Текст книги "Мишель Фуко и литература (сборник)"
Автор книги: Коллектив Авторов
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
Значительное влияние на сюжет, поэтику и стиль этого и последующих романов Данкер, по замечанию Сарконака, оказал Эрве Гибер. Отметим лишь несколько основных общих моментов. И Гибер, и Данкер инкорпорируют образ известного философа в свои художественные произведения[34]34
Sarkonak R. Angelic Echoes… P. 258.
[Закрыть]. Повествование о грандиозном путешествии с описанием чудовищной жары, грязных водителей, путешествие сквозь ночь может быть определено как род культурного клише, но не стоит забывать, продолжает он, что Гибер описывает схожее путешествие со своими родителями. В обоих случаях речь идет о путешествиях несчастных juilletistes, в феллиниевском смысле[35]35
Sarkonak R. Angelic Echoes… P. 258.
[Закрыть]. Поль Мишель, как и Фуко с Гибером, оказывается гостем Бернара Пиво в программе «Апострофы». Кроме того, Поль Мишель, как и Гибер, предпочитал писать на юге. Один из друзей Гибера сравнивает его произведения с
домом: там есть твоя собственная комната, комната для гостей, комната вашей тетушки и коридор, соединяющий все эти комнаты.
Похожие рассуждения встречаются в письме Поль Мишеля Мишелю Фуко:
Расстановка персонажей (два студента-аспиранта, погруженные с головой в предметы своих исследований) романа Данкер перекликается с романом Эрве Гибера «Le Paradis», сюжет которого строится вокруг двух девушек – Джейн, пишущей о сумасшедших писателях, и Диане, пишущей о рыбном промысле на Мартинике[37]37
Sarkonak R. Angelic Echoes… P. 261.
[Закрыть].
Роман Данкер породил довольно оживленные критические отклики. Так, например, Эндрю Гибсон в своей книге «Постмодерность, этика и роман: от Ливиса до Левинаса» отмечает, что, несмотря на сюжетные особенности, «Бред о Фуко» Данкер не является Bildungsroman, романом взросления. Это феминистский роман о маскулинности и мужском опыте, автору безразличен вопрос окончательного становления протагониста в качестве гомосексуалиста, равно как ей безразличен и вопрос «подтверждения идентичности». Роман Данкер, по мнению исследователя, это роман о становлении сексуальности, сексуальности как событии[38]38
Gibson A. Postmodernity, Ethica and the Novel: From Leavis to Levinas. London, 1999. PP. 43–44.
[Закрыть].
Это также и роман о бегстве (evasion), в терминологии Левинаса – о «бегстве от бытия». Неслучайно, отмечает исследователь, один из романов Поль Мишеля называется «L’Évadé», «Побег»[39]39
Gibson A. Postmodernity, Ethica and the Novel: From Leavis to Levinas. London, 1999. P., 44.
[Закрыть]. С другой стороны, вспоминая, например, о том, как Мишель Фуко говорил о своем опыте «прочтения» Русселя как о побеге в «не-философию», в пространство фикционального, не институционализированного языка, не в пространство языка философии, истории, любого другого языка, где «классический» дискурс мог бы умалчивать о безумии, утаивать безумие, возможно ли сказать, что этот побег и есть роман Поль Мишеля?.. Не есть ли он романтизация намерений, «желаний» Мишеля Фуко бежать в литературу, с помощью литературы и «пограничных переживаний», или литературы о «пограничных переживаниях»?.. Можно ли говорить о том, что «Бред о Фуко» есть фиксация неких фантазматических образов Мишеля Фуко? Если говорить в терминах фукольтианства, то ответы на эти вопросы подводят нас к необходимости очертить возможности/условия возникновения данного дискурса.
Произведение Данкер можно воспринимать как очередной производственный «университетский роман», но стоит отметить, что «Бред о Фуко» от профессорского романа, ставшего традиционным жанром в западной литературе, отличается именно тем, что в нем повествование очень сложно встраивается в некоторую социокультурную площадку, будь то университетская сфера, секс-меньшинства и любой другой тип локального сообщества. Здесь скорей всего работает другой режим, так удачно закрепившийся в последние десятилетия в массовой литературе, это своеобразная попытка мифологизации реального исторического лица, подобно той, которую производит Умберто Эко в романе «Баудолино».
Данкер населяет пространство своего романа двойниками. Первым и главным из них является, несомненно, Поль Мишель – двойник Мишеля Фуко:
Мы были посвящены в тайны и слабости друг друга, petit. В то, что скрыто от мира. Он хотел написать роман. Его снедал тот факт, что он не был красив. Что вокруг него не роятся стайками парни, оказывая ему свое внимание. Эту жизнь за него прожил я, ту жизнь, которой он завидовал и которой желал. У меня не было ни авторитетов, ни четкой позиции. Я был всего лишь мозговитым харизматичным мальчишком с даром рассказывания историй[40]40
Duncker P. Hallucinating Foucault… P. 154.
[Закрыть].
Впрочем, начать достаточно с имени – известно, что полным именем французского философа было Поль-Мишель Фуко, данное ему по семейной традиции. Впоследствии от первой части его он откажется. Фуко в неопределенном качестве стажера работает в госпитале Святой Анны – именно здесь через несколько лет будет содержаться герой Данкер. Фуко некоторое время преподавал в университете Клермон-Феррана, именно здесь, в госпитале Святой Марии герой романа Данкера найдет Поля Мишеля. Фуко преподает в университете Венсенна, участвуя в демонстрациях – по версии Данкер, они могли встречаться:
Поль Мишель настаивает, что с Фуко они никогда не встречались. Полагаем невероятным тот факт, что во время студенческих беспорядков в 1971 году эти двое были засняты плечом к плечу на крыше одного из осажденных университетских зданий в Венсенне, откуда они швырялись черепицей в полицейских[41]41
Duncker P. Hallucinating Foucault… P. 30.
[Закрыть].
Сходный эпизод описывает в своей биографии и Дидье Эрибон[42]42
«Да, его видели с железным прутом в руках, готовым вместе с коммунистами вступить в схватку, да, люди видели, как он бросал камни в полицейских…» – Эрибон Д. Мишель Фуко… С. 229.
[Закрыть]. После смерти Мишеля Фуко Поль Мишель пытается покончить с собой тем же способом, как и сам философ в молодости – располосовав грудь бритвой. Д. Эрибон в биографии обращает внимание на изменение стиля работ философа в последние годы его жизни:
Две последние книги Фуко написаны не так, как предыдущие: его стиль стал более выдержанным, бесстрастным, «умиротворенным», как говорит Морис Бланшо, «трезвым», как говорит Жиль Делёз. Нейтральным. Без воспламенявшей… другие его тексты страсти. Опаляющий стиль остался в далеком прошлом[43]43
«Да, его видели с железным прутом в руках, готовым вместе с коммунистами вступить в схватку, да, люди видели, как он бросал камни в полицейских…» – Эрибон Д. Мишель Фуко… С. 368.
[Закрыть].
Поль Мишель в романе Данкер движется в обратном направлении:
По мере того, как он приближался к моей строгости, моей абстрактности, я писал все менее совершенно. Я старался найти новый стиль – более жесткий, агрессивный – в противовес спокойствию. Мой новый вызов требовал чего-то большего – и от него, и от меня самого[44]44
Duncker P. Hallucinating Foucault… P. 153.
[Закрыть].
Один из ключевых эпизодов биографии Фуко – его похороны, на которых присутствовала вся интеллектуальная элита Франции того времени. Жиль Делез «надтреснутым, глухим, исполненным горя голосом» зачитывает фрагмент из предисловия к «Использованию удовольствий» Мишеля Фуко:
Есть такие моменты в жизни, когда постановка вопроса о том, можно ли думать и воспринимать не так, как принято думать и видеть, необходима, чтобы продолжать смотреть и размышлять. <…> Разве философия – я хочу сказать работа философа – не является критическим осмыслением себя? И разве она не состоит в том, чтобы не осенять легитимностью то, что уже известно, а попытаться узнать, как и в каких пределах можно думать по-другому[45]45
Эрибон Д. Мишель Фуко… C. 367.
[Закрыть].
Патрисия Данкер вкладывает этот пассаж в уста Поля Мишеля, который также присутствовал на «романных» похоронах философа[46]46
Duncker P. Hallucinating Foucault… P. 31.
[Закрыть].
Впрочем, биографическими пересечениями сходство между реальным философом и вымышленным писателем не оканчиваются. Данкер проводит идейные параллели между философом и его вымышленным двойником: это и недоверие к психиатрическим отделениям, институциональному принуждению. Это и идея границы опыта, реализованная в одном из романов Поля Мишеля:
Его последний на сегодняшний день роман, «Побег», представляет собой захватывающую историю побега, бегства и преследования, ужасающую историю похождений, страданий безымянного рассказчика, которые своей увлекательностью напоминают похождения Жана Вальжана. Кроме того, текст этот является и внутренним путешествием к границе опыта, современной притчей об исследовании темных лабиринтов души[47]47
Duncker P. Hallucinating Foucault… P. 30.
[Закрыть].
Свою гомосексуальность, являющуюся следствием личного выбора каждого, Поль Мишель описывает в терминах удовольствия, сравнивая ориентацию с вымыслом, фантазией, прекрасным, зыбким и бесполезным: это
Рассмотрев все вышесказанное, мы встаем перед необходимостью определиться, как можно анализировать популярный роман об известном философе? Какие операции должен провести исследователь? Достаточно ли просто выстроить таблицу сопоставлений биографии Фуко и историю писателя Поля Мишеля?
Филологический анализ такой темы, как Фуко в литературе – это уже своеобразная исследовательская авантюра. Было бы крайне опасно использовать обычный литературоведческий арсенал, выводя причинность фикционализации биографии Фуко, не пользуясь методологической оптикой самого Фуко. Поэтому для нас представляет особый интерес именно то, как в творческой биографии и в философии Фуко вызревают определенные условия дальнейшего литературного варьирования «имени» Фуко.
Литература как «опыт-переживание»
Философия Мишеля Фуко всегда находилась в неразрывной связи с его биографией, личным опытом[49]49
Первые строки «Слов и вещей» Фуко – это смех автора, смех, который «колеблет все привычки нашего мышления – нашего по эпохе и географии – и сотрясает все координаты и плоскости, упорядочивающее для нас великое разнообразие существ, вследствие чего утрачивается устойчивость и надежность нашего тысячелетнего опыта Тождественного и Иного» (Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой. СПб., 1994. С. 28). Этот смех вызван текстом Борхеса, литературой. Возникает вопрос: может быть, и «утрата тысячелетнего опыта» в какой-то степени тоже вызвана литературой, как некоей мыслью, интерферирующей с философией?
[Закрыть].
Недаром одним из ключевых понятий, пронесенных Фуко через все работы, является «l’expérience», что часто, поддаваясь буквальному словарному значению, ошибочно переводится как «опыт», как некая коррелятивная пара в диаде «теория-практика». Но фукольтианский опыт – это не просто маркер социальных практик в толкованиях философа, а глубоко экзистенциальные «переживания», вечный эксперимент с предметом говорения и с самим собой[50]50
Об этом Фуко говорит в интервью с Дучо Тромбадори: «… мои книги становятся для меня переживанием в смысле, который я хотел бы считать наиболее полным из возможных. Переживание – это нечто, из чего мы выходим преображенными […]» Беседа с Мишелем Фуко // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Часть 2 / Пер. с франц. И. Окуневой. М., 2005. С. 212–219. Здесь Фуко противопоставляет феноменологическое понимание опыта и своего «десубъективирующего» переживания: «… сколь скучными и учеными ни были бы мои книги, я всегда рассматривал их как элементы непосредственного опыта, направленного на то, чтобы уйти от самого себя, помешать мне оставаться одинаковым». В последние годы эта проблема «опыта» как «переживания», акцентированная «личным переживанием» становится темой отдельных дискуссий. См., например, резюме доклада Шашлова Е. И. Книги-опыты М. Фуко: от творчества к биографии. http://gsen.pi.sfedu.ru/articles2009/issue6/index.html (дата обращения: 03.01.2011).
[Закрыть]. Одним из таких «переживаний» для Фуко всегда оставалась литература. Эта тема разыгрывается в исследованиях последних лет под названием «книги-опыты», что подразумевает изучение как собственно книг философа, созданных на основе личных переживаний, собственного опыта и далее превращавшихся в некий «опыт-прочтение», функционирующий самыми разнообразными и неожиданными способами, так и «книги-опыты», которые наиболее часто упоминались Фуко, близкие к его философии «освобождения субъекта» и «глубокого переживания» объекта говорения (Ницше, Батай, Бланшо, Беккет, Джойс и др.)[51]51
На эту тему недавно вышло подробное исследование Тимоти О’Лири, ранее изучавшего вопросы этического у Фуко. См.: O’Leary T. Foucault and Fiction: The Experience Book. Continuum International Publishing Group Ltd. – 2009.
[Закрыть].
Фуко никогда не был литературоведом, как его современник и коллега Ролан Барт[52]52
Хотя сегодня работы Барта явно относятся к области семиотических и больше философских текстов, нежели к филологическому анализу. Так, Юлия Кристева в качестве психоаналитика продолжает развивать идеи Барта относительно анализа литературных текстов и вслед за ним различает два типа дискурса (не-филологических), переплетающихся в бартовских работах: дискурс знания, или герменевтический дискурс «савант», и критический дискурс, базирующийся на «желании» к текст у. Kristeva J. Comment parler à la littérature: http://kristeva.fr/comment-parler.html Флориана Пеннанекк рассматривает позицию Барта как анти-филологическую (также обращается к работе Барта «О Расине») и замечает, как Барт сначала противопоставляет филологическому методу «комментария» Пикара герменевтическое отношение «новой критики», а впоследствии отрицает и последний (как и Фуко), оставаясь как жанрово (форма эссе), так и стратегически (против комментария) вне филологической традиции, при собственном оригинальном методе. См. реферат Н. Т. Пахсарьян «Пеннанек Ф. поэтика анти-филологии в «Книге о Расине» / Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 7, Литературоведение: РЖ – М., 2010. – № 3. С. 13–17.
[Закрыть], и когда к нему обращались с вопросом о «литературности» «Истории безумия», не соглашался с тем, что он «анализировал» Арто, Бланшо или кого бы то ни было, утверждая, что всего лишь «указывал»[53]53
Фокин С. Л. Образы литературы в «Истории безумия» М. Фуко. // Фигуры Танатоса: Искусство умирания. Сб. статей / Под ред. А. В. Демичева, М. С. Уварова. СПб.: Издательство СПбГУ, 1998. С. 211–226.
[Закрыть] на тексты, проходя по эпистемологической плоскости и минуя шквал структуралистских ревизий литературы, а случай с Русселем расценивает как побег в иное пространство, «убежище» вне философии и вне истории. Но этот отказ от литературоведческой, критической позиции вовсе не говорит об отказе от литературы, а наоборот, подводит читателя к еще одному «неудобству языка» и к мысли, что сам Фуко был писателем, но не критиком других писателей.
Сегодня западные культуры охотнее называют большого философа писателем через запятую, но все же отдают предпочтение именно художественному, образному миру текстов Фуко, а частично и его писательской стратегии. Достаточно вспомнить, как Морис Бланшо в своей книге о Фуко сначала говорит о том, как философ «отвергал» термин «писатель», но потом все же отдает дань «щедро пишущему, но одинокому» гению, называя его «писателем – кем он и был»[54]54
Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю. СПб., 2002. С. 16.
[Закрыть].
Тимоти О’Лири в недавнем исследовании пишет, что фукольтианский «опыт», вводящий субъект в состояние непосредственного переживания (исторического опыта, опыта безумия и пр.), не просто описывает историю, но проводит его сквозь «преображение», эксперимент, фикционализацию (fictioning)[55]55
См.: O’Leary T. Foucault, Experience, Literature // Foucault Studies, № 5, pp. 5–25, January 2008.
[Закрыть]. Эта мысль Фуко, высказанная в нескольких интервью незадолго до смерти, подхвачена современными исследователями, и по сей день ведутся работы по перечитыванию текстов Фуко в поисках именно такого пространства личного эксперимента, опыта как переживания литературы[56]56
Также на эту тему см.: During S. Foucault and literature: towards a genealogy of writing. London and New York. Taylor & Francis e-Library, 2005.
[Закрыть].
Литература для Фуко – это один из способов трансляции своего «курса»[57]57
А. Дьяков пишет, что обращение Фуко к литературе и писателям – это еще одна попытка философа «избавиться от субъекта классической эпохи», но теперь эта попытка проводится «за пределами философии» в пространстве «не-философии», как называл это Делёз. – Дьяков А. Мишель Фуко и его время… С. 532–533.: «Фуко скептически относился к сакрализации «великой» литературы, произошедшей в Университете: литературный или философский дискурс не должны подменять собой все остальные дискурсы. Поэтому его всегда привлекала «малая литература», существующая на окраинах литературных дискурсов». Лишь поэтому, – можно добавить к сказанному – а не с целью уходить в периферийные зоны художественного слова, дабы найти «маргинальные» эквиваленты своего теоретического письма. Наоборот, это попытка вывести «маргинальное» в зону «центробежного», чтобы произвести деконструктивный, революционный акт. Именно так Фуко работал и с «опытом безумия».
[Закрыть], поэтому интерес философа часто сводился именно к авторам, которые наиболее радикально проводят революцию, будь то на уровне языка и стиля, будь то в сюжетах и выборе героев. Для Фуко интерес представляли не маргинальные писатели, как могло бы показаться на первый взгляд; опыт Фуко-пишущего и Фуко-читающего – это вовсе не маргинальный опыт[58]58
Фуко часто пытаются интерпретировать не только как фигуру маргинального философа, но и как автора маргинальных философских работ. См., например: Гафанова Ю. В. Маргинальный опыт Мишеля Фуко. // Studia culturae. Выпуск 3. Альманах кафедры философии культуры и культурологии и Центра изучения культуры философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.161–165.
[Закрыть], скорее, кардинальный. То, что привлекает Мишеля Фуко в литературной практике, Юлия Кристева называет самой сутью поэтического языка – это революционное слово, повествование, не задерживающееся в одной интерпретационной или смысловой фазе, что приводило бы к параноической зависимости литературы от «идеологии», а напротив – раздробленность, «распыленность» и разветвленность смыслового субъекта – диалогическое письмо, содержащее в себе перспективу множественного. И это не свойство какого-то отдельного повествования, не маргинальная литература, не децентрированное локальное письмо, нуждающееся в исследовательской оптике, а само поэтическое письмо как таковое[59]59
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. – М., 2000. – С. 427–457.
[Закрыть]. Если Жиль Делёз говорил, что философ занимается созданием/сочинением/придумыванием конструкций, то Фуко утверждал:
В своей жизни философ, производящий «понятийные конструкции», неоднократно выбирал литературу – тексты, наиболее полно являющие эту «подвижность» и революционную суть письма. Если сегодня мы говорим о множественности, подразумевая текст, а в большей степени текст в интерпретации читателя, уже традиционно исключая фигуру автора из поля функциональных интересов филологических дисциплин, то для Фуко как раз большую значимость имеет то, как автор выходит из процесса письма «преображенным», обновленным. Здесь возникает необходимость нарушить хронологию текстов Фуко, чтобы выделить две позиции: позицию Фуко по отношению к функции автора и к имени автора и другую – позицию философа как автора собственных книг. Эти позиции не противоречат друг другу, а, интерферируясь, восходят к методу Фуко. В своем выступлении в Коллеж де Франс (1969) Фуко указывает на бартовскую «смерть автора» как на острую необходимость избавиться от оков буржуазного «авторства», но при этом продолжает свою мысль и предлагает обратиться к современной литературе, в которой функция автора перестает быть именем автора в значении классификатора. Фуко говорит о том, как литература после Малларме предлагает автора в качестве той «точки», где ведется бесконечная работа письма и исчезает авторский голос:
До этого в эссе «Мысль о Внешнем» (1966), посвященном Морису Бланшо, Фуко точно обозначил круг имен тех авторов, которые стали способны к такому вечному овнешниванию внутреннего, авторов, которые, привнося свой внутренний опыт в литературу, являясь внешним по отношению к письму, заставляют работать язык, внутри которого и разрабатывается мысль о внешнем:
…опыт, что вновь появляется во второй половине XIX в. и в самом сердце языка (наша культура тщится мыслить об этом так, как если бы она обладала секретом его внутреннего), оказывается мерцанием самого Внешнего: у Ницше, когда он обнаруживает, что вся западная метафизика связана не только с ее грамматикой (о чем мы в общих чертах догадывались со времен Шлегеля), но и с теми, кто, владея дискурсом, овладевает, таким образом, правом на слово; у Малларме, когда язык появляется как отступ, отказ, отстранение от того, что он называет, – со времен «Игитура» и вплоть до самостийной и непредсказуемой сценичности «Книги» – как движение, в котором исчезает говорящий; у Арто, когда всякий дискурсивный язык призван высвободить, разнуздать себя в жестокости тела и крика, и тогда мысль, покидающая болтливое нутро нашего сознания, станет материально ощутимой энергией, истязанием плоти, самопреследованием и саморазрыванием субъекта; у Батая, когда мысль, вместо того чтобы быть дискурсом противоречия или бессознательного, становится мыслью предела, разорванной субъективностью, трансгрессией; у Клоссовского с его опытом двойника, внешнести симулякров, театрализованного и безумного размножения «я»[62]62
Фуко М. Мысль о Внешнем / пер. с фр. Т. Вайзер // Современные стратегии культурологических исследований: Труды Ин-та европейских культур. Вып. 2 / Отв. ред. Т. А. Филиппова. М.: РГГУ, 2008. С. 323.
[Закрыть].
В этот ряд Фуко возносит также имя Бланшо, которому и посвящен блестящий анализ философа. Но сегодня мы ясно видим, что в том же ряду «авторов после Малларме» находится и сам Фуко, о чем свидетельствуют его слова уже в качестве автора собственных книг (1984):
Когда пишешь книги, подобные моим последним, возникает желание радикально изменить все, что думаешь, и «обрести себя» совершенно в новом качестве[63]63
Эстетика существования (беседа с А. Фонтана Le Mond, 15–16 июля 1984 г.) // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Часть 3 / Пер. с франц. Б. М. Скуратова М., 2006. С. 298.
[Закрыть].
Было бы ошибочно говорить о какой бы то ни было политической революционности Фуко в привычном значении этого слова. Здесь важность приобретает «опыт», «эксперимент» как глубокая вовлеченность в описываемый дискурс, «переживание собственного письма и отношение к «другому» письму. Фуко всегда волновали авторы, способные писать с помощью подобной вовлеченности и переживания тех умопостигаемых объектов, что исследуются философским дискурсом или поднимаются в том или ином художественном тексте[64]64
А. Дьяков отмечает, что еще в студенческие годы одним из главных интересов для Фуко были книги, касающиеся «психологических границ общества» (М. Мид, Г. Башляр, Ф. Кафка, У. Фолкнер, А. Жид, Ж. Жене). – Дьяков А. В. Мишель Фуко и его время… С. 33.
[Закрыть].
Достаточно вспомнить трепетное отношение Фуко к творчеству таких писателей, как Арто, Шар, постоянные возвращения к Самюэлю Беккету или роману-диалогу Дидро «Племянник Рамо»[65]65
«Ведь именно литературное произведение, „Племянник Рамо“ с его беспрестанным столкновением противоречий быстрее откроет нам главные особенности тех переворотов, которые привели к обновлению опыта неразумия классической эпохи. Его следует рассматривать как своего рода сокращенную парадигму истории. Мгновенной вспышкой он высвечивает ту ломаную линию эволюции, что пролегает между Кораблем дураков и последними словами Ницше, а быть может, и неистовыми криками Арто». – Фуко М. История безумия. С. 344. Подробный анализ фукольтианской интерпретации «Племяника Рамо» см., например, Chapiro F., Goldzink J. Le Neveu de Rameau après Michel Foucault. / Raisons politiques, 2005/1 no 17, p. 161–177.
[Закрыть], опыт прочтения Реймона Русселя, хвалебные отзывы в адрес Жана Жене или же отношение к творчеству Пьера Клоссовски, который, в свою очередь, посвятил Фуко свой роман «Бафомет»…
Неоднократно проводились аналитические работы по изучению «литературных мест» в текстах Фуко[66]66
См., например, уже упоминавшееся издание Michel Foucault, la littérature et les arts (sous la direction de Philippe Artières) // Ouv rage publié avec le concours du Centre Michel Fouc ault. É d it ions KIMÉ – 2004.
[Закрыть], но не имеет смысла комментировать творчество философа, которому одной из погрешностей современности казалась сама манера комментария к готовому тексту[67]67
Фуко М. Рождение Клиники. М.:1998. – С. 17–19.
[Закрыть].
В 1963 году одновременно с «Рождением клиники» на свет выходит книга Фуко «Реймон Руссель»[68]68
На данный момент эта единственная большая работа Фуко, еще не переведенная на русский язык. См.: Foucault M. Raymond Roussel. Paris: Gallimard, 1963.
[Закрыть]. Неподдельный интерес философа к малоизвестному писателю биографы наблюдают на протяжении всей его жизни. Фуко неоднократно говорил, что на него огромное влияние оказал стиль Русселя, наряду со стилем Башляра, Лакана и др. Но для исследователей Фуко интерес представляет скорее всего не столько стиль Русселя, сколько фигура писателя и тематика его письма. Так, Руссель страдал психическими расстройствами и покончил с собой в гостиничном номере; назывались две возможные причины смерти: одни утверждали, что это было убийство, что Русселя убил случайный любовник, другие, в том числе и сам Фуко, настаивали на самоубийстве[69]69
Дьяков А. В. Мишель Фуко и его время…, С. 117–119.
[Закрыть].
Сопоставляя, сравнивая существующие биографии Мишеля Фуко с романом Данкер, нельзя не заметить и другую линию «судьбы» писателя. Можно сказать, что история Поля Мишеля во многом похожа на биографию Ж. Жене. Жене – еще одно увлечение Фуко, непризнанный писатель, уже ставший постоянным интересом философа. Возможно, Жене представлялся Фуко одним из тех, кто наиболее полно способен уходить на самое дно, чтобы, вернувшись, говорить искренним голосом опыта и личного переживания[70]70
В Швеции в первый год преподавания Фуко выбирает весьма странную для того времени и той аудитории тему лекционного курса «Любовь во французской литературе от Сада до Жана Жене».
[Закрыть][71]71
Известно, что Жан Жене был бездомным, его мать и бабушка страдали психическими болезнями.
[Закрыть]. Роман Патрисии Данкер сосредоточен в некоторой степени на отношении Фуко к Жене, и наоборот. Фуко восхищался писателем, но сам Жене так и не ознакомился с творчеством философа. Эти отношения, точнее, их отсутствие, при интересе одного к другому, описанные биографами Фуко, чем-то похожи на эпистолярную связь героя Данкер с туманным образом философа Мишеля Фуко. Поль Мишель – это своеобразная вариация того самого «Святого злодея», который был так внимательно прочтен Сартром («Святой Жене, комедиант и мученик»). В романе Данкер – схожесть не биографий, а батаевской транспозиции «литературы и зла», а точнее «зла», привнесенного в литературу пограничными переживаниями автора. И эта схожесть не остается незамеченной для исследователей жизни и творчества Мишеля Фуко[72]72
Здесь речь идет о работе «Святой Фуко».
[Закрыть].
Очевидно, что существует исследовательский интерес к Мишелю Фуко – читателю и Мишелю Фуко – автору, писателю. Отношение Фуко к литературе, обусловленное собственным художественным (фикциональным) опытом, становится одним из (пока еще) малозаметных осколков большого творчества философа.
И возвращаясь к интервью с Тромбадори, вспомним, как Фуко, объясняя, в чем заключается особенность его «опытно-экспериментального» дискурса, заявляет:
[…] люди, которые меня читают […] зачастую в шутку говорят мне «А ведь в глубине души ты прекрасно понимаешь, что все, что ты говоришь, – это литература». И я всегда отвечаю: «Конечно, не возникает сомнения в том, что это может быть чем-то иным, нежели литература»[73]73
Фуко М. Интеллектуалы и власть… Ч. 2. С. 216.
[Закрыть].
Массовая литература, при всем своем стремлении упрощать, унифицировать и огрублять объекты повествования, очень чутко реагирует на то, что, возможно, осталось бы за скобками научного дискурса. Поэтому неслучайно именно в массовом романе возникает образ писателя, автора художественной прозы Поля Мишеля, двойника известного философа.
Поль Мишель – это не только двойник философа по имени, по биографическим данным или сексуальным влечениям, как копия некоторых физических мет. Поль Мишель – это конструкт, являющийся «представлением» ряда самых изестных делёзианских «желаний» Фуко.
Может быть, Фуко-писатель есть то самое «чистое видимое», заменяющее, а в некоторых случаях и вытесняющее образ (изображенное), каковое Мишель Фуко находил в полотнах Веласкеса, Магрита и Мане?[74]74
На эту тему см. Перре К. Модернизм Фуко // Искусство versus литература: Франция – Россия – Германия на рубеже XIX–XX веков: Сб. ст. / Под общ. ред. Е. Е. Дмитриевой. – М.: ОГИ, 2006, с. 148–165.
[Закрыть] Может, это и есть фотография лысого философа в больших очках, в белой водолазке… Можно ли поставить знак равенства между всеми членами ряда перечислений, а в конце употреблять слово «образ»? Современная (или массовая) литература отталкивается от образа как такового, перемещаясь от образа к воображаемому и далее к некоему конвенциональному целому, и персонаж Фуко-писатель – яркое свидетельство тому. Возможно, в будущих романах персона философа предстанет в качестве более сложного конструкта, чем это предложила Патрисия Данкер. Но наш разговор не о статусе или качестве литературной плоскости, в которой располагаются роман Данкер или текст Гибера. Важен сам факт, что образ философа, пронесенный сквозь биографические книги, в конце концов требует некоего художественного слова, некоей фикциональной территории, поскольку биография как попытка улавливания фигуры в его исторической перспективе приводит к тому, что фигура/образ/персонаж ускользают от биографа вслед за тщательной последовательностью попыток «реалистического» описания. Фикциональная площадка, где вырисовывается образ, остается единственно способной очертить если не «автора» с его «реальной» историей жизни, то «внутренний опыт», овнешненный в языке, в текстах, «опыт» из которого и вырастает множественность «имени-автора». И здесь налицо реализация идеи, кочующей где-то между работами Барта, Кристевой и Фуко: идеи о том, что дискурс о литературе невозможен исключительно в качестве комментария или диалога (между философией и литературой), дискурс литературы становится возможным только тогда, когда анализирующий субъект теряет свою всевластность и способен вплетаться в саму литературу, помещаться в фикциональное пространство: говорить о литературе – значит говорить с литературой и говорить литературой. Именно таков опыт-переживание Мишеля Фуко.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
