Текст книги "Над условной чертой горизонта"

Ноябрьский сплин

 
О, тоска ноября, с обнажённостью зябких деревьев,
С пустотою двора под косыми штрихами дождя,
Только ветер скулит, словно пёс перед запертой дверью
У сырого подъезда, дороги к теплу не найдя.
В монотонности дня от асфальта до серого неба —
Всё единый гризайль. Не хватает цветного пятна.
Где же буйство твоё, мой октябрь?

                     Канул, словно и не был.
Только холодность стен. Только сумрак в колодце окна…
 

«В тишину, в тишину… В эту сизую дымку деревьев…»

 
В тишину, в тишину… В эту сизую дымку деревьев,
В утончённость штрихов хрупких веток на фоне дождя.
В молчаливости дня только шелесту листьев доверить
Все печали свои, по осенней тропе уходя.
Не в глухую тоску – в одиночества чистые воды
Не спеша окунусь, чтобы стала мудрее душа,
Научилась любить бесприютность ноябрьской погоды,
Горький искус рябин, льдистый солнечный блик в камышах.
Кто тебе обещал, что однажды ты станешь счастливой
И дойдешь до весны, не склонив, не изранив колен?
Посмотри, на кусты: эти зябкие веточки живы
И готовы к зиме ради новых в себе перемен.
 

Виталий Нестеренко

 
Родился в 1962 году. Пишет стихи, прозу, пьесы. Публиковался в журналах и сборниках «Нева», «Четверг. Вечер», «Аничков мост» и других.
 

«Вот крестик, хочешь – поклянусь…»

 
Вот крестик, хочешь – поклянусь
Последней клятвой, клейкой?
Блаженством жалким обернусь,
Всплакну в ночи жалейкой.
 
 
Вот образок, в последний раз
Живой под смертным гнётом
Попробую здесь и сейчас
Забыть свои заботы.
 
 
Вот жизнь пропащая – как есть:
Вся – наспех, всё случайно,
Всё – месть за страх. И эта месть
Ни для кого не тайна.
 
 
Куда ни ткнусь – кресты, слова —
Без вести, ниоткуда.
Я сам – отнюдь не голова,
Гарнир с другого блюда.
 
 
Я поклянусь – а ты поверь
С улыбкою секундной:
Из всех обдуманных потерь
Была ты самой трудной.
 
 
Лукавство ветреной души
Любых божеств – главнее.
Забудь о всех, для всех пляши,
Плясунья Саломея.
 

«Сиреневый куст пробудился, броваст и глазаст…»

 
Сиреневый куст пробудился, броваст и глазаст,
Хороший сосед, мне везёт на хороших соседей.
Зернисто блестит на припёке узорчатый наст,
Как лучшее лакомство, солнцем апрельским изъеден.
Деревья отходят от снов, в полушаге от сна,
Ещё не очнулись, но рябью подёрнулись веки.
Зелёным прозрачным дымком окатила весна
Подлесок, опушку и жертвенный край лесосеки.
Ни местных певцов, ни залётных не видно. В пути
Они задержались, скорее всего на подлёте.
Завидишь их, встанешь – и с места никак не сойти,
Пока не расслышишь их крики: «Здорово живёте!»
Взбирается солнце всё выше, на целый вершок,
В чистейшей плывёт бирюзе, и вокруг ни пушинки,
Ни облачка. В луже возник ниоткуда божок
Глазастый, прозрел головастик вертлявый в икринке.
И тельца-то нет, лишь большущий вбирающий зрак,
Рождён на дороге, на самой тропинке к сараю.
В полнеба скамейка над ним, отсыревший барак,
Назавтра замёрзнет к утру или… кто его знает.
 

Ясновельможный возлюбленный пан,

 
Ясновельможный возлюбленный пан,
Смажь сапоги, отряхни свой жупан,
Деда папаху поглубже надень,
Брови насупь —
                     рассветает твой день.
Ненависти вековое ружьё
Нежно сними, оботри с него пыль.
Выбери камень и место своё,
Тяжко вздохни во весь мир,
                               во всю ширь.
Похорони себя,
Галицкий пан,
Шкуру спусти свою на барабан,
Сердце раздуй
                     во всю грудь, во сто крат.
Станешь храбрей всех, бесстрашный солдат,
На сволочь штатскую стань непохожим,
С сердцем огромным воин без кожи.
Небо прольётся
                     в дожде и в божбе,
Дивчина вспомнит во сне о тебе.
Семинарист отзовётся стихом.
Холм над тобой порастёт лопухом.
 

Прошлогодний, замаранный сажею

 
Прошлогодний, замаранный сажею
Снег потёк у крыльца, под стеной.
Будто Блок, пожираемый заживо,
По весне постаревший, больной,
Город вновь исхудал и обуглился.
Пепел выжженных душ сквозняки
Выдувают из комнат на улицу,
И летит он до самой реки.
Разветвляются вглубь червоточины,
Прожигают прожилки насквозь.
Клейкой чернью лоснятся обочины.
В небо тычется чёрная кость.
С почерневшими лицами встречные
Улыбаются ввысь, в никуда,
Избежали арктической вечности
В жуть крещенскую, в ночь, в холода.
С каждым днём им свободней, вольготнее.
Небо кормит теплом, калачом,
Испечённым на солнечной отмели.
Всё сытнее им, всё нипочем.
 

Бабочка сникла в эфирном бессилье,

 
Бабочка сникла в эфирном бессилье,
Не трепыхалась, спала, чуть живая.
Бабочке сонной отрезали крылья
Ровно под спинку,
                     по самому краю.
На подорожник отложен обрубок.
Крыльев у ней оказалось четыре.
Эксперимент был научный
           сугубо,
Чтоб разобраться в божеском мире.
Чтоб рассмотреть слюдяные прожилки,
Вытерли, сдули пыльцу,
                               и под лупой
Корни крыла проступили, развилки,
Плёнки, чешуйки рядами, уступом.
Точно у листьев.
Совсем не психея.
Грубым казалось сращение жил.
Кто же убил её, благоговея?
Кто-кто? Неважно.
Я и убил.
Воспоминанья счастливого детства,
Души и бабочки, ножницы, клей.
Время лоскутное – всё по соседству.
Что-то теперь вот почудилось
В ней.
Всюду мерещатся тайные знаки:
Рожки, реснички, в испуге глаза,
Шум белых крыльев, долгие взмахи.
Ей бы взлететь, но не выйдет,
            нельзя.
Жажда понять посильнее стремленья
Понятым быть.
С давних пор одному
Мне довелось препарировать время,
Души искал, но бездушным усну.
 

Пропустила мимо ушей,

 
Пропустила мимо ушей,
Не слушала, повернулась вполоборота.
Я мифы припоминал
О Дедале, Икаре, про Крит.
Не говорил об ощущении полёта,
Обещал – буду рядом,
Когда она не взлетит.
 
 
На склоне крутом, как на небосклоне,
Лежала, откинувшись на спину,
Не касалась ногами земли.
На розоватой скале,
На охристо-красном
                     природы лоне
Чем дольше, тем невесомей,
Парила,
           разглядывала облачные корабли.
 
 
Отдельные девушки
                     мечтают о полётах
Всей душой.
От этого первая морщинка на челе.
Но взмывают немногие
В иные лета, при иных заботах
И преимущественно на метле.
 

Ты – будешь пеночкой,

 
Ты – будешь пеночкой,
Ты – будешь коноплянкой.
А ты – таджичкою, смуглянкой-молдаванкой,
Ты штукатурить будешь
Или двор мести.
А я терзаться —
                     как нас всех спасти.
 
 
Как увести прочь с нашего двора.
Уж осень, стынь, туман,
Безглазая пора.
Где силы взять,
Бессильный я дурак,
Для отражения панических атак?
 
 
В ползучей немощи,
Лишь силою привычки
Дышу в лицо
Упавшей птичке.
 

Хотелось плакать

 
Хотелось плакать
                     неизвестно почему,
Такая несуразная слезливость,
                     невнятная ни сердцу, ни уму,
Вдруг обозначилась,
                              вдруг приключилась.
Я скверно говорю,
Неловкий сквернослов,
Посредством слов развеял жизнь-идею.
Был всякий раз рассеян,
                               не готов.
И даже плакать толком не умею.
 

Им нужен бог,

 
Им нужен бог,
                     у них свои резоны,
Встают чуть свет и пялятся в окно,
Подсказки ищут,
                     смысла по сезону.
Бессмысленно, но так заведено.
Погода портится.
Минздрав предупреждает,
Замалчивая суть,
                     не говоря всего.
Летальность птичьей стайкой налетает
И принимает вас
                     за своего.
 

Кривой забор красивее прямого

 
Кривой забор красивее прямого.
Покраски давней облупилась шкурка.
Он клонится замедленно, сурово,
Как почерневший человек к окурку.
Он клонится годами к почве, к смерти.
Никто не слышит, как он долго стонет.
И как-то летом пацанята, черти,
Запрыгнув на него, совсем уронят.
Там, за забором, бабка Пелагея
Хранит в себе великую эпоху.
Забор дощатый свалится скорее,
Уляжется в канаву на осоку.
 

Каждая кухарка может управлять государством…

 
Каждая кухарка может управлять государством…
Шесть кухарок отборных,
            шесть ражих стряпух
Колдовали по очереди надо мной.
Воцарялись на кухне. Котлеты от мух
Отделяли.
Одна была краше другой.
Сочиняли жаркое
                               в чаду и дыму
Из надорванных жил, и сердец, и пупков.
Доводилось и мне лезть в котёл самому.
И теперь я готов, совершенно готов.
Вилка входит меж рёбер легко, глубоко.
А казалось, вчера
                               был ещё сыроват.
Жизни долгой тягостное молоко
Пролилось поверх кружек и ртов невпопад.
 

Толпы иуд

 
Толпы иуд
Восстание масс порождает толпы иуд.
Хосе Ортега-и-Гассет
Стерпится,
           не переполнится чаша терпения,
Сотворена из того же рожна,
Что и небес узловатые хитросплетения,
И милой родины закрома.
 
 
Не ропщу.
Претерпеваю по всякому поводу:
Зиму счастливую, радостный снег
Лепит в лицо.
Прячу низко гудящую голову
В толпах иуд, перехожих калек.
Вольною нивой шумят,
                               расплодилось во множестве
Семя иудино,
                     в ширь площадей.
Гневом, обидами воздух дрожит и корёжится,
Выдохом самых несчастных людей.
 
 
Волей господней наследники и продолжатели
Тайного дела, торопит их страсть
Крови искать,
                     крови чёрной глубинной искатели.
Отворена чернозёмная пасть.
 
 
Сколько их?
Бродят, теснятся, измену предчувствуя,
Деньги берут, им без денег не быть.
Впрочем, всё зря,
           тот, не здешний,
                     не виден,
                               отсутствует.
Нету его,
           и нельзя ничего изменить.
 

Пьеса

 
Суверенность, последние дни,
                                                    времена победительной лжи.
Когда врут повсеместно, азартно, со вкусом,
                      смеясь и скорбя,
Когда знаешь заранее, что ни замысли,
                      о чем ни скажи,
Твоё слово используют неукоснительно
            против тебя.
Сторожить тебя будут, испытывать, брать на испуг,
                                на излом.
До копейки оценят нутро, подноготную суть,
                               нрав, кураж.
Как легко переносишь ты камень на сердце,
            смешки, в горле ком,
И насколько комфортно тебе в бесконечности
                      купли-продаж.
Эпизод поучительный, только урока, увы,
                      не извлечь.
Место действия – юность, колодки на старте, вокруг —
                                край земли.
Двое – он и она, полюбив, расщепляли
                      сращенную речь.
Извлекали себя из таблиц, расписаний.
Извлечь не смогли.
Все закончилось как-то невнятно, ненужно,
                      в толпе, в болтовне,
Уходя от погони, зашли далеко,
            да и спрыгнули ввысь.
Он ушел на минутку, в тираж, а она
                               прислонилась к стене
Разлучились, не веря,
                     остались вдвоем,
            одним словом спаслись.
 

Нина Агафонова

Родилась в Ленинграде.

Закончила Художественную школу номер 1. Стихи пишет с 14 лет. В 80-х посещала ЛИТО Резникова. Первая публикация в газете «СОРОКА» в 1996 г. Издано 9 книг.

Поездка за город

 
За четыре конца ухватились,
Встряхнули и растянули
Неба белое полотно
И вбили над головою
Синие гвозди звёзд.
Воткнули тёмные ели
Густо по горизонту,
И распахали поле
Широким гребнем своим.
А в правом углу декорации
Карминною краской раскрасили
И через всё написали:
«Время года – Весна».
Кто это сделал, не знаю.
Но меня туда поселили —
В пространство, где небо и звёзды,
Чёрные пашни и лес,
Наступающий от горизонта
Тревожным смятеньем своим.
И вентилятор небесный
Погнал над селеньем ветер,
И в сердце моё вселилась
Причастность к живущим здесь.
 

Мне с тобой, как ветру в поле

 
Мне с тобой, как ветру в поле,
И свободно, и легко.
Мне с тобой, как барке в море,
Уплываю далеко.
Мне с тобой, как ливню ночью,
Всё, что на сердце, пролью.
Мне с тобой… Без ставки очной
Дам признание – люблю!
 

Прекрасен дождь в ночи!

 
Прекрасен дождь в ночи!
Стучат, дробя по крыше,
Бессмертные ключи
От вдохновенья свыше!
Никто не повернёт
Моих шагов обратно,
И мой ночной поход
Озвучен им бесплатно!
Под дробное «Спеши!»
Под проливное «Тише!»
Стучат в ночи шаги
В аранжировке свыше!
 

Олег Ильин

Родился в Таллине 24 июля 1972 г. Работал мелким бизнесменом, учителем, преподавателем колледжа, вуза, гимназии и т. д., продавцом, охранником, курьером, техническим специалистом, дистрибьютором, менеджером по продаже канцелярских товаров, менеджером по продаже.

Окуная перо в инфернальную кровь

 
Окуная перо в инфернальную кровь,
Вывожу на тетрадном листке:
«Я уйду навсегда под покров облаков
С рюкзаком на плече налегке».
И под светом Луны
В серебристых полях
Буду трогать руками траву.
И с блаженной улыбкой на влажных устах
Я тихонько тебя назову.
И в сиянии лунном, в мерцании звёзд
В тишине многозвёздной ночи
Вдруг возникнет в руке виноградная гроздь,
И забьют вдохновенья ключи.
Твой божественный лик, мириады миров,
Лёгкий ветер в ночной тишине.
И течет по земле инфернальная кровь,
Тайным светом блестя при Луне.
 

Письмо

Оле Беловой

 
Искренне Ваш, с позволенья Юпитера, Бык.
Подписываюсь копытом.
Письмо принесёт енот
В коробочке из малахита.
(За вчерашнее дал ему втык…)
 
 
Коробочку можете взять себе —
Это подарок Вам.
Губернатор Айовы сказал:
«Гвод лицет Йови,
Нон лицет мне». Ну и пусть!
Подумаешь, грусть!
Я не Йови, и я не тоскую.
Но мечтаю о Вас, моя милая Божья Коровка.
 
 
Ты возьмёшь меня в небо?
Мы с тобой улетим в облака.
Дурака! Дурака – губернатора
Богом забытой Айовы
Мы увидим с разинутым ртом,
С запрокинутой вверх головой.
 
 
«Хватит пялиться в небо! Домой!» —
Заворчит ему вайф на крыльце,
Поварёшкой махая в руке,
Оправляя измятый передник.
 
 
И баптист-адвентист проповедник
Лишь тихонько вздохнёт, глядя
Через окно в наш полёт
Над полями Айовы.
 

Искренне Ваш, с позволенья Юпитера, Бык

 
Вороны каркали.
Листы роняла осень.
Будильник ставился на восемь.
 
 
И пара глаз девичьих вглядывалась в мглу.
Десятый класс. Незримая в углу
Остатка дня перебирала крохи.
 
 
Всё тяжелее, продолжительнее вздохи.
 
 
Бродяжка-кровь бесцельно в жилах бродит,
Сама себе чего-то говорит.
 
 
Незримых демонов ватага колобродит —
Мятежный сон девичий сторожит.
 
 
А ночь, как ткань, укутала сполна,
Опутала, укрыла, спеленала.
 
 
И в лабиринтах демонического сна
Блуждает девушка, предчувствием полна,
 
 
Спонтанно шевелясь под одеялом.
 

Вороны каркали

 
Унеси меня вдаль,
Как Харон, на последнем пароме.
Чтоб не видеть ни зги
В пустотелой ночной тишине.
 
 
Чтоб я чувствовал Ночь
Ничего не желающей – кроме
Моего восхищенья в душе,
Обращённого к ней.
 
 
Унеси меня в Ночь,
Убаюкана тёмным пространством,
Что мешает уснуть,
Пред глазами во тьме шевелясь.
 
 
И тяжёлая Вечность
С тяжелым своим постоянством
Воцарилась в пространстве,
И яблоку негде упасть.
 
 
Я люблю вспоминать
Первозданность в первичном наряде,
Ощущать невесомость
Осколков вселенского льда
 
 
И увидеть внезапно
В таинственном тихом обряде
Зарождение жизни —
Сейчас, насовсем, навсегда.
 
 
Расцветают цветы,
Улыбаются тихие зори.
Поднимается Солнце —
Глубокое море тепла.
 
 
И тихонько на луг,
Взявшись за руки, Первые Двое
Осторожно выходят,
Чтоб жизнью напиться сполна.
 

Унеси меня вдаль

 
Вот фарфоровая кукла
Мне кивает головою.
Канарейки пляшут танго
На краю пустых кастрюль.
 
 
Перезвон хрустальной люстры,
Дребедень сервиза в полночь
Музыкальным служат фоном,
Звукорядом до мажор.
 
 
И сквозь стену – еле видно —
К нам плывет Антуанетта
В платье пышном, и с лорнеткой,
И в перчатках до локтя.
 
 
Помавая головою,
Улыбаясь еле слышно,
Взглядом глаз Антуанетта
Нас пронзает навсегда.
 
 
И врезается звенящий брошен кортик
В древесину.
Постепенно затухают колебания его.
 
 
Но потом, с восходом солнца,
Мы внезапно замечаем,
Что не кортик, и не брошен,
Ни тем паче в древесину,
И никто не затухает —
А петух кукареку.
 

Вот фарфоровая кукла

 
Мы кормим рыб у кромки водоёма,
Бросая корки.
Берег еле-еле…
Заметно омывается прибоем
Миллиметровых волн.
Молчит Августа. Рядышком фон Дорн
Елизавета
Ломает булку нежными руками.
Порхает зонтик, обрамлённый кружевами.
Порхает локон, выбиваясь из-под шляпки.
По камышу ползёт задумчивый жучок…
Возница Шульц, присев на облучок,
Блаженно дремлет,
Трогая во сне
Внушительную талию Гертруды.
Гертруды, что в таверне «Вальд унд Химмель»
В огромных кружках пиво подаёт.
Неся в руках, как водится, двенадцать
Одновременно пенистых литровок,
Летя походкою своею меж столов,
Точь-в-точь как бабочка с цветочка на цветочек
Порхает на лугу у Дюссельдорфа.
Дополз до края камыша жучок…
Елизавета теребит рукою шляпку,
Давно уж сняв её зачем-то с головы.
И аромат её божественных волос,
Перемешавшись с запахом лаванды,
Кочует по долине Дюссельдорфа.
 

Мы кормим рыб у кромки водоёма

 
О, мозги мне прочисть канифолью!
Насладись этой странною ролью.
Подстриги мне всю шерсть, будто бяшка я.
И рубашку сильней затяни.
 
 
Мне стонать, лицезреть, возноситься ли.
«Пшол!» – кричать или быть мне возницею?
Грея руки свои рукавицами,
Глядя в то, что зовётся «зима».
 
 
Или пусть опуститься мне в проруби,
Так чтоб рядом гуляли бы голуби,
Чтобы щук из-под лёдной рыбалки
Мне мерещились всюду хвосты.
 
 
Чтобы хруст ненадёванных чоботов
Мне по снегу бы слышался в холоде,
Чтоб козёл со своим колокольчиком
Пропадал бы в звенящей дали.
 
 
Чтоб тулуп, замерзая ли, грея ли,
Мне шептал за Мазая ли, Нея ли,
Мол, в степи индевеет шинелями
Бонапартова шантрапа.
 
 
И очнувшись, встряхнувши ресницами,
Я вздохну с упорхнувшими птицами,
И опять, чтоб взаимно присниться,
Мы друг другу посмотрим в глаза.
 

Лене Бородулиной

 
О, мозги мне прочисть канифолью!
Насладись этой странною ролью.
Подстриги мне всю шерсть, будто бяшка я.
И рубашку сильней затяни.
 
 
Мне стонать, лицезреть, возноситься ли.
«Пшол!» кричать или быть мне возницею?
Грея руки свои рукавицами,
Глядя в то, что зовется «Зима».
 
 
Или пусть опуститься мне в проруби,
Так, чтоб рядом гуляли бы голуби,
Чтобы щук из-под лёдной рыбалки
Мне мерещились всюду хвосты.
 
 
Чтобы хруст ненадёванных чоботов
Мне по снегу бы слышался в холоде,
Чтоб козёл со своим колокольчиком
Пропадал бы в звенящей дали.
 
 
Чтоб тулуп, замерзая ли, грея ли,
Мне шептал за Мазая ли, Нея ли,
Мол, в степи индевеет шинелями
Бонапартова шантрапа.
 
 
И, очнувшись, встряхнувши ресницами,
Я вздохну с упорхнувшими птицами,
И опять, чтоб взаимно присниться,
Мы друг другу посмотрим в глаза.
 

О, мозги мне прочисть канифолью!

 
Перехлёст лепестков,
Я бы даже сказал – переплеск.
 
 
Будто вереск и ветер
Ковром и костром до небес.
 
 
Будто пламени страсть,
Будто времени пенится вспять
 
 
Околдованный ток, и как будто бы
Вереску всласть
 
 
И стенать,
Прогибаясь, и ластиться,
И причитать,
 
 
И смеяться, и плакать,
Собой упиваясь, молчать,
 
 
И кричать от любви,
И по ветру держать
Стебельки,
 
 
И куда-то бежать
Всем ветрам и судьбе вопреки.
 

Александра Макарова

Училась в реставрационном училище, разводит дома кур, гусей и кроликов.

Вертикальные и горизонтальные стихи

 
Скользил по вертикали вечера
мой вертикальный силуэт.
По вертикали, словно свечи,
за светом тень, за тенью свет.
По вертикали сонной влагой
больного серого дождя.
По вертикали на бумаге,
строкой в строку переходя.
Я изменялась, придавая
какой-то смысл своей причуде,
как дерево, произрастая
в нелепом городском сосуде,
пока душа босая шлёпала
по крышам в балахоне длинном,
звеня бубенчиками окон
и погремушками из глины.
А дождь за ней, как балерина,
ступал с карниза на карниз
и ткал прозрачные картины
то снизу вверх, то сверху вниз.
Горизонтальные трамваи
с упрямством мартовских котов
вбивали звуки, словно сваи,
в горизонтали городов.
 
 
Горизонтальность горизонта,
корпя над графикой границ,
с неповторимостью экспромта
чернела росчерками птиц.
 

Весна

 
Деревья сыграны на флейте
Губами голубого марта,
Везде разгуливает ветер,
Поля проигрывают в карты,
Вороны кроют чёрной мастью,
Грачи всё время горячатся,
И тучи, полные ненастья,
Не в силах за себя ручаться.
Опять в лесах светло и пусто
И солнце бледное бескровно.
Река, не знающая русла,
Всех обнимает поголовно.
Над нею дуб стоит как кормчий
И отраженью рожи корчит,
Да только не находит отклик…
Лишь облака меняют облик
небес, лежащих на стропилах
стволов. В древесных бродит жилах
любовь – она владеет словом.
Пока весна в обличье новом
Сидит на льдине в середине,
Где волны выгибают спины.
Но дед Мазай её поймает,
Свой чёлн наладит на рассвете,
И засмеются, убегая,
Реки серебряные дети.
 

Размышления в электричке туда и обратно

 
Где-то у вечности
ветреным вечером
глянешь приветливо,
выйдешь навстречу мне.
Речи сердечные
рельсы расчерчены,
все направленья
откроет мне стрелочник.
Пусть электрички
проносятся встречные,
вспыхнут, как спички,
дни скоротечные,
звездные свечи,
туманности млечные,
чёрные лошади —
ночи разведчики.
Жизнь так заверчена,
кинет мне мелочи,
вытрясет душу
легко и умеючи,
выкинет за борт
на камни сомнения:
«Сможешь ли плавать
против течения?»
Бледные лилии
сердце мне вынули,
пусто внутри меня,
мысли покинули,
ноги опутаны,
голос повылинял…
Где же тот стрелочник,
что меня выменял?
С жёлтым фонариком
ходит ли на реку,
бешеным зверем ли
бродит по берегу?
Месяцем меченым
было и кануло.
Слышишь? Конечная,
всё теперь заново.
 

Андрей Демьяненко

1974 года рождения, Ленинград. Образование высшее (техническое). Работал осветителем в театре «Приют комедианта», инженером-механиком на асфальтовом предприятии. Лауреат литературной премии «Молодой Петербург».

Публикации стихов, прозы, рисунков в газетах, журналах, альманахах. Главный редактор литературного журнала «Вокзал».