Текст книги "Репортаж без микрофона (сборник)"

Божественная Верико

Отлично понимаю, что в моих рассказах о юношеских впечатлениях много восторгов, все приподнято и возвышенно, много патетики и восклицательных знаков. Но, во-первых, все рассказанное – правда, а во-вторых, здесь мною выделены особо яркие события, определившие всю мою жизнь. Нет, это не рассказы об идеальных личностях, лишенных всяких недостатков. Ведь именно недостатки придают нашей жизни ее неподражаемую прелесть. Не моя вина и, конечно же, не моя заслуга, что юность прошла под мерцанием таких ярких созвездий. Это – судьба или улыбка фортуны, называйте как хотите. В том, что порой и в простом человеке дремлет огромная сила духа, я еще успею убедиться позднее, а в годы юности воспринимаются в основном яркие лица. Часто они остаются в твоей памяти и душе навсегда, и их образы продолжают жить с тобой и в тебе.

Еще один незабываемый образ подарила мне судьба. Этот образ – актрисы от Бога – в течение всей жизни служил мне неким камертоном, который никогда не терял своего чистого звучания и с которым я сверял игру всех сколь-нибудь значимых из виденных мной служительниц сцены.

Впервые я увидел Верико Анджапаридзе в роли Маргариты в инсценировке «Дамы с камелиями» марджановского театра. Впечатлениями от ее чарующей игры я всегда обстоятельно делился со своими близкими, знакомыми и непременно поделился бы и с тобой, дорогой читатель, если бы не набрел как-то на книгу Игоря Нежного «Былое перед глазами». Дело в том, что в одной из глав этой книги автор – директор всех групп деятелей искусств, эвакуированных во время Великой Отечественной войны в Тбилиси, рассказывает о посещении Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко и Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой Театра имени Марджанишвили и просмотре этого же спектакля. С легким сердцем уступаю право поделиться впечатлениями от увиденного признанному мэтру театра.

Немирович-Данченко, оказывается, был восхищен Маргаритой в исполнении Анджапаридзе и обязательно хотел высказать актрисе свое впечатление от ее игры, от созданного ею образа. На состоявшейся вскоре встрече присутствовал и Игорь Нежный. Ему и слово:

Увидев в глазах артистки смущение, напряженное ожидание, Владимир Иванович рассмеялся:

– Я понимаю, что значит такой разговор с актрисой, и буду говорить вам только то, что меня как зрителя взволновало на вашем спектакле. Знаете что, – Немирович-Данченко прищурился, – я буду вашим зеркалом и постараюсь отразить ваш портрет в Маргарите…

Владимир Иванович начал с рассказа о своей Камелии (так он называл Маргариту Готье), о том, каким сложился образ Камелии в его воображении:

– Французский экземпляр романа Дюма – одна из моих настольных книг. Она чудесно написана, прекрасным языком, и я к ней обращаюсь, когда начинаю забывать хороший французский язык. Образ же Камелии у меня возник от того, как она ездила в экипаже. Я вижу, как она сидит, слегка наклонив свой стан вперед, мило кивая головкой знакомым. На ее тонком, будто просвечивающем изнутри лице – сдержанная улыбка. И вот я сравниваю эту мою Камелию с вашей… У нее такое же прозрачное лицо с легким румянцем, какое было у вас. Таким же бесконечным очарованием веет от нее, как от вас. Только глаза у моей Камелии более скрывают ее настроение, чем ваши глаза, и таких тяжелых век у нее нет… Моя Камелия менее темпераментная, менее подвижная. Мне кажется, что она и в любви более сдержанна. Я представлял ее себе даже в любовном экстазе: она неполно выражала себя, старалась быть сдержанной…

Руки у моей Камелии хуже ваших. Ваши так выразительны – временами от них не оторвешься! И голос у вас как будто создан для Маргариты. Я видел в Венеции, как плетут кружева. Это так легко, грациозно и вместе с тем очень трудно. Почему-то мне вспоминались эти кружева, когда слушал вас. Мне все время казалось, что ваш грузинский язык иной, не как у всех. Такое впечатление, наверное, от изумительных красок в интонациях вашего голоса…

– Многих Камелий я видел, – сказал он после паузы. – Две из них были замечательны. И вот на старости лет я увидел вас и сравниваю с теми двумя Камелиями – Элеоноры Дузе и Сары Бернар. Вы ближе к Дузе. У меня даже было такое ощущение, что вы видели Дузе… Но в последнем акте я понял, что это не так…

Владимир Иванович сказал, что Сара Бернар ему нравилась, но никогда не увлекала. А вот Дузе потрясала, но только местами. У нее были поразительные куски в каждой роли, в том числе и в Маргарите Готье.

– И вдруг здесь, в Тифлисе, я неожиданно увидел вас – такую Камелию, – снова вернулся Владимир Иванович к образу, созданному Анджапаридзе. – Последний акт – это неповторимо. Вы же не видите себя. Если бы вы знали, как вы становитесь некрасивы, когда плачете у окна! Но как бы вам позавидовала Сара, которая в этом месте была пленительно красива! Я впервые вижу, чтобы актриса разрешала так болеть своей Камелии, как это сделали вы, Верико. Вы теряете голос, постепенно хрипнете, и когда в конце в этом хриплом голосе слышится сплошное рыдание – это потрясает… Но вот скоро Камелия должна умереть. Как я боялся, чтобы в этой сцене вы не разбили всего созданного вами за целый вечер! Я даже сказал об этом Ольге Леонардовне. Но Ваша Камелия умерла так, что я даже не заметил: она затихла, уснула – и все. Как это верно!..

– Да, дорогая Верико, – закончил Немирович-Данченко, – за две-три так сыгранные роли я ставил бы артисту памятник…

Слова Немировича-Данченко оказались пророческими: Верико Анджапаридзе впоследствии стала символом актерской славы и чести у своего народа, как бы при жизни поставив себе памятник.

У нее была счастливая актерская судьба. Она сыграла почти все из классического театрального репертуара. Много снималась в кино. Пожалуй, все ее актерские пристрастия, за исключением роли Леди Макбет, были воплощены в жизнь. «“Макбет” без Макбета? – вопрошали режиссеры. – Нет подходящего для вас Макбета в театре, и все тут». А когда Верико стала директором своего родного театра и возглавила его художественный совет, ей уже было как-то неловко настаивать, проталкивать в репертуар «Макбет».

О ней написано очень много, и вряд ли стоит повторять сказанное. Расскажу об одном удивительном случае почти двенадцатилетней давности. Не из-за его особой уникальности, а просто потому, что о нем вряд ли расскажет кто-то другой.

Не раз замечал, что перед сном Верико Ивлиановна уединяется в своей комнате и постоянно что-то пишет. Через год ей исполнялось 90 лет. Живая история грузинского театра XX века, «последняя из могикан» легендарного актерского поколения. Кому, как не ей, писать, оживляя лица учителей, соратников, сподвижников, картины театральных и общественных явлений.

Однажды я спросил ее, о чем она пишет. «Да так, – отвечала Верико, – о том, о сем». Так продолжалось довольно долго. Повторить свой вопрос я не осмеливался, а она по-прежнему молчала, тем самым давая почувствовать, что не желает посвящать в свою тайну. Любая непосвященность подогревает любопытство. Но что тут поделаешь, не забраться же мне в ее комнату, не ворошить же ее личные бумаги. К счастью, удача сама позволила пожаловать. Как-то после ужина Верико позвала меня в свою комнату и, лукаво улыбаясь, молча протянула кипу бумаг.

…Просматриваю первые страницы. Даже не знаю, как их назвать. Дневники? Вряд ли. Воспоминания? Тоже нет. Скорее – письма, излияния души, святая исповедь. Каждодневные рассказы-доклады обо всем. О том, как проходит день в семье, о дочери, внуках, о работе в театре, о съемках и озвучиваниях, радостях и невзгодах – в общем, обо всем. Нет, это не безадресные размышления человека, прожившего долгую жизнь и на закате пожелавшего поведать о своих переживаниях. Нет, письма не предназначены для широкой аудитории и вряд ли будут опубликованы. В каждом из них – обращение к одному, конкретному человеку. Как вы думаете – к кому? «Дорогой Миша» или просто «Миша» – так начинается каждое письмо. Верико делится своими горестями и радостями со своим мужем, Михаилом Чиаурели, которого давно уже нет в живых. Жена по-прежнему, не по долгу, а по духовной потребности рапортует мужу обо всем, делится с ним, посвящает его во все подробности жизни семьи, работы, отношений с друзьями и недругами. Верико как бы приглашает его каждодневно в родной очаг, проверяет по нему правильность бытия и чистоту духовной жизни, тем самым словно «воскрешая» его…

Удивительная штука жизнь. Мог ли я, пятнадцатилетний юнец, увидевший Верико Анджапаридзе и буквально ошеломленный ее игрой, представить себе тогда, что пройдут годы, и я стану партнером театральной Дивы на сцене, женюсь на ее дочери Софико, стану членом их семьи и проведу лучшие годы жизни в доме, который Михаил Чиаурели построил на Пикрис-горе (Горе раздумий), в том самом месте, где впервые поцеловал свою будущую супругу!

Двери этого дома всегда были открыты для друзей, знакомых, гостей. Кто только не побывал здесь за прошедшие десятилетия – выдающиеся артисты и режиссеры разных поколений, знаменитые писатели, композиторы и художники, известные политики и бизнесмены. Радушная хозяйка всегда радовалась гостям. Но бывало и так, что законы гостеприимства не в силах были воспрепятствовать прямому и цельному характеру Верико, привычке открыто высказывать свое мнение, соображения, какими бы нелицеприятными они ни были.

Как-то поздно вечером на огонек явились неожиданные гости – люди очень высокого положения, в общем, власть имущие. Быстро был организован небольшой ужин. Все было красиво, гости – в прекрасном настроении. Сыпались каламбуры, цитаты, афоризмы. Каждый старался превзойти всех. Этакая демонстрация накопленных всей жизнью знаний, красноречия, обаяния. Верико без устали хлопотала, подавала на стол, убирала, улыбалась и… молчала. Видимо, ее раздражало стремление гостей казаться умнее, чем они есть на самом деле, демонстрация важности своего положения и должностей. Я тихо наблюдал за ней и чувствовал, что вот-вот грянут гром и молния. И когда она вежливо, но очень уж решительно попросила внимания – понял, что грозы не миновать.

– Как мне вас жалко, – улыбаясь сказала Верико.

Наступила гробовая тишина. Все замерли в ожидании объяснений: кого ей жалко и почему.

– Ведь вы всю свою жизнь должны доказывать, что умнее нас. А это очень трудно, ой как трудно, если вообще возможно…

Из всех людей, знакомых мне близко, Верико Ивлиановна была одной из самых полнокровных, глубоких и ярких личностей. С годами, вместо обычного старения, отреченности, забывчивости, отхода от активной жизни, ухода в себя, у нее появилось мудрое спокойствие, не была утеряна ясность мысли. Полностью отсутствовали мнительность, страх перед болезнями и смертью. Бойкая походка, энергичные жесты, а в глазах – неизменные чертики. Помнила все – скажем, беседы со своим учителем Котэ Марджанишвили на первой репетиции «Гамлета» – беседы семидесятилетней давности – и до мельчайших подробностей.

Иногда неделю-другую ей приходилось оставаться дома, и, несмотря на то, что она всегда находила себе какие-то домашние дела (их как всегда невпроворот!), без привычной профессиональной деятельности Верико становилась вялой. Тускнел взгляд, замедлялись движения, она буквально старела на глазах. Домашний отдых, как это ни парадоксально, был немыслим для нее, скорее, даже противопоказан. Стоило зазвонить телефону (ее вызывают в театр на репетицию, на съемки, на собрание или еще куда-то) – и она мгновенно преображалась и оживала. Уже с вечера готовилась к «выезду» и наутро, собранная, энергичная и молодая, гордо дефилировала перед ошеломленными домочадцами. Они уже не члены семьи – они зрители. А как вести себя перед зрителями – в этом деле она гроссмейстер. И попробуй взять ее «под ручку» при этом марш-параде! Провалишь торжественный проход, «испортишь ей песню».

Хочу рассказать еще об одном – уникальном – случае. Как известно, Верико долго с блеском играла Юдифь в марджановской постановке «Уриэль Акоста». Это одна из лучших ее ролей. Будучи уже далеко не молодой, она по-прежнему пленяла зрителей, которые представить себе не могли другой актрисы в этой роли.

И вот на очередном спектакле, в третьем акте, она упала со сложной конструкции станка. Мучительная боль пронзила руку и ногу, Верико не могла пошевелиться. «Скорая помощь» быстренько доставила ее в больницу. Перелом руки и ноги – таков был диагноз врачей. В театре тем временем творилось что-то невообразимое. Четвертый акт – это акт Юдифи. Зрители, переполнившие зал, узнали обо всем, но никто и не думал уходить. Предстоял четвертый – завершающий – акт. Послали за молодой актрисой Додо Чичинадзе – выручать спектакль. Та примчалась, мгновенно оделась и загримировалась. Антракт затянулся на 45 минут.

Дали третий звонок. Все заняли свои места. Один из актеров уже собирался выйти на сцену, пока не подняли занавес, и сообщить о замене. И тут раздался телефонный звонок из больницы. Звонили по поручению Верико: она просила сообщить, что через 15 минут будет на месте и… продолжит спектакль. Поверить в это было невозможно. Но тем не менее все произошло именно так, и ровно через четверть часа поднялся занавес. Весь зал встал и долго аплодировал стоя. Продолжить спектакль казалось невероятным, как и поверить собственным глазам: на сцене, слегка опираясь здоровой рукой на дугообразную спинку кресла, стояла Верико – с гипсовыми повязками на ноге и руке, со слезами на глазах и горделиво вскинутой головой, готовая даже в таком состоянии служить зрителю, играть и жить только для него. Слезы, навернувшиеся на глаза, были не от боли (ее она не чувствовала), а от счастья, от сознания обоюдной, всеобъемлющей любви между артистом и зрителем.

Ее партнер по спектаклю Пьер Кобахидзе тихо проговорил:

– С человеком стряслась беда, и даже это превратилось в красивейший эпизод ее жизни. И в этом, оказывается, и есть счастье. Везет же людям…

Имя Верико Анджапаридзе стало поистине легендарным. О ней продолжают говорить в восторженных тонах, с истинным почитанием. В октябре 1997 года лучшей грузинской актрисе всех времен исполнилось бы 100 лет. К сожалению, эта дата прошла в нашей республике как-то незаметно. Причина – финансовые проблемы. Государство, конечно, могло профинансировать юбилейный вечер, но посчитало, что в честь векового юбилея крупнейшей актрисы страны обойтись одним мероприятием недостаточно. Юбилейные торжества перенесены, возможно, на конец нынешнего года. Решено провести их масштабно: выпустить альбом, снять документальный фильм, поставить памятник великой актрисе. Надеюсь, что средства на все это обязательно будут выделены из госбюджета. И еще, очень надеюсь, что к этому времени мы закончим строительство нового здания для Театра одного актера, который так и называется – «Верико», и художественным руководителем которого я имею счастье и честь быть.

Есть такая профессия!

Пора, наверное, подробнее поговорить о профессии, которая позволила мне добиться многого в жизни: объездить мир, познакомиться с массой интересных людей и подружиться со многими из них, найти свое призвание, приумножить знания и опыт. И хотя я не раз рассказывал о ней в разные годы в теле– и радиопередачах, газетах и журналах, считаю не только уместным, но и обязательным еще раз и более подробно написать об этом в книге, подводящей, по большому счету, итог всего жизненного пути. Речь, как вы догадываетесь, пойдет о профессии комментатора.

Оговорюсь сразу: в первую очередь я, конечно же, актер. Это моя основная профессия. Не скрою, не всегда удавалось полностью выразить себя в рамках заданной пьесы и режиссерских установок. Дело это трудновыполнимое, да и неблагодарное: тебя легко могут обвинить в том, что выпадаешь из игрового ансамбля, несешь какую-то «отсебятину» (слово-то какое придумали!). Но случилось так – хвала провидению! – что я приобщился к профессии комментатора, и именно здесь мое «я», актерское «я», если хотите, проявилось в полной мере.

С первым репортажем я вышел в эфир в 1957 году. В Тбилиси тогда приехали американские баскетболисты, и встал вопрос, кому комментировать предстоящую игру. Блистательный Эроси Манджгаладзе, пионер грузинского спортивного репортажа, отказался, так как принципиально комментировал только футбольные матчи. Он и предложил посадить к микрофону меня – Котэ, мол, актер, язык хорошо подвешен, любит спорт, да и сам когда-то баскетболом занимался… Я долго упирался, хорошо помня слова, сказанные однажды Вадимом Синявским о баскетболе: «Не знаю, как при таком темпе можно комментировать эту игру». Но все же меня, как говорится, уломали. Дебют сочли удачным, а через неделю в матче тбилисских динамовцев с «Зенитом» состоялось мое крещение как футбольного комментатора.

А в 1960-м я вышел на всесоюзную арену. Приехал в Ташкент вести репортаж на Грузию о встрече динамовцев с «Пахтакором». Вдруг звонок из Москвы: «Где-то пропал Синявский. Столица просит, чтобы матч комментировали вы». Ну, я, конечно, начал отнекиваться: куда, мол, с таким акцентом. А в ответ: «Выручайте!» Вот с тех пор и довелось «выручать» многие годы.

Любил вести и неспортивные передачи. Долгое время я был единственным штатным комментатором грузинского телевидения. Тогда, в далеких шестидесятых, на республиканском ТВ еще не было других вакансий, как не было и отраслевого деления комментаторов. Был я один и делал репортажи обо всем: об открытии первого атомного реактора в Грузии и тбилисского метро, о сдаче в эксплуатацию газопровода и постройке первого высотного здания в Тбилиси, комментировал, естественно, первый футбольный матч, показанный по телевидению, вел различные встречи, беседы, тематические и проблемные передачи и т. д. В таких передачах, впрочем, как и в спортивных, импровизация была основным оружием. По моему глубокому убеждению, она и только она создает эффект телевизионности, то есть сиюминутности и всамделишности. Во время футбольных репортажей, когда комментатор за кадром и слышен только его голос, разве не понятно, когда он говорит «по написанному», по шпаргалочке, а когда импровизирует? То же самое наблюдается, когда журналист-комментатор сидит в кадре. Обратите внимание, как он напряжен, если говорит заученный, зазубренный текст или читает по телесуфлеру, а какая мышечная свобода и полная раскованность, когда он говорит от себя.

Что касается меня, то я не умею читать написанное даже самим собой. Запинаюсь, путаю слова, глотаю окончания, словно меня застукали на месте преступления, обличили во лжи. Все думают, что я размышляю, говорю от себя, а я всего лишь вспоминаю заученное. Это примерно то же самое, когда актер играет под суфлера. Ужасный момент. Мне, особенно в молодости, при так называемых «форс-мажорах» часто приходилось молниеносно «входить» в спектакль. В таких случаях я просил суфлера молчать. Да, молчать, пока не станет совершенно очевидным, что дальше продолжать не могу (опытный суфлер всегда почувствует, когда надо выручить). А играть и слушать суфлера одновременно – уж увольте! Он же мешает самому главному – процессу мышления, созреванию мысли, что является самым главным в современном театре, а в репортажах и подавно. Суфлер и шпаргалка – понятия в данном случае идентичные.

Как я уже отметил, за многие годы работы на телевидении мне пришлось вести разнохарактерные передачи, с разных мест событий. И они доставляли большое удовольствие, видимо потому, что были близки моей человеческой и актерской природе. Но полностью раскрывался и находил себя я лишь в спортивном репортаже. Футбол, баскетбол, легкая атлетика, вольная и греко-римская борьба, дзюдо – горячо любимые и хорошо известные мне виды спорта. Здесь я всегда чувствовал себя как рыба в воде. Выбор, однако, не всегда бывает за нами, так что иногда приходилось комментировать соревнования и по малознакомым видам спорта.

В этой связи расскажу о курьезной ситуации, в которую я попал на Олимпийских играх 1972 года.

Получилось так, что в самый разгар Олимпиады Николаю Озерову пришлось улететь в Канаду, где в это время начиналась серия игр советских хоккеистов с североамериканскими профессионалами. И вот на следующее утро после того, как Коля улетел, бригада наших комментаторов собирается, как обычно, на летучку. У всех хорошее настроение, у меня тоже. Начинают распределять виды спорта: Еремина – туда, Спарре – сюда, Семенов – туда, ну а Махарадзе (пауза) – на бокс. Не скажу, что я был полным профаном в этом виде спорта, знал многих грузинских боксеров, с удовольствием смотрел их бои. Но комментировать бой самому? Это же наглость! А как скажешь, что малосведущ в нем? Сразу ведь спросят: «Чего же вы тогда летели на Игры, если не готовы?»

Пошел я на бокс. А в то время один знаменитый боксер очень хотел попасть в комментаторы. И, соответственно, наша кабинка постоянно была в фокусе его внимания. Казалось бы, чего лучше – выход найден. Но инструкция, полученная мною на планерке, гласила: ни в коем случае не подпускать этого боксера к микрофону. И вот представьте положение: я выпроваживаю специалиста – мол, Москва просит один голос, смотрю в его удаляющуюся спину и думаю: «Боже мой, что я делаю?»

Начинается репортаж. Волнуюсь так, что в голове какая-то каша. Представляю соперников: «В левом углу Кескинен, в правом углу – Нкуа Моту из Конго». Оба в белых трусах, финн в синей майке, африканец в красной. Соображаю, что на черно-белых экранах их майки будут выглядеть одинаково темными. Тогда говорю, что у одного из соперников 352-й номер, а у другого – 172-й. Чтобы навести полную ясность, уточняю, что у финна одна белая полоска на боксерках, а у Нкуа две. Но и на этом не успокаиваюсь: следующую минуту посвящаю рассказу о носках спортсменов. И только после этого до меня доходит, что есть куда более заметное различие между спортсменами: один из них – негр.

Дальше – больше. Во время одного из следующих боев операторы начинают показывать какого-то сидящего на трибуне импозантного немолодого и абсолютно незнакомого мне человека. Камера наезжает на него раз, второй. Я игнорирую это и изо всех сил акцентирую внимание на перипетиях боя. Но когда его показывают в десятый раз, мое игнорирование становится, мягко говоря, идиотским. К счастью, кабинки у нас были открытыми, высовываю голову в сторону своих зарубежных коллег и от одного из них слышу: «О, Шмеллинг!» Слава богу! Я тут же вываливаю на зрителя все, что мне известно об этом знаменитом немецком боксере и о его легендарном противостоянии с великим американцем Джо Луисом. Потом в зале появляется следующий гость – Эмиль Затопек. Наконец-то пришел праздник и на мою улицу: чеха я знаю довольно хорошо, как-то даже брал у него интервью. Но едва открыл рог, как из наушников донесся негромкий, но довольно твердый совет Москвы: «О Затопеке – ни слова!» Выдающийся бегун был из тех, кого не порадовала «братская помощь» Советского Союза Чехословакии в августе 1968 года…

Меня часто спрашивали: в чем особенность моих репортажей? Почему они приемлемы и интересны для всех социальных групп населения, включая домохозяек и пенсионеров? Я размышлял над этим и, кажется, нашел верные ответы.

Одна из причин, думаю, заключается в том, что я никогда не врал или же максимально старался не врать. Всем хорошо известно, что была в нашей жизни эпоха, когда надо было привирать, привносить даже в спортивный репортаж элементы идеологии. Я всячески старался не делать этого, используя фигуры умолчания, подтексты, юмор, наконец.

Другая причина – эмоциональная напряженность репортажей. Одно время новое руководство спортивной редакции «Останкино» стало навязывать комментаторам такую, я бы сказал, псевдоакадемическую манеру ведения репортажа. Это когда, несмотря на напряженную борьбу соперников, изобилие опасных моментов у тех или других ворот, комментатор, как бы находясь над схваткой, спокойно и вальяжно рассуждает о происходящих на поле событиях примерно в таком стиле: «С точки зрения тактического замысла, воплощенного тренером в схеме 4×4×2, действия нападающего вызывают определенные нарекания…» Бред! Чепуха какая-то! Ни один матч я не комментировал в такой манере. Наоборот, всегда переживал сам и стремился свои эмоции передать болельщикам. Эмоциональная выдержанность нашей профессии очень часто – не на пользу.

И еще: я никогда не злословил в репортажах, не позволял себе едких поддевок, резких оценок. Свои обиды и плохое настроение всегда оставлял за дверью комментаторской кабины, старался быть доброжелательным и объективным. Как-то мы с Софико возвращались из Чехословакии с ретроспективного показа фильмов с ее участием. Вместе с нами летела сборная СССР по хоккею. В самолете оказались рядом со старшим тренером команды Виктором Тихоновым. Мы познакомились, и он попросил меня сделать несколько хоккейных репортажей. Я улыбнулся и, указывая на жену, ответил, что разбираюсь в хоккее примерно как она. И тут Виктор сказал удивительную вещь, за которую я ему благодарен по сей день: «Зато репортаж будет добрым».

Теперь о многословности, которую кое-кто даже пытался вменить мне в вину. Некоторые искренно считают, что футбольный комментатор хорош тогда, когда немногословен и, кроме фамилий спортсменов, а также обозначения игровых ситуаций – «офсайд», «штрафной», «аут» и т. д., ничего не говорит. Такое мнение, конечно, имеет право на существование. Более того, в такой манере ведет передачи целый ряд комментаторов. Именно так вел свои репортажи упомянутый мной ранее известный мексиканец Мигель Фернандес, сам был тому свидетелем на чемпионате мира 1970-го года. Пару раз я попробовал комментировать в таком же стиле. После этого на телевидении раздались десятки телефонных звонков болельщиков, спрашивавших одно и то же: что с Махарадзе, уж не заболел ли?.. Считаю, что такой репортаж хорош только для специалистов. Не надо забывать, что кроме них за матчем наблюдает многомиллионная аудитория, которой надо не только обозначать, но еще и разъяснять складывающиеся на поле «игровые ситуации», сообщать определенные статистические сведения. Так что поневоле приходится быть многословным.

Помимо всего вышесказанного, нам, комментаторам, всегда необходимо учитывать специфику своей аудитории.

Есть в Грузии такой городок – Самтредиа. Как-то летом мы выехали туда на гастроли. Отыграли спектакль, собрались идти на банкет. И вдруг я вижу в сторонке двоих мужчин, которые выразительно так на меня смотрят. Решаю, что они хотят пригласить меня отдельно – для грузина это большая честь. Иду к ним, подыскивая по дороге слова, чтобы повежливей отказаться, а они мне говорят: «Котэ, почему в прошлом репортаже ты все время хвалил киевлян, а наших ругал?» – «Не может быть», – отвечаю. «Не веришь? У нас есть запись, можем послушать». Тут я забыл и про банкет, и про все на свете. И что вы думаете? В том репортаже у меня не было ни одного лишнего хвалебного слова в адрес киевлян и ни одного несправедливого по отношению к тбилисцам. Мои новые знакомые только руками развели: «Боже, выходит, мы ненормальные в тот день были».

Вот так-то! Всегда надо помнить, что смотрят репортаж и слушают тебя миллионы «ненормальных», готовых растерзать тебя, если скажешь что-нибудь не так или не то об их любимцах.

Но выкладываемся мы полностью, отдавая всего себя с потрохами не потому, что хотим угодить кому бы то ни было, а потому, что служим любимому делу, доставляющему нам самим огромную радость и удовольствие. И не за длинным рублем гонимся: комментаторское ремесло – самое низкооплачиваемое среди журналистов, несмотря на то, что по нервному напряжению, степени самоотдачи, накалу эмоций, в общем, по затратам всего психофизического аппарата человека – это тяжелейший труд. Здесь нужен особый дар: умение не только соображать молниеносно, но и мгновенно выплескивать мысли в слова прямо в эфир.

Сейчас нашего брата развелось много, произошла даже некоторая девальвация профессии. Но помнится время, когда комментаторство было, так сказать, «штучной» профессией.

Вспомните «эпоху Синявского», когда он один стоял у истоков и штурвала спортивного репортажа. Стоило раздаться глуховатому, чуть с хрипотцой голосу Синявского: «Внимание, внимание, говорит Москва!» – и настроение, как ртуть в термометре, мгновенно взметалось ввысь. И забывали обо всем: о больном зубе, перепалке с женой, неприятностях на работе. Тогда казалось, что никто не сможет сделать так, как он, что это – уникальный человек.

Синявскому меня представил Эроси Манджгаладзе – первый и лучший грузинский комментатор. Но наши отношения дальше знакомства не пошли. Я иногда злился, когда Вадим Святославович иронизировал по поводу футболистов, особенно тбилисских. Хотя это была его манера ведения репортажа, отказаться от которой он не мог. Иначе это был бы другой Синявский.

Как-то я опоздал ко второму тайму репортажа московской встречи между «Локомотивом» (Москва) и «Динамо» (Тбилиси). Примчался домой, включил радиорепродуктор – Синявский на коне. Вовсю расхваливает вратаря динамовцев Владимира Маргания: «Этот парень из Очамчире сегодня показывает чудеса в воротах. Нет, он не прыгает в створе ворот – он летает, спасая тбилисцев от неминуемых бед». Ну, Вадим Святославович, скажи наконец, какой счет, думаю, он вполне приемлем для южан. И вдруг слышу спокойный голос Синявского: «Идут последние минуты матча, счет 9:2 (!) в пользу москвичей». Вот так! Это самое крупное поражение динамовцев за все годы существования команды.

После ухода из жизни Вадима Синявского настала эра Николая Николаевича Озерова. Он был всеобщим любимцем и пользовался огромным авторитетом по всей стране и, наконец, был старшим среди нас по возрасту, что резко увеличивало и без того высокую степень уважения к нему.

Сейчас не время обсуждать омерзительное отношение мелкого начальства Гостелерадио и в отдельных случаях некоторых его учеников, им же выпестованных, к нему в последние годы его работы. Жутко вспоминать прямо-таки разбойничий налет на его комнату в Останкино на второй же день его ухода на по-настоящему заслуженный отдых, когда со стен содрали аккуратно расклеенные Николаем Николаевичем удивительные фотографии, годящиеся разве что в музейные экспонаты. Там были его фото с известнейшими людьми многих стран: с государственными и политическими деятелями, учеными, деятелями культуры, спортсменами, космонавтами. Он жил в доме космонавтов и очень дружил с ними. К моей большой радости, там висела и наша с ним фотография: мы в комментаторской кабине величественного стадиона «Ноу-камп» (120 000 зрителей) в Барселоне вместе ведем репортаж.