Текст книги "Рюмка водки на столе (сборник)"

Коллектив авторов
Рюмка водки на столе: 40°-ые истории. Сборник

© Авторы, 2013

© А. Кудрявцев, составление, 2013

© Е. Осипов, рисунки,2013

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Владимир Лорченков
И мертвые восстанут

Он был примерно на две головы выше меня. Я смотрел на него, задрав голову. Но это не имело значения, потому что он все равно стоял, а я сидел на скамье в парке. И если бы даже он был ниже меня, мне все равно пришлось бы задирать голову. На нем был теплый – чересчур теплый для конца мая в Кишиневе – костюм, белая рубаха, и у него был портфель. Ясно. Какой-нибудь проповедник сраный. Я хотел было послать его подальше, но у меня не было сил. Я просто сидел и моргал, глядя на него и чувствуя, как в моих глазах собираются слезы. Так всегда на другой день, если перепьешь. Я попробовал приподнять бутылку с пивом – два литра, – но у меня ничего не получилось. Он заботливо помог мне придержать пузырек и нацедил в пластмассовый стаканчик пивка. Я жестом поблагодарил и выпил.

– Вообще-то, – сказал я потом, отдуваясь, – пива я не пью.

– Тем более украинского, потому что украинское пиво это не пиво, а спиртосодержащий напиток с ароматизатором «пиво», – сказал я.

– Но похмеляюсь им с удовольствием, – признался я.

Он принял это за приглашение побеседовать. Все так же стоя надо мной, он спросил:

– Веришь ли ты в Иисуса, брат?

– Ясен хрен, – сказал я, потому что ждал чего-то подобного.

– Только не называй меня брат, – сказал я.

– У меня уже есть брат, и это не говно, типа вас, бездельников-сектантов, а настоящий мужик, нормальный, слышишь, черт тебя побери, – сказал я.

– Вот видишь! – сказал он и улыбнулся. – Бог есть, и Он дал тебе брата!

– Но брат сейчас ДАЛЕКО, – сказал я.

– Как же так получилось, что единственный человек, который меня понимает, находится ужасно далеко, а? – спросил я.

– Кстати, – спросил я, – что ты здесь делаешь? Ладно я работу прогуливаю, но ты-то, ты…

– Я проповедую, – улыбнулся он.

– Открой обзор, – сказал я.

Он присел, и я увидел, наконец, небо. Оно было синим, и огромный платан надо мной – ему лет семьдесят, подумал я, не меньше, – перебирал листвой, как карманник серебряной монетой между пальцами. И таких деревьев в парке было много. Парк был знаком до сантиметра. Я начинал здесь маленьким мальчиком, бегая кроссы в спортивной школе, и закончу от удара во время какого-нибудь особенно страшного похмелья, подумал я. Ох уж эта блядская Долина Роз. Центровое место всей моей жизни, подумал я. И хлебнул еще пива. Проповедник смотрел на меня с интересом.

– Иисус любит тебя, – сказал он.

– Если так, то почему мне так плохо? – спросил я.

– Ты с перепою, – сменил он тон с пафосного на слегка озабоченный.

– Так какого хрена мне плохо, а? – спросил я.

– Все твердят Иисус, Иисус, Христос да Христос, а чтобы взять да и что-то сделать, слабо, а? – спросил я.

– Где он, этот Иисус ваш, когда Он и ПРАВДА нужен, – сказал я.

– Тебе тяжело? – спросил он участливо.

– А что, не видно? – спросил я.

– Иисус дал тебе пива! – сказал он радостно.

– Думаешь, выкрутился? – спросил я, а он радостно покивал.

– Не считается, – сказал я злорадно.

– Если на то пошло, Иисус ПРОДАЛ мне пиво, – сказал я.

– Ты требуешь чуда, – скорее спросил, чем сказал он.

– Я требую чуда, – сказал я, с сожалением глядя, как бутылка-то пустеет.

Всегда так. Четыре литра взять стыдно, а двух явно не хватает. Никогда.

– Дьявол искушал Иисуса явить чудо, – сказал осуждающе этот богослов сраный.

– Дьявол всего лишь просил его прыгнуть разок со скалы, – сказал я.

– И ты не Иисус, а я не дьявол, – сказал я.

– Давай поговорим о том, как точно сбылось предсказание в Ветхом Завете о Навуходоно… – начал он.

– Давай не поговорим об этом, – прервал я.

– Чего ты хочешь? – спросил он.

– Чуда, – сказал я.

В это время на аллее появилась тележка, а за ней и жирная тетка, которая стала переворачивать тележку, как столик. Я уж думал, она не придет. У нее всегда можно купить пива. Проповедник глядел на меня вопросительно. Я покачал головой. Конечно, это вовсе не чудо никакое. Тетка могла прийти в парк торговать соком, водой, пивом и воздушной кукурузой, а могла и не прийти. На меня пахнуло молодым потом, и я – насколько мог быстро – повернулся. Мимо бежали кросс двенадцатиклассницы. К сожалению, я был чересчур не в форме, чтобы подставить ногу одной из них, а потом утащить жертву в кусты. Да и проповедник был не очень подходящей компанией для такого времяпровождения. Я допил пиво, бросил бутылку в урну – попал, к своему удивлению, – и, пробуя силы, приподнялся. Потом встал и пошел к продавщице пива.

– И все же Господь обязательно явит тебе чудо, – сказал вслед мне этот чудак.

– Непременно, – сказал я.

– Вот увидишь, – крикнул он.

– Обязательно, – сказал я.

– Прямо сейчас! – взвизгнул он.

– Ну конечно же, – бросил я.

– В сей же момент! – заорал он.

– Всенепременно, – сказал я.

После чего обернулся, чтобы послать его наконец-то как следует, но на скамейке никого не было. Если бы я был студенткой филфака и прочитал сто пятьдесят семь раз «Мастера и Маргариту» – а это для них обязанность, вроде как для пограничника уметь бегать с собакой, – то непременно бы вздрогнул. Но это было далеко не первое похмелье в моей жизни. Я знал, что в такие моменты чего только ни случается. И никакие дьяволы советского розлива тут ни при чем. Алкоголь играет, сказал я себе. И пошел за добавкой, еще поиграть. Но буквально в двух-трех метрах от столика, хотя все вроде как и продолжало выглядеть обычным, – что-то в атмосфере изменилось. Воздух как будто щелкнул и, судя по тому, как люди в парке продолжали заниматься своими делами, – изменилось лишь для меня. Так что я не стал заострять на этом внимание и купил себе еще пива. Но я уже знал.

Что-то случится.

* * *

И случилось все гораздо быстрее, чем я ожидал.

И никакой подготовки в виде серного дождя, молний, грома или еще какой-то этой феерической херни из Ветхого Завета не было. В воздухе просто потемнело, и начался дождь. Ну я и спрятался от него под деревом. А там стояла какая-то девушка. Я шел уже на пятый литр, так что можно было и познакомиться. От украинского пива выражаешься всегда выспренно, глупо и провинциально, прям как ведущие светских новостей на ихнем украинском телевидении, так что я начал так:

– Милая незнакомка…

– Милый знакомец, – сказала она и повернулась.

К счастью, я был уже достаточно пьян. Поэтому не испугался, когда на меня посмотрела Ниночка Приходько. Толстенькая девчонка – кстати, украинка – из параллельного класса, которая была в меня влюблена всю школу. И с которой я трахался, когда поступил в институт и понял, что трахаться нужно со всеми, кто в тебя влюблен, а не строить из себя чистюлю сраного.

Все бы ничего, только Ниночка уже лет десять как была мертва.

Отучилась на бухгалтера, устроилась по профессии и спустя полгода бросилась под поезд из-за какой-то растраты. Помню, все мы дико переживали. Ну все парни в ее дворе. Ниночка ведь, как и положено всякой Ужасно романтичной в шестнадцать лет девушке, в двадцать пять стала не менее Ужасно доступной. Все это я вспомнил, глядя на нее.

– Сам ты прошма! – сказала Ниночка и улыбнулась.

Но улыбнулась как-то невесело. Ей явно было нехорошо. Алкоголь, подумал я. Какая-то сумасшедшая. Очень похожи.

– Рад, мудак? – спросила она.

– Чему? – спросил я.

– Тому, что мне из земли вылезти пришлось ради того, чтобы какой-то мудак уверовал, – сказала она.

– Нина?!!!!!.. – сказал я.

– Нет, бля, Вася, – сказала она.

И обвела рукой горизонт. Вокруг нас стояло человек двадцать, не меньше, которые, как я точно знал – поскольку не раз напивался до полусмерти на их похоронах, – сыграли в ящик. Но они были. И они стояли. И все говорили мне:

– Привет, привет!

Я отбежал от дерева и бросился из парка.

К сожалению, в городе ситуация была не лучше.

Еще при выходе из парка мне улыбнулся другой мой покойный одноклассник, Федя по прозвищу Вертолетчик. Мы прозвали его так за пристрастие к выбрасыванию с девятого этажа кошек с пропеллером, который он забивал в несчастных скотин гвоздем.

У фонтана стоял мой приятель Раду, который в 92 году сбежал из дому, чтобы подносить патроны воинам-освободителям, поехавшим завоевывать Тирасполь.

До фронта он не доехал, потому что попал под «КамАЗ».

У дороги я замедлил шаг. Там, взявшись за руки, стояла мертвая парочка, о которой даже в «Экспресс-газете» писали.

Жили они в нашем же дворе. Сашка и Маринка Соловьевы. Прославились они в узких кругах желтой прессы тем, что – уже после бракосочетания – поняли, насколько каждый из них ошибался в своих гендерных пристрастиях. Проще говоря, каждый из них оказался гомосексуалистом. Но они любили друг друга. Тогда Сашка за двенадцать лет службы в каком-то учреждении скопил денег на смену пола и тайком от Маринки сделал операцию. Ну чтобы быть с ней лесбиянкой, пусть и несчастной. В глубине души-то он был «голубой». А Маринка сделала ровно то же самое, чтобы быть пусть и несчастным «голубым», но рядом со счастливым Сашкой. Встретившись после операций, они здорово удивились, но дело было сделано. Пришлось им, обменявшись паспортами – Сашка стал Маринкой, а Маринка Сашкой, – жить и дальше, как гетересоксуальная пара. Чтобы хоть как-то обозначить случившиеся с ними изменения, они сменили фамилию на Петуховых. Увы, это ничего не меняло. Но мучились так они, к счастью, недолго. Обоих убил врач, делавший им операцию. Доктор влюбился в Маринку, когда та была еще женщиной, и уже тогда ревновал ее к Сашке. А уж когда Маринка стала мужчиной и Сашкой, чтобы жить с Сашкой, который стал женщиной и Маринкой, чтобы жить с Маринкой, которая…

Доктор понял, что ему проще прирезать их обоих, а не разбираться, кого из них и к кому ему теперь следует ревновать. Жуткая история.

Я бросился от них к ларьку, чтобы купить пива. Но оттуда мне улыбался покойный Хо Ши Мин.

Ну и, наконец, главное чудо.

Мое похмелье исчезло.

* * *

Я даже не удивился, когда на мою попытку вызвать с мобильного «скорую» ко мне подлетела четверка огненных лошадей, управлял которыми – стоя в роскошной колеснице – мой недавний собеседник.

Правда, кроме рук у него были еще и крылья, да и вместо костюма на нем теперь была простыня.

– Туника, а не простыня, дикарь, – сказал он и подмигнул. – Садись, подвезу.

Я повиновался, и мы поехали в парк. Там присели. Он щелкнул пальцами, и у меня в руке оказался бочонок пива на пять литров, причем пива хорошего. Ладно. Я нацедил стаканчик. Пока пивко есть, можно и на конец света полюбоваться. Я не сомневался, что Апокалипсис наступил. Иначе на кой вытаскивать мертвяков из могил?

– Ну и как, сын мой, ты уверовал? – спросил он.

– Да как-то так… Ну в целом… В общем… – замялся я.

– Блядь! – взревел он. – По улицам ходят, между прочим, мертвые!

– У тебя нет похмелья! Мертвяки разгуливают, как живые, – крикнул он трубным гласом.

– И тебе, блядь ты такая, этого МАЛО?! – разозлился он.

– Нет-нет! – испуганно сказал я.

– Не то чтобы мало, – сказал я, – просто, ну как бы…

– Просто, ну как бы ЧТО? – ждал он.

– Ну нельзя ли еще какое-нибудь доказательство? – спросил я в надежде потянуть время, чтобы выжрать все пять литров пивка.

– Говори, что ЕЩЕ? – спросил он устало.

– Ты, наверное, будешь сердиться, – сказал я.

– Да ГОВОРИ уже, ломака блядь несчастный, – сказал он и утер пот со лба.

– Клеопатра… – сказал я.

– Что Клеопатра? – спросил он.

– Ну нельзя ли мне… – сказал я, – ну Клеопатру…

– Что? – не понимал он.

– Ну Клеопатру же! – сказал я под его недоумевающим взглядом.

– Что, блядь, Клеопатру? – спросил он.

– Трахнуть, – пробормотал я.

– ЧТО? – сказал он.

– Ну нельзя ли мне трахнуть Клеопатру? – спросил я.

– Тогда я точно уверую! – пообещал я.

Вместо ответа он выпустил воздух со свистом – пару платанов сломались, как спички, – и пару минут глядел на меня как-то брезгливо и даже с презрением.

– Значит, БЛЯДЬ, тебе еще и Клеопатру подавай, – сказал он, – наглый ты козел, Фома ты наш неверующий…

– Владимир, – робко поправил я, – Вла-ди-мир.

– Вла-ди-мир хо-че-т вы-тра-ха-ть Кле-о-пат-ру, значит, – издевательски сказал он.

– Если можно, – робко сказал я, – ну понемножечку, исключительно в качестве подтверждающего экспери…

– Ладно, – сказал он.

– Поражаюсь я своему терпению, – поднял он голову к небесам.

– А ведь Иисус куда терпеливее! – сказал он, подняв палец.

– Верю, верю! – сказал я.

– Верней, вот-вот поверю, – поправился я.

Он досадливо махнул крылом, и все куда-то исчезло. Я очутился в сыром холодном помещении, буквально пропитанном сладкими ароматами. Прям восточный базар, подумал я. Откуда-то из-под тяжелой ткани, которыми здесь было укутано если не все, то почти все, появилась чрезвычайно смуглая женщина с выдающимися зубами, неправильной формы головой и костлявыми ключицами.

– Что за хрень? – спросил я.

– А-анара барата ме! – сказала она.

– А? – спросил я.

– Бе-бад-езаку-ра! – сказала она.

– Клео, ты? – спросил я.

– Агурда! – сказала она и присела.

Дальше все пошло как по маслу. Я расстегнулся, и она, как это стыдливо именуется в их летописях, сыграла на моей флейте. У меня еще в голове шумело, когда все исчезло, – я только в панике глянул вниз, убедиться, что Клео не прихватила зубами одну мою драгоценность в спешке, – и я очутился перед Гавриилом. Это ведь был архангел Гавриил, я сразу понял.

– Ну как? – спросил он.

– Ну ничего так, – сказал я.

– НИЧЕГО ТАК? – спросил он.

– Ему, жалкому пьянчужке, делает минет Царица Царей, самая легендарная женщина мира, источник вдохновения, наслаж…

– Брось, – сказал я, – она ж не пылесос, а ты не агент, сам понимаешь, все это реклама.

– Ну, в общем, да, – согласился он, – а ты чего ожидал?

– Ну не знаю, – сказал я задумчиво, – может, чего-то этакого…

– Чего этакого? – спросил он, чуя неладное.

– Ну там, – пробубнил, опустив голову я, – Жанну д’Арк или там…

* * *

Бедняга и правда оказался очень терпеливым.

Я оприходовал Жанну д’Арк. Потешился с той девчонкой, которая позировала для Венеры Милосской. Побывал с царицей Савской, поласкал Зенобию, отдохнул с половиной натурщиц Рембрандта, Ван Гога, и, эксперимента ради, Кустодиева. Кустодиевские, кстати, мне не понравились, потому что все понимали по-русски. Неприятно было услышать:

– Девчонки, опять какой-то озабоченный от Гавриила прилетел трахаться…

Поэтому я переключился на иностранок. Императрицу Екатерину тоже навестил, конечно, она ведь была немка. Гаврюша перебросил меня к ней, еще только когда девчонка заезжала на территорию этой ужасной заснеженной России. Прямо в карету, укутанную мехами. Я скрасил ей путь до столицы. Потом отогрелся с Моной Лизой. Ну и так далее. Я только и делал, что прыгал из одной знаменитой постели в другую.

В общем, карусель получилась недурной. Под конец я едва на ногах стоял. И когда очутился на скамейке в парке с Гавриилом в виде проповедника, даже был ему благодарен. Хватит уже.

– Ну как? – спросил он, глядя в дешевенькую Библию.

– Супер, – сказал я, отдуваясь, и добавил для него: – ВЕРУЮ.

Хлебнул еще пивка, а потом сказал:

– Ну я пойду?

– Ага, – сказал он.

– Ну давай, – сказал я и пошел.

Ноги двигались, но почему-то я стоял на месте.

– Что за фокусы? – спросил я.

– А? – спросил он, отложил книжку и пояснил: – Так тебе ТУДА.

«Туда» оказалось лазом под люком на аллее. Я заглянул. Никаких огней, ничего такого. Я увидел дорожку, которая шла сужаясь, и конец ее терялся за приятным, в общем-то, горизонтом.

– Почему туда? – спросил я.

– Живу-то я там, – показал я рукой в сторону дома.

– Да ты же умер, – сказал он осторожно.

– Ясно, – сказал я, – предполагал я, что тут дело нечисто…

– Все чисто, – сказал он грустно.

– Ты испил свою чашу и выбрал свою меру, – пояснил он, – умер от удара.

– Еще часа три назад, – уточнил он.

– Какие же вы с Ним… обманщики, – сказал я.

– Наебщики, хотел ты сказать? – спросил он.

– Ага, – сказал я, ведь и правда хотел, но перетрухал, зачем нарываться, я ведь теперь в их власти, подумал я…

– Дурачок, – сказал он ласково, – ты и живой был в нашей власти…

– Это несправедливо, – сказал я.

– Чувак, – спросил он, – неужели ты думал, что живой мужик может и Клеопатру трахнуть, и Жанну д’Арк, и царицу Савскую?

– Ну да, – сказал я.

– Они же давно уже УМЕРЛИ, а мертвого трахнуть может только мертвый, – сказал он.

– В глобальном смысле, конечно, – добавил он.

Но мне уже было неинтересно. Туда так туда. Я приподнял люк, спустился и ступил на свою последнюю дорогу. Я подумал, что сказать миру напоследок. Гавриил терпеливо ждал. Я покряхтел и полез. Ничего не придумывалось.

– Да пошли вы, бля, все, – сказал я.

* * *

Идти было приятно. Трава под ногами пружинила. Интересно, подумал я, Бог – Он как Санта-Клаус или как Джигарханян? Сбоку кто-то задышал. Я не поворачивал голову из принципа.

– Чувак, – сказал архангел. – Слушай…

– Слушаю, – сказал я.

– Нам жутко неудобно, – сказал он.

– А почему так рано-то? – спросил я.

– Мне же еще и сорока нет, – сказал я.

– Вернее, не было, – поправился я, – так за какие такие грехи?!

Он только посмотрел скептически. И я заткнулся.

– Дело не в грехах, которых у тебя немерено, – сказал он.

– Если бы мы каждого мудака брали за жопу за его грехи, вас бы пришлось всех убивать с семи лет, – сказал он.

– Дело в ПРЕДНАЗНАЧЕНИИ, – сказал он.

– Ты свое предназначение исполнил, – сказал он.

– ДА?! – удивился я.

– Помнишь тот рассказ свой, ну про детей ленинградских, – спросил он, – ты его лет шесть назад написал?

– Смутно, – соврал я, потому что не помнил.

– Ну так это и было твое предназначение, – сказал он.

– А, – сказал я.

– Еще раз прости, – сказал он, – и ОН тоже просил передать, что извиняется.

– Я разочарован, – сказал я.

– Все разочаровываются, – сказал он грустно.

– Да ладно, – сказал я.

– Я вас прощаю, – простил их я.

– Правда? – обрадовался он. – Ну тогда спасибо!

– Прощаемся без обид, – сказал он.

– Прощаемся без обид, – сказал я.

Он пропал, а дорога все длилась. Я прикинул на глаз, получалось, идти несколько дней. Это только то, что видно. А может, у них здесь все так устроено, чтобы идти надо было всегда? В таком случае надо искать выпить и попутчика.

Хорошо бы это была женщина, подумал я.

Дочь Менделеева

31 января отмечают день рождения русской водки. Именно в этот день в 1865 г. Дмитрий Иванович Менделеев защитил свою знаменитую докторскую диссертацию «О соединении спирта с водою».

Существует миф, согласно которому водку в Россию завезли. Более того, в конце 1970-х гг. Польша обратилась в Международный арбитраж с требованием применять слово «водка» исключительно к польскому крепкому алкоголю и вообще запретить русским использовать это слово для обозначения своего товара на международном рынке. Арбитраж Польшу не поддержал, а водка, несмотря на претензии немцев, поляков, финнов и прочих, появилась именно в России.

Вообще, на Руси крепкие напитки употребляли уже в XI–XII вв., и содержание спирта в них могло доходить до 56 градусов. Впрочем, действительно, в 1386 г. генуэзские послы привезли в Москву aqua vitae – «живую воду» и представили ее великому князю Дмитрию Донскому. Но это был винный спирт высокой концентрации, впервые полученный в 1334 г. алхимиком из Прованса Арнольдом Вилльневом. Основа же водки – злак, и именно резкое повышение в XV в. урожайности зерновых, убыль медоварения, а также падение Византии, откуда экспортировалось виноградное вино, изменило вкусы русских. Около 1430 г., согласно преданию, монах Исидор из Чудова монастыря, находившегося на территории Московского Кремля, создал рецепт первой русской водки.

Кстати, название «водка» появилось гораздо позже самого напитка. Долгое время водку называли «вином», прибавляя к этому термину различные эпитеты:

«вареное вино» и «перевар» – одно из первых названий, связанных с производством водки;

«хлебное вино» – общее название водки во второй половине XVII в.;

«оржаное винцо», «житное вино» – обозначение водки до середины XIX в.;

«зелено-вино», «хмельное вино», «зелье пагубное» – фольклорные, разговорные термины;

«горькое вино» – водка с горьковатыми травами, позже – синоним несчастной жизни.

«горящее, жженое вино», «горячее вино» – украинская «горилка»;

«корчма» – водка незаконного производства, самогон.

Юрий Мамлеев
Висельник

Николай Савельич Ублюдов, впечатлительный толстозадый мужчина с бегающе-замученным взглядом, решил повеситься. К этому решению он пришел после того, как жена отказала ему в четвертинке. Матерясь, расшвыривая тарелки и кастрюльки, он полез на стол, чтобы приделать петлю. Кончать в полном смысле этого слова он не хотел: цель была лишь припугнуть жену.

Закрепив веревку к своему воротнику, повернувшись лицом к двери и чуть запрятав ножки за самовар, он сделал видимость самоубийства, как бы повиснув над столом. Глазки свои Николай Савельич умиленно прикрыл, ручки сложил на животике и принялся мечтать. От жалости к себе он даже немножко помочился в штаны. Часто нервно вздрагивая и открывая глазки: а вдруг он на самом деле повесился?

Летний зной гудел в комнате, было очень жарко, и Николай Савельич иной раз приподнимал рубашку, дабы отереть пот с жирных боков. Ждать нужно было неопределенно: жена могла прийти из магазина вот-вот, могла и застрять часика на два-три. Николай Савельич, мысленно фыркая, иногда доставал из кармана брюк бутылку пивка, чтобы промочить горло. Под конец он немножко даже вздремнул.

Во время сна он особенно много обливался потом, и ему казалось, что это стекают с головы его мысли. И еще ему казалось, что у него, толстого и здорового мужчины, очень слабое и женственное сердце.

Очнулся Николай Савельич от того, что ему взгрустнулось. Как раз в эту минуту, еле успел Николай Савельич замереть, в комнату всунулась физиономия соседа – Севрюгина.

Севрюгин был существом с очень грустным выражением челюсти и тупым взглядом. Первое, что пришло ему в голову, когда он увидел повешенного Ублюдова, – надо красть. Он одним движением юркнул в комнату, прикрыл дверь и полез в шкаф. Вид же «мертвого» Ублюдова его не удивил. «Мало ли чего в жизни бывает», – подумал он.

Простыню и два пододеяльника Севрюгин запихал себе в штаны. «Не всякий знает, что у меня тощий зад», – уверенно промычал он про себя. Работал Севрюгин деловито, уверенно, как рубят дрова; раскидывал скатерти, рубашки, пробираясь своими огромными железными ручищами к чему-нибудь маленькому, ценному. Изредка он матерился, но матерился здраво, обрывисто, без лишних слов.

Николай Савельич струхнул. «Лучше смолчу, а то прибьет, – подумал он. – Ишь какая он горилла, и небось по ножу в кармане». Все происходящее показалось ему кошмаром.

«Хотел повеситься, а вон-те куда зашло, – опасливо размышлял он, осторожно переминаясь с ноги на ногу. – Только бы по заду ножом не тяпнул и убирался бы поскорей, придурошный… Как хорошо все-таки, что я не повесился, – умилился Николай Савельич. – Ишь сердце екает… Хорошо… Сейчас бы четвертинку».

В это время Севрюгин, набив себя барахлом, подошел к Ублюдову. «Небось уже гниет», – тупо подумал он, оскалив зубы. Ублюдов притих и боялся задрожать. Обычно грязно-тупые глаза Севрюгина искрились тяжелым веселием. Он осматривал Николая Савельича. «Ишь, пивко!» – вдруг гаркнул Севрюгин. И, не зная сомнений, схватил высовывающуюся из кармана Ублюдова бутылку.

Но тут Николай Савельич не выдержал. Инстинктивно он лягнул ногой врага… Что тут поднялось! От страха, что он съездил по Севрюгину, Ублюдов дико завизжал и рванулся, чтоб спрятаться. Оборвалась ненадежная веревка. Севрюгин же ахнул и поднял руки вверх.

– Помилуй, Николай Савельич, не казни! – заорал он.

Ублюдов между тем упал на пол, желая улизнуть, полез сам не зная куда. «Только бы тело мое жирное не унес, – вертелось у него в голове. – А с простынями, черт с ними».

На гвалт сбежались соседи. От страха и от желания исчезнуть Севрюгин совсем обомлел.

– Швыряются! – кричал он, размахивая большими руками. – Пужают… Симулянт!.. По морде бьет… Вешается.

Ублюдов же, неуклюже застрявший где-то под стулом, хрипло кричал:

– Не матерись… Людоед… Хайло… Ножи-то куда запрятал?!

Очень маленькая, задумчивая старушонка вдруг понеслась бегом из комнаты. Через минуту она вернулась с чайником и, уютно усевшись на кроватке, подпершись, стала пить чай вприкуску.

Особенно поразила всех нависшая с потолка веревка с оборванной рубахой. Какой-то физик высказал предположение, что это, дескать, массовая галлюцинация. Ему чуть не набили морду. Воспользовавшись криком, Севрюгин распихивал по комоду простыни. Обомлевший Ублюдов попросил у старушки чайку. Между тем вернулась жена Ублюдова.

– Засудят твово мужика, засудят, – орала на нее толстая соседка. – Ишь шуму наделал!

– К психиватру ево, к психиватру, – галдели вокруг.

– Пошли вон. Я сам себе психиатр! – гаркнул Ублюдов. Ему стало страшно жаль себя, и он чуть не расплакался. Его утешило только то, что огромный живот его был такой же довольный, как и прежде.

Ублюдова присудили – условно – к одному году исправительно-трудовых работ за нарушение общественного порядка и хулиганство. Но только жене он открыл свою душу.

– Врешь ты все, обормот, – ответила она ему. – Так я и поверила, что ты из-за четвертинки… Цельных десять лет пил… И вдруг… На девок небось заглядываться стал, дубина… Оттого и в петлю.