Текст книги "Ксандопуло Георгий. Өнегелі өмір. В. 37"

ЭПИЗОДЫ БИОГРАФИИ

Родился я в селе Смоленское Северного района Краснодарского края, но с рождения жил в станице Афипской. Помню большой деревянный дом в широком зеленом ущелье. Говорили, что еще в 18 веке Екатерина великая пригласила в эти места греков с Пелопонеса для развития виноградарства и табаководства. Двумя столетиями позже эту профессиональную и жизненную эстафету приняли мой отец и пятеро его братьев. Мама тоже работала в поле.

Детство мое было беззаботным. Растила меня моя бабушка, мамина мама, Пелагея Перепечаева. Бабушка любила меня самозабвенно. Думается мне, отчасти потому, что среди всех моих смуглых кудрявых родственников я один выдался в нее, светловолосый и синеглазый. Интересно, что именно бабушка Пелагея, русская по происхождению, выучив родной язык мужа, научила меня греческой речи, а мои дяди-греки – русской грамоте по газетам, которые я читал им вслух, пока они отдыхали после трудового дня.

Первые полгода я учился в греческой школе, недалеко от дома. Учеба давалась мне легко, домашние задания не занимали много времени, поэтому к восьми годам я мог бы с уверенностью сказать, что большая часть моей сознательной жизни прошла не– посредственно на берегу реки. река Афипка казалась мне тогда воплощением красоты и стихийной мощи. Шириной примерно в 15 метров с железнодорожным мостом на пути из Новороссийска в Краснодар, она и оба ее берега требовали неусыпного постоянного внимания и изучения. Поэтому мы с товарищами часами плавали в ее заводях и стремнине, рыбачили, а также ловили раков, используя в качестве приманки для них собственные пальцы, потом вытаптывали ее долину босыми ногами, прыгая и играя в отмерного. Помню с какой страстью я стремился опередить других, стать в этой игре первым, отмерным. Прыгнуть дальше других – было делом чести, а давалось это нелегко в условиях жесткой конкуренции. Бывало, доходило и до драки за справедливость. Дрался я неумело: закрывал глаза и молотил перед собой кулаками что было сил, – отчего частенько бывал бит. Однажды свидетелем такого моего позора стал один приезжий из Краснодара: «Не закрывай глаза. Ты должен всегда видеть цель, расходуй силы разумно, не позволяй бить себя безнаказанно». Я тут же пошел и применил совет на практике. После этого случая я стал неформальным вожаком. Мне понравилось. С тех пор я не закрываю глаза перед опасностью и стремлюсь всегда видеть цель.

* * *

Новый 1937 год. За столом отец, гости. Мама хлопочет, угощая собравшихся. Все спокойные, открытые, несуетливые, какими бывают только люди тяжелого труда с незапятнанной совестью и уверенностью в будущем. Поднимают тост за удачную посевную, за будущий урожай, за дожди и солнце.

Черный воронок закрыл солнце своим крылом. Черные воронята в кожаных куртках с черными пистолетами в черных кобурах, не спросясь, не разувшись бегом в дом. Арест – да все, и хозяин, и гости. Не плачь, жена. За мной вины нет. Рождество встретим вместе…

В эту же ночь арестовали дядю Колю в Ильской. Вскоре, через 10 дней, забрали дядю Аркадия, ему едва исполнилось 18, и дядю Митю. Дядя Митя работал на заводе Прогресс. Я любил бывать у него, смотреть, как из-под резца токарного станка течет стружка, и, как по волшебству, рождается деталь. Дядя всякий раз давал мне немного денег – на конфеты. У дяди Мити был друг по имени Клим, вместе работали. «Не оставайся сегодня дома ночевать, съезди в Краснодар, например», – предупредил – знал откуда-то. Не послушался – чего бояться честному человеку?! Арестовали. Те же из товарищей, кто послушался, уехал на время – остались на свободе. наверное, план по арестам был уже выполнен.

Из шестерых братьев остался только один – Алексей. Он жил в сухуми.

Из арестованных никто не возвратился. Никогда. Большой семье – большое наказание – пятьдесят лет без права переписки – для всех одно – для матери, для жен, для детей… За что?! …Никто не ответит…

Люди, будьте добры, берегите людей!

* * *

В холодной комнате без окон старые документы. Мало света или темно в глазах? Сквозь пелену:

Иван – 12 февраля 1937 года.

Аркадий – … февраля 1937 года.

Дмитрий – … февраля 1937 года.

Алексей – … февраля 1937 года.

Николай – . февраля 1937 года.

А сейчас который год? 87-ой, двадцатый век?! Их не стало 50 лет назад. В три дня – всех.

Бабушка Пелагея, как говорят, встретилась со своими сыновьями раньше, на небесах. Она умерла от горя в 19… Моя мать испытала всю тяжесть наказания – она ждала своего Ивана лет, до самой своей смерти.

* * *

Как-то, в очередной раз пытаясь бросить курить, приобрел я привычку рано-рано утром бегать, а затем просто прогуливаться по терренкуру вдоль Малой Алматинки. В это время хорошо думается, приходят неожиданные решения теоретических вопросов и экспериментальных проблем, а иногда – просто фантазии на технические или даже исторические темы. Например, придумал я такую шутку.

… Устав от созерцания морских просторов, греки время от времени выбирались на экскурсию в казахстанские степи. Первым гидом, кто повел их в этом направлении, был великий полководец Александр Македонский. Долго шли древние греки, и, то ли из-за жары, то ли потому, что были они уж очень древние, силы людей и лошадей постепенно стали иссякать. не дошли…

Вторым великим проводником был генералиссимус иосиф сталин. Он выбрал для группы северный маршрут и оказался удачливее…

…Нас, детей и жен арестованных на Кубани греков, выгрузили из вагонов в Павлодаре. Дальше по Иртышу – до Прииртышска. Какая несправедливость! Мы, мальчишки, были уязвлены в самое сердце! Наша любимая с детства Афипка – ручеек по сравнению с Иртышом. Но надо признать – Иртыш прекрасен! Я полюбил его, не так по-детски, как родную Афипку, но сурово, по-товарищески, по мужски (мне ведь уже 12 лет!).

* * *

Прииртышск не был готов к приему переселенцев. Нас поселили в коровнике. Наступала зима. Мы переехали в Железинку – там была школа.

Стали обустраиваться.

Воду брали из Иртыша. Весной она стала мутной, но другой не было.

Еды не было. Никаких вещей для обмена на продукты не было. из ценного у матери с собой только швейная машинка Зингер. Она и выручила нас в первую зиму. За пошив платья маме давали поллитровую банку пшена. но я уже не ел кашу. и ничего не ел – болел тифом. Моя тетя Евдокия, младшая мамина сестра, – она только что окончила школу, – тоже заболела.

* * *

Весной следующего, 1943 года приехал к нам «вербовщик». Он приглашал на работу в Алма-Атинский табаксовхоз. И мы поехали…

Мама по-прежнему шила, зарабатывала, кормила родственников. Моя обязанность – собирать сухостой в степи. Очень ответственное дело. Соберешь вязанку – будет чем согреться.

* * *

«народ в стране науку продвигает, а вы сидите здесь, в своем Табаксовхозе, липовые отличники. Попробуйте-ка решить задачку на уровне коврово-ткацкого училища. Что?! Получилось, говорите? Ну, тогда – для сапожного. Опять получилось? Тогда 100 задач для мясо-молочного техникума. Вот ваш уровень, и не задавайтесь. Вам надо учиться и учиться, чтобы подняться на уровень ребят из города», – так напутствовал нас учитель математики в последнем , 10-ом классе. «А ты, – говорил он мне, – поступай на матфак. Тебя, ссыльного грека все равно больше никуда не возьмут».

Задумался я. Нет, матфак не потяну – учитель говорил, мы только до сельскохозяйственного дотянули. Стал серьезно про Зооветеринарный подумывать. Но тут друг Колька Потеряйко из армии вернулся. «Хочу, – говорит, – на журналиста учиться. Давай вместе в КазГУ поступать. Ты мне поможешь сдать русский и литературу». Как не помочь человеку – до армии-то он только 8 классов окончил. Пришлось мне на некоторое время стать николаем Андреевичем Потеряйко. Получил я для него четверку по русскому у Вениамина Гавриловича, который и Кольку знал еще по школе, и меня отлично помнил, но виду не подал – дал отслужившему послевоенному парню шанс проявить себя и в учебе, в нелегкой журналистской профессии.

* * *

Подал я документы на химичесий факультет КазГУ им. С.М. Кирова. Экзамен по математике сдавали все вместе – химики, физики и математики. «Что за ерунда, – думаю, – задачки для техникума легкой промышленности». Решил за 20 минут. Соседу по парте решил. Потом мы с ним подружились – Витя Цикало с фронта вернулся, в плену побывал. Еще 15 минут прошло. Чего сидеть? Пошел, сдал работу. Экзаменатор тут же просмотрел ответы: «Молодец, первый решил и все правильно! У кого учился? У Сергея Петровича Тараненко?! Так он – мой сокурсник! Передай привет от меня, вадима Харасахала, и еще – благодарность за таких учеников».

Позже вадим Харасахал стал моим настоящим другом. Сам он из нерепрессированных греков, но хорошо понимал мои трудности и всегда помогал и советом, и делом.

Остальные пять экзаменов тоже сдал без особого труда в основном на пятерки. Одну или две четверки получил, но не беспокоился – балл гораздо выше проходного. Уверенно захожу в деканат, а передо мной выкладывают мою автобиографию, где я честно изложил, кто я, откуда и кто мои родители. Весь листок испещрен красными пометками. И результат – в Университет не принят.

* * *

Такой несправедливости друг Колька Потеряйко уже стерпеть не мог – он, с натянутыми до необходимого минимума оценками будет учиться, а я, Юрка Ксандопуло, успешно сдавший все экзамены, – за бортом?! Силой затолкал меня в кабинет ректора Тажибаева. Что ж делать? Я набрался злости: «Что за несправедливость, – спрашиваю, – Почему я не могу учиться? Потому что я иностранный подданный?» Тулеген Тажибаев был одно время министром иностранных дел и, наверное, мог решить этот вопрос. Однако зачисление уже состоялось, поэтому он зачислил меня кандидатом в студенты.

* * *

Денег всегда не хватало, особенно, когда ты, кандидат в студенты без стипендии и общежития. Раз в неделю ходили с Николаем Потеряйко на вокзал. вагон разгрузим – и в воскресенье к матери в Табаксовхоз – не с пустыми руками.

* * *

Первую сессию сдал на «отлично». Счастливый, иду по университетским коридорам с однокурсниками. Навстречу ректор. Узнал меня:

– Как дела, студент?

– Хорошо! – отвечаю.

– Ничего у него не хорошо, – это встревает в разговор Карл Лепин, – стипендии нет, общежития нет.

Ох, как неловко получилось. Как будто пожаловался. Ректор-то, наверное, свой вопрос мимоходом задал, формально.

Но для Тулегена Тажибаева не было ничего формального, что касалось студентов. Он побагровел, развернулся молча и грозно двинулся в деканат.

Кто я ему? Мне 17 лет, идет 47-й год. Еще жив Сталин. По стране катятся репрессии. Как этот отважный человек не побоялся вступиться за ссыльного грека?!

Через какое-то небольшое время я получил стипендию за все прошедшие месяцы учебы – 20 рублей! Вот погуляли с ребятами!

* * *

Организовали с ребятами музыкальный ансамбль. Я там такой герой – и на ударнике, и на мандолине. Гордился собой, нравилось быть в центре внимания.

Однажды смотрю – мой товарищ по ансамблю Виктор Цикало услышал какую-то замысловатую иностранную музыку, взял мандолину – и повторил сходу. Да так чисто, так правильно и с фантазией. Гордыню мою как рукой сняло: всегда найдется кто-то и поталантливее тебя.

* * *

Летом, на каникулах, я стал ездить в экспедиции под руководством Горяева с химиками из лаборатории растительного сырья Института химии. Там я впервые самостоятельно выполнил настоящее важное задание. Сам придумал и сам сделал аппарат для экстракции сока из растений. в составе группы был биолог Петр Петрович Поляков. Он собирал травы, и мы перерабатывали их на моем аппарате, делая отгоны для анализов.

Так я прошел с экспедицией по всему южному Казахстану, начиная с Чаянского района. Затем через село Славянка и дальше, в Узбекистан до Ташкента. Потом – Таджикистан. Ленинабад – берег Зеравшана. Запомнилось, что таджики тепло отзывались о греках.

Однажды в какой-то сельской столовой почудилась греческая речь. Удивился, давно не приходилось слышать. Думал, я один грек на всю округу. Двое беседующих стали недоверчиво на меня поглядывать, приглушили голоса. А я осмелел – может, думаю, они о моем дяде Алексее, сосланном в эти места, что-нибудь знают. Спросил по-гречески. Они успокоились. «Ксан– допуло, говоришь? Да у нас здесь столько Ксандопуло – не перечесть!» А я-то предполагал, что только меня судьба так далеко забросила.

По дороге на Зеравшан проезжали перевал Александра Македонского. Горы в тех местах все поросли арчевником в рост че– ловека. Дикая природа! Воздух – чистейший, стерильный, мож– но сказать. Еда не портилась сутками без всякого охлаждения. Поговаривали, что и медведя, и других крупных хищников можно встретить в этих зарослях. Мы встречали только непуганых зайцев. Пытались даже охотиться, но безуспешно. Все зайцы так и остались непугаными и настрелянными.

* * *

Охотник я неудачливый. В широкой долине вдоль Чарына водилось множество диких котов. Видимо, пищи им хватало вдоволь на всю компанию: куда ни ступишь – в воздух подни– мается стая фазанов. Стрелял. Вслепую почти, но дробью. Хоть одного-то должен был зацепить, чтобы добыть дичи на обед товарищам по экспедиции. Нет, не получалось.

* * *

На перевале санташ, в приграничной зоне у конезавода нас встретили военные, стали проверять паспорта. Меня беспаспортного иностранного подданного спрятали под походным снаряжением. во всем остальном я никакого неравенства не ощущал. Ко мне, студенту, относились как к равноправному участнику экспедиции и требовали, соответственно, как с равного.

Но однажды я все-таки подвел товарищей, поручивших мне приготовление обеда. с гор в долину местные жители возили кумыс для пациентов тублечебницы – очень он полезен для ослабленного организма. Один пастух, видя, наверное, чрезмерную худобу дежурного по кухне участника экспедиции, предложил мне кружечку на пробу. Я с удовольствием отведал незнакомого напитка, и меня сморило. Борщ выкипел, макароны сгорели. Вот стыд-то – опьянел от молока!

* * *

После окончания Университета поехали мы с женой Анной по распределению в Кустанай. Ее взяли в ЦЗЛ – в лабораторию на 514-ый завод, а меня еще на четвертом курсе как репрессированного даже на маслобойный завод не пустили. А как же? Стратегический объект!

Пошел в школу преподавать химию и биологию.

Позже начальник Цзл того самого номерного завода задумал уезжать из Кустаная, а его не отпускают – требуют найти себе замену. От моей жены он знал, что я окончил химфак КазГУ, и предложил мне свое место. «Да как это возможно?! – поразился я. – Номерной завод! Секретность!». «Это Российский завод. Там другие порядки». Да, после 53-го года порядки изменились – народ постепенно отучался бояться арестов, допросов, ссылок без права переписки.

Так я стал начальником Центральной заводской лаборатории на 514-ом заводе, который в годы войны изготавливал порох для фронта, а позже стал специализироваться на производстве синтетического волокна. Это событие сыграло значительную роль в моей дальнейшей судьбе – работа на секретном предприятии, вторая форма допуска к секретным материалам и в будущем давала мне возможность сотрудничать с военными организациями СССР, заключать с ними договоры и получать финансирование для интересных научных разработок.

* * *

В Алма-Ату мы вернулись в 57-м году. У нас уже была трехлетняя дочка Галина Георгиевна, серьезная девочка, настоящий профессор. Жили на съемных квартирах. Приходилось много трудиться, чтобы заработать денег. На отдых времени не оставалось. Семья стойко переносила все трудности нашего бытия.

Как-то решил я целый день посвятить дочке. Повел ее в зоопарк. Мы переходили от клетки к клетке, я с упоением рассказывал малышке все, что знал о диких зверях: где живут, чем питаются, вспоминал разные истории из когда-то слышанного и виденного в экспедициях. Устал, в горле пересохло – работа-то не такая простая, как казалось. У выхода – ларек, продают пиво. Я взял кружечку. Дочку поставил у клетки со свиньей и новорожденными поросятами.

Вернулись домой. «Где были, что делали, что видели?» – спрашивает мать у дочки. «Пиво пили там, где свиньи!» – от– вечает. Да, прав Штирлиц – запоминается не самое главное, не самое яркое, а самое последнее впечатление.

* * *

В Алма-Ате, работая в ЦХЛ, Центральной химической лаборатории Южно-Казахстанского геологического управления, заинтересовался спектроскопией. сам сконструировал и, привлекая электронщиков, сделал прибор, который в пробе 0,5 мл мог определить присутствие лития, натрия, калия, кальция, бора, цезия, редкоземельных элементов. Потом сделал еще несколько спектрометров для Института земледелия, для Госпиталя участников войны, для КИЗа в Шарданде акмолинской области, а также для лаборатории профессора Пономарева в Горно-металлургическом институте и для Центральной лаборатории местного геологоуправления в Иркутске. Так, постепенно я стал известным спектроскопистом в Алма-Ате и не только. Без руководителя, самостоятельно написал и защитил кандидатскую диссертацию по пламенной спектрофотометрии.

* * *

«А ты можешь сделать прибор, чтобы он на этиловом спирте работал? – спрашивает меня Борьба иванович из лаборатории Пономарева. – Можешь, тогда сделай, напиши нормы расхода спирта для него и поставь прибор на видное место. Мы его чехлом прикроим, чтоб не пылился, а спирт нам для других важных дел пригодится».

Работал я в те времена в трех местах. Ни от какой работы не отказывался. Даже начал было преподавать химическую технологию будущим бухгалтерам в Нархозе. Но тут Михаил Ильич Усанович пригласил в КазГУ на химфак, на кафедру физической химии. Я был счастлив!

* * *

В Университете М.И. Усанович взял меня на договорную тему с актюбинской Алгой, химическим заводом по получению борной кислоты. Переработка Индерской руды на том заводе велась по мокрому способу. в результате бор попадал в грунтовые воды. Поэтому был составлен договор с кафедрой на разработку неводного способа получения борной кислоты. Этот способ и разрабатывался мною. Он основан на реакции борной кислоты с метиловым спиртом. По новой технологии при 40 ⁰С образовывался летучий эфир. Этот способ позволял получать чистейшую борную кислоту. Но мы совершили «политическую» ошибку – запатентовали способ, не включив в авторы чиновников, стоящих у руля в Химпроекте. В результате этот способ не был внедрен. все расчеты и чертежи так и лежат в шкафу, не найдя применения. Честно высказанные мною в «высших инстанциях» упреки по этому поводу и приведенные веские доводы так и остались словами. наверное, когда дело имеет государственные масштабы, иногда необходимо идти на компромиссы.

* * *

на кафедре физической химии стояли в то время без дела масс-спектрометр и спектрометр ЭПР. Они как нельзя кстати пришлись для продолжения моих занятий с пламенем и в области химической кинетики горения. Образовалась группа: химфизиков – Борис Колесников, Валерий Завадский, Юрий Рябикин, Дмитрий Однорог, Владимир Дубинин… Перед этими сотрудниками была поставлена задача – зондирование фронта атмосферных пламен. До этого были известны работы ряда иностранных исследователей, которые выполнялись при давлении 25-30 кПа. При таком давлении фронт пламени становится широким, и введение зонда во фронт не было проблематичным. Хотя все эти исследования были проведены со всей тщательностью, но они имели общий большой недостаток. Он связан с тем, что при пониженном давлении механизм выгорания топлива существенно отличается от того, который имеет место при атмосферном давлении и более высоком.

Зондирование атмосферного пламени представляло интерес, но здесь существовала трудность: на ширине фронта один – полтора миллиметра необходимо было отбирать пробу в десяти – пятнадцати точках. Эта очень нелегкая задача была решена коллективом, в котором основополагающую роль как специалист-масс-пектроскопист выполнял Борис Яковлевич Колесников. Его практический опыт в области масспектроскопии позволил нам решить поставленную задачу и получить во многом неожиданный результат. Было получено экспериментальное свидетельство роли диффузии атомов водорода в холодную смесь. На основе полученного представления о механизме горения газрообразных топлив оказалось возможным построить стройную картину ингибирования газовых реакций, а также решить вопросы о предупреждении взрывов с помощью ингибиторов.

Полученные представления позволили также по-новому взглянуть на холодные пламена, исследование которых было поручено Зулхаиру Мансурову. Используя метод электронного парамагнитного резонанса и заморозку на жидком азоте, ему удалось по-новому взглянуть на механизм процесса сажеобразования. В дальнейшем эта тематика им была развита в направление способов получения сажи и, особенно в последнее время, – получения наноуглеродных материалов – фуллеренов и наноуглеродных трубок.

в ходе этих работ на факультете появился представитель ВИАМа, Всесоюзного института авиационного машиностроения. нас познакомили, я рассказал об исследованиях в области горения и пламенной фотометрии. Он искренне интересовался нашими разработками. В ходе беседы спросил, можем ли мы создать такое покрытие, которое снизит рост температуры обратной стороны металлической пластины, обтекаемой пламенем. Интересная задача. Располагая лишь общими знаниями и опытом в этом направлении, я в одно мгновение прокрутил в голове все уже наработанные мной за много лет технические решения, а также еще только созревающие идеи, и я выпалил: «Можем!», – вполне осознавая всю меру ответственности за свое обещание и трудность его выполнения.

Именно тогда у нас возникло выражение «Повесить над собой саксаулину» – дашь обещание или заявишь о своих намерениях – вынужден будешь предпринять все возможное и невозможное, чтобы саксаулина не упала, не раздавила твою репутацию, твое самолюбие, веру в свои силы.

Вскоре был заключен договор на 10 тысяч рублей. Это была не очень большая, но и не малая сумма. Для сравнения – с Алгой договор составлял 40 тысяч.

Поставленную задачу мы решили. Кажется, найденный тогда нами способ, используется и по сей день.

Так, впервые по работе, я попал в Москву.

* * *

Приехав очередной раз в Москву по делам с виАМом, я зашел в Институт химической физики АН СССР. Здесь я встретил сначала Юлия Гершензона, а потом и многих других – Александра Берлина, Владимира Веденеева, Олега Саркисова… Все они постепенно стали не только соратниками по работе, но и моими настоящими, верными и дорогими моему сердцу друзьями.

Близко сотрудничали мы и с Н.С. Ениколоповым, В.Н. Кондратьевым, Н.М. Эммануэлем, Я.Б. Зельдовичем, позже – с Н.Н. Семеновым.

Особенно сблизило нас участие этих больших ученых в организованных нами в Алма-Ате международных конференциях и симпозиумах.

Неожиданно для себя я удостоился высокой чести – Директор Института Химической физики, Нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов пригласил меня в свой Институт заведовать лабораторией. Мой внутренний голос красочно расписывал, какая это счастливая возможность, какие научные перспективы открываются передо мной. Еще более доходчиво мне объяснили это мои московские друзья. Но… Я уже отказался: в Алма-Ате Университет только что выделил мне «двушку» – долгожданное собственное жилье; в Алма-Ате оставались мои соратники и ученики, которые поверили мне, надеялись на меня. До сих пор не уверен, что поступил правильно – возможно, и своим ученикам, и семье, и даже Казахстану я больше бы помог, окажись я в центре передовой науки. Но сложилось так, как сложилось. Я остался в Казахстане, который давно уже стал моей Родиной.

На деловые отношения мое решение не повлияло. Мы продолжали сотрудничать.

Так, благодаря ВИАМу и Химфизике развивались в двух направлениях мои связи с российской наукой и военнопромышленной комиссией при Совете министров СССР.

* * *

Я подошел к двери, нажал на кнопку звонка, и в голове ураганом понеслись незнакомые мне мысли: «Что я делаю? Он – известнейший ученый, лауреат Госпремии, трижды Герой соцтруда, преемник Ландау в Академии наук СССР, и я принес ему на суд свое детище – свою диссертацию. Одним росчерком пера он сейчас может погубить нас обоих. Нет, конечно, это не будет означать конец всему. Я пойду работать дальше в раз и навсегда выбранном направлении, служить науке, но все же… Как сказал сегодня его ученик николай новожилов? «У тебя на все про все 10 минут. Больше он тебе не даст. Быстро излагаешь суть работы и ждешь. Если Яков Борисович подойдет к окну и будет грустно смотреть вдаль, скоренько собирай бумаги и уходи».

Дверь мне открыла молодая приветливая женщина. Сняла со звонка мой палец: «Вы к Якову Борисовичу? Проходите. Провела меня в довольно большую почти пустую комнату. Из мебели запомнилась только школьная доска на стене. В центре комнаты – огромный, обшарпанный временем и локтями круглый стол. За столом Зельдович. Слушает доклад своего аспиранта. Проводил меня в соседнюю крохотную комнатку, кажется спальню. Дал журнал «Play boy» – подождите немного.

* * *

Кажется, я увлекся. Уже прошло минут пятнадцать, а Зельдович меня слушает, задает вопросы, дальше слушает. Я украдкой взглянул на часы. Бог мой! Прошло полтора часа! А он и не вспомнил о таинственном объекте за окном.

Никаких противоречий теории, о которых говорил ученый секретарь, отказывая мне в отзыве, Яков Борисович не усмотрел. Даже наоборот, обратил внимание на приведенные мной новые интересные факты, подтверждающие его предположения.

Расстались мы почти друзьями. Во всяком случае, таким было мое ощущение. Да и он, по всему было видно, остался доволен встречей.

Я летел домой окрыленный.

Позже мы еще не раз встречались в Москве. Я.Б. Зельдович написал положительный отзыв на мою докторскую диссертацию, чем я очень горжусь.

Откликнулся Зельдович и на мое приглашение участвовать в симпозиуме по горению в Алма-Ате. сделал большой доклад. Мы обменялись последними наработками, и на основании этого решено было оформлять заявку на открытие. Работа шла полным ходом. Наша команда трудилась слаженно и эффективно. Большой вклад в продвижение этого дела внес Борис Яковлевич Колесников. Он ездил в Москву, проводил согласование совместных действий. Оформление открытия, совместного с Я.Б. Зельдовичем подходило к завершению. Мы ждали его прилета в Алма-Ату, когда пришло это страшное известие о кончине ученого.

К моему величайшему сожалению, после его смерти дело продолжения работ, связанных с тематикой открытия, осталось незавершенным.

* * *

Дальше последовала цепь событий, которая началась еще при жизни Я.Б. Зельдовича:

– Работы по теплоизоляции летающих аппаратов

– Ингибирование процессов горения в танковых двигателях

– Решение задачи горения в гидрореагирующей системе новой торпеды

– Выбор материалов, не детонирующих в жидком кислороде

– Ингибирование горения струи водорода скоростью в три Маха

– Работы по предельным явлениям современных жидких ракетных топлив

Далее в контакте с А.Г. Мержановым последовали работы в области СВС, благодаря которым постановлением Совета Министров СССР был создан Казахский межотраслевой научно-технический центр – КазМНТЦ СВС. В 1991 году он преобразован в Институт проблем горения, ИПГ.

В ИПГ был создан сварочный состав «фурнон» и предприняты попытки внедрения наших наработок в Эксон и на Оксихеме в США, которые как ни странно завершились выпуском «фурнон» В Германии (Айсхиркен).

На Химическом факультете КазГУ остались Лаборатория физических методов исследования, руководство которой принял З.А. Мансуров и Кафедра химической кинетики горения, – заведующим стал Б.Я. Колесников. Непрерывный контакт сохранялся как в пределах совместной работы, участия в семинарах, так и в воспитании молодежи.

Таким образом в ИПГ сложилась преемственность поколений, которая особенно проявилась, когда зулхаир Аймухаметович Мансуров возглавил руководство института. фактически Институт получил новый импульс развития, т.к. его директор существенно расширил связи института с зарубежными учеными, отчего известность ИПГ в научном мире существенно возросла. Я, как основатель Института, весьма благодарен судьбе, что начатое когда-то дело получило надежное продолжение развития.

* * *

В настоящее время очень привлекательной оказалась наша находка в области ускорения СВС в условиях вращения. На основе этого процесса возникли, как мне кажется, широкие перспективы в генерировании высоких энергий посредством энергетически насыщенного потока кластеров металлов, а также перспективы модификации кристаллического состояния веществ в условиях сверхвысокого давления до 20 атмосфер и сопряжения наноматериалов с техникой получения веществ со свободным электронным спином посредством ускоренного по тока кластеров металлических частиц. Это будет наше слово в создании нетривиальных материалов.

Записано со слов Г.И. Ксандопуло А.Н. Байдельдиновой