Текст книги "Российский колокол №1-2 2015"

Он стал целовать её морщинки на шее, словно стараясь стереть их, и с каждым поцелуем она становилась всё желаннее.

Валерий Петрович наслаждался её смущением. Он осторожно раскрыл её словно морскую раковину неожиданно обнаружив в глубине настоящий жемчуг. Наташа застонала.

– Какая ты уютная внутри, – прошептал он ей на ушко. – Нет больше таких женщин – ты единственная осталась. Для меня…

Валерий Петрович был опытным мужчиной и знал, что любовь – прежде всего борьба за первенство. После первой близости становится ясно, кто стал рабом – мужчина или женщина. Он также понимал, что встреча с Наташей – его последний шанс изменить свою жизнь. Он уже хотел, чтобы эта женщина осталась с ним до конца дней. Он уже хотел, чтобы она любила его, а не жалела, и он сделал всё, чтобы Наташа наслаждалась близостью с ним.

Неожиданно она вскрикнула и как бы стала уменьшаться в размерах, будто из неё выпустили воздух. Она лежала совсем маленькая, положив голову ему на грудь и, казалось, не дышала.

– Что случилось, моя девочка? – едва слышно спросил Валерий Петрович. – Что с тобой?

– У меня так было всего один раз в жизни. Я думала, что больше никогда не испытаю такого сладкого счастья. Вы подарили мне рай. Я опять хочу жить. Вы – моё блаженство…

Это «вы» звучало иначе, чем то «вы», которым она вначале ответила ему. Это «вы» относилось не к возрасту и не к положению, это «вы» относилось к нему как к мужчине, которого она безоговорочно признавала своим господином.

Внезапно Наташа встала на колени и, как бы в благодарность, а может быть, действительно в благодарность, вылизала его всего, как тигрица вылизывает своего тигрёнка. Валерий Петрович понял, что победил, и теперь восторгался, глядя на покорённую, по-матерински вылизывающую его женщину. Он завоевал её. С этого часа и до скончания дней она принадлежит только ему…

– Господь услышал мои молитвы, – спокойно произнёс Валерий Петрович, – и подарил тебя.

– Нет, что вы, кто я такая? – прошептала она влюбленно. – Это я вымолила вас у Бога.

Они лежали ещё часа два, и он рассказал ей о своих планах.

– Мальчишку твоего я вылечу есть связи. Затем определю его к монахам, в монастырь. Пусть поживёт и поработает там. Его необходимо оторвать от компании, перевести в другую среду. После излечения будет жить в монастыре на правах послушника года три-четыре, а там посмотрим. Навещать его придётся только раз в полгода. Чаще нельзя. Тебя я переведу на другую работу. Будешь сестрой-хозяйкой в нашей госрезиденции на Валдае. Работёнка хлопотная, но ты справишься, я уверен. У меня вертолёт стоит в ангаре в Мячиково. Буду прилетать к тебе каждые выходные и праздники. Нам нужен год. За год я разведусь с женой, а ты – с мужем. Я помогу, никто и не пикнет. Через год я выйду в отставку, и мы уедем на Хайнань.

– Где это?

– В Китае, у меня там вилла. Согласна? – спросил он, усмехаясь.

– Как скажете, – она восхищённо глядела на него.

Потом Валерий Петрович захотел её опять.

– Вам нельзя, может ухудшиться состояние, – Наташа мягко отстранила его. – Скоро придёт утренняя смена, я вам сделаю укол, и вы заснёте. Я приду через два дня и, если не забудете то, что говорили, тогда я соглашусь окончательно.

– За кого ты меня принимаешь? – обиделся Валерий Петрович. – Я полюбил тебя и зову не в любовницы, а хочу, чтобы ты стала моей возлюбленной женой…

Во время этой бурной реплики Наташа ловко сделала ему сильнейший укол, и через три минуты Валерий Петрович уже спал как младенец. Поцеловав его в лоб, Наташа быстро сдала смену и бегом выскользнула из клиники.

Около входа она увидела длинный лимузин и стоящего возле машины молодого, крепкого человека в чёрном костюме и чёрном пальто, жующего бутерброд.

– Здравствуйте, я телохранитель Валерия Петровича, Паша. Вы ведь дежурили в его палате? Как он чувствует себя?

– Всё неплохо. Ночью больной чувствовал себя хорошо. Сейчас я сделала ему укол, прописанный врачом. Он снова уснул. Думаю, его обязательно вылечат.

– Спасибо, – Паша посмотрел ей вслед.

Эта медсестра была удивительно привлекательна. Ни единой морщинки, какая-то чувственная женственность, казалось, смешалась в ней с неброской красотой и сделала её неотразимой.

«Бывают же такие, – вздохнул холостой Паша. – Повезло её мужу!»

Через два дня, словно на крыльях, Наташа впорхнула в клинику. Быстро накинув халатик, она побежала в палату Валерия Петровича. Дверь была открыта. В палате санитарка застилала постель свежим бельём и делала уборку.

– А где больной? – удивлённо спросила Наташа. – Перевели куда-то?

– Умер больной. Не пережил кризис, говорят, начался некроз тканей. Наши врачи ничего не смогли поделать, – ответила та, не оборачиваясь. – Сейчас вскрытие проводят.

У Наташи закружилась голова, она еле дошла до ординаторской, вдруг упала и стала биться головой о пол, по-волчьи воя и крича: «Почему он, почему не я? Это несправедливо!», пока прибежавший дежурный врач не вколол ей гремучую смесь нитразепама.

Беда не приходит одна. При вскрытии тела Валерия Петровича выяснилось, что незадолго до смерти у него было половое сношение. И, хотя это не было причиной летального исхода, Наташу безжалостно уволили.

Постепенно она опустилась и стала пить вместе с мужем и свекровью. Сын стал законченным наркоманом и продал всё из дома. Как-то, в пьяном угаре, она рассказала мужу, почему её выгнали из клиники. Теперь, напившись, муж лупил её кулаками куда попало и орал: «Нагулялась, иди доставай ещё бутылку!» – и выгонял из дома.

Она стала просить милостыню. Как-то около метро она наткнулась на молодого, крепкого мужчину.

– Милок, дай рублик на опохмел, – попросила Наташа.

Паша, а это был он, хотел было пройти мимо, однако профессиональная память не подвела, и с огромным трудом, но он всё-таки узнал медсестру, которой так восхитился год назад. Перед ним стояла беззубая старуха с ввалившимися щеками, лицо её было испещрено глубокими морщинами, вся в синяках, взгляд бессмысленный… Он в ужасе бросил ей тысячу рублей и побежал прочь, не разбирая дороги.

Когда она принесла водки, в квартире опять началась пьянка, которая продолжалась три дня. Потом муж, Наташа и свекровь заснули кто где тупым, диким сном.

А что ещё делать нищей старухе в кризис? Только спиваться.

Юрий Никитин

Юрий Анатольевич Никитин – русский писатель, драматург, публицист. Родился, живет и работает в Астрахани.

Член Союза писателей СССР с 1986 года, участник Всесоюзного съезда молодых писателей (1984 г., Москва), Всемирного конгресса русскоязычной прессы (2000 г., Нью-Йорк) и Всемирного съезда P.E.N. Club (2000 г., Москва). Автор семи книг художественной прозы, трех пьес и множества публицистических статей.

Всесоюзную известность ему принесли повесть «Голограмма» (1986 г.), роман «Выкуп» (1990 г.), а также рассказы, изданные массовыми тиражами «Молодой гвардией».

Критика в целом благожелательно отнеслась к творчеству Юрия Никитина. Евгений Сидоров назвал его стиль «форсистым» (силовым, напористым), Владимир Орлов отметил, что он «не провинциален, как бывают провинциальны, а стало быть, и вторичны в смысловом и событийном отношении в своих работах иные литераторы, в том числе и столичные».

Вячеслав Шугаев в статье «Насмешливо, зло, остроумно…», предваряющей роман «Выкуп», поставил произведения Ю. Никитина в один ряд с «Пушкинским домом» А. Битова, включив их в число немногих книг, «…сообщающих нам современные способы борьбы с рабством, с засилием духовной и гражданской уравниловки, приобщающих нас, позволительно сказать, к технологии сопротивления».

Добрые слова были сказаны также Даниилом Граниным и Юрием Бондаревым, который встал на защиту астраханца в достаточно драматичный период его жизни и творчества, когда в сентябре 1986 года в «Литературной газете» вышла статья за подписью Ю. Рыбакова «Купание под душем в номере 108», посвященная первой книге Юрия Никитина «Голограмма».

Статья занимала почти половину третьей полосы, что само по себе было необычно для отклика на писательский дебют. Собственно, это была больше идеологическая, чем литературная статья. Автор по сути усмотрел в публикации «Голограммы» идеологическую диверсию и задавался вопросом, почему издательство ЦК ВЛКСМ вместо того, чтобы воспевать рабочего человека, строящего БАМ, представляет советской молодежи сомнительную личность, шляющуюся по америкам в обнимку с морально неустойчивой импортной девицей, курит-пьет, да еще купается с ней под душем в номере 108. Разумеется, этот вопрос был услышан и в ЦК, и в компетентных органах. Началась возня, которая вполне могла поставить точку на дальнейшем творчестве идейно незрелого автора. И поставила бы, если бы в ситуацию не вмешался один из руководителей писательского союза, авторитетнейший Юрий Бондарев. Перестройка была в самом зачаточном состоянии, и некоторые зарубежные радиостанции увидели в издании «Голограммы» еще один намек на скорые перемены в Советском Союзе.

В 1999 году выходит новая книга Юрия Никитина «Укромье ангела», удостоенная Артийской профессиональной премии в области литературы. В книгу включены большой роман «Взыскующее око» и психоделическая новелла, давшая название изданию. Также в этом году он получает премию Тредиаковского за книгу «Чудная ночь в начале июня» и ее же – спустя три года – за «Укромье ангела».

Из романов, написанных автором в последние годы, следует отметить гротескно-сатирическое произведение «Свистун Холопьев» (роман стиля) и мистический триллер «День, когда мы будем вместе».

Зарубежному читателю творчество Юрия Никитина знакомо в основном по рассказам в различных сборниках, переведенным на основные языки.

Из трех пьес («Вариации на тему драки», «Господин Гап и голубка», «Грязный старикашка») пока поставлена первая.

Как публицист Ю. Никитин часто печатается в «Литературной газете», которая после скандальной статьи про купание в душе ровно через год, ровно на том же месте той же полосы, поместила внушительных размеров фотографию «неблагонадежного» автора, тем самым как бы принеся извинения за статью Рыбакова. Широкий отклик у читателей нашли такие публикации астраханского писателя, как «Галоши для La Scala», «Душа и тело. История развода», «Астраханщина», «Выдь на Волгу…», «Дети – наше будущее. Если они до него дохромают» и др.

Увлекается спортом (баскетбол, теннис) и музыкой (классический американский джаз, старинные русские песни и романсы).

Глава двадцатая

Трудно в это поверить, но те сто метров, что отделяли кабинет Перчатникова от Агнешкиной палаты, я преодолел без всякого волнения, будто шел к приятелю, которого выписывали из больницы после профилактических процедур. Я даже что-то насвистывал, пока профессор не сделал мне замечание, волнуясь, верно, о том, что у меня денег не будет.

Внизу нас ждал Антип-часовой и милашка-дежурная, которой я сделал какой-то сомнительный комплимент, отчего она лишь доброжелательно сморщилась.

– Значит, так, Тимофей Бенедиктович, – начал торжественно Перчатников, и Антип тотчас поднялся со стула. – Вы сейчас зайдете в эту комнату, и чтобы вышли вскоре из нее с Агнешкой на руках. Задача ясна?

– Ясна, фельдмаршал! – отрапортовал я.

Отродясь у меня не было такого жизнерадостного настроения, как теперь. Будучи по натуре человеком сдержанным, я всегда стремился к ровному, бесстрастному, в библейском смысле равнодушному отношению ко всему сущему, и даже выработал в себе стойкое неприятие всякого рода радостных чувствований, но здесь меня словно подменили – я ликовал в душе своей!

Антип церемонно открыл передо мной дверь, и я вошел в райские кущи. Ангел мой стоял у окна, обхватив себя руками (я сразу же вспомнил эту ее излюбленную позу, которой она обычно выражала неудовольствие), и, привычно склонив набок голову, смотрела на меня. Одета она была в голубое поплиновое платье и в черные кожаные сандалии – я был в свое время представлен и платью, и обувке. Но вот ее правая рука медленно поползла вверх и знакомо припечатала рот.

Я хотел сказать: «Здравствуй, Аги!», но голос мой вместе с рассудком покинули меня. Зато я видел и слышал! Видел, как эта несносная девчонка, стоявшая у окна, отнимает руку ото рта, и слышал ее чуть хрипловатый (но ее!) голос: «Тим, почему они сказали, что ты подурнел? Ты даже и не очень постарел». «Это ты просто так говоришь, – вдруг услышал я свой голос. – Ты же вежливая девочка, поэтому щадишь меня». «Нет, Тим, это я постарела и подурнела, да еще в этой одежде. Не смотри на меня». «Я там купил тебе кое-что по мелочи: бельишко, платьишки, еще какие-то смешные сандалии – как у этих, помнишь, римлянок с не очень хорошим поведением. Может, пойдем ко мне, примеришь?» Она улыбнулась, покачивая головой, и сказала: «Какой ты милый, Тим! Иди ко мне, мой старичок, иди ко мне, мой Тим!» Я двинулся к ней, как робот, получивший команду, и, подойдя, сказал: «Здравствуй, Аги! С возвращением, любимая». Она тотчас запрыгнула на меня и, подобно маленькой обезьянке, обхватила руками шею, а ногами туловище и, уткнувшись лицом в мой кадык, зарыдала громко и протяжно. Мне было трудно дышать, но я не переменил позу, поддерживая ее тельце дрожавшими руками. Тихие слезы текли из моих глаз и капали ей на шелковистые волосы, которые я ласкал губами, что-то еще при этом шепча…

Выход наш был триумфальным. Как и было велено, я вынес Агнешку на руках под аплодисменты встречавших, которые к тому же раздобыли где-то цветы и шампанское. Я хотел даже пошутить по этому поводу, мол, как новорожденную в роддоме встречаете, но вовремя сообразил, что по сути так оно и было. Профессор Перчатников сказал пламенную речь, Антип стрельнул в потолок пробкой от шампанского, а симпатичная медсестричка зашмыгала носом и полезла в карман белоснежного халата за платком.

Мы выпили по глотку, и с овациями отправились домой. На лестнице между первым и вторым этажами Агнешка, дотоле молча, с закрытыми глазами прижимавшаяся к моей груди, вдруг распахнула свои прекрасные очи и спросила, часто моргая:

– Тим, у тебя есть хорошее зеркало?

– Что значит – хорошее? – не понял я. – Есть просто зеркало в прихожей. А хорошее – это какое?

– А такое, в котором я буду выглядеть молодой и красивой, – ответила Аги, щелкнув мне по лбу. – Ты знаешь, сколько мне теперь лет?

– Нет, не знаю, – сказал я. – Мне-то что до этого? А зеркало, про которое ты говоришь, у меня тоже есть. Оно во встроенном шкафу в гостиной. В нем ты будешь выглядеть, как тогда, много-много лет назад.

Я поначалу хотел назвать точную цифру, но язык у меня не повернулся – уж больно тяжелая это была цифра…

– Ну и чудненько! – сказала Аги. – Давай, шевели ногами, старичок!

У двери пришлось опустить ее на пол, и она, войдя и окинув быстрым взглядом номер, спросила:

– Мы будем здесь одни?

– Нет, – ответил я. – Здесь будут еще две очень сексуальных медсестры. Когда ты заснешь, они переключатся на меня.

– Ты все такой же, – удовлетворенно произнесла она и шагнула в гостиную. – Где твое хорошее зеркало?

Я указал ей на шкаф, и прежде чем подойти к нему, она глубоко вдохнула, потом быстро выдохнула и шагнула в неизвестность.

То, что я лицезрел следом, трудно передать словами. Однажды я наблюдал за котенком, который впервые увидел свое отражение. Он вздыбливал шерстку, выгибал спину, шипел на самого себя, потом отходил в сторону, не отводя взгляда от странного существа, вновь приближался и вытворял все то же самое. Не могу сказать, что Агнешка что-то вздыбливала, выгибала или, чего доброго, шипела, но ее реакция и связанные с этим эмоции весьма напоминали поведение пушистой симпатяги. Закончилось все тем, что она снова заревела и бросилась ко мне.

– Тим, я правда осталась прежней? – спросила она меня, задрав голову.

– Ты же видела, – кивнул я на зеркало. – Ты теперь даже лучше прежней.

Агнешка встала на цыпочки и, закрыв глаза, потянулась ко мне губами. Я так и не научил ее целоваться, или она все позабыла за тридцать лет. Рот ее снова открылся, и когда я вошел в него языком и попытался пощекотать ей нёбо, она задрожала и издала стон, который я уже не раз слышал прежде. Потом я силой оторвал ее от себя и сказал:

– Профессор рекомендовал в первый день воздержаться от возбуждающих ласк.

– Уф! – передернула она плечами. – Какой он дурак, этот твой профессор! А как здорово ты сделал мне сейчас! Ты раньше ведь так мне не делал?

– Нет, – подтвердил я. – Есть много такого, чего я не делал.

Она зыркнула на меня и отвернулась. Мне показалось, что она снова расплачется по известной причине, о которой я не собирался заговаривать первым, поэтому подошел и обнял ее сзади.

– Тебе не хочется примерить кое-какие наряды, моя радость? – спросил я, целуя ее в шею.

– А где они? – раскачиваясь, поинтересовалась Агнешка.

Я открыл шкаф и одну за другой достал обновы. Первым делом она ухватилась за коробку с бельем, быстро открыла ее и стала перед зеркалом прикладывать содержимое к себе.

– Откуда ты узнал, что черный цвет – мой любимый? – спросила она, продолжая вертеться у хорошего зеркала. – Я ведь тогда не носила черного…

– Ну, как всякий старый развратник… – начал я, однако она не дала мне договорить.

– Ужасно люблю старых развратников, которые дарят мне французское белье, – сказала вертихвостка, строя рожицы своему отражению. – Тим, а эти розы для меня? А почему их так много? Девятнадцать роз? Тим, ты хочешь сказать, что мне сейчас девятнадцать лет?

– Это случайность, – ответил я. – Просто взял охапку, а в ней оказалось девятнадцать штук. Могло бы оказаться и сорок девять.

– Нет уж! – сказала Агнешка. – Сколько есть, столько и нужно. Не напоминай мне больше о возрасте.

– Я тебе напоминаю?!

Но она уже тем же способом примеривала платье и крутилась при этом как юла. Потом она, прогнав меня на террасу, надевала все, как положено, и приглашала поочередно к осмотру. Я смотрел на все это и слабел на глазах, ожидая, что вот-вот рухну. Белье она приберегла к финалу. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, я сказал:

– Надеюсь, в завершающем выходе не будет ничего эротического?

– Вовремя ты мне об этом напомнил! – засмеялась Аги. – Иди туда и не подглядывай.

Я вернулся на террасу и, облокотившись на перила, постарался хотя бы предварительно осмыслить произошедшее, но мозги мои отказывались сотрудничать со мной, пребывая в благостной дреме, и все попытки заставить их проанализировать момент оканчивались ничем. Вскоре я услышал призывный зов из гостиной и обернулся на него.

Боже, как хороша она была! Я не большой знаток женского белья, но глядя теперь на Агнешку, понял, почему дамы всех возрастов придают ему такое преувеличенное значение. На ней и было всего ничего, лифчик с трусиками да чулки в резинку, однако они преобразили ее до неузнаваемости, чему немало способствовали и черные «лодочки» на высоченной шпильке.

– Ну, знаешь, – сказал я, – для такого старого пня, как я, это зрелище слишком опасно. Или ты хочешь побыстрее сжить меня со света и завести себе молодого приятеля?

– Это и все, что ты мне хочешь сказать? – разочарованно протянула она.

– Не все, – ответил я, прогуливаясь вокруг нее. – Главное я сообщу тебе ближе к ночи, когда тени станут длиннее, а воздух наполнится пением цикад.

– Тим, я ничего не поняла, – сказала она растерянно. – Какие тени, что за цикады? Хотя, ладно…Только смотри, не забудь!

Я помогал ей переодеваться. Стягивал аккуратно и неспешно чулки, предварительно сняв с нее туфли. В былые времена этот мой подвиг завершился бы, не успев начаться, а теперь я возбуждался так же медленно, как снимал с Агнешки чулки. Признаться, меня это несколько раздражало и даже мешало получать удовольствие от мимолетного соприкосновения с Агнешкиным телом. Кожа ее была нежной и бархатистой, с теми же двумя белесыми полосками на груди и бедрах.

– Тим, ты всегда теперь будешь таким… хорошим? – поинтересовалась она ласково, стоя передо мной почти что голой.

Я пошел на террасу и оттуда ответил:

– Профессор предупредил, что без особой нужды…

– А если у меня есть такая нужда? Может быть, сходишь к профессору и попросишь у него разрешение? – столь же ласково продолжила Аги.

– Вечером, дорогая, все вечером, – торговался я.

– Ладно, – согласилась нехотя она. – Кажется, ты что-то обещал сообщить мне ближе к ночи? Тогда и я расскажу тебе кое-что…

– Одевайся, – сказал я.

– Чертова кукла! – вспомнила она с улыбкой. – Ты забыл добавить: «чертова кукла». Как я смеялась тогда, услышав это!

Я сказал, что помню, хотя эпизод напрочь позабыл. А вот сами слова вспомнил и смех ее – тоже. Напряжение спало, и мы начали готовить обед. Собственно, готовил его я, да и то – как готовил? Доставал из холодильника банки, склянки, вакуумные упаковки, коробки, открывал их и содержимое раскладывал по тарелкам.

Агнешка сидела на тахте и, болтая ногами, молча наблюдала за мной. Но вскоре молчание ее прервалось.

– Тим, ты что – принимаешь лекарства? – спросила она, показывая на любовное снадобье, подаренное мне Антипом, которое я забыл убрать со столика.

Чертыхнувшись про себя, я ответил:

– Это гомеопатический препарат для сердечной мышцы. Я все же не мальчик, а с учетом тех нагрузок, которые ты мне грозишь обеспечить… Кстати, надо принять.

Пока я запивал капсулу водой, Агнешка уже придвинулась ко мне и доверчиво глядела на меня. Нижняя ее губа, моя любимица, наехала на верхнюю, и казалось, что скоро снова заморосит.

– Тим, ты болен? – тихо спросила она. – Ты не можешь болеть, Тим! У меня, кроме тебя, никого не осталось. Я все знаю и про своих родителей, и про тетю Ядвигу, и про Гжегоша, и про Лидию… Ты не должен оставить меня одну, Тим! Так нечестно. Мне хочется плакать, Тим.

– Плачь, – сказал я. – Только ты должна знать, что я люблю тебя больше всего на свете и сделаю все, чтобы ты была счастливой.

Я ожидал, что вот теперь разверзнутся хляби небесные и потекут реки слез, но Агнешка лишь дотянулась до меня и слегка прижала свои губы к моим. Потом она шлепнула меня по руке и начала выкомаривать какой-то папуасский танец с задиранием ног и воинствующими возгласами. Спустя секунд десять я присоединился к ней и вскоре стал главным папуасом…

За обедом она сидела у меня на коленях, и я кормил ее из своих рук. Я даже влил в нее граммов пятьдесят бренди, тут же, впрочем, пожалев об этом, потому что и своего баламутства у нее было не меньше, чем на поллитра. Ела и пила она с аппетитом, относительно смирно сидя со слюнявчиком на моих коленях, и иногда, вытерев губы, чмокала меня то в одну, то в другую щеку. В эти минуты я ощущал себя отцом и даже желал максимально продлить это дивное чувство. То главное, чего я был лишен в жизни, катившейся уже под гору, оказалось настолько сладостным, что я уже не знал определенно, какую роль выбрал бы для себя, коли возникла проблема выбора – Агнешкиного отца или все же мужа.

К вечеру первый акт был завершен. Мы с Агнешкой переоблачились в халаты – у нее был светло-голубой, а у меня насыщенно-коричневый. Я уже с полчаса сидел за фортепьяно и пускал в расход весь свой репертуар, единственная же моя слушательница и почитательница после каждой композиции создавала такой восторженный шум, что человеку, стоявшему в прихожей, могло представиться, будто в гостиной по меньшей мере человек пять. Когда я объявил перерыв, она сама налила мне бренди и поднесла с глубоким реверансом.

Я был счастлив. Если бы меня спросили, отчего, то ответ мой был бы короток и прост: от всего. Агнешка преобразила весь мир вокруг меня, наполнила его смыслом, добавила красок, обострила и разнообразила чувства. За день-другой до ее появления думалось: как бы это тайно приглядеться к ней, совместить ее облик с обликом той давней и, казалось, навсегда утраченной Агнешки. Теперь в этом не было нужды. Чем больше я смотрел на нее не исподволь, а прямо и неотрывно, чем чаще слышал ее милый, словно слегка простуженный голосок, – тем сильнее убеждался в том, что свершилось чудо из чудес. И если даже это была не она, то, безусловно, ее к о п и я, говорил я себе, теша самолюбие моего гундосого оппонента, который, похоже, рвал и метал внутри меня.

– Ты стал играть намного лучше, – сказала Аги, устроившись на полу у моих ног. – Ты и раньше играл хорошо, но теперь еще лучше. Ты вообще такой талантливый и импозантный, Тим…

– Эй, там внизу! – крикнул я, сложив ладони рупором. – Хватит нахваливать меня, я не женщина. Я грязный старикашка, как назвала меня недавно одна дама.

– А что такое «грязный старикашка»? – подняла глаза Агнешка. – Это старый человек, который не имеет возможности мыться каждый день? Но ты ведь не старый человек и принимаешь душ…

– Нет, милая моя защитница, – сказал я, целуя ее в лоб. – Грязный старикашка – это тот, у кого в голове грязные мысли, в основном, сексуального характера. Вот смотрит такой грязный старикашка на молодую женщину вроде тебя и думает, как бы ее поскорее в постель затащить.

– А ты об этом, конечно, не думаешь? – хитро прищурившись, поинтересовалась Аги.

– Почему не думаю… – начал оправдываться я, но тотчас был остановлен вполне логичным выводом мой овечки.

– Значит, тебя правильно назвали грязным старикашкой, – вздохнула она, отодвигаясь.

Я потянулся за ней и свалился на пол, а она тут же оседлала меня и стала щекотать, сама заливаясь при этом смехом. Рука моя нырнула под ее халат, но, не успев произвести там переполоха, была остановлена и выдворена.

– Не сейчас, Тим, – перестав смеяться, тихо произнесла Агнешка. – Мне еще надо тебе кое-что сказать.

Она поднялась и села в кресло. Потом взяла бутылку «Плиски», налила немного и медленно выпила, закусив лимоном и долькой шоколада. Было заметно, что настроение у нее переменилось, и я сказал, обняв ее ноги:

– Расскажи дедушке, что там у тебя стряслось?

– Дедушке бы я этого не рассказала, а тебе расскажу, потому что это будет нечестно, когда ты сам обо всем догадаешься, – сообщила она, отнимая у моих рук свои ноги. – Сядь, пожалуйста, рядом со мной и не смотри на меня.

Я не стал задавать уточняющих вопросов, сел на тахту и принялся разглядывать ее ноги в смешных гамашах.

– Прости меня, Тим, – услышал я ее голос, который можно было бы назвать официальным по интонации, если бы он не вибрировал едва заметно. – Я когда-то говорила тебе, что ты будешь у меня первым…

Произнеся это, она замолчала, будто собиралась дальше прочитать стихотворение, но забыла начальную строку. Я тоже молчал, продолжая изучать гамаши. Мне было известно, о чем она поведает дальше. Об этом в свое время поставил меня в известность профессор Перчатников, но я молчал, полагая, что моя осведомленность в таком деликатном вопросе, если я о ней объявлю, не даст ничего хорошего. Вместо этого я приподнял Агнешку из кресла и усадил к себе на колени. Она сразу же уткнулась в мою грудь и тихо заплакала.

Я не утешал ее. Эти слезы были благом для нее. Вместе с ними уходили давнишние боль и отчаяние, теперь уже по сути фантомные, но все еще терзавшие этот теплый комочек, который я бережно держал в своих руках.

Она успокоилась вскоре. Оторвав заплаканное лицо от моей груди, Аги, от безутешного вида которой у меня сжималось сердце, наконец-то сказала, глядя мне в глаза:

– Я обманула тебя, Тим. Первым был не ты, а…

– Пан Гжегош?

– Нет, – мотнула она головой, – не Гжегош, хотя он очень этого хотел. Это был Пламен.

Ошибочка вышла, подумал я, по странности злорадно. Этот-то как умудрился все сделать по-взрослому, и когда? Я не хотел задавать ей никаких дополнительных вопросов. Только теперь я ощутил какое-то свербящее раздражение на всех подряд: и на Пламена, и на Агнешку, и на самого себя… Конечно, уязвлено было мое мужское самолюбие, и пусть этой драме было тридцать лет, признание Агнешки лишь разбередило рану, которая, в отличие от самой драмы, была куда свежее.

Она рассказала все сама. Перед этим она попросила сигарету и очень обрадовалась, узнав, что я бросил курить. Тем не менее, в поход за куревом она меня снарядила, и пришлось спускаться к магистрали, где находился ближайший магазинчик.

Агнешка внимательно изучила пачку «Мальборо», блок которых я купил в память о прежних днях, и, удовлетворенно кивнув, закурила. Я ждал, что разглядывая пачку, она напомнит мне о кишиневской «Америке», от которой они с Лидией воротили нос, но она тактично промолчала, хотя я и без этого все понял.

История с грехопадением выглядела так. Мерзавка Лидия, узнав от своих высоконравственных соплеменниц о наших с Аги прилюдных поцелуйчиках и прочих невинных нежностях, рассказала ей о том, что спала со мной уже не раз и попросила оставить меня в покое, потому что якобы надоела мне своими приставаниями. Разъяренная Аги пошла искать меня в том числе и в баре у Пламена, где в конце концов здорово набралась и лишилась свой гордости на хорошо известном мне топчане в бендежке у бара. Ничего, кроме боли, она не чувствовала, да вдобавок ее вырвало. За время рассказа она выкурила подряд две сигареты и, замолчав, вопросительно глянула на меня.

Хотя новость ее таковой для меня не являлась, я все же был подавлен. Более всего меня угнетал топчан, покрытый какой-то рогожкой, на котором накануне я отлежал себе бока. Я даже представил на миг, как сопляк с перекачанной шеей, которую заранее следовало бы ему свернуть, грубо тиская пьяную гостью, укладывает ее на этот чертов топчан, прилаживает трясущимися руками чертову резинку на свою чертову морковку и, помогая себе руками, входит в Агнешку, несмотря на ее сопротивление и болезненные стоны. Почему-то я решил для себя, что она противилась соитию. Впрочем, причина такого моего решения лежала на поверхности: мне удобнее было считать это насилием, чем добровольной сдачей неприступной прежде крепости.

Раздумья мои закончились тем, что я вытащил из пачки сигарету и закурил. Раздражение было, видимо, столь сильно, что я даже не поморщился от неприятного табачного привкуса во рту, от которого уже давно отвык. Агнешка несколько раз порывалась молча выхватить у меня сигарету, в результате чего я поднялся и принялся ходить по гостиной.

Я не ожидал от себя такой реакции. И чем больше я пытался внушить себе, что это все меркнет по сравнению в возвращением

Агнешки, тем отчетливее проявлялись в моих глазах и убогая бендежка, и топчан с рогожкой, и распростертая на нем моя не вязавшая лыка Аги, бормотавшая что-то неразборчивое с идиотским смешком, покуда ей не стало больно и противно…

Не докурив сигарету, я изничтожил ее в пепельнице и глянул на Агнешку. Она сидела на тахте, положив руки на колени, и смотрела перед собой с той безучастностью, с какой обычно смотрят слепые. Этот ее жалкий и беспомощный вид излечил меня моментально, заставив позабыть обо всем, что совсем недавно отравляло радость бытия. Я сел рядом с сироткой и вновь возвернул ее на свои колени…