Текст книги "Цыганская песня: от «Яра» до Парижа"

Москвы цыганский уголок

Переселившиеся в Москву цыганские хористы расселились относительно компактной группой на Козихином болоте и в Грузинах – на Большой и Малой Грузинских улицах, на Медынке (ныне – Зоологическая улица) и на Живодерке (ул. Красина). Большинство московских цыган было приписано к мещанскому сословию.

Хор ресторана «Стрельна» И. Лебедева. Фото начала XX века

Этнограф Л. Н. Черенков[6]6
  Оригинал материала находится на сайте «Цыгане России».


[Закрыть] так описывает быт московских цыган: Они жили в наемных и собственных деревянных домиках, имея до 1861 года нечто вроде местного самоуправления в лице выборного и утверждаемого полицейскими властями «бурмистра». В его обязанности входило рассмотрение и разрешение мелких конфликтов, возникавших в цыганской среде, поддержание должного санитарного уровня вокруг цыганских домов, недопущение краж и прочих правонарушений и т. д. Судя по воспоминаниям московских цыганских хористов, власть «бурмистра» не отличалась особой строгостью. Гораздо большим авторитетом среди цыган пользовались хореводы. Подавляющее большинство московских цыган в то время работали в хорах. Первое время для выступлений хора снимались вскладчину так называемые «мирские» залы, позднее – с ростом популярности цыганских хоров среди московской публики – их стали приглашать владельцы трактиров и ресторанов. Репертуар московских (а позднее и петербургских) цыганских хоров с самого начала их возникновения состоял из русских песен и романсов известных русских композиторов. Таборная цыганская песня (которая, кстати, тоже возникла под огромным влиянием русской крестьянской песни) проникает в цыганские хоры довольно поздно с появлением в хорах деревенских цыган из Подмосковья и ближних к Москве губерний. Именно благодаря такому репертуару цыганские хоры завоевали огромную популярность и у московского купечества, и у дворян (особенно офицеров), и у разночинной интеллигенции. Эта популярность была причиной того, что богатые рестораны обязательно приглашали для вечерних и ночных выступлений цыганские хоры. Особенно славились цыганскими хорами рестораны «Яр», «Стрельна», «Мавритания», «Эльдорадо», располагавшиеся в Петровском парке и его окрестностях… Туда со временем и переселяется большинство московских цыган, и их поселения возникают в Зыковском переулке (в советское время – Красноармейская улица) и в 4-м Эльдорадовском переулке, который до 1951 года назывался Цыганский уголок. Быт московских хоровых цыган практически ничем не отличался от быта зажиточных русских мещан. Богатые цыгане из хористов (особенно хореводы, которые зачастую на паях владели ресторанами, где концертировали) имели собственные дома, держали русских кухарок, горничных, дворников, посылали детей в частные гимназии. Их родственники победнее жили во флигелях этих домов. Цыганский хор вплоть до конца XIX века воспроизводил структуру традиционного цыганского сообщества – табора. Так, заработки от выступлений в ресторанах, дорогие подарки и другого рода подношения благодарных зрителей считались общим достоянием хора и распределялись в зависимости от степени участия каждого члена хора в их приобретении. Определенную долю получали даже старики, больные и инвалиды, которые уже не могли участвовать в выступлениях. Именно поэтому нищенства и попрошайничества в среде московских хоровых цыган не было.

Ресторан «Яр» на Петербургском шоссе

Ресторан «Яр», главный подъезд

Постоянные контакты с образованными представителями русского населения, особенно с писателями, художниками, актерами, благотворно влияли и на культурный уровень московских хоровых цыган. Уровень грамотности среди них был не ниже, а в определенные периоды истории их существования – даже выше, чем у окружающего русского населения. В Москве возникли династии хоровых цыган, широко известных не только высоким уровнем исполнительства, но и композиторскими талантами.

Династии московских хоровых цыган (Шишкины, Васильевы, Соколовы, Лебедевы и пр.) имели близких родственников и в северной столице и много поспособствовали расцвету цыганского хорового искусства в Санкт-Петербурге. Интересно, что вплоть до конца XIX века на афишах, объявляющих о концертах петербургских цыганских хоров, последние именовались «московскими цыганами», хотя их члены родились и жили в Петербурге…

Афиша о выступлении московских цыган

Присутствие «кочевников» уже в первой половине XIX века стало неотъемлемой частью городской жизни и, конечно, народных праздников в Марьиной Роще, на Новинском или Сокольниках.

По этому поводу широко известный поэт, композитор, литературный критик и ярый цыганоман Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864) восклицал: «В Москве, если “вам хочется звуков”, вам хочется выражения для этой неопределенной, непонятной, тоскливой хандры – и благо вам, если у вас есть три, четыре сотни рублей, которые вы можете кинуть задаром, – о! тогда, уверяю вас честью порядочного зеваки – вы кинетесь к цыганам, броситесь в ураган этих диких, томительно-странных песен, и пусть тяготело на вас самое полное разочарование, я готов прозакладывать мою голову, если вас не будет подергивать (свойство русской натуры), когда Маша станет томить вашу душу странною песнею, или когда бешеный, неистовый хор подхватит последние звуки чистого, звонкого, серебряного Стешина: “Ах! ты слышишь ли, разумеешь ли?..” Не эван, не эвоэ”, – но другое, скажете вы, распустивши русскую душу во всю распашку…»

Цыганским пением увлекались не одни только подпившие гуляки: как упоминалось, знаменитая итальянская певица Каталани была в восторге от легендарной Стеши, прозванной газетчиками в ее честь «русскою Каталани».

Другую популярную певицу Веру Зорину современники звали «цыганскою Патти».

Одна из первых исполнительниц цыганских романсов на большой сцене певица Вера Зорина. 1870-е

По легенде, прибывший на гастроли в Россию Ференц Лист так заслушался пением цыган, что опоздал на собственный концерт. Газеты писали, что он был в таборе.

«На самом деле Лист провел это время, слушая цыганские песни, на квартире у Ильи Соколова, – пишет И. И. Ром-Лебедев. – Гениальный композитор и пианист настолько увлекся ими, что, прибыв все-таки к месту выступления, вместо объявленного концерта – неожиданно для переполненного зала – заиграл импровизацию на цыганские темы».

П. Вистенгоф в «Очерках московской жизни» (1842) вспоминал: Если вы, катаясь по Москве, заедете в Грузины и Садовую, то в маленьких, неопрятных домах увидите расположенные таборы цыган. Они среди шумного, образованного города ведут ту же дикую буйную жизнь степей; обмены лошадьми, гаданья, музыка и песни, вот их занятия. Любопытно видеть, когда ночью молодежь, преимущественно из купцов, подъехавши к маленькому домику, начинает стучать в калитку. В то же мгновение огоньки метеорами начинают блестеть в окнах, и смуглая, курчавая голова цыгана выглядывает из калитки. На слова кучеров: встречайте, господа приехали! цыган с хитрою, довольною улыбкой отворяет ворота и, величая всех поименно, произносит иногда имена наудачу, желая тем показать свое внимание к посетителям. Вы вошли в комнаты и уже слышите аккорды гитары, видите, с какою живостью цыганки набрасывают на себя капоты, блузы и пестрые платки; там под печкою цыган ищет свои сапоги; в одном углу разбуженный цыганенок, вскочив, спешит поднять своих собратов, а в другом старая цыганка, прикрыв люльку, собирает изломанные стулья для хора, и в пять минут весь табор поет, стройный, веселый, живой, как будто никогда не предавался обычному отдохновению тихой ночи. Разгульные песни цыган можно назвать смешением стихий; это дождь, ветер, пыл, и огонь – все вместе. Прибавьте к тому: сверкающие глаза смуглых цыганок, их полуприкрытые, часто роскошные формы, энергическое движение всех членов удалого цыгана, который поет, пляшет, управляет хором, улыбается посетителям, прихлебывает вино, бренчит на гитаре и, беснуясь, кричит во все горло; сага баба, ай люди! Ничто не располагает так к оргии, как их буйные напевы; если горе лежит у вас камнем на сердце, но это сердце еще не совсем охладело к впечатлениям жизни, то свободная песнь цыган рассеет хоть на минуту тоску вашу.

Московский хор под руководством Ивана Григорьевича Лебедева

Талантливый хоревод Илья Соколов был не чужд сочинительства, его перу принадлежит музыка популярных тогда сочинений: «Хожу я по улице», «Гей, вы, улане», «Слышишь – разумеешь» и многих других.

Знаменитые исполнительницы Стеша Солдатова, Олимпиада Федорова (о которой по сей день вспоминают словами: «Что за хор певал у “Яра”, он был Пишей знаменит!») или любимица Пушкина Таня Демьянова пели только по-русски.

Именно за особое, со слезой и куражом, исполнение русских песен, за неистовую пляску полюбил народ цыганских исполнителей.

А. А. Григорьев уверял читателя[7]7
  Цитирую по эссе А. Григорьева «Русские народные песни с их поэтической и музыкальной стороны» (1847).


[Закрыть]:

Цыгане – племя с врожденною музыкально-гармоническою, заметьте, гармоническою, а не мелодическою способностью; и я думаю, что роль их в отношении к племенам славянским заключается в инструментовке славянских мелодий, что они и делают или, по крайней мере, делали до сих пор. Всякий мотив они особенным образом гармонизируют, и у них, кроме удивительно оригинальных, иногда удивительно прекрасных ходов голосов и особенности в движении или ходах голосов, также ничего нет, хотя именно эти ходы и это особенное движение, которое можно уподобить явно слышному биению пульса, то задержанному, то лихорадочно-тревожному, но всегда удивительно правильному в своей тревоге, составляют для многих обаяние цыганской растительной гармонии…Ни одного романса, хорошего или пошлого, будет ли это «Скажи, зачем?», «Не отходи от меня» Варламова, или безобразие вроде романса «Ножка», не поют они таким, каким создал его автор: сохраняя мотив, они гармонизируют его по-своему, придадут самой пошлости аккордами, вариациями голосов или особым биением пульса свой знойный, страстный характер, и на эти-то аккорды отзывается всегда их одушевление, этой вибрацией дрожат их груди и плечи, это биение пульса переходит в целый хор…

Из этого следует, что цыгане важны как элемент в отношении к разработке музыкальной стороны нашей песни… Их манера придает некоторым из наших песен особенный страстный колорит.

…Племя бродячее, племя, хранившее одну только свою натуру (как данные) чистою и неприкосновенною, – цыгане по дороге ли странствий, на местах ли, где они остепенились, как у нас, захватывали и усваивали себе то, что находили у разных народов.

…Певцы, то есть поющие с некоторым искусством, обыкновенно аккомпанируют себе на каком-то инструменте, на балалайке или на семиструнной гитаре, до игры на которых, равно как и до некоторой степени искусства в пении, доходят они большей частью самоучкою…

Именно на годы, с которым некоторые связывают упадок цыганских хоров, приходится расцвет русского романса. На этой ниве начинают творить блестящие поэты и композиторы.

Понятие «романс» приходит в Россию в середине XVIII века. Тогда романсом называли стихотворение на французском языке, положенное на музыку.

«Полюбил барин цыганочку…»

В 1857 году на страницах «Сына Отечества» публикуется блок стихотворений Аполлона Григорьева «Борьба». Одному из произведений цикла выпало стать бессмертным романсом «Две гитары», который автор предпочитал называть «Цыганской венгеркой».

Уверен, внутри у вас невольно зазвенели струны и внутренний голос попросил:

 
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная.
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная…
 

А может быть, вспомнилось другое:

 
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой, ты ли?..
 

В. Н. Княжнин в очерке «Аполлон Григорьев и цыганы» (1917) реконструировал обстоятельства появления хита.

Аполлон Григорьев – едва ли не лучший литературный наш критик и весьма даровитый поэт, основательно, как всё не подходящее под общую мерку, забытый потомством, да и у современников носивший кличку «чудака», тесными узами связан с цыганством.

…История этой любви до самых последних дней оставалась тайной. Однако, прежде чем рассказывать эту историю, необходимо остановиться на очерке Фета, его рассказе «Кактус», в котором выведены Григорьев и молодая цыганка, увлекшая степенного Афанасия Афанасьевича своим пением. В 1856 году Фет проживал в Москве… Здесь, после 12 лет разлуки, он снова встретился со старым товарищем и однокашником по Московскому университету Григорьевым. Дело происходило летом. «Григорьев, – рассказывает Фет, – несмотря на палящий зной, чуть не ежедневно являлся ко мне на Басманную из своего отцовского дома на Полянке. Это огромное расстояние он неизменно проходил пешком и вдобавок с гитарой в руках. Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два-три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка… Понятно, почему это песня пришлась ему по душе: в ней сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:

 
Под горой-то ольха,
На горе-то вишня;
Любил барин цыганочку,
Она замуж вышла»[8]8
  По обыкновению всех мемуаристов, А. Фет запамятовал и сделал ошибку; приведенное им четверостишие не принадлежит Григорьеву. Прим. В. Н. Княжнина.


[Закрыть].
 

Дальше в рассказе «Кактус» идет речь о том, как Григорьев возил своего друга в Грузины к Ивану Васильеву послушать пение влюбленной цыганки красавицы Стеши.

«Слегка откинув свою оригинальную детски-задумчивую головку на действительно тяжеловесную, с отливом воронова крыла, косу, она (Стеша) вся унеслась в свои песни…» О том, какие чувства испытывал в это время Григорьев, Фет не говорит ни слова. Между тем в год описываемых событий драма, начало которой было положено еще пять лет назад, приближалась к концу: та, которую любил Григорьев, вышла замуж.

…«Цыганская венгерка», написанная в 1856–1857 годы, была заключительным аккордом разыгравшейся драмы.

 
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами,
Моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело…
А потом и умереть
Плевое уж дело!
 

«Цыганская венгерка», «тоскливый разгул погибшего счастья», по словам Фета, была прощаньем с невозвратимым прошлым… «Для одной только женщины, – писал Григорьев, – в мире мог я из бродяги-бессемейника, кочевника, обратиться в почтенного и, может быть (чего не может быть?), в нравственного мещанина… Да нет! Зачем хочу я намеренно бросить тень насмешки на то, что было свято как молитва, полно как жизнь, с чем сливались и вера в борьбу, на чем выросла и окрепла религия свободы?.. Зовите меня сумасшедшим, друг мой, но я, и умирая, не поверю, чтобы эта женщина была не то, чем душа моя ее знала»…

Аполлон Григорьев – автор знаменитой «Цыганской венгерки»

В книге М. И. Пыляева о рождении песни «Цыганская венгерка» сказано: «…Иван Васильев, ученик Ильи Соколова, был большой знаток своего дела, хороший музыкант и прекрасный человек, пользовавшийся дружбой многих московских литераторов, как, например, А. Н. Островского, А. А. Григорьева… У него за беседой последний написал свое стихотворение, положенное впоследствии на музыку Иваном Васильевым».

Аполлон Александрович не искал в жизни легких путей. С юных лет его неудержимо влекло в цыганский табор, кабак или на гулянье в Марьину Рощу, поближе к городским низам. Только там он, по собственному признанию, находил интересные характеры и «смышленость».

В личной жизни счастья обрести ему не удалось, денег скопить тоже не вышло. В 1858 году художник расстался с нелюбимой женой и вскоре влюбился в проститутку. «Белошвейка», очарованная его искренностью, ответила взаимностью.

Полный надежды вырвать «гулящую» из порочной жизни, Григорьев сделал ее гражданской женой. Но на достойное существование элементарно не хватало средств. Бывало, семья неделями голодала. Из-за отсутствия лекарств умер их маленький ребенок. Не выдержав лишений, возлюбленная оставила его.

Знакомые отмечали: после случившегося Аполлон словно надломился, стал потерянным и равнодушным.

Свои скромные гонорары поэт тратил на вино, за последние годы жизни он пропил все имущество и влез в огромные долги. Дважды Григорьева приговаривали к долговой яме, откуда его выкупали добрые люди.

Незадолго до кончины он начал писать мемуары, но успел рассказать только о детских годах. Поздней осенью 1864 года Аполлон Александрович умер вследствие апоплексического удара.

«Наступи, раздави, раскрасавица!»

Если для заезжего иностранца зрелище удалого разгула было чаще всего лишь манящей яркими красками экзотикой, то отечественные авторы искали в увлеченности русского человека цыганским искусством гораздо более глубинные причины.

Ром-Лебедев вспоминал в мемуарах историю, широко известную в цыганской среде с середины XIX века:

«В одном цыганском хоре, работавшем в провинциальном ресторанчике, купец, владелец волжских пароходов и баржей, намертво влюбился в плясунью. Долгое время он богато одаривал свою неподатливую зазнобу, щедро угощал цыган, стараясь своей купеческой широтой, удалью забрать в полон душу цыганки.

Кончилось это тем, что купец разорился. Всесильная любовь превратила его в нищего. Вот тогда-то цыганка и вышла за него замуж и привела его в хор.

Бывший купец стоял позади хора с гитарой и подпевал. Надо сказать, что он принес хору “цыганское счастье”. Все волжские купцы знали эту романтическую историю и ездили кутить только к “своему”. Денег не жалели, каждый раз наказывали цыганам:

– Вы нашего – уважайте! Хоть он малость… и того… но душа у него – наша! Волжская!

И не раз я видел, как вместе с гитаристами и хористами стояли русские мужья цыганок и старательно пели…»

Еще при жизни почитавшийся за классика Николай Семенович Лесков очень образно демонстрирует это в романе «Очарованный странник» (1873), где главный герой простолюдин Иван Северьяныч, околдованный певицей Грушей, проматывает казенные деньги. Но объяснение с хозяином заканчивается не плетьми на конюшне, а неожиданным признанием князя.

…Трактир…

– Милости просим, господин купец, пожалуйте наших песен послушать! Голоса есть хорошие.

…Люди… очень много, страсть как много людей, и перед ними <…> молодая цыганка поет.

…Замер ее голосок, и с ним в одно мановение точно все умерло… Зато через минуту все как вскочат, словно бешеные, и ладошами плещут и кричат…Вижу я разных знакомых господ ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю, которые до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем. Любопытная фигура! А в руках она держит большой поднос, на котором по краям стоят много стаканов с шампанским вином, а посредине куча денег страшная. Только одного серебра нет, а то и золотом и ассигнации, и синие синицы, и серые утицы, и красные косачи, – только одних белых лебедей нет. Кому она подаст стакан, тот сейчас вино выпьет и на поднос, сколько чувствует усердия, денег мечет, золото или ассигнации; а она его тогда в уста поцелует и поклонится. И обошла она первый ряд и второй – гости вроде как полукругом сидели – и потом проходит и самый последний ряд, за которым я сзади за стулом на ногах стоял, и было уже назад повернула, не хотела мне подносить, но старый цыган, что сзади ее шел, вдруг как крикнет:

– Грушка! – и глазами на меня кажет. Она взмахнула на него ресничищами… ей-богу, вот этакие ресницы, длинные-предлинные, черные, и точно они сами по себе живые и, как птицы какие, шевелятся, а в глазах я заметил у нее, как старик на нее повелел, то во всей в ней точно гневом дунуло. Рассердилась, значит, что велят ей меня потчевать, но, однако, свою должность исполняет: заходит ко мне за задний ряд, кланяется и говорит:

– Выкушай, гость дорогой, про мое здоровье!

А я ей даже и отвечать не могу: такое она со мною сразу сделала!…Весь ум у меня отняло…Что будет, то будет: после князю отслужу, а теперь себя не постыжу и сей невиданной красы скупостью не унижу… Да с этим враз руку за пазуху, вынул из пачки сторублевого лебедя, да и шаркнул его на поднос <…>

Иван Северьянович и Грушенька. Фрагмент памятника в Орле, на родине Н. С. Лескова

…Пляшут и цыгане, пляшут и цыганки, и господа пляшут: все вместе вьются, точно и в самом деле вся изба пошла. Цыганки перед господами носятся, и те поспевают, им вслед гонят, молодые с посвистом, а кои старше с покрехтом. На местах, гляжу, уже никого и не остается… Даже от которых бы степенных мужчин и в жизнь того скоморошества не ожидал, и те все поднимаются. Посидит-посидит иной, кто посолиднее, и сначала, видно, очень стыдится идти, а только глазом ведет, либо усом дергает, а потом один враг его плечом дернет, другой ногой мотнет, и смотришь, вдруг вскочит и хоть не умеет плясать, а пойдет такое ногами выводить, что ни к чему годно! Исправник толстый-претолстый, и две дочери у него были замужем, а и тот с зятьями своими тут же заодно пыхтит, как сом, и пятками месит, а гусар-ремонтер, ротмистр богатый и собой молодец, плясун залихватский, всех ярче действует: руки в боки, а каблуками навыверт стучит, перед всеми идет – козырится, взагреб валяет, а с Грушей встренется – головой тряхнет, шапку к ногам ее ронит и кричит: «Наступи, раздави, раскрасавица!» – и она… Ох, тоже плясунья была! Я видал, как пляшут актерки в театрах, да что все это, тьфу, все равно что офицерский конь без фантазии на параде для одного близиру манежится, невесть чего ерихонится, а огня-жизни нет. Эта же краля как пошла, так как фараон плывет – не колыхнется, а в самой, в змее, слышно, как и хрящ хрустит и из кости в кость мозжечок идет, а станет, повыгнется, плечом ведет и бровь с носком ножки на одну линию строит… Картина! Просто от этого виденья на ее танец все словно свой весь ум потеряли: рвутся к ней без ума, без памяти: у кого слезы на глазах, а кто зубы скалит, но все кричат: «Ничего не жалеем: танцуй!» – деньги ей так просто зря под ноги мечут, кто золотом, кто ассигнации. И все тут гуще и гуще завеялось, и я лишь один сижу, да и то не знаю, долго ли утерплю, потому что не могу глядеть, как она на гусарову шапку наступает… Она ступит, а меня черт в жилу щелк; она опять ступит, а он меня опять щелк, да, наконец, думаю: «Что же мне так себя всуе мучить? Пущу и я свою душу погулять вволю», – да как вскочу, отпихнул гусара, да и пошел перед Грушею вприсядку… А чтобы она на его, гусарову, шапку не становилася, такое средство изобрел, что, думаю, все вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не удивите: а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: «Дави его! Наступай!» <…> Да раз руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там уже всего с десяток остался… «Тьфу ты, – думаю, – черт же вас всех побирай!» – скомкал их всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил, а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:

– Сторонись, душа, а то оболью? – да всю сразу и выпил за ее здоровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось…Как от этих цыганов доставился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду и не могу сойти…Князь тоже приехал проигравшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю: «Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет». Он думает, шутка, а я говорю: «Нет, исправди, у меня без вас большой выход был». Он спрашивает: «Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?..» Я говорю: «Я их сразу цыганке бросил…» Он не верит. Я говорю: «Ну, не верьте; а я вам правду говорю». Он было озлился и говорит: «Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять», – а потом, это вдруг отменив, и говорит: – Не надо ничего, я и сам такой же, как ты, беспутный… Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, братец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было… Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли? Есть отчего от нее с ума сойти?..