Текст книги "Российский колокол №1-2 2015"

Ирина подала сигарету.

– Оля – прелесть. Нет, ты только подумай – как она об этом папике: «Необыкновенный человек»! Амбал Амбалыч! Глаза завидущие, руки загребущие, – вот это фантазия! С характером девочка…

– С характером, да не в ту сторону характер этот. Сходи на кухню, налей нам. А лучше возьми всю бутылку. Не могу я туда идти, там противно так пахнет вареной курой… И не хочу я эту Наташку видеть. Тоже мне, режиссер. Так у нас везде – никто не хочет делать обычную работу. А говорить и руками в воздухе разводить… мы все мастера.

* * *

В половине двенадцатого зазвонил телефон.

– Алё, алё! Это ты, Джей? How are you? Черт бы тебя побрал, чертов ирлашка, мне спать пора, – а ему что до этого? У него на три часа меньше, ему в самый раз, ему поболтать захотелось, языком почесать. What do you want? We have discussed already everythings[3]3
  Что ты хочешь? Мы уже обсуждали все это.


[Закрыть]. Ax, ты соскучился, мерзавец, ты понял, что ошибался? Конечно, ошибался! Ты осознал, хочешь, чтобы я стала полноправной хозяйкой особняка в Эспоме? Делаешь мне предложение? Well! Tm coming back[4]4
  Хорошо! Я возвращаюсь.


[Закрыть]. Приму ли я твое предложение? I’ll have a look, it depends… I’ll see your behavior[5]5
  Я посмотрю, это зависит от… Посмотрю на твое поведение…


[Закрыть]… Черт побери, скотина, согласился все-таки. Очнулся… Долго не понимал своего счастья, а теперь понял наконец… Конечно, вернусь. I’ll take a flight and immediately call you! Kiss you, my darling[6]6
  Я возьму самолет и немедленно позвоню тебе! Целую тебя, дорогой!


[Закрыть]! Hy погоди, Джей. Побегаешь теперь, теперь-то я с лихвой отплачу за это твое «Не входит в мои планы…». Погоди, погоди. Стану миссис Уорд… Попробую еще и до Майкла добраться… Ну, конечно, не до принца – кишка тонка, – а до Нордингтона… Почему бы и не попробовать?

Аня почему-то опять заплакала, размазывая по лицу слезы и остатки боевой раскраски. Отчего эти слезы? Все теперь хорошо! Анна успокоилась, привела себя в порядок, сняла трубку и решительно приступила к делу:

– Значится, так, Федя. Ты уже дома, вернулся-таки? Рраз-два – левой? На такси? Да мне-то что? – будет сейчас, как маленький, все подробно объяснять… – Молодец, молодец, Федя! Приеду утром… Собери мой чемодан. Все вещи, ты знаешь, что надо. Ну, конечно – не один чемодан, два больших чемодана! Куда, куда! Завтра приду и сразу полечу в Англию. Новый контракт, дурачок, – на несколько лет… Разберусь на месте – отпишусь, по скайпу поговорим. Буду вице-президентом фирмы… С фактическими правами президента. Вице-президент – но круче, чем президент. Кто от такого контракта откажется? Возьми мне билет на завтра… Ты сам и купишь. Виза есть. Как обычно, ты знаешь – бизнес-класс… Отвезешь в аэропорт. Так, нечего хныкать. Мне тоже нелегко, я же не плачу. Потерпи, я приеду через полгода… В отпуск. Смотри, чтобы здесь все было в порядке. За тебя я спокойна, ты все сделаешь правильно. Да, потерпи… В крайнем случае – любовницу заведи. – Как же, этот мозгляк даже на такую безделицу не способен… – Шутка. Ну, хватит, Федя, ты сам знаешь – так надо!

Аня рыгнула и продолжила:

– А вот Оле придется помочь. Помочь, засранец… Ну, ладно, извини, погорячилась, не выступай – это фигура речи такая… Ты с ней, с Олей, – душа в душу, вот и помогай… Все говорите и говорите друг с другом, ля-ля – тополя… А надо реально помочь девочке. Как – чем? Избавить, например, от папика толстозадого. Не серди меня – все равно сделаешь, как скажу. Свяжешься с Василь Василичем. Ну, тот, к кому ты меня всегда ревновал. Я же не виновата, что нравлюсь ему. Я вообще нравлюсь мужикам… Да, он из каких-то органов. Не из ЧК. Контрразведка, наверное, или что-то в этом духе. В общем, скажешь ему, что надо поработать по Олиному папику. Он сам знает, что надо делать – найдет компромат, свяжется с кем нужно… с его женой, с органами, если потребуется… Сообщит, что папик не дружит с законом – это самое простое, нарушения всегда найдутся… А может, и скелеты в шкафу… В общем, он умеет все это по-тихому обтяпывать. Федя, не серди меня. Уже поздно, я очень устала, слушай, что тебе говорят. Я не плачу, это нервный тик… Никаких расчетов. Мы с Василь Василичем свои люди. Скажешь, что Анна вернется с туманного Альбиона, рассчитается натурой. Какой ты, Федька, распущенный – шучу я. Просто фигура речи… В ресторан с ним схожу, например. Причем, за его счет. Понял, дурашка? Вообще-то, я надеюсь на тебя. Чтобы все было готово, когда приеду… Ну, целую, до завтра. А Олю береги. Я тебе за Олю голову оторву. Кстати, ты пробовал когда-нибудь фуа-гра? Дурак! Ты даже не представляешь, как это вкусно. Почти так же вкусно, как быть моим мужем. Не понял?.. Тебе еще нравится спать со мной, болван, или уже все равно? Ну, так это почти так же вкусно. Гуд бай, мой друг, гуд бай! Когда умо-о-олкнут все пе-е-есни, которых я-я-я не знаю…

* * *

Опять зазвонил мобильник. Анна очнулась, посмотрела на часы: начало девятого… Не утро, еще вечер… Что-то я не поняла… Приснилось, что ли, про этого рыжего? Тьфу, даже вспоминать противно! Ира Гнатова спала на диване, уткнувшись лицом в подушку. Аня в темноте пыталась нащупать туфли – безрезультатно. В одних колготках, раскачиваясь, медленно и торжественно она двинулась в сторону истерично взвизгивающего телефона. Свет не включала…

– Алло… М-м-муженек аб-бъявился. Нет, я на работе… Слушай, я не могу отсюда выехать, придется здесь переночевать. У нас есть служебные ап-п-партаменты. Приехала Ира Гнатова, она загородила выезд, а ключ… Видимо, уронила в грязь. Мы двадцать минут ползали в снегу – ничего не нашли. Кому я десять минут пытаюсь что-то объяснить? Конечно, я забрать тебя не смогу, сам, сам… Добирайся, как можешь. Водителей отпустил? Вот это зря! А что, товарищи по работе не могут подвезти уввважаемого замначальника отдела министерства? Вовка с Артемом, например. Ах, вот как?.. Жаль, жаль! Знаете что, мальчики, встаньте шеренгой – раз-два-левой, левой! А ты – за командира… Острю? Ничего я не острю – нервный тик, у языка тоже бывает нервный тик, в общем, на нервной почве – хватит рассусоливать, отбой, мой милый, чао-какао!

Аня вернулась к окну – шаг ее был не совсем уверенный – нашла бутылку вылила остатки в стакан, вдохнула, выпила залпом, вздрогнула, передернула плечами – бр-р-р! – и плюхнулась на кушетку.

Кто-то включил свет, Аня очнулась.

– А, это ты, Натахен? Ужин будет чуть позже, что-то я не форме.

Высокая, голенастая Наташа стояла в двери, свет освещал ее сзади – то, что делалось в столовой, Наталье было видно не особенно отчетливо.

– Ваша гостья уже ушла, Анна Дмитриевна?

– Нет пока – она, похоже, тоже не форме. Так что попозжее… и на двоих. Я имею в виду ужин. А может, и не будет ужина.

– Да я спросить хотела. Моему мужу нельзя переночевать здесь? Ему завтра на работу можно не так рано, как обычно, а погода – сами знаете, хуже некуда. Мы в моей комнатке разместимся… Без проблем.

– Не поняла, а где он, здесь на кухне? У вас, Натахен, все без проблем, никаких на хрен у вас нет проблем.

– Так что – нельзя?

– Нет, нельзя. Что у меня – гостиница?

– Не поняла…

– Чего тут понимать? Ему ночевать здесь нельзя. Потому что это моя квартира. Квартира, а не гостиница.

Наташа застыла, она, видимо, ожидала другого ответа.

– Хорошо, Анна Дмитриевна. Как скажете, – задумчиво сказала она и удалилась на кухню.

Анна повернулась в сторону прихожей. На пороге лежал одинокий Олин сапог. Видимо, он выпал из сумки, когда Оля вырывалась из объятий матери. Анна подняла сапог, долго рассматривала его, потом с силой швырнула в сторону выхода. Сапог глухо ударился о косяк и шлепнулся на пол прихожей. Аня включила в столовой свет и долго держалась рукой за выключатель, будто боялась упасть. Так она простояла минуту, уставившись стеклянным взглядом на свой мобильник, потом отклеилась от выключателя, торопливо взяла телефон и села в кресло.

– Оля, ты уже дома? Сегодня одна, не пошла к своему папику? Вот это правильно. Да знаю я ваших папиков. Всё самоутверждаются.

Этот твой… Чтобы сказать потом друзьям: «Ездил на Родос с малышкой на двадцать лет младше меня». Небось как и все, бегает в клуб «Сто пудов», ну, где за умеренную плату можно взять невообразимую толстуху. Ему баба нужна в сто пудов. Или десять по десять. Не такая же тощая селедка, как ты. Да еще и злобная. Ишь, как на мать бросаешься… Думаешь, я тебе плохого желаю? Твой папик – такой же люмпен, как и твои прыщавые мальчишки на танцульках. Чего ты туда таскаешься? Балерины из тебя все равно не получится. И от папика твоего тоже ничего хорошего не дождешься. Разве что дурную болезнь подхватишь. Лучше бы он умер. А ты не злись… И не кричи. И нечего рыдать, мать тебе дело говорит… Я хочу, чтобы ты счастлива была… Чего молчишь? Бросила трубку, стерва!..

Анна потушила свет, стала у двери в освещенную прихожую, долго смотрела на сапог дочери, потом рванулась к нему, за что-то зацепилась, упала, ударилась рукой о косяк. Вначале боли не почувствовала. Внезапно боль охватила всю ее руку – от кисти до плеча, как тогда в молодости. Не вставая, она вытянулась вперед, схватила сапог, судорожно прижала его к себе. Кашляла, икала, плакала, слезы ручьем лились на пыльное кожаное голенище.

– Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко! Бедный гусенок! – повторяла Анна снова и снова. – Бедное фуа-гра – сломанное крылышко!

Поставила сапог у стены – аккуратно, подошвой вниз, вытерла рукой пыль с голенища. Снова прижала сапог к себе, гладила и целовала светло-серое голенище. Почему она все бежит куда-то, не может остановиться? Когда это все кончится? Ну, дал ей разворот Джей. Обидно, конечно… Что ей этот Джей… Ирлашка никудышный… Ничего-то она к нему не чувствует. И никогда не чувствовала. Наташка, режиссерка, – приличная, интеллигентная – чего на нее бросаться? А Оля… Дочка ведь… Пытается своим умом жить. Ну, не хочет она, как я. О Феде и говорить нечего. Все-то я его грязью… А он видит и понимает. Золотой человек… Любит меня, принимает такой, какая есть. Взбалмошную, с капризами, закидонами… Кто еще такую терпеть будет? И что это за речь у меня, откуда это все взялось? Будто продавщица из сельмага…

Пошатываясь, вернулась в столовую, стала будить Иру Гнатову.

– Что?.. Кто это?.. – Ира резко поднялась и села на диване.

– Слушай меня, Ирочка, дорогая, – Аня шептала, сбивалась, всхлипывала, снова повторяла: – Слушай меня… Помнишь наш первый вечер в университете? Первый вечер… Маринка, моя тогдашняя подруга, сшила мне платье из матрасной ткани. Сделала складочки на красных полосках и прострочила… Получилось, будто марлевка в рубчик… И по фигуре так подогнала, и стоечка, и погончики… Эта моя тезка – Анька Камозо, которая считала себя первой красавицей курса – она была в красном платье, размалевана, как кукла… ярко-красной помадой… За ней тогда увивались Жариков и Батурин, баскетболисты из команды мастеров… А Батурин – еще и боксер! Оба – дубины безмозглые. Выступали – красовались, все для нее, для Аньки Камозо. А она глаз на мое платье положила, да так напирает, и говорит мне очень нахально – мол, марлевка из Франции, зачем тебе она, куплю за тридцать баксов. Тогда это были деньги, ого-го, будь здоров! А я ей… как врезала – не расстанусь с платьем ни за какие деньги, вот и все! В тот вечер я всем мальчишкам нравилась, а девки завидовали. Тогда и Женька, он уже работал, на вечеринку прибежал. Целовались в вестибюле, он мне в сто раз был милее, чем эти «центровые» Жариков с Батуриным. А Камозо напоследок сказала мне, что платье старомодное и таких платьев уже никто не носит. Я вернулась домой и весь вечер проплакала, не знаю отчего. То мне казалось очень обидным, что платье немодное, а то – наоборот, чувствовала себя счастливой от того, что все на меня смотрели на вечеринке, и Женька мне очень понравился… – Аня схватила Иру за плечо, встряхнула раз, другой, встряхивала несколько раз и спрашивала умоляюще: – Ира, Ирочка, я была тогда хорошая, ну скажи – правда ведь – я была тогда хорошая?

Казалось– на всю квартиру, на всю лестничную площадку, на весь слякотный, заснеженный и заледеневший новый московский микрорайон разносился истерический крик, переходящий в пьяное рыдание:

– Ну, скажи… Скажи, Ирочка… И-и-р-рочка! Правда ведь? Ведь я тогда хор-р-р-о-ошая была?

* * *

В половине двенадцатого вновь зазвонил телефон. На самом деле, не во сне. Но это был Джей. Как в том сне.

– Ани, дорогая, я бы хотеть you быть host мой castle.

– Соизволил, мерзавец? Вот так-то. Заруби себе на носу – Бакшировы всегда добиваются своего.

Джей ничего не понял, он ведь почти не говорил на русском.

– What is мерзантайбл? No difference! Хорошо, хорошо, дорогая! No сомневаться – Джей сделать всё тот, что Ани хотеть…

Алексей Морозов

Морозов Алексей Вячеславович, русский, старообрядец, родился 17 февраля 1951 г. в Москве. По образованию – математик; военно-учётная специальность – расчёт траекторий. Закончил два московских вуза: Московский авиационный институт (ныне Технический университет) и Московский государственный педагогический университет, физико-математический факультет. Долгое время работал на предприятиях оборонной промышленности: «Алмаз» (принимал участие в создании ракетных комплексов), «Молния» (принимал участие в создании космического челнока «Буран») и некоторых других. В частности, на полигоне «Гюрза», под Баку, готовил специалистов-ракетчиков для отражения американской агрессии во Вьетнаме. Воинское звание: старший лейтенант в отставке. Затем был старшим, ведущим инженером, руководил группой при Главном контролёре при испытаниях образцов новой ракетной техники и при её боевом применении. Работал в Бюро международного молодёжного туризма «Спутник». Неоднократно выезжал в зарубежные командировки. Вследствие газовой гангрены была ампутирована левая рука, после чего сразу ушёл на преподавательскую работу. Был преподавателем, заместителем директора Московского техникума информатики и вычислительной техники, директором Христианского гуманитарного лицея, директором Свободного университета. Работал в издательстве «Протестант». Присвоено звание «Отличник народного образования РФ». Член Союза журналистов России, член Союза писателей России. С 2001 года на «вольных хлебах».

Создал проект «Inside», где основной идеей является перенос любого действия внутрь человеческого тела. Проект «Inside» завоевал серебряную медаль на международной выставке высоких технологий (выставке изобретений) за открытие новой компьютерной реальности в декабре 2004 года в Сеуле, Южная Корея (Seoul International Invention Fair 2004).

Сотрудничал с копирайтерами в рекламном агентстве Огилви, а также со студией «Аардман» (Великобритания). Для компьютерной студии GT написал сценарий компьютерной игры. Применив идеи проекта «Inside», участвовал в табачном конкурсе автозавода Rover, где занял 2-е место.

В 2011 году в издательстве «ВЕЧЕ» издал роман «Золото Холокоста».

В 2012 году издал книгу стихов и рассказов «Жизнь и любовь калеки-офицера».

В 2013 году издал повесть «Мохнатые папахи» (о 1-й Мировой войне).

В 2014 году написал и подготовил к изданию в издательстве «АСТ» роман «Илария».

Утром 31 декабря Валерий Петрович почувствовал себя плохо. Что-то испортилось в его мощном механизме, называемом телом. Жидкий солнечный свет последнего дня года осветил шторы. Он приподнялся на кровати, спустил ноги и въехал ступнями в остроносые ночные тапочки «а-ля султан». Боль, словно ненадолго задремавшая змея, тоже проснулась. Он подошел к окну и потянул за шнур. Точно следуя за его действиями, боль слегка сжала его торс. Валерий Петрович увидел за окном Москву-реку и Кремль, чуть запорошенный снегом. Кремлевская стена то уменьшалась, то увеличивалась в зависимости от терзавшей его непонятной хвори.

Он щелкнул пультом и в комнату ворвался голос диктора, твердившего про кризис, санкции, шалаву-Европу, поддерживающую их, и главного негодяя – США. Диктор выразил уверенность, что в новом году Россия легко преодолеет эту проблему и даст сто очков вперед любым недоброжелателям. Да, на заснеженных просторах Родины бродил опасный монстр – кризис. «Интересно, – подумал Валерий Петрович, – каким бы показался этот коллапс из окна апартаментов в Париже, откуда открывался вид на Триумфальную арку, или из окна Нью-Йоркской квартиры, откуда была видна Статуя Свободы?»

Европа, которой он когда-то наслаждался, безвозвратно уходит в прошлое. Раньше он любил ее искусство, любил ее женщин, которые были очень обольстительны в своих коротких юбочках и без раздумий ложились в постель с каждым состоятельным мужчиной, он любил ее запахи кожи, хлеба и яблок, так напоминавшие о несокрушимом достатке. Он любил прогуляться по полутемным кривым улочкам старой Европы (что было абсолютно безопасно), любил осматривать музеи, памятники и древние здания, в которых после умной реконструкции вполне комфортно жили обыватели, любил посещать блошиные рынки, на которых отлично понималась история народа.

Но все изменилось. Европу заполонили смуглые гастарбайтеры с их гортанными голосами и с другим пониманием жизни. На улицах стало небезопасно. Женщины стали носить бесформенные хламиды и рассуждать о сексуальных домогательствах. Геи стали открыто проводить свои карнавалы и митинги. Европейцев стали убивать за рисунки в газетах! Стало очевидно, что мультикультурализм провалился, а на его развалинах бродят ленивые, голодные и злые африканцы и азиаты, готовые дать пинок каждому, кто не поделится с ними или встанет у них на пути. Америка еще держится, но и там упадок налицо. Хорошо, что Валерий Петрович успел приобрести виллу на Хайнане, тропическом острове на юге Китая. Там из окна виднелось бескрайнее море, сиял белоснежный песчаный пляж. Там еще сохранился порядок и уважительное отношение к состоятельным господам, там вышколенная женская прислуга, которая ложится в постель, чтобы нагреть ее для хозяина, и не удивляется, когда ее просят остаться там на всю ночь.

Его размышления прервал телефонный зуммер. Валерий Петрович был консервативен и любил старые телефонные звонки, а не новомодную музыку на аппарате. Он резко повернулся и ощутил боль в подреберье. Он сделал несколько неуклюжих шагов и сильно ударился о картину, стоявшую на полу, которую недавно прикупил у последнего фаворита своей дочери. Эту картину еще не повесили на стену, и называлась она «Кризис». На ней была изображена большая голая жопа, затянутая паутиной. Валерий Петрович считал себя меценатом и поддерживал молодых художников и поэтов, которые хороводились вокруг его дочери. В гостевой комнате уже висела одна картина этого художника. На ней была изображена обнаженная таитянка, ловко курившая сигарету своими вертикальными губками. Полотно называлось «No Smoking!» Дочь называла художника модным словом boyfriend и всячески продвигала его.

– Альфонс проклятый, жиголо сраный! – в бешенстве заорал Валерий Петрович и, ни на секунду не сомневаясь, что молодое дарование где-нибудь сперло сюжет картины, двинул острым носком тапочка в самую задницу прорвав полотно и отбросив картину к огромному во всю стену зеркалу

– Валерий Петрович, что случилось? Нужна ли помощь? – раздался из-за двери голос его «личника» – личного телохранителя Паши.

– Все в порядке, Паша, – он быстро взял себя в руки.

Боль утихла. Телефон кончил зуммерить. Он посмотрел на экран. Звонила жена с горнолыжного курорта в Альпах. Наверное, хотела сообщить, что не приедет встречать с ним Новый год. «Черт с ней», – подумал Валерий Петрович и не стал перезванивать. Появилась легкая испарина. Отношения с женой были хуже некуда. Она была алчной стервой. Жена открыто называла его «коррупционером», грозила «раскулачить» и, когда он угрожал выгнать ее из дома, орала: «Твой дом – тюрьма!». Положение казалось безвыходным. Валерий Петрович, государственный чиновник высокого ранга, не мог позволить себе развестись. Жена слишком много знала. Однако, когда Сам развелся, правила игры изменились. Его адвокаты уже полгода как готовили развод, успешно собирая компромат на пустившуюся во все тяжкие жену.

Как-то он прочел в книжечке, куда его помощник Васёк (несмотря на свои 50 лет, все звали его Васёк) записывал мудрые мысли, слова какого-то писателя Орловского: «Если б можно было оказаться в объятиях женщины, не оказавшись в ее руках!». Это изречение понравилось ему. Последние годы Валерий Петрович успешно избегал рук хищниц. Однако в молодые годы наломал дров и совершил несколько роковых ошибок. Одной из них была женитьба на однокурснице, по случаю залетевшей от него. И только сейчас, в канун его 65-летия, ситуация стала разруливаться. Душа оказалась пуста. Ласки, которые Валерий Петрович, так или иначе, получал за купюры и дорогие подарки, изрядно опустошили и утомили его. Стал сказываться возраст. Хотелось любви. А любовь, как известно, за деньги не купишь.

– Валерий Петрович, завтрак! – раздался из-за двери голос Паши.

– Заводи.

Двери распахнулись, и в спальню в сопровождении телохранителя вошла горничная, толкая перед собой тележку с едой. На ней были свежевыжатый апельсиновый сок, яйца вкрутую, ветчина, сыр, свежие помидоры, огурцы, булочка с маслом, красная икра и большая чашка некрепкого кофе с молоком. Все это немного пробудило аппетит. Необходимо сказать, что Валерий Петрович накануне изрядно «погулял» с коллегами в одном московском закрытом клубе и до сих пор не оклемался полностью. Поэтому и свою боль он связывал с перегрузкой организма и не придавал ей большого значения. Выпив для восстановления здоровья большую рюмку коньяка, он со вкусом позавтракал и решил заехать к дочери, поздравить с наступающим Новым годом.

Алкоголь несколько смягчил его грозные мысли о своем великовозрастном дитяти, и он почти с умилением подумал, что в своей необузданности она напоминает его, молодого. Подарок, новомодный золотой айфон с бриллиантами, он купил загодя.

Валерий Петрович уже почти оделся, когда внезапная интенсивная боль возникла в животе. Его стошнило. Однако вместо облегчения он почувствовал, как болезнь опоясала его тело и пыткой ударила в левое подреберье, ломая лопатку. Он закричал от нестерпимой муки и потерял сознание.

– У пациента воспаление паренхимы поджелудочной железы, или, попросту, панкреатит, – втолковывал врач быстро записывающему его слова Паше. – Его привезла наша «скорая» с диагнозом «острая сердечная недостаточность», но некоторые симптомы показались нам характерными для панкреатита. После магнитно-резонансной томографии наш диагноз подтвердился. Панкреатит. Сейчас больной находится в кризисе, который продлится три-четыре дня. Мы сняли болевой синдром анальгетиками, спазмолитиками. Он уснул. Теперь надо ждать развития событий. Кроме того, у пациента алкогольная интоксикация. Поэтому, кроме препаратов, ключевой момент – это диета для обеспечения покоя поджелудочной железы. Если за четыре дня терапия не окажет должного эффекта, тогда переведем в реанимацию, где будем лечить согласно протоколу для тяжелого течения панкреатита. Мы сделали все возможное, несмотря на предпраздничный день, остальное – в руках Божиих… – устало вздохнул врач.

– Доктор, а это опасно? – в голосе охранника звучала тревога.

– Молодой человек, – проговорил мрачно врач, – поджелудочная железа – это орган, который выделяет очень агрессивный пищеварительный сок, который в состоянии переварить любой белок, в том числе и собственные внутренности. Поэтому смертность от панкреатита всегда была высока. Практически в 50 % случаев болезни она заканчивается летальным исходом. Это связано с тем, что данная патология очень трудно предсказуема и многовариантна. Кстати, эпизодически возможны резкие улучшения состояния. В этих случаях желательно присутствие родных. Больной должен чувствовать их поддержку. Это влияет на ход болезни.

– Я доложу, – тяжелое лицо Паши стало непроницаемым. – Сам же я буду дежурить в машине, около входа.

Первой Паша позвонил дочери, так как она находилась в Москве. Его сообщение было встречено отборной бранью. В трубке слышались звуки музыки и пьяные голоса.

«Видимо, уже перебрала виски, рано начав встречать Новый год», – сделал выводы телохранитель.

Жена шефа встретила сообщение невозмутимо.

– Он же находится в лучшей клинике Москвы. Ничего, выживет, он живучий! – вдруг с отвратительной жестокостью произнесла она и повесила трубку.

Валерий Петрович очнулся ночью. Он лежал на широкой кровати голый, покрытый простыней.

«В больницу попал, наверное», – подумалось ему.

Как всегда настороженно, сквозь ресницы, он оглядел палату (не палату, а двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, где пребывание стоило 100 тысяч рублей в сутки). Царил полумрак. Чуть в стороне от его кровати стояла снаряженная капельница. Напротив виднелось кресло с сидящей на нем с поджатыми ногами женщиной в белом халатике. Мягкий свет ночника освещал ее миловидное лицо и каштановые волосы, спадающие прядями. Ей было лет сорок – сорок пять. Кожа на шейке уже пошла морщинами. Она была вся какая-то убористая. Открытое лицо, некрупная фигура, и в то же время чувствовалась жизненная сила. Видно было, что она задумалась, а ее щеки были мокры от слезинок.

– Кто ты? – неожиданно спросил Валерий Петрович.

Он уже давно «тыкал» всем, кто был младше него.

– Я? – женщина встряхнулась, спустила ножки на ковер и быстрым движением смахнула слезы. – Я медсестра операционного отделения, Наташа. Меня попросили подежурить у вас Новогоднюю ночь, и я согласилась.

– А как же муж, семья?

– Я всегда соглашаюсь дежурить, чтобы не идти домой, плюс две тысячи рублей – оплата за Новогоднюю ночь.

– Ты меня оплакивала?

– Что вы, ни в коем случае. С вами все будет хорошо. У вас немного увеличена поджелудочная железа. Наши асы-врачи прекрасно лечат эту болезнь. А плакала я над своей неудавшейся жизнью… Извините, этого больше не повторится. Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно! Однако у меня тоже кризис, – признался Валерий Петрович. – Дочка, жена, три любовницы, толпа друзей… Где они? Посмотри под столом, может, там спрятались? Пока все хорошо – они с тобой рядом, сосут кровь, а когда плохо – нет их. Все люди – предатели…

– Я никогда не предавала, даже когда меня обижали.

– Скажи на милость, – усмехнулся он. – Отчего же тогда у тебя жизнь не удалась?

– Долгая история.

– А ты расскажи, легче будет.

Она покачала головой и бросила на него вопрошающий взгляд. Он улыбнулся ей ободряющей улыбкой.

– Ничего интересного. Все бабьи истории похожи одна на другую.

– Может, и так, но их концовки всегда разные, – загадочно сказал Валерий Петрович. – Ты еще молода, все можно исправить…

Ее рассказ, действительно, не был оригинальным. Родилась она на Урале, в рабочем поселке, около горы Магнитной. Собственно, это была уже не гора, в глубокий карьер, где сотни людей добывали железную руду. Работа была адская, а жизнь и того хуже. Поселковая больничка не справлялась с потоком увечных и больных. Смертность была выше всяких пределов. Когда умер отец, чтобы прокормить семью, в карьер отправилась мать. Наташа поклялась выучиться на врача и спасать людей. После окончания десятилетки уже чахоточная мать сказала ей: «Уезжай, Наташка, а то помрешь здесь или сопьешься». Дав на дорогу мешок картошки и десять рублей, мать благословила ее ехать в Москву.

В медицинский она с первого раза не поступила и стала работать нянечкой, а затем санитаркой в Склифе. Пахала там три года за нищенскую зарплату, жила в пристройке больницы, за койку платила завхозу. Каждый год поступала в институт и проваливалась, недобирала баллы. Наконец, на четвертый год поступила, будучи уже опытной медсестрой. Жила в общежитии. Учеба, а именно специальность, давалась легко, но латинский язык убивал больше усталости. Начали одолевать парни. Она всем отказывала, а одному однокурснику не смогла. Слишком хорошо он спел ей под гитару «Ты у меня одна…», и Наташка не выдержала. Через девять месяцев родился мальчик. Однокурсник оказался порядочным и женился на ней, в один день приведя в однокомнатную квартиру к своей матери жену и сына. Сначала все было ничего, но теснота душила. Свекровь запилила ее, а муж стал потихоньку пить и бросил институт. И потащила она этот воз одна…

Пришлось уйти с четвертого курса. Она с легкостью окончила ради диплома курсы медсестер и стала зарабатывать деньги. Они все уходили на сына, мужа и свекровь. Наташа работала на трех работах, и все было мало. Наконец один профессор, у которого она когда-то училась в мединституте, сжалился над ней и взял с собой в престижную московскую клинику, где она выполняла любую работу четко, аккуратно и профессионально. Ею были довольны. Жизнь, казалось, начала налаживаться, но после восьмого класса её сын пристрастился к наркотикам. Пришло большое горе.

«Родила ублюдка!» – кричала ей свекровь.

«Чтобы каждый день была бутылка!» – требовал муж.

Она устраивала сына на лечение, платила большие деньги, тот прекращал колоться, но через некоторое время начинал снова. Жить стало совсем невмоготу. В это время заведующий отделением и предложил ей подежурить у постели больного в Новогоднюю ночь…

– Вот и вся история моей жизни, – подытожила Наташа, – очень простая история.

Валерий Петрович вдруг подумал о том, что эта женщина – святая (другая бы давно бросила дебильную семейку) и что он, никогда не испытавший любви и такой преданности, должен схватиться за Наташу, как утопающий хватается за соломинку. Он ясно осознал, что жизнь прошла и он почти обречён. Чтобы спастись, ему нужна только она, эта несчастная и святая медсестра. Только она может вытащить его из пропасти, куда он попал.

– Я ведь никогда не любил, – сказал он глухо. – Всегда относился к женщинам как к сексуальным игрушкам. Наверное, Бог наказал меня за это.

– Бог не наказывает, он испытывает. Если вы выдержали испытание, тогда достойны любви, – ответила Наташа.

Валерий Петрович неожиданно для себя всхлипнул и безмолвно заплакал, закрыв краем подушки лицо. Наташа подошла, поправила подушку и вытерла салфеткой его щёки.

«Какой он, в сущности, несчастный», – подумалось ей.

– Ты жалей меня, не люби, жалей, – Валерий Петрович обнял её и притянул к себе. – Ляг со мной и жалей, только жалей, иначе я умру.

Они долго лежали рядом в молчании, она гладила его волосы и жёсткое лицо, словно стараясь сделать его добрее. Он прижался губами к её губам. Не целовал, а только прижался, но она задрожала. Видно было, что у неё давно не было мужчины.

– Наталия – в переводе значит «родная». Будь мне родной, – голос Валерия Петровича изменился, – не отталкивай меня…

Он расстегнул её халатик.

– Ты носишь чулки?..

– Так дешевле, – сконфуженно призналась Наташа.