю, как она, подобно Медузе, обращает подозреваемых в камень. В замешательстве смотрю на нее. Я полагал, что к моей визе не придраться. Она продолжает:

– Кто тут приглашающий в вашей визе? Кто это – Азимут?

– У них гостиницы[44]44
  Azimut Hotels – российский гостиничный оператор. (Прим. пер.)


[Закрыть], – говорю я.

Но я понятия не имею, кто они. У каждой деловой визы для России есть номинальная приглашающая сторона. Откровенно добавляю:

– Было бы нечестно притворяться, что я турист.

– Но вы и не бизнесмен, – качает головой Медуза.

Теперь старший рявкает:

– Мы не знаем, кто вы.

Его вопросы поначалу трафаретны. Они падают, как удары молота. Как часто я бываю в России? Когда я был здесь в последний раз? Кого я знал? Были ли у меня родственники в Москве? А потом внезапный вопрос:

– Что вы делали в Агинском?

В голове начинает звенеть тревожный звонок. Две недели назад Агинское оказалось в центре совместных российско-китайских военных учений. Я бронировал там гостиницу, и там меня должны были зарегистрировать.

– Был в буддийском монастыре, – говорю я.

– Куда вы отправились после Агинского? – смотрит Медуза в свой компьютер.

Мне приходит в голову фантасмагорическое предположение, что на ее экране вся моя жизнь. Но после Агинского я точно исчез из документов. Со Славой и Дмитрием мы ночевали в слишком бедных местах, где никакой регистрации нет. Словно читая мои мысли, Медуза спрашивает:

– Как вы ехали? Кого видели?

Она убирает с лица выбившиеся пряди. Полицейский тоже зыркает на меня. Начинаю чувствовать себя неважно. Внезапно я вообще не знаком со Славой и Дмитрием. Я стираю их, невинных, из своей памяти.

– Никого не видел.

Через несколько секунд оба полицейских уходят из кабинета, чтобы поговорить по другому телефону, за ними исчезает и учительница. Мне остается глазеть на Путина. Понятия не имею, о чем они думают. Несколько минут, пока их нет, мои мысли спутанны. Представляются сфабрикованные обвинения, тюрьма… Путин строго смотрит свысока. Когда офицеры возвращаются, их лица ничего не выражают. Меня беспокоит, что учительница отводит глаза в сторону. Медуза раскладывает бланки, которые нужно подписать. У ее горла приютился крошечный православный крестик. Я читаю: «Приказ № 937033/5 Министерства иностранных дел…» В нем излагается, как меня задержали, что мой въезд в Россию является гражданским правонарушением, что моя виза не соответствует моей деятельности. Ногти Медузы опускаются на важные абзацы. Я должен заплатить 2000–5000 рублей. Виза недействительна, и меня могут выслать из России.

Сумма мизерная. Две тысячи рублей – половина стоимости лондонского штрафа за неправильную парковку. Но мужчина добавляет:

– Вы не можете вернуться в этот район. Мы отправим вас в Читу. Сотрудники иммиграционной службы решат, что с вами делать.

Скверно. Чита – это краевой центр в трехстах километрах отсюда. Путешествие может прерваться на несколько недель. Офицер выглядит удовлетворенным. Он слегка улыбается самому себе. Размышляю, что ненавижу его. Его грудь упирается в пиджак, точно разыскивая медали, и я воображаю, что он надеется увидеть страх. Меня ведут по коридору в комнату для снятия отпечатков пальцев – мимо бледного юноши в наручниках, ожидающего вместе с отцом. В этой каморке пожилая женщина берет валик с чернильной подушечки и хватает меня за правую кисть. Она проводит по ней валиком, как строитель, который белит стену, а затем прижимает кончики пальцев – в трех экземплярах. Затем она намазывает чернилами ладонь и прижимает ее к другому бланку, где она отпечатывается, словно карта для хироманта. Интересно, что там говорит линия судьбы. Она без единого слова повторяет процесс с левой рукой, а затем выходит.

После возвращения в комнату для допроса полицейские говорят о завтрашнем дне. Переводчица выглядит усталой. Медузу считать трудно. Ее лицо скрыто за змеиными локонами. Он говорит, что в шесть утра машина отвезет меня в Читу. Она сует написанный от руки адрес. Меня там встретят.

– Вас могут отправить обратно в Лондон.

Настроение падает, остается только негодование. Только что я сокрушался, что придется отклониться от маршрута и ехать в Читу. Но по сравнению с выдворением из страны такой крюк кажется чудесным делом.

Полицейские долго всматриваются в экраны компьютеров; мне ничего не видно. Что-то беспокоит Медузу. Ее коллега исчезает. Я снова остаюсь один. С момента задержания прошло три часа. Пытаюсь представить свой маршрут, если я вернусь в следующем году. Внезапно весь замысел этого путешествия кажется утопией. Конечно, он не мог сработать. Глупо было бы думать иначе…

Потом все изменяется. Я так и не узнал почему. Медуза возвращается – думаю, она разговаривала с властями в Чите. Она говорит, что я свободно могу продолжать путешествие. Что она очень сожалеет о доставленных неудобствах. Ее ногти скользят по другому документу, выкидывая его. Она улыбается мне. Воображаю, что трескается лед. Осознаю, что она довольно красива.

– Конечно, вы можете писать о Сретенске, о нашей истории, о нашей природе. Для нас большая честь, что кто-то приехал в наш городок даже из Лондона.

Слушаю с разинутым ртом. Она выключает компьютер и на прощание пожимает мне руку.

Потрясенный, я возвращаюсь к реке. Кажется, что река двигается с сознательным намерением (я знаю, что перевозбужден) и приносит иллюзию, что течет из прошлого. У моих ног – в ускользающем настоящем – немного травы, склонившейся к воде, несколько сигаретных окурков и мертвая бабочка.

Учительница полагала, что Медуза могла убедить читинские власти не трогать меня. Она нечаянно услышала, что та говорила: я хороший человек из Англии, приехавший в их город – в первый раз на них кто-то обратил внимание. Или, может быть, читинские чиновники залезли в интернет и обнаружили, что я в самом деле писатель, как и говорил. Она не уверена. Правда, завтра суббота, а никто в Чите, да и в любом другом месте не желает работать по выходным.

Позади памятника Ленину на небольшой городской площади за зарослями школьного сада раскинулись скромные здания Сретенской средней школы. Я пообещал учительнице, что на следующее утро выступлю перед ее классом, изучающим английский. Класс собирается в деревянной пристройке, преподавательница встречает меня, гордо сообщая, что школе больше столетия. Ее ученики-подростки приезжают сюда со всего района.

Когда я вхожу, они нерешительно встают: пятнадцать робких лиц, в основном девочки. Одежда проста – джинсы, что-то черное сверху, у них челки и практичные пучки волос на затылках. Они почти не говорят по-английски. Я говорю медленно и разборчиво, но они не понимают. Впрочем, как и учительница. Мы переходим на русский, который она переосмысляет как пиджин-инглиш. Я спрашиваю детей об их устремлениях: пойти в университет, возможно, стать инженерами, врачами, медсестрами. Но никто не отвечает. Наконец, полный смешливый мальчик – шутник класса – говорит, что хочет стать миллиардером. Учительница говорит, что за университет нужно платить, а их родители не смогут. Может быть, один-два будут работать на полставки. Это очень трудно.

Снова спрашиваю: так что же вы будете делать после окончания школы? Снова абсолютная тишина. Некоторые выглядят чахлыми и недоедающими. На одной девочке медицинская маска. Учительница отвечает, что они могут работать в детском саду. Встревает один худощавый юноша: «Мы, парни, должны идти в армию на год».

Конечно. Начисто забыл. И этот год может показаться очень длинным. Он лежит разделом между подростком и его будущим.

Теперь я понимаю, что я тут словно прилетел из космоса – со своими разговорами о выборе профессии или о поступлении в университет. Учительница потом сообщает мне, что все они из бедных деревень. Им повезет, если они вообще найдут какую-то работу. Возможно, их родители безработные. Нет работы даже в Сретенске: разве что где-нибудь в администрации да в полиции. И, естественно, их родители пьют. Меня охватывает запоздалый стыд. Я представлял для них другие жизни. Когда я, слегка отчаявшись, спрашиваю их, не хотели бы они побывать за границей, их лица снова становятся пустыми. Только полный мальчик говорит, что был когда-то в Грузии – в горах и у моря. Остальные моря даже не видели.

Вдвоем с каким-то рыжеволосым подростком с беспокойными глазами они пытаются привлечь мое внимание. Собирают какие-то английские слова в своих мобильных телефонах, а потом спрашивают хором:

– Где самые красивые девушки?

Возможно, это попытка с моей стороны несколько их обескуражить или рассеять национализм, но я коротко отвечаю:

– Индия, Италия.

Начавшийся было ручеек смешков затихает. Ощущаю их смутную обиду. Рыжий парень спрашивает:

– А наши русские девушки?

Радости мне ситуация не приносит.

– Они тоже красивые.

Но когда я смотрю вокруг, я понимаю, насколько косметически улучшенной может быть внешность и как бедность и питание могут скрывать красоту. Через минуту какая-то бледная девушка поднимается и извиняется, поскольку ей нужно кормить ребенка. На вид ей пятнадцать.

Но я слышу, как светлеет надеждой мой собственный голос, когда я спрашиваю:

– Что вы делаете по вечерам? По выходным?

– Иногда хожу гулять, – отвечает веснушчатая девушка с тонкими чертами лица.

Она мечтательно улыбается. Она говорит, что любит животных, любит деревню. Места ниже по течению до Усть-Карска, куда я направляюсь, красивы. Она была там дважды. Другие девушки говорят, что слушают музыку – называют какие-то западные поп-группы, которые я не могу опознать. Иногда в местной деревне бывают дискотеки, но это редко. Кажется, что весь мир приходит к ним через интернет, через маленькие телефоны, которые они нянчат перед собой: их музыка, их друзья, их нерегулярные новости.

При прощании учительнице стыдно за всех.

– Иногда появляется ученик, у которого английский получше, – говорит она, – и всегда из одной деревни. Наверное, там хорошая учительница в начальной школе.

Сама она училась в Читинском университете, но, по ее словам, всегда была стеснительной. Однажды приехали два американских преподавателя, а она совсем не могла их понять. Весь ее класс онемел.

Чувствую, что я не добился большего и от ее учеников. Он говорит, что мир их разочаровывает. Сретенск мертв. Сегодня выборы мэра, и ее муж, тоже полицейский, следит за голосованием где-то за городом. Но один мэр не отличается от другого.

Я уныло возвращаюсь в гостиницу, кружа по задам заброшенных многоквартирных домов. Меньше чем за тридцать лет население города сократилось вдвое. На балконах давно разрушенных зданий сохранились выцветшие граффити. «Лариса, любимая, только ты…» Прохожу мимо военного мемориала: целые сотни имен погибших выглядят слишком ужасно для такого маленького поселения. В гостинице задержался дух полиции. Это самое печальное последствие от их прихода: внезапное изменение отношения или смятение в глазах окружающих. Сероглазая администраторша, такая доброжелательная ранее, больше не встречается со мной взглядом. И только со временем рассеивается ощущение, что ты нынче враг. На улице ты вздрагиваешь от звука сирен, нервничаешь, когда кто-то идет позади, отворачиваешься от проезжающих полицейских машин.

Хочу сразу уехать. Испытываю облегчение, когда на следующее утро на реке появляется пассажирское судно, маленькое и далекое на горизонте. Никто не задает вопросов, я поднимаюсь на борт вместе со старушками, ощущая прежнее радостное возбуждение, когда мы отходим от берега и поворачиваем на восток. Дует прохладный осенний ветер, и мы спускаемся с палубы к сиденьям внизу. Я смотрю сквозь затуманенные окна. Высоко на ближнем берегу, как раз под полицейским участком, наполовину скрытым за деревьями, я замечаю фигурку в темно-синем, которая нерешительно поднимает руку. Думаю, что это Медуза.

Глава 5
Потерянная крепость

Покидая мягкие земли Даурии, Шилка попадает в глубокое захолустье. К северу на полторы тысячи километров в сторону Тихого океана тянется Яблоновый хребет, а южнее смыкаются невысокие изломанные массивы, заслоняющие китайскую границу. Дороги вдоль реки превращаются в тропы, а потом и вовсе исчезают. Шилка превращается в глубокий оливково-зеленый коридор. Ее берега скрыты в спускающихся занавесях леса, где колышущиеся березы превращаются в золото, а лиственницы затемняют горизонт. Плотная, гипнотическая красота. Иногда к воде спускаются холмы – плитами трещиноватого гранита, светлеющими по мере приближения к берегу и забрызганными оранжевыми лишайниками.

Судно движется быстрее течения. Его пассажиры – в основном крепкие женщины с потертым багажом и сонными детьми. Капитан из поднимающейся на носу рубки направляет кораблик по извивам реки под грозовым небом. Вдалеке, где поверхность превращается в тусклый шелк под сходящимися берегами, река создает иллюзию края, словно мы плывем по замкнутому морю. В тростнике ждут чего-то серые цапли, а стаи бакланов мечутся вдоль берега и садятся на скалы, встряхивая крыльями.

Один или два раза мы минуем бревенчатые поселения, где тропинка поднимается к какой-то дорожке, ведущей обратно в Сретенск и в мир. Разок мы утыкаемся носом в берег, и одна из пассажирок вылезает и тащит свои сумки с покупками в почти безлюдную деревушку. То здесь, то там между склонов открывается долина, смягченная деревьями, и я вглядываюсь в ее дикую красоту и понимаю человека рядом со мной, который преподает рисование в небольшом селе Шилкинский Завод. Он говорит, что работа его радует; он только что женился и больше никуда не собирается.

На иностранца обращает внимание капитан: он подзывает меня сесть рядом. Я смотрю на панорамный изгиб ветрового стекла, которое начинает покрываться крапинками дождя. Капитан грубоват и невозмутим. Да, говорит он, река быстра и насыщена отмелями, но он работает тут уже тридцать восемь лет.

– Сейчас я знаю путь наизусть.

Осадка у суденышка невелика, но время от времени капитан подходит к более крутому берегу реки. Его напарник – маленький и нервный – встревает в разговор:

– Тут очень опасно.

– Чем занимаются люди в этих деревнях? – спрашиваю я.

– Да ничем.

– Ловят рыбу? – За все время своего путешествия я не видел ни одного рыбака.

Капитан смеется:

– Рыбу ловят только цапли и бакланы.

Приборная панель выглядит наполовину не работающей, а сверху – несколько простых рычагов. Судовые часы давно остановились, и главное достояние капитана – швейцарские часы. Каждые десять километров на берегу появляется очередная белая табличка с черным числом – расстояние до китайской границы. До нее еще триста километров.

Должно быть, где-то здесь в 1692 году Эверт Избрант Идес, посланник Петра Великого к китайскому императору[45]45
  Формально посланника отправили соправители Иван V и Петр I (они совместно правили до смерти Ивана в 1696 году), да и до прозвища «Великий» Петру было еще далеко. (Прим. пер.)


[Закрыть], услышал о таинственном народе, который приходил с островов, лежавших недалеко от берега в безымянном море. Он писал, что это были высокие бородатые люди, носившие великолепные шелка и меховые шубы, и что «они приезжают в маленьких барках к сибирским татарам и покупают девушек и женщин, до которых очень охочи, давая за них шкурки соболя и чернобурки». Но больше об этих иноземцах никто не слышал.

Мы всего лишь на высоте в пятьсот метров над уровнем моря, однако до Тихого океана еще больше трех тысяч километров. Капитан говорит, что через месяц Шилка начнет замерзать, а к январю по ней можно будет ездить на грузовике. Скоро его работа прекратится до поздней весны. Средняя температура зимой может падать до –40 градусов Цельсия.

– Что мы тогда делаем? Просто отпускаем бороды и продолжаем жить, как обычно. Это не проблема. Здесь люди помогают друг другу. Не то что в городах.

Желтеющие облака уже рассеялись, и по стеклу жесткими яркими бусинами хлещут струи дождя.

– Дождь, как в Лондоне. Прямо как в Лондоне, – говорит капитан. Его знания почерпнуты в школьные годы из Диккенса. – И туман.

Река впереди нас образует коридор из белой дымки, но поближе взбирающиеся по холмам березы все еще сияют янтарем и зеленью, а кое-где пылает сибирский клен. Мы заходим на территорию, которая когда-то была не такой заброшенной, как сейчас. Больше века назад там, где у Шилкинского Завода скалы отступают, по берегу на несколько километров были раскиданы хижины, а на северном берегу стояли мрачные громады плавильных заводов, места для строительства барж и административные здания императорских заводских приисков. Это была страна ссыльных каторжников, уголовных и политических заключенных, живших в зачумленных тюремных бараках. Этот жестокий горнодобывающий режим закончился в конце девятнадцатого века, и теперь пустынные берега и деревушки-призраки, отмечающие водный путь в запретный Китай, остались на задворках истории.

Дождь усиливается, и капитан бормочет под нос:

– Лондон, Лондон.

Но он презирает даже Москву, где никогда не был, как и любые другие мегаполисы как класс.

– С чего бы мне хотеть туда? – Он показывает рукой на деревья. – Вот мой город.

К вечеру скалы побледнели – вместо гранита появился известняк; по северному берегу смыкаются купола невысоких безлесных холмов. Наш путь заканчивается в поселке Усть-Карск, где какой-то паренек вбивает в землю железные штыри, чтобы закрепить судно, которое завтра пойдет обратно. Капитан кричит мне: «До свиданья, Лондон!» и показывает на тускло освещенное в сумерках кафе.

В сердце каждой сибирской деревни, будь то в простенькой столовой или гостинице, есть кто-то – как правило, грубый матриарх – обладающий запасом сведений и советов об этом месте. И вот Ирина – шумная, светловолосая и доброжелательная – смотрит на меня с минутным изумлением, а потом говорит, что никакого хостела здесь нет, но место с кроватями она знает. Ее заведение выглядит слишком большим для имеющейся клиентуры: отталкивающая пустота, которую пересекают немногочисленные завсегдатаи, чтобы купить водки. Однако рядом со мной собирается толпа молодых: они удивляются, кричат приветствия, задают вопросы, просят выпить. Здесь какой-то плут, объявляющий себя моим лучшим другом, гигант с детским лицом и бутылкой водки, долговязый энтузиаст, невидимый под своей изъеденной молью ушанке, прихрамывающий хулиган и молчаливый длиннолицый парень, который тише остальных. Их интересует, что тут может делать западный человек – первый в их жизни. Я американец? Золотоискатель? Шпион? Может быть, я потерялся. Они сами хотят уехать отсюда. Работа у них либо бесперспективна, либо ее вообще нет. Они требуют адрес моей электронной почты (хотя никогда мне не напишут) и пристают с просьбой прислать им книги. Отпускают меня только тогда, когда на дряхлом фургоне появляется девочка-тинейджер – дочка владелицы кафе; она увозит меня.

Мы трясемся по разбитой дороге – по ощущениям, несколько километров. Свет наших фар прыгает над лужами после недавнего дождя. Другого освещения нет. У здания в запущенном саду нас ждет тихая женщина с ключом, и я оказываюсь в спальне с тремя железными кроватями. Мне никто не объяснил, чей это дом, а я слишком устал, чтобы спрашивать. Как только женщина уходит, я сворачиваюсь под потрепанным одеялом и вслушиваюсь в тишину. Окно без занавесок обрамляет прямоугольник тьмы с подвешенным серпиком месяца. Чувствую одиночество места, где нахожусь, а вместе с тем и ощущение легкости, словно сбросил кожу, и погружаюсь в сон.

Однако около полуночи я просыпаюсь, услышав тяжелые шаги в коридоре. Когда я выглядываю, женщина с ключом суетится у дверей другой комнаты, а в коридоре, где висит единственная лампочка, лицом ко мне, расставив ноги в сапогах, стоит офицер пограничных войск. Лицо скрыто под фуражкой. Несколько мгновений он молчит, и в эти секунды я с болезненным узнаванием предвижу, что мое путешествие подошло к концу. Конечно, думаю я, оно всегда было несбыточной мечтой. Я гляжу на него с горьким пониманием. Женщина показывает ему комнату рядом с моей. Я думаю, что завтра он сопроводит меня обратно в Сретенск, где Медузу уже не послушают, и меня отправят в Читу, а, может быть, и в Англию. Интересно, как меня выследили. Возможно, о моем появлении сообщил кто-то из молодежи в кафе – из тех людей, что клянчили у меня книги и адрес электронной почты. Я подозреваю того, молчаливого.

Все это проносится у меня в голове в те секунды, пока пограничник не снимает фуражку. Теперь я вижу пожилого взлохмаченного человека с несчастными глазами. Кажется, он немного пьян. Военная форма безнадежно помята.

Он говорит: «Можно чашку чая?»

Он просто всего лишь такой же гость, как и я. Женщина смотрит на меня с немыми извинениями: «Не возражаете?» Он ощупью пробирается в свою комнату, а я отправляюсь пройтись по умирающему саду, заливаясь беззвучным смехом. Дует холодный ветер. Половина собак Усть-Карска соревнуется в немелодичных завываниях, а в реке сияет молодой месяц. Пограничник всю ночь смотрит видавший виды телевизор, а на рассвете, сутулясь, уходит по лужам в надетой набекрень фуражке.

Теперь я понимаю, что спал в пристройке к деревенской библиотеке. В соседней комнате вижу потрепанные книги, составленные в отдельные ряды. Библиотекарша возвращается, и мы садимся завтракать черным хлебом с вишневым вареньем. По ее словам, здесь больше двух тысяч томов – вся русская классика. На стене висит фотография Солженицына. Она гордится англоязычными книгами в русском переводе: Вальтер Скотт, Марк Твен, завалявшийся экземпляр «Наследников» Уильяма Голдинга и полное собрание Диккенса, изданное в Москве в 1960 году. Интересуюсь, кто вообще приходит сюда, чтобы проглядывать ее ухоженные полки и маленькие каталоги. «В основном пенсионеры, – отвечает она, – но иногда заглянет какой-нибудь школьник». Я хожу мимо стеллажей, удивляясь, что такие книги вообще есть в этом захолустье. Естественно, они сохранились с советских времен, и с тех пор к ним почти ничего не добавлялось.

– Тогда были хорошие времена, – говорит она.

Дальше река меня не понесет. Китайская граница всего в восьмидесяти километрах по прямой. Природный заповедник защищает девственные леса Шилки от вырубки китайцами и делает Амур самой длинной рекой без плотин в Восточном полушарии.

Нахожу человека, который отвезет меня по горной дороге на север к Транссибирской магистрали, которая далеко на востоке сходится с рекой. На его ненадежной гибридной машине – двигатель «Рено» в российском кузове – мы выезжаем из Усть-Карска по затопленной колее. Здесь все еще есть золотоносные породы, и купола новой церкви отбрасывают золотые отблески на бесцветную деревню. Мы карабкаемся в осеннее море бронзы, которое непрерывно катится на фоне неба. Глубоко под нами поблескивают и исчезают вздувшиеся воды Кары – притока Шилки. Дорога превратилась в грязь. Пару раз далеко внизу мы видим ветхие постройки, из которых все еще торчит золотодобывающее оборудование, опущенное в поток.

Некогда разбросанные по этой долине тюрьмы с оградами и хибары заключенных уже сгнили, однако на протяжении девятнадцатого века здесь на приисках, принадлежавших царю, работало несколько тысяч заключенных. Сроки были безнадежно огромными, и даже после их окончания люди оставались в ссылке, так что каждое десятилетие из одной только этой долины в Сибирь отправлялось до четырех тысяч бывших каторжников. Другие не ждали так долго. Как и в более масштабных и жестоких сталинских лагерях, крик кукушки, возвещавший начало весны, соблазнял людей на отчаянный побег. Но на Каре они бежали в безлюдную глушь, и мало кому из присоединившихся к «армии генерала Кукушки» удалось выжить.

Теперь уже много километров мы не видим никаких построек, за исключением памятника красным партизанам, погибшим во время революции: одинокая колонна в лесных долинах. Через два часа мы переезжаем через гребень Шилкинского массива, за которым начинается другой водный бассейн. На вершине перевала ряд березок размахивает вотивными кусками ткани. Водитель лезет в пакет, который держит для этой цели, и бросает в сторону деревьев несколько копеек, бормоча молитву о безопасности нашей поездки. Я интересуюсь, принадлежит ли это место какому-нибудь духу, как в Бурятии, но водитель не знает. Над его приборной панелью качается православный крест. У этого места нет названия, которое он мог бы назвать, нет управляющего святого или духа. Он молится богу.

Мы спускаемся через лесные массивы, где качаются папоротники и пурпурный подлесок, и к полудню, вырвавшись из искривления времени, выбираемся на единственную дорогу, которая пересекает Сибирь. Десять лет назад последний оставшийся участок в 2800 километров от Читы до Владивостока был гравийной трассой; она сотрясала кости, купалась в грязи и выгибалась под воздействием вечной мерзлоты. Она, в свою очередь, заменила старинный тракт, который видел, как каторжники в цепях волочили ноги, направляясь на восток – иногда с трогательно тянущимися следом их семьями; видел он и конные кареты, телеги и сани путников, часто терпевшие крушение. Сейчас новая автодорога «Амур» – скромная двухполосная артерия – практически пуста. Вижу только армейскую технику и несколько закрытых грузовиков. Водитель говорит, что они везут контрабанду и наркотики из Китая. Но он стал угрюм. Он сердится на свою жену за что-то, мне непонятное. Через какое-то время мы видим медленных гигантов Транссибирской магистрали, идущей севернее нас. На первой же работающей станции мы съедаем изрядную порцию колбасы с картошкой, и я наконец сажусь на поезд, направляющийся в город Сковородино.

По всей Восточной Сибири железнодорожная линия и автодорога идут тандемом, а Амур следует южнее. Внутри поезда мало что изменилось по сравнению с моими поездками двадцать лет назад[46]46
  В 1982 году автор ездил на машине по СССР, описав эту поездку в книге «Среди русских» (Among the Russians, Heinemann, 1983). После этого еще раз путешествовал по России, написав по итогам книгу «В Сибири» (In Siberia, Chatto & Windus, 1999). В данной книге часто сравнивает свои впечатления от посещенных мест, когда вновь в них оказывается. (Прим. пер.)


[Закрыть]: те же скользкие полки, запертые окна, запах мочи и характерные движения высоких вагонов, подпрыгивающих мягко и убаюкивающе. Простыни и полотенца, однако, раздает уже не драконоподобная проводница из моих воспоминаний, а молодая улыбающаяся девушка в очках в розовой оправе. В моем купе едут три молодых солдатика, мечтающих закончить службу на Сахалине и устроиться на гражданке. Они говорят, что на Сахалине трудно, зимой снег в рост человека, и бродят медведи. Одного знакомого солдата медведь заломал до смерти. Они выглядят худощавыми и хрупкими, их мягкие руки покрыты татуировками.

Поезд начинает глухо и ритмично пыхтеть. Однопролётные мосты проносят нас над потоками после недавнего дождя. В сентябрьских сумерках однообразная тайга плывет за нашим окном с дремотной скоростью в пятьдесят километров в час. Несколько вырубленных пастбищ и огородов кажутся временными пятнами в этом колоссальном лесу, составляющем пятую часть всех лесов на планете. Долгое время мы едем рядом с рекой Урюм, но она течет на запад, тогда как мы карабкаемся в противоположную сторону. Невысокие хребты упираются в рельсы стенами деревьев, где ничего не шевелится. Уже после рассвета мы доберемся до Сковородино и пересечем границу между собственно Сибирью и российским Дальним Востоком.

Опускается медленная ночь. Дверь нашего купе не запирается, и мы оказываемся жертвами скучающей молодежи, которая бродит по коридору. На протяжении часов они вламываются, выпрашивая сигареты или прося попользоваться мобильным телефоном. Солдаты сначала уступают, а потом закрывают лица. Самый настойчивый из незваных гостей – светловолосый пьяный с голой грудью – уговаривает меня присоединиться и выпить с ним в коридоре. «Почему со мной никто не выпьет?» Даже сильно позже после того, как я притворился спящим, он тыкается головой ко мне: «Почему никто?..» Потом он отшатывается, и все мы проваливаемся в прерывистые сны.

Такие ночи бессвязны. Вы просыпаетесь у неосвещенных платформ, где затих поезд и где никто не садится и не выходит. Ваши спутники бормочут во сне. Китайская граница придвигается с юга. Вы ощущаете это в темноте, как наступающий прилив. За чернеющими горами в шестидесяти километрах отсюда – в зоне, давно ставшей запретной, – Шилка встречается с Аргунью, двигающейся на север, и здесь они сливаются в Амур, становясь границей между Россией и Китаем на полторы тысячи километров. В полусне я предвкушаю, как пересекаю границу и двигаюсь по китайскому берегу почти до Тихого океана; однако эти неизвестные пути приносят уже знакомую смесь возбуждения и опаски, и несколько часов спустя я просыпаюсь от первых лучей, пробивающихся сквозь неизменный лес, и размышляю, где меня остановят.

Сковородино – городок некрасивый. От тусклой унылой главной улицы отходят дороги в тихие неряшливые пригороды. Железные двери, захлопнутые окна, и только облупившиеся вывески магазинов – «Людмила», «Юлия» – говорят, что какой-то продуктовый магазин может оказаться открытым. В кирпичную вкладку до сих пор неизгладимо вписаны советские лозунги, прославляющие труд, а над муниципальными учреждениями провисают плакаты, посвященные годовщине окончания Великой Отечественной войны, развешанные несколько месяцев назад. Самые крупные постройки принадлежат железной дороге, из-за которой и был основан город, а также насосной станции, которая качает сырую нефть в Китай и к тихоокеанскому побережью.

Двадцать лет назад, на закате ельцинских лет, я незамеченным уехал отсюда к китайской границе по боковой ветке. Теперь требуется драконовское разрешение. Когда я нагло обращаюсь в Федеральную службу безопасности (это потомок КГБ), они неопределенное время обещают решить вопрос, но результата нет. Эту пограничную зону накрывает старая паранойя. Вокруг ее защиты выросла целая культура. Считалось, что повсюду скрываются вражеские лазутчики. Сначала это были японцы, потом китайцы, затем в национальной психике загноились шпионы и диверсанты – еще более коварные из-за своей безымянности. Только бдительность героических пограничников оберегает родину от бедствий. У них есть собственные знаки различия и собственный гимн. Сталинские страхи сохраняются в самой длинной укрепленной границе на планете: 1700 километров колючей проволоки и разрыхленной земли.

Особое место на этом темном небосводе занимает пограничное село Албазино, куда я собираюсь. Это был первый бастион России на этой территории, закреплявший ранние претензии Москвы на Амур. После гибели казаков, защищавших крепость Албазин в 1686 году, отказ от нее был закреплен в Нерчинском мирном договоре, который навсегда подтвердил претензии Китая на Амур. Для немногочисленных россиян, добравшихся до Албазино, это место наполнено мученичеством и утратами, которые смягчает триумф итоговой реконкисты. Но одновременно это напоминание о давней слабости России в этом регионе. Об унизительном Нерчинском договоре говорят редко, а в России и вовсе нигде не вспоминают.