Текст книги "Мишель Фуко и литература (сборник)"

Все люди осведомляются о том, кто есть тот, молчаливый, у Надзора и Знака. Со всех сторон Жан-Жака осаждают: «Его демонстрируют, на него указывают, его рекомендуют повсюду почтальонам, торговцам, сторожам, шпикам, савоярам, на всех спектаклях, во всех кофейнях, цирюльнях, у торговцев, продавцов, в книжных магазинах». У стен и потолков есть глаза, следящие за ним повсюду. От этого молчаливого соглядатайства не исходит никакого прямого выражения, способного превратиться в обвинительную речь. Только знаки, из которых не исходит ни слова; когда он прогуливается, в его сторону плюют, когда приходит на спектакль, вокруг него образуется пустота или же, напротив, его обступают, сжав кулаки и угрожая тростью; о нем громко говорят, но эта речь немая, холодная, адресованная не ему, передаваемая от одного к другому мимо его тревожно вслушивающихся ушей, чтобы он чувствовал, что вопрос о нем, но не был спрошен. В него бросают камни в Мотье, а в Париже через окна видно, как сжигают соломенное чучело, похожее на него; двойной знак – что его хотят сжечь, но что сожгут его только в насмешку, поскольку, если бы его осудили на самом деле, он имел бы право на последнее слово. Таким образом, он осужден в этом мире знаков, отнимающих у него слово.

Вот почему он возмущается против этой системы Надзора – Знаков[3]3
  В эпоху, когда Руссо жил в мире бессловесных знаков, он возобновил свое ремесло копииста, переписав, наверное, двенадцать тысяч нотных страниц; на протяжении «Диалогов» он подчеркивает, что это было вызвано не крайней нуждой, а реальной потребностью, и что он рисковал потерять на этом жизнь и здоровье.


[Закрыть].

Как освобождение – вступление в систему Осуждения – Милосердия. Осуждение действительно предполагает взрыв речи: его здание может быть прочно, только если оно добьется от обвиняемого признания, высказанного признания преступника о преступлении. Никто не имеет права миловать от приговора никого: нужно быть судимым и приговоренным, поскольку быть наказанным означает получить слово. Казнь всегда предполагает предварительную речь.

В конечном счете, замкнутый мир суда менее опасен, чем пустое пространство, в котором обвинительная речь не встречает никакого препятствия, поскольку произносится в тишине, и где защита никогда не побеждает, поскольку она отвечает немоте. Стены тюрьмы были бы предпочтительней, они означали бы произнесенную несправедливость. Тюремная камера – противоположность тому надзору и знакам, которые бесконечно всплывают, циркулируют, исчезают и вновь появляются в пространстве, где они свободно передвигаются; это был бы надзор, соединенный с наказанием, знак, который обозначил бы, наконец, ясное слово приговора. Руссо сам соглашается быть судимым Жан-Жаком.

Но требование тюрьмы – только диалектический момент (как оно было тактическим моментом, когда Руссо действительно сформулировал его в 1765 г., после изгнания с острова святого Петра). Есть другие средства превратить Надзор в свободный взгляд и Знак в немедленную экспрессию. Такова функция изначального мифа, мифа об «идеальном мире, похожем на наш и, тем не менее, совсем другом»; все здесь немного лучше маркировано, чем у нас, и лучше подходит чувствам: «Формы – более элегантные, цвета – более живые, запахи – самые аппетитные, все предметы – самые интересные». Нет нужды ничего выслеживать, обдумывать, интерпретировать; все заставляет признать себя с силой, нежной и живой одновременной; души сломаны прямым и быстрым движением, которому ничто не препятствует, ничто не отклоняет; движение затухает, как только исчезает интерес. Это мир без тайн, покровов – а значит, без гипотез, без секретов и интриг. Размышление не нуждается в заполнении пустот или в близоруком взгляде, образы вещей обдумывают сами себя в тех ясных взглядах, где они непосредственно рисуют исходную простоту своих линий. Подслеповатому Надзору, преследующему свой объект, деформируя его, и запирающему его в молчание, противостоит игра бесконечно открытого взгляда, оставляющего свободному пространству свои формы и цвета.

В этом мире, очаровывающемся самой реальностью, знаки с момента рождения полны тем, что они хотят сказать. Они создают речь только в той степени, в какой они удерживают мгновенную экспрессивную ценность. Никто, кроме его существа, не может сказать и не имеет, что сказать: «Он всегда действует только на уровне своего источника». Он не имеет возможности скрыть или обмануть, и он принят таким, каким послан, во всей живости своего выражения. Он не означает суждения более или менее обоснованного, он не заставляет циркулировать мнение в пространстве небытия, он переносит из души в душу «отпечаток ее модификаций». Он выражает то, что отпечатано, абсолютно сливая тело с тем, что предлагает взгляд. В мире Надзора Знак обозначает мнение, а значит, злобу (недоброжелательность); в мире Взгляда он означает то, что он видит, а значит, существование и его невинную свежесть. Однажды во время прогулки Руссо остановился перед гравюрой; он созерцал ее, наслаждался ее линиями и цветами; его сосредоточенный вид, неподвижный взгляд, все его застывшее тело не означали ничего, кроме того, что было предоставлено его взгляду и внезапно отпечаталось в его душе: вот что происходит в этом чудесном мире. Но за Руссо наблюдали: несколько вошедших в заговор видят, что он рассматривает план крепости, его начинают подозревать в шпионаже и в замысле предательства: что другое могло обозначать такое внимание к простой гравюре в этом мире «рефлексии»?

В начале «Диалогов» вселенная Руссо и Экспрессии имела лишь фиктивное существование; как состояние природы это гипотеза для понимания и понимания того, что является ее собственной противоположностью или его отклоненной истиной. Он рисует наш мир как методически ведомый к нереальной истине, которая объясняет его именно этим отступлением, посредством самого незначительного, но решительного различия. Руссо сохраняет эту объяснительную ценность на протяжении всех «Диалогов», что позволяет понять, как Руссо был обласкан, будучи неизвестным, но оклеветан, когда стал знаменит, как рождался заговор, как его развивали, и почему уже невозможно возвращение. Но в то же время миф об этом нереальном мире постепенно, вместе с универсальным характером, теряет и свою фиктивную ценность, чтобы становиться все более и более ограниченным и вместе с тем все более и более реальным: в конце концов, он определяет только душу Жан-Жака.

Уже очень рано в «Диалогах» Руссо изображает его, интерферируя с нашим, сочетаясь с ним в одном пространстве и составляя с ним настолько нераздельную смесь, что его обитатели вынуждены использовать одну систему знаков, чтобы узнать друг друга, а эти знаки как раз являются правдивостью выражения, не воспринимаемой другими; таким образом, они формируют скорее секту, нежели вселенную; они рисуют в тени реального общества едва различимый источник заговорщиков, само существование которых гипотетично, поскольку единственный пример, который здесь дан, – это автор произведений Жан-Жак Руссо. Во втором «Диалоге» Жан-Жак действительно вводится в миф, но с большой осторожностью. Сначала Руссо по виду смог узнать в нем существо Взгляда. Он отыскал у него три характерные для таких людей повадки: одинокий, он созерцает свои сочинения, т. е. объекты, автором которых он полностью является и где никакая тень не может ускользнуть от его взгляда; когда он устает воображать (поскольку он «натуральный лентяй»), он мечтает, призывая сочувствие чувственных объектов и населяя в ответ природу «существами по своему сердцу»; наконец, надоест ему созерцать – он пассивно предается «отдыху», без малейшей активности глядя на безразлично какое зрелище: будь то «плывущее судно, крутящаяся мельница, пашущий волопас, игроки в мяч или в лапту, течение реки, летящая птица». Что до собственно души Жан-Жака, она исключена как бы a priori, как если бы речь шла о том, чтобы резонно ввести ее в общество, на которое она имеет право: «Отложим на время все дела». Предположим темперамент, созданный из крайней чувствительности и живого воображения: у человека такого типа рефлексия занимает малое место, сокрытие невозможно, он немедленно выказывает то, что испытывает, в момент, когда он это испытывает. У этого человека нет никакого другого знака, кроме тех, что выражают самую живую и саму непосредственную экспрессию. Жан-Жак ли этот все еще абстрактный человек? Да, «таков человек, которого я только что изучил».

Но один ли он такой? Вероятно: он, по крайней мере, – единственный пример этого рода, одновременно искреннего и совершенно секретного типа. Но, по правде говоря, персонаж «Диалогов», носящий имя Руссо, тоже человек из мифа: он смог узнать автора «Элоизы» и «Эмиля», он смог определить в нем мгновенную экспрессивную ценность знаков, он смог смотреть на Жан-Жака без предубеждения и рефлексии, он открыл его душу своей. Что касается Француза, он заходит в этот приятный сад позже; ему необходимо вначале покинуть мир Знаков и Надзора, скорее конфидентом, а не антрепренером которого он был; но через Руссо он научился смотреть на Жан-Жака, через его книги он научился его читать. Француз, Руссо и Жан-Жак смогут все втроем (но только втроем) на последних строках текста сформировать то реальное общество, которое начало «Диалогов» выстроило как великий методологический миф, придав ему всю полноту мира. Вселенная на троих (структура которой столь явно предпочитается во всем творчестве Руссо), обещана в конце «Диалогов», как неизбежная мечта, которая может привести если не к счастью, то, по крайней мере, прочному умиротворению:

«Добавим, – предлагает Руссо Французу, – приятности видеть два благородных и честных сердца, открывшихся его сердцу. Умерим, таким образом, почет этого одиночества… устроим ему такое утешение в последний его час, когда дружеские руки закроют ему глаза».

Но тщетно сводить миф к очарованной троице, он все еще грезит. Чтобы стать совсем реальным, необходимо, чтобы он еще больше потеснился, чтобы он прекратил вызывать благословенную троицу и ее золотой век; необходимо будет отказаться называть Француза и призывать его третье присутствие; нужно, чтобы Руссо прочно соединился с Жан-Жаком. Тогда Надзор отступит в глубь небес, безразличных и спокойных; Знаки сотрутся; останется только Взгляд, бесконечно чувствительный и всегда готовый к доверию; взгляд, чудесным образом открытый вещам, но подающий лишь один знак того, что он видит внутреннюю экспрессию удовольствия существовать. Взгляд без надзора и экспрессия, обходящаяся без знаков, укоренятся в чистом акте радости, где вымышленная троица соединится, наконец, с суверенным одиночеством, уже божественным: «Отчего радуются в подобной ситуации? Ни от чего внешнего в себе, ни от чего, кроме себя самого и своего собственного существования; поскольку это длительное состояние, мы довольствуемся собой в себе, как Бог».

Миф, открывающий пространство «Диалогов» и в котором имели место, пытаясь присоединиться к нему, три его формы, в конце концов, находит реальность, к которой устремлены слово и мечта, только в первом лице «Прогулок одинокого мечтателя»: это лицо – единственное, что мечтает и говорит.

– Не являются ли Диалоги произведением сумасшедшего?

– Этот вопрос имел бы значение, если бы имел смысл; но творчество, по определению, – это не – сумасшествие.

– Структура произведения может оставить впечатление зарисовки болезни.

– Ясно, что сближение не есть истина.

– Вы ему запретили быть истиной, упорствуя в том, чтобы не говорить ни о бреде, ни о преследовании, ни о патологической вере и т. д.

– Я даже притворился, что не знаю, что безумие присутствовало повсюду, ранее «Диалогов»: мы наблюдаем его рождение и можем проследить его присутствие во всей переписке, начиная с 1765 г.

– Вы поместили творчество до возможности безумия. Как если бы получше стереть безумие из творчества; вы не назвали тех пунктов, в которых бред взрывается. Кто может поверить, если он обладает здравым смыслом, что Корсика была аннексирована, чтобы расстроить Руссо?

– Какое творчество требует, чтобы к нему прибавили веру, если оно – творчество?

– В чем оно стало хуже, если оно бредовое?

– Это странное соединение слов, весьма варварское (и так часто хвалимое сегодня), – соединение творчества и бреда; творчество не может осуществляться в бреду; оно может быть только речью, которая делает его возможным изнутри себя, и более того – открывает его в эмпирическом пространстве безумия (подобно тому, как можно открыть его в эротизме или мистицизме).

– Значит, может существовать бредящее творчество, которое не является «бредовым».

– Только речь может быть бредящей. «Бредящая» здесь – причастие настоящего времени.

Перевод с французского Н. Т. Пахсарьян

Тигран Амирян, Виктор Дёмин. Роман с Фуко

Бред о Фуко

Мишель Фуко: философ, историк, писатель, лектор, университетский преподаватель, скандальный персонаж, участник демонстраций, автор «смерти человека»… Кто такой Фуко, чье имя не перестает упоминаться в культуре вот уже полвека?.. Может, он и есть тот необъятный, текст, необъятная машина, находящаяся везде и в то же время не уловимая нигде. Текст, для интерпретации которого написаны уже миллионы других текстов… Подобна я мысль заманчива, но сам Фуко в собственных текстах противился и такому толкованию.

Наследие Фуко интерпретируется различными областями науки, сами эти интерпретации делают образ философа неоднозначным, порой противореча друг другу, создавая пространство для мифологизации и образования легенд о Фуко[4]4
  В данной статье затрагиваются проблемы литературы и литературного образа Мишеля Фуко, но нужно заметить, что сегодня образ Фуко вдохновляет не только писателей и публицистов, но и художников, фотографов и пр. Примером такого присутствия образа Фуко в арт-программах современности может служить выставка в одном из музеев Берлина, где наряду с фотографиями философа можно было увидеть работы современных художников, изображающих Фуко в разных ипостасях: http://www.die-grenze.com/foucault_ausstellung.htm. Однако было бы опрометчиво говорить только об образе Фуко в литературе и искусстве, обходя стороной явное влияние Фуко на литературоведческую или искусствоведческую теории. Это две плоскости, взаимодополняющие и постоянно взаимодействующие на той или иной стадии обращения к фигуре философа. Из наиболее заметных событий можно вспомнить большой коллоквиум «Foucault, l’art et la littérature», прошедший во Франции (23–30 июня 2001 года), где ведущими литературоведами, культурологами и теоретиками французских университетов обсуждались такие темы, как Фуко и изобразительное искусство, Фуко и литература, Фуко и кино, Фуко и архитектура, Фуко и роман XVIII века и пр. Итоги конференции опубликованы в сборнике статей Michel Foucault, la littérature et les arts (sous la direction de Philippe Artières) // Ouvrage publié avec le concours du Centre Michel Foucault – P., 2004.


[Закрыть].

Источником этого неоднородного корпуса текстов становятся, с одной стороны, фигура философа, отображенная в биографических книгах, интервью, письмах, выступлениях; другая часть работ, посвященных Фуко, носит мета-текстуальный характер и объектом исследования выбирает непосредственно тексты философа, создавая целое методологическое пространство под названием фукольтианство или фукианство.

Обращаясь к образу Мишеля Фуко в филологическом исследовании, важно иметь в виду философско-этические аспекты, когда мы намереваемся говорить об «авторской» фигуре Фуко. Во-первых, весьма неоднозначна сама стратегия письма у Фуко: с одной стороны, по словам самого философа, все его тексты в той или иной степени автобиографичны, но «автобиографичность» как жанровая и стратегическая особенность порой сложно сопоставима с самим философским текстом; с другой стороны, практически во всех своих работах Фуко тщательно «умерщвляет» авторский образ как пережиток буржуазного властного дискурса, растворяет в письме образ автора, тем самым открывая лакуны для мифологизации интерпретаторами «имени автора»[5]5
  Дьяков А. В. Мишель Фуко и его время. СПб., 2010. С. 7.


[Закрыть]. Здесь происходит мифологизация не в смысле создания локального круга значений «имени-автора», а понимание множественности того самого дистанцированного alter ego, который мы привыкли называть автором[6]6
  Фуко М. Что такое автор? // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет – М., 1996. – С. 29–30.


[Закрыть].

В числе наиболее полных биографий Мишеля Фуко упоминают, как правило, три: уже ставшую классической книгу современника Фуко Дидье Эрибона «Мишель Фуко»; «Страсти Мишеля Фуко» Джеймса Миллера, автор которой уделяет большое внимание скандальной фигуре Фуко и сосредотачивает свое повествование на «умирании философа»; «Жизнь Мишеля Фуко» Дэвида Мейси. Сюда также можно отнести эссе «Мишель Фуко, каким я его себе представляю» Мориса Бланшо[7]7
  Gutting G. Foucault. A very short introdiction. NY, 2005. P. 112.


[Закрыть] – небольшую книгу, в которой автор воздает должное своему другу, с которым он так и не встретился лично. Когда Бланшо говорит о текстах Фуко, его голос удивительным способом переплетается с голосом самого Фуко, а читатель становится свидетелем этого эха дружеского отзыва[8]8
  Книга, по мнению В. Лапицкого, об «… интеллектуальной дружбе in absentia. Когда Бланшо писал в 1961 году представленную выше рецензию на «будем считать, что первую» книгу практически безвестного в ту пору Фуко, а перед тем выдвигал еще не нашедшую издателя рукопись на Премию критиков, в жюри которой входил, он не подозревал, что молодой философ считает его наряду с Русселем, Лаканом и Дюмезилем одним из «духовных отцов» своей «первой книги», а в юности мечтал «писать как Бланшо». Не мог он догадаться и о том, что именно Фуко вместе с Роже Ляпортом в 1966 году составит специальный номер журнала «Критика», первую целиком посвященную творчеству Бланшо публикацию, собравшую «звездный» состав имен, а сам напишет для него, быть может, и по сей день лучшее эссе о феномене Бланшо, развернутую статью «Мысль извне» – которую почти одновременно с «Мишелем Фуко, каким я его себе представляю» переиздаст отдельно, схоже оформленной книгой то же библиофильское издательство Fata Morgana…» – Лапицкий В. Как я представляю себе эту книгу // Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю. – СПб.: Machina, 2002. C. 80–81.


[Закрыть].

Российские ученые также неоднократно обращались к трудам Фуко, на русский язык переведены почти все известные его работы (за скобками остаются книга о Р. Русселе и трехтомник «Dits et Écrits»). Фундаментальным исследованием творческой биографии Мишеля Фуко стала недавняя (2010 г.) большая работа Александра Дьякова. «Мишель Фуко и его время»[9]9
  Дьяков, исследующий ранее философию и биографию таких крупных фигур французской культуры, как Жиль Делез, Феликс Гваттари, Ролан Барт и Жак Лакан, написал фундаментальную работу, где предпринята попытка реконструкции образа Фуко через его тексты, пользуясь его же «археологическим» методом. Для Дьякова определенный интерес представляет не столько «мифологизация» частностей из личной жизни философа, сколько создание наиболее полного исследования книг Фуко, вписанных в биографию и в эпоху. Дьяков А. В. Мишель Фуко и его время / А. В. Дьяков. – СПб.: Алетейя, 2010. – 672с.


[Закрыть].

В англоязычной литературе, как научной, так и – спустя почти три десятилетия после смерти мыслителя – художественной делается попытка осмыслить личность Фуко. Если научные труды строят свои концепции, опираясь на основные моменты биографии, то художественная литература не только «оживляет» фигуру философа, пытаясь сделать его максимально близким и понятным читателю, но и упрощает, фикционализирует его ключевые идеи, вплетая их в ткань произведения.

Отмечая популярность Мишеля Фуко как философа, исследовательница его творчества Клер О’Фаррел выделяет несколько ее причин. С момента смерти в 1984 г., отмечает она, Фуко стал иконой современной культуры. Фуко – это и гей-святой (см. работу Д. Гальперина[10]10
  Речь, по-видимому, идет о его книге «Святой Фуко: На пути к гомосексуальной агиографии» (Halperin D. Saint Foucault: Towards a Gay Hagiography. Replica Books, 2001).


[Закрыть]), и грешник, одержимый своей гомосексуальностью и смертью (в биографии Д. Миллера), академический ученый-эрудит и радикально настроенная протестующая личность, являющаяся, кроме всего прочего, воплощением «сложной «французской мысли». А его внешний вид, отмечает исследовательница, – лысого человека в очках, яйцеголового, лишь усиливает это впечатление. Однако образ Фуко, как это ни парадоксально, стал одной из икон современной подростковой культуры[11]11
  O’Farrell C. Michel Foucault. London, 2005. Pp. 1–5.


[Закрыть]. Кроме того, имя Фуко выступает в роли своеобразного культурного индикатора: это одновременно способ показать как интеллигентность, так и радикальность. Имя Фуко может также обозначить принадлежность к элитарному клубу – «обществу дискурса», если пользоваться терминологией самих философов[12]12
  O’Farrell C. Michel Foucault. London, 2005., p. 2.


[Закрыть]. Недавний переводческий и культуртрегерский бум в России также стал поводом для возникновения ситуации, когда само имя философа (Фуко, Делёз, Деррида и др.) и свод связанных с этим именем концептов становится модой, жестом и показателем вовлеченности в культурный процесс.

Неудивительно, что такой феномен, как Мишель Фуко, становится объектом художественных произведений, мифологизирующих его биографию и использующих расхожие «представления» о философских концепциях.

Так, например, одна из попыток проследить эволюцию образа Фуко именно в художественной литературе представлена в книге Ральфа Сарконака «Ангелические отголоски: Эрве Гибер и компания»[13]13
  Sarkonak R. Angelic Echoes: Hervé Guibert and Company. Toronto: University of Toronto Press Inc., 2000.


[Закрыть]. Прежде всего, Сарконак выделяет два произведения – роман «The handmaid of desire» (США, 1996) Джона Л’Орё, где Фуко «появляется» в качестве объекта семинарских занятий героини романа Ольги Комински – загадочного и очаровательного критика-феминистки, романистки и преподавательницы; и пьесу канадского драматурга Ски Гилберта[14]14
  Ски Гилберт, канадский писатель, драматург, актер и драг-перформер. Автор порядка тридцати пьес, пяти романов, поэтических сборников, выступал также как автор перформансов и фильмов.


[Закрыть], вышедшую в 1995 году и озаглавленную «More Divine: A Performance for Roland Barthes». В пьесе, представляющей собой завершающую часть драматической трилогии «This unknown flesh», показана борьба двух литературных теоретиков – неуверенного в себе эстета Ролана Барта и более сексуально напористого Мишеля Фуко (напоминающего у Гилберта героев других его пьес – Теннесси Уильямса, Пьера Паоло Пазолини) – за сердце молодого человека Оливье.

Примечательно, что образ Фуко проникает не только в художественную, но и паралитературу. Одним из примеров подобного проникновения является опубликованная в электронном виде 29 июня 2011 г. книга-фанфик «Sribbling on Foucault’s Wall» за авторством некоей Quiet Riot Girl, краткий авторский синопсис которой гласит: «Только представьте, что у Мишеля Фуко, великого гомосексуального французского философа, была бы, в самом деле, дочь…»[15]15
  С полным текстом произведения можно ознакомиться на интернет-странице автора по адресу: http://quietgirlriot.wordpress.com/2011/07/31/foucaults-daughter-three-reviews/


[Закрыть].

В полуавтобиографическом романе американского писателя и литературного критика Эдмунда Уайта «The Farewell Symphony» (США, 1997) характер Фуко показан полностью сформированным, несмотря на то, что ему отводится всего лишь несколько страниц из четырехсот[16]16
  Sarkonak R. Angelic Echoes… P. 257.


[Закрыть]. Кроме того, философ отголоском появляется и в романе Тома Вулфа «A man in Full» (США, 1998)[17]17
  O’Farrell C. Michel Foucault… P. 2.


[Закрыть].

Вполне вероятно, что подобное внимание англоязычных писателей, по преимуществу американцев, связано, во-первых, с существованием жанра профессорского/университетского романа, а во-вторых, с тем, что Фуко является своеобразным символом мая 1968 года, утверждающим легитимность революционного отказа от «властных систем» своим интеллектуальным авторитетом, несмотря даже на общеизвестный факт, согласно которому Фуко не принимал никакого участия в событиях 1968-го. Недаром Сарконак в этом контексте отмечает и роман Юлии Кристевой «Самураи», в котором фикционализируется среда французских интеллектуалов, поколение «1968 года», к которым относится и сам автор.

Нельзя обойти вниманием и роман Эрве Гибера: «СПИД: История друга, который не спас меня» (1990) кажется вполне очевидным и явным источником для романа Патрисии Данкер, о котором пойдет далее речь.

Повествуя о ходе своего заболевания, рассказывая о страхах, связанных с неизлечимой чумой двадцатого века, и надеждами, которые главному герою (по сути – самому Гиберу) дает ему «друг, который его не спас», фармацевт Билл, Гибер описывает первое поколение тех, кому довелось столкнуться как с самим СПИДом, так и с теми психологическими последствиями, которые он оказывает на человека: отчужденность, одиночество, боязнь того, что сведения о состоянии здоровья могут раскрыться – и стать реальностью, воплотившись в слухах, передающихся из уст в уста в ближайшем окружении.

Роман Гибера открыто автобиографичен, как признается сам писатель, он стремился ничего не утаивать:

с некоторых пор я плевал на всякую скрытность и к тому же недавно передал своему издателю рукопись книги, где открыто говорилось о моем заболевании, а коли такая новость попала в рукопись, предназначенную для такого издателя, ее не замедлили – по секрету всему свету – распространить по Парижу с быстротой молнии; я этих слухов ожидал спокойно и даже с некоторым безразличием – все в порядке вещей, я всегда во всех книгах выдаю собственные тайны, и эта мною же открытая людям тайна непоправимо и невозвратно изгоняла меня из их общества[18]18
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь). – М., 1993. С. 293–294.


[Закрыть].

Обращаясь к образу Фуко, Гибер, как кажется, стремится показать его не как философ а, ученого, писателя, но как человека, пораженного смертельным недугом, одержимого надеждой на то, что он здоров, но в глубине души понимающего обратное. В образе Мюзиля – друга главного героя и протагониста Мишеля Фуко – можно обнаружить множество биографических параллелей: это и «неуемная гордыня и благородство», призывающие «не брать друзей в заложники, оставить их вольными, как ветер, беспечными и вечными»[19]19
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, c. 190.


[Закрыть] – как известно, Фуко не афишировал свое заболевание; это и «хохот», неоднократно упоминаемых на страницах романа[20]20
  Например, в эпизоде, описывающем интервью Фуко в программе «Апострофы»: «Во время передачи от облаченного в строгий костюм Мюзиля ожидали пастырской серьезности в изложении незыблемых основ человеческого поведения, под которые он уже подвел мину своей «Историей», – а он попросту расхохотался, и его смех отогрел меня, заледеневшего, нашедшего в день его смерти прибежище у Жюля и Берты: я на секунду включил телевизор, чтобы узнать, какой некролог дадут в новостях. Так я в последний раз видел Мюзиля на экране, с тех пор никогда не смотрел записи передач с его участием, было бы мучительно оказаться лицом к лицу с псевдоживым подобием Мюзиля, только во сне меня это не страшило, но его смех – остановленное в «Апострофах» мгновение – поразил меня в самое сердце, я заворожен им по-прежнему, иногда я ощущаю укол ревности: как он мог так счастливо, беззаботно, божественно смеяться, ведь мы еще не были знакомы?» – Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь), c. 200.


[Закрыть], от которого он «просто сполз со стула на пол», услышав о том, что СПИД – это «особый рак для гомосексуалистов»[21]21
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь), c. 193.


[Закрыть] (об этом же упоминается и в книге Дидье Эрибона[22]22
  Эрибон Д. Мишель Фуко. М., 2008. С. 363.


[Закрыть]). Гибер признается, что именно на нем лежит вина за уничтожение книги о Мане – неоконченном произведении Фуко – которую философ по просьбе главного героя «раскопал […] в своих завалах, перечел и тут же уничтожил»[23]23
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, с. 195.


[Закрыть]. Подобная опрометчивость, как саркастически замечает Гибер, была чревата для Стефана, любовника Мюзиля (протагонистом которого, несомненно, является Даниель Дефер), «потерей десятков миллионов»[24]24
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, с. 195.


[Закрыть]. Описывает Гибер и

наголо обритый, поблескивающий череп – некую «вещь в себе»: Мюзиль не ленился брить голову каждый день,

и случалось, приходя, я замечал и засохшую уже кровь от пореза, который он не разглядел[25]25
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, с. 196.


[Закрыть], и его сексуальные пристрастия, о которых Фуко в конце своей жизни заявлял весьма недвусмысленно[26]26
  См. об этом, например, у Эрибона: «Фуко много говорит о „субкультуре СМ“, то есть садомазохизме: „Практика садомазохизма – это созидание удовольствия, а сам садомазохизм – настоящая субкультура. Речь идет о процессе изобретения, о стратегических отношениях как источнике физического удовольствия“. Да, эту „возможность использовать тело в качестве источника разного рода удовольствий нельзя недооценивать“». – Эрибон Д. Мишель Фуко. С. 350.


[Закрыть]:

В стенном шкафу квартиры, не подвергшейся посягательствам семьи Мюзиля благодаря его собственноручно написанному завещанию, Стефан нашел мешок с хлыстами, кожаными капюшонами, тонкими ремнями, кляпами и наручниками[27]27
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, с. 196–197.


[Закрыть].

«История человеческого поведения» у Гибера – это «История сексуальности» Фуко, над которой он работал до последних дней своей жизни. Невыход книг, молчание философа – все это породило спекуляции, слухи и домыслы:

Свернув на скользкую тропу, уклонившись от первоначального замысла, он понял: коротенькие примечания разрастаются в отдельные самостоятельные книги – и заплутал, растерялся, стал все крушить, забросил, потом снова строил, восстанавливал, пока не докатился до полнейшей бездеятельности – этому лишь способствовало зудящее отсутствие публикаций, злые слухи о том, что он исписался, впал в слабоумие, способствовала боязнь ошибиться или зайти в тупик; в то же время им уже завладела мечта о книге, которая не будет иметь конца, она охватит все проблемы сразу и оборвать ее сможет разве что смерть или полное бессилие, мечта о самом мощном и самом хрупком творении, о чудо-книге, балансирующей на краю бездны – от поворота мысли, от вспышки внутреннего огня, о некоей Библии, обреченной на адовы муки[28]28
  Гибер Э. СПИД (Другу, который не спас мне жизнь) …, с. 201.


[Закрыть].

Другим примером обращения художественной литературы к образу философа является роман Патрисии Данкер «Бред о Фуко» (Hallucinating Foucault) (1996). Патрисия Данкер (р. 1951) – английская писательница и ученый. Она является автором-составителем множества антологий (In and Out of Time: Lesbian Feminist Fiction, Sisters and Strangers: An Introduction to Contemporary Feminist Fiction, Cancer: Through the Eyes of Ten Women, Writing on the Wall: Selected Essays, Safe World Gone: Contemporary Stories by Women from Wales), сборников рассказов и романов, особую популярность среди критиков снискали ее первый роман «Hallucinating Foucault», написанный в 1996 и получивший ряд престижных наград. На русский язык переведен сборник рассказов «Семь сказок о сексе и смерти» (2003, рус. – 2005), название которого весьма точно обрисовывает область интересов английской писательницы.

Повествование в романе строится вокруг молодого аспиранта, увлеченно исследующего французскую литературу, лингвистику и французский язык. Объектом же научного исследования он избирает французского писателя Поль Мишеля:

Университетские библиотеки напоминают дурдомы, пациентов которых преследуют призраки, предчувствия, наваждения. Большую часть времени вы проводите с тем, о ком пишете. Кто-то пишет о школах, объединениях художников, исторических тенденциях или политических направлениях. […] В моем случае это был Поль Мишель[29]29
  Duncker P. Hallucinating Foucault. L., 1996. P. 5. (здесь и далее перевод мой – В.Д.)


[Закрыть].

Поль Мишель – фигура противоречивая, автор пяти романов и сборника коротких рассказов, написанных в период с 1968 по 1983 год. Четкий, «классический», выверенный стиль его произведений никак не соотносится с ним самим – бунтарем-одиночкой, которому предъявляли обвинение в терроризме, называли клаустрофобом, гомосексуалистом и поклонником Мишеля Фуко:

Разумеется, Поль Мишель был писателем, а Фуко – философом, но между ними существовало множество труднопостижимых связей. Они оба были захвачены маргинальными, бормочущими голосами. Оба очарованы гротескным, ужасным, демоническим. Однако в стилистическом плане они находились на противоположных полюсах. Плотное, громоздкое, барочное повествование Фуко, оживленное деталями, напоминало картины Иеронима Босха: в картине были образ, тема, форма, но текстура обретала жизнь благодаря экстраординарному, сюрреалистическому, тревожащему эффекту: глаза превращались в редис и морковь, земные наслаждения оборачивались пытками с использованием затворов и веревок. Поль Мишель писал с простотой и ясностью человека, живущего в мире точных мер и весов, четких цветов, в мире, где каждый объект заслуживает того, чтобы его заметили, возжелали и полюбили. Он ничего не отрицал. Его обвиняли в атеизме, беспринципности, отсутствии ценностей […] человек без морали и веры.

[…] Элегантность его прозы была отмечена печатью деспотичного высокомерия. Он был сыном своего времени, однако его книги походили на аристократов […] Непостижимое противоречие. Фуко был не таким; и если бы мне пришлось выбирать, с кем идти на баррикады, то я бы выбрал Фуко. Он был идеалистом; Поль Мишель был циником[30]30
  Duncker P. Hallucinating Foucault. L., 1996., p. 6–7.


[Закрыть].

В библиотеке, занимаясь подготовкой материалов к диссертационной работе, главный герой знакомится с девушкой по имени Германистка: строгая, замкнутая, она преподавала французский, требовала, подобно герою Шиллера маркизу Позе, «Свободы мысли» и писала диссертацию по Шиллеру: «Не думаю, что у старика был хоть малейший шанс»[31]31
  Duncker P. Hallucinating Foucault. L., 1996., p. 10.


[Закрыть], замечает герой. Пытаясь предельно буквально реализовать связь «автор – читатель» и постичь предмет своего исследования, Германистка пишет на немецком Шиллеру любовные послания, поскольку «если ты не влюблен в объект своего исследования, у тебя получится просто сухая отписка»[32]32
  Смотри о музе Поля Мишеля – Ibid., p. 14.


[Закрыть]. Помимо этого, герой обнаруживает в квартире Германистки все романы Поля Мишеля, однако не находит ни одной книги Фуко – и это еще одна загадка, которую ему предстоит разгадать. Другой странностью Германистки является ее семья – мать бросила ребенка в раннем возрасте и ушла к другому мужчине, оставив ее на попечение своего бывшего мужа – Английского Банка. Однако спустя некоторое время бросила и второго мужа – так у Германистки появляется два отца. Во время семейного ужина с Германисткой и ее отцом призрак Поля Мишеля и Мишеля Фуко появляется вновь: как выясняется, несмотря на то, что после нервного срыва в 1984 году – год смерти Фуко —

В ночь на 30 июня 1984 года Поль Мишель был задержан на кладбище Пер-Лашез, где он, весь в слезах, сотрясая воздух криками, ломом крушил надгробия. Смотритель кладбища М. Жюль Ляфарж попытался остановить его, в результате чего писатель напал на смотрителя, ломом раздробив последнему череп и нанеся множественные удары по предплечью, спине и лицу[33]33
  Смотри о музе Поля Мишеля – Ibid., p. 28.


[Закрыть]

– он не написал ни строчки – поскольку, как выяснится позднее, писал он исключительно против и для Мишеля Фуко, своей музы, своего друга, своего возлюбленного читателя – он все еще жив, «не сдох от СПИДа» и содержится в одном из госпиталей для психически больных. Чтобы подтвердить Германистке свою привязанность, главный герой отправляется в странствие на поиски объекта своего исследования. Сначала – Париж, где в Архиве содержатся письма Поля Мишеля Мишелю Фуко – предельно откровенные, открывающие всю глубину привязанности автора к своему читателю, рассказывающие о его детстве и юности, о романах, страхах и надеждах. Письма предельно откровенные и… неотправленные. Далее путь героя лежит в госпиталь Святой Анны – где содержится Поль Мишель и где когда-то практиковал сам Фуко. Однако писателя там нет. Его перевели в госпиталь, расположенный в Клермон-Ферране. Именно туда лежит путь героя. Именно здесь предстоит ему встретиться со своим автором. Главному герою удастся вызволить Поль Мишеля из госпиталя, после чего они отправляются путешествовать. Главным героем движет стремление спасти писателя от самого себя, от разрушительных мыслей, которые посещают его. Однако все тщетно: подобно мальчишкам, бросающим в море бутылки с посланиями, Поль Мишель «бросал» свои романы в волны читательских ожиданий. Однако теперь бутылок, как и посланий, не осталось. В конце концов Поль Мишель, наглотавшись транквилизаторов и запив их изрядной долей алкоголя, гибнет в автомобильной катастрофе.