Книга: Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы - Мишель Фуко

В целом это такое теоретизирование пост-фактум на тему человека-машины, человека-винтика, человека-функции и все в таком духе. Поверка алгеброй гармонии. Подобная механоцентрическая картина довольно безрадостна и угнетающа своим гипертрофированным рационализмом, но, к счастью, в силу своей однобокости она имеет не слишком много отношения к реальности.

В.О. Пелевин, "Македонская критика французской мысли", 2003

Очень мощная книга. Ерничество Пелевина заставляет со скепсисом относится к творческому наследию галльских любомудров, да и в целом стереотип ставит необходимость и осмысленность французских философов примерно на уровень британских ученых (и неудавшаяся когда-то попытка почитать Альтюссера добавляет сомнений). Однако постоянные ссылки на Фуко в западных, а порой и отечественных академических книгах по истории вынудили меня попробовать на вкус сей труд.

Не знаю, таков ли Фуко в других книгах, но этот опыт был крайне интересным и, смею надеяться, полезным. Автор ставит задачу рассказать о становлении тюрьмы (и в узком, и в широком понимании) как института, и делает он это блестяще, глубоко и насыщено, пусть порой в некоторой степени велеречиво. И, главное, делает он это изящно.

Думаю, что меня больше всего впечатлила не игра диалектическими переходами, а твердая экономическая основа книги. Если вывести за скобки вальяжность, легкий эпатаж публики и некоторую самоуверенность автора, то книгу можно принять за добротный марксистский труд по истории общественных институтов. По большому счету, Фуко рассказывает нам, что при переходе от феодализма к капитализму изменилась сама природа наказания, изменив и связанные с эти формы общественного взаимодействия.

При старом порядке король должен был показать, что преступник попрал установленные королем законы, т.е. так или иначе пошел против самого короля. Отсюда жестокость законов, отсюда показательные казни, которые вместе с тем так ужасны еще и потому, что административный аппарат мал, проникновение его в массы крайне ограничено, поэтому время от времени надо демонстрировать силу. Отсюда эти четвертования, с разрыванием людей лошадьми, колесование, заливание расплавленных металлов в раны, нанесенные щипцами палача. И многое, многое другое. Фуко также аккуратно намекает, что так жестоко кромсали потому, что казнили в основном тех, кто был не встроен в феодальную лестницу или же пытался ее уничтожить, поэтому для феодализма такой человек бесполезен (при капитализме стали действовать более эффективно, можно сначала выжать из преступника рабочую силу на каторге или еще где). Такое вот сверхнасилие для демонстрации абсолютной власти короля (а так как власть была довольно ограниченной по факту, то и сверхнасилие было спорадическим).

Фуко отмечает, что заметной чертой таких казней были частые попытки народа помешать их провести. Солдаты стояли спина к спине в две шеренги – одна лицом к эшафоту, вторая к толпе, для пресечения бунта в защиту казнимых. Народ часто ощущал классовую солидарность с осужденными, ведь при старом порядке почти все так или иначе вели противозаконную деятельность, ведь королевские указы запрещали почти все. В том числе при капитализме казни спрятали, чтобы не провоцировать народ. А кроме этого буржуазия стала наводить тотальный контроль, частично легализуя ранее противозаконное, частично меняя расклад сил (вернемся к этому позже).

Автор говорит нам, что переход власти к буржуазии существенно изменил всю область наказания. Буржуазия, с одной стороны, видела, что жуткие казни волнуют народ и не дают требуемого эффекта усмирения. С другой стороны, контролировать низы все же надо. Химера равного и общего законодательства быстро разбилась о реальность, по крайней мере Фуко считает создание арбитражного суда, т.е. суда по экономическим преступлениям, явным показателем того, что новая элита почти мгновенно вывела все основные свои правонарушения за рамки уголовного законодательства, оставив в области последнего только наказания для низов.

Средством же дисциплинирования низов после того, как исчез суверен, который мог восстанавливать свою попранную преступлениями честь расчленением преступников, стала тюрьма. До конца XVIII века тюрьма не была наказанием, только средством контролировать обвиняемых до вынесения приговора. С появлением же капитализма на мировой арене тюрьма внезапно становится главным способом борьбы с преступностью, той жертвой, что homo economicus вынужден принести, чтобы загладить вину перед обществом (потерянные годы для кропотливого труда). Но и это еще не все, почти сразу декларируемые цели введения института тюрьмы вошли в противоречие с результатами – вместо искоренения преступности тюрьма стала ее порождать, делать преступников профессионалами, ведь именно в тюрьмах преступники набирались опыта и становились рецидивистами.

Почему столь неэффективный на вид институт не только не был изменен машиной буржуазного государства за двести лет? Почему именно тюрьма стала единственной, по сути, формой наказания? Фуко берется утверждать, что, несмотря на декларации, цель тюрьмы для буржуазии с самого начала была иной – сделать преступность непривлекательной для низов, разрушить солидарность низов и преступников, существовавшую при старом порядке, исключить преступление из арсенала классовой борьбы, просто физически убрать буйных из среды городских бедных. А после того, как это удалось, буржуазия пыталась всячески подвести под эту гребенку любых рабочих активистов, любых профсоюзников, называя их преступниками. Кроме этого, люди прошедшие тюрьму, встраиваются в машину полицейского контроля, становясь в том числе и осведомителями, позволяя контролю проникнуть в массы, в отличие от старого пордяка.

Фуко также говорит, что вся пенитенциарная система существует совершенно независимо от судов, возникнув как реализация просвещенческой утопии о полном контроле. Паноптикум Бентама (если я верно помню, о нем интересно писал и Скотт в «Seeing like a state» ) был почти реализован в этой системе, а потом так или иначе распространился на больницы и школы. Здесь Фуко становится актуальным и, поэтому, стремительно теряет почву под ногами, начиная усиленно намекать, что постепенно весь наш мир стал одной прозрачной для некоего наблюдателя (государства?) тюрьмой. Oh, wait…

Книга не только интересно написана, но и интересно скомпонована. Описания казней, рассказы о колоннах колодников, скованных одной цепью и идущих по этапу, жутковатые суды и воплощенные проекты тюрем и детских приютов, уставы школ и военных училищ – жуткий мир поиска и установления контроля над душой человека. И хотя автор специально в начале оговаривает, что речь пойдет только о французском опыте, однако частота ссылок в книгах по истории других стран как бы намекает нам, что удалось ему в обобщениях выйти и за пределы национальных границ.

Вы узнаете в частности, для чего были необходимы смертные казни, почему в них важен элемент публичности. Здесь ритуалы приобретают особый смысл, они напоминают нам, что наказание - это не только возмездие, но и демонстрация силы (и акт коммуникации между государством и обществом). Именно поэтому Серсею не только лишили власти, но и остригли, раздели и провели по городу определённым маршрутом (разработанным специально для таких случаев).

Пытка - точно также неотъемлемый ритуал не только для получения информации (уже до XVIII века понимали, что информации, добытой пыткам нельзя доверять безоглядно), но и для очищения и напоминания о том, что общественный договор - есть благо.

Народ - также необходимая составляющая публичной казни и пыток, в какой-то то мере его соучастие легитимизирует процесс, и в то же время тайная казнь попросту не имеет смысла. Даже если все о ней знают, она в таком случае не выполняет своего назначения. Здесь я подумала о советских репрессиях, где расправы происходили в основном тайно, и подозреваю, что лишь малая часть этих преступлений была задокументирована. В частности Кэтрин Мерридейл высказалась об этом следующим образом:

В конце концов, публичные казни передают некоторое ощущение человеческой драмы, и всегда сохраняется возможность, что жертва встретится взглядом с человеком из толпы или даже со своим палачом, и все это в присутствии множества зевак. Даже с повязкой на глазах жертва, пока еще жива, остается человеком, мужчиной или женщиной. Подпольные расстрелы, при которых заключенных убивают в подвалах или посреди поля, превращают людей в ничто, раз их жизни даже не заслуживают того, чтобы их отнимали публично.

В XVIII-XIX столетии ситуация драматически меняется, и народ все чаще отождествляет себя с жертвой казни. Народ начинает тщательно следить за процессом, при чем не только за тем, не слишком ли жесток палач, но и не слишком ли тот мягкосердечен. Случаются беспорядки, народ активно вмешивается в процесс, если подозревает обман.

Назревающие перемены у меня лично ассоциируются с деятельностью гуманистов, в частности Вольтера, но Фуко отрицает гуманизацию и утверждает, что не гуманизм, а рациональная экономия тому причиной. Государство, говорит он, стремится не наказывать меньше, но наказывать лучше:

«...Может быть, наказывать менее строго, но для того чтобы наказывать более равно, универсально и неизбежно; глубже внедрить власть наказывать в тело общества».

Поскольку первейшей целью он видит внедрение концепции наказания в умы граждан, то он пересматривает концепцию «великого преступления» именно с этой точки зрения. " «Великому преступлению» полагается «великое наказание», а такого у нас не имеется. Из соображений экономичности нет смысла наказывать великие преступления. Подобрать соответствующее наказание невозможно, возместить ущерб пострадавшим тоже, повторить его кто-то вряд ли захочет. С этой точки зрения есть смысл жестоко наказать за кражу, но не за геноцид целого народа (условно, геноцид - это мой собственный пример «великого преступления», более удачного в голову не пришло). Цель не наказать ради наказания, поэтому наказание не обязательно должно соответствовать преступлению.

Так постепенно Франция приходит к идее, что важно не столько продемонстрировать свое право наказывать, сколько избежать повторения преступления. С этой позиции философ Беккариа утверждает, что рабство лучше смерти, поскольку оно «имеет минимальное воздействие на преступника, и максимальное для остальных» что, конечно, спорное утверждение, но логика понятна: пусть наказание будет не столько страшным, сколько будет казаться таковым.

Несмотря на то, что система наказаний постоянно медленно менялась, основной принцип оставался прежним: создать неразрывную связь между преступлением и наказанием, чтобы при мысли о преступлении всегда сопутствовала мысль о наказании. Тогда наказание уже не будет казаться произволом власть имущих, оно станет в «природе вещей», а не «насилием человека над человеком». Идеальное же наказание должно отражать преступление, за которое оно карает.

Здесь я, пожалуй, прервусь, чтобы вам тоже было что почитать на случай, если вы решитесь. Все-таки эта работа достаточно сложная, предназначена для вдумчивого чтения, и, возможно, как и мне напомнит вам о студенческих временах. Скажу, что потом автор будет много говорить об эволюции тюрем. Наверное, вы не знаете, но тюремное заключение сравнительно недавно стало использоваться в качестве наказания. Для затравки подумайте на досуге над вопросом, который задает Фуко:

Удивительно ли, что тюрьмы похожи на заводы, школы, казармы и больницы, которые похожи на тюрьмы?

Пациент — это заключенный. Документируются любые изменения в его самочувствии. То, что он ест, пьет и выделяет строго контролируется. Его возможности передвижения ограничены. Строго регламентирован распорядок дня, в случае нарушения которого будут применены санкции. Врач знает о пациенте то, чего и сам пациент не знает, а следовательно, обладает над ним властью.

Вместе со школами, казармами и заводами больницы составляют карцерную сеть, призванную примерить человека с идеей тюрьмы. Во всех этих учреждениях действуют дисциплинарные схемы. Власть здесь не закреплена за каким-нибудь власть имеющим субъектом. Власть определяется положением тел пространстве и времени, одеждой, которая на этих телах, а также количеством камер, которые за этими телами наблюдают.

Теперь без форменной одежды чувствую себя беззащитной. В ней я могу ходить, где хочу, требовать, чтобы меня называли по имени и отчеству, и претендовать на знание интимных подробностей жизни других людей. А без нее..? Очень понятно почему врачи не любят лечиться.

Но что-то я очень отвлеклась.

В книге содержится множество дельных наблюдений в карательно-наказательной сфере. Автор описывает как технологии власти наказывать сменяют друг друга и какова природа этих изменений. В том числе выясняется, что исчезновение публичных телесных наказаний и казней не подразумевает смягчения нравов. Напротив, власть становиться все более всеохватывающей и эффективной. Все это изложено максимально доступным образом. Поэтому заниматься пересказом мне неинтересно.

Книга абсолютно оправдала мои ожидания. Воды не очень много. Есть над чем задуматься. Например, о функции тюрьмы (которая заключается, по мнению автора, в производстве неопасных правильных преступников - деликвентов, совершающих социально приемлемые преступления). Также приведено много прелюбопытнейших исторических фактов.

Итого: рекомендую читать, если вас интересует эта тема. Я о потраченном времени не жалею.

Я склонен оценивать произведение "Надзирать и наказывать" больше чем на три звезды, но, когда я критически просмотрел книгу, мне было трудно найти оригинальность и блеск, которыми она обладала.