Текст книги "Цыганская песня: от «Яра» до Парижа"

«Глядя на луч пурпурного заката…»

Серьезные исследователи Б. Штейнпресс и Т. Щербакова выделяли несколько этапов в развитии цыганской музыкальной культуры в России: конец 1770-х –1800-е годы – становление цыганских хоров и певцов; 1800–1820-е – расцвет исполнительства; 1830–1850-е – развитие традиций; 1860–1900-е – угасание традиций.

Однако при всем огромном уважении к их работам я не могу согласиться с такими выводами, не могу принять термин «угасание». Конечно, цыганская песня становилась со временем иной: менялся репертуар, подача материала, сценические приемы…

Но, как и прежде, песни кочевого племени бередили чувства и тревожили потаенные струны русской души…

Олимпиада Федорова. Знаменитая Пиша (1872–1911)

Разве можно говорить об умирании традиций, когда на рубеже веков на эстраду выходят такие гениальные цыганские певицы, как Варя Панина, Настя Полякова, Олимпиада Федорова (Пиша)? Но, видимо, так устроен человек – все прошедшее подергивается для нас со временем красивой, романтической дымкой, в сравнении с переливами которой настоящее мнится серым и тусклым. Вот и А. И. Куприн публикует в 1911 году противоречивый очерк «Фараоново племя», который вопреки поговорке начинается «за упокой», а кончается почти «за здравие».

Мы присутствуем при вырождении цыганской песни, вернее – при ее скучной, медленной старческой кончине. Пройдет еще четверть века, и о ней не останется даже воспоминания. Древние, полевые, таборные напевы, переходившие из рода в род, из клана в клан по памяти и по слуху, исчезли и забылись, никем не подобранные любовно и не записанные тщательно. Старинные романсы вышли из моды – их не воскресишь. Современные романсы живут, как мотыльки-однодневки: сегодня их гнусавят шарманки и откашливают граммофоны, а завтра от них нет и следа. <…> Почти сто лет держалось увлечение цыганской песней. Недаром же этому увлечению отдали искреннюю и страстную дань два самых великих русских человека девятнадцатого столетия: один – озаривший его начало, другой – увенчавший его конец. Один – Пушкин, другой – Толстой. Толстой неоднократно в своих произведениях возвращается к цыганской песне. В «Войне и мире», в «Двух гусарах» проходят цыгане. Появляются они и в «Живом трупе», и надо сказать, что сцены у цыган – лучшие места пьесы. Незадолго до своей смерти Толстой, так прямолинейно отрицавший величие цивилизации, обмолвился в беседе с одним журналистом словами, смысл которых приблизительно таков, что из всех завоеваний человеческих культур, в сущности ненужных и вредных, ему жаль было бы расстаться с музыкой и… «вот еще с цыганской песней»… Это под конец жизни. А в прежнее время, говорят, Тургенев жаловался на Толстого, который вскоре после Севастопольской кампании остановился у него на несколько дней и отравлял ему существование неправильным образом жизни и цыганскими хорами…То, что мне доводилось слышать у цыган лет двадцать пять тому назад в Пензе, в Москве в манеже и в Москве же у Яра и в Стрельне, – было, увы, последними блестками цыганского пения: «Я вас люблю», «В час роковой», «Очи черные», «Береза». Тогда уже старые знатоки вздыхали о прежних временах, о знаменитой Пише, о Груше, о Стеше, о другой Стеше и о Зине, о настоящих фамилиях Соколовых, Федоровых, Шишкиных, Масальских. «Что за хор певал у “Яра”, он был Пишей знаменит, и соколовская гитара до сих пор в ушах звенит». Но то, что мы теперь слышим с эстрад и с подмостков под названием цыганского романса, совсем потеряло связь с табором, с духом и кровью загадочного кочевого племени. «Ухарь-купец» и «Ай да тройка» заели цыганское пение. Подите летом в цыганский табор, расположенный где-нибудь в лесу под Москвой или Петербургом. Вы услышите нелепые слова на мотив немецких вальсов, увидите кафешантанные жесты. Старинной песни вы не допроситесь – ее не знают, знает разве какая-нибудь древняя, полуслепая, полуглухая старуха, высохшая и почерневшая, как прошлогодняя корка черного хлеба. Но и она только прослезится, если ей напомнить слова, и безнадежно махнет рукой: «Теперь над этими песнями смеются… Глупые, говорят, песни… Теперь пошли все модные…»…Слыхал – увы! – лишь в граммофоне – Варю Панину. Заочно понимаю, какая громадная сила и красота таилась в этом глубоком, почти мужском голосе.

Катя Массальская – плясунья из петербургского хора А. Н. Массальского. 1915

<…> Раз пришлось нам случайно забрести на Черную речку, в квартиру покойного Николая Ивановича Шишкина. Чавалы и цыганки как-то очень скоро оценили, что их слушают настоящие любители… Начал хор с модных песен, а кончил настоящей цыганской таборной песней. Я никогда не забуду этого внезапного, сильного, страстного и сладкого впечатления. Точно в комнате, где пахло модными духами, вдруг повеял сильный аромат какого-то дикого цветка – повилики, полыни или шиповника. И не я один это почувствовал. Я слышал, как притихли понемногу очарованные зрители, и долго ни одного звука, ни шороха не раздавалось в громадной комнате, кроме этого милого, нежного, тоскующего и пламенного мотива, лившегося, как светлое красное вино. Из тридцати присутствовавших вряд ли один понимал слова песни, но каждый пил душою ее первобытную, звериную, инстинктивную прелесть…Бог весть, где и как родился этот унылый, странный и роковой напев. Первоначальные слова песенки сильно пострадали от устной передачи во время столетних кочевок. Но смысл ее прост, и силен, и прекрасен, как любовные песни туарегов, конаков или полинезийцев…

…И сквозь нее точно видишь и чувствуешь эту ночную погоню, этих взмыленных и одичавших лошадей с блестящими глазами – серых, рыжих и гнедых, своих или украденных, это все равно, крепкий запах лошадиного пота и здорового человеческого тела и выкраденную девушку, которая, разметав по ветру волосы, прижалась к безумно скачущему похитителю.

«Эй, ямщик, гони-ка к “Яру”…»

Карьера многих певиц начиналась в то время, как правило, на ресторанной сцене. Имена Вари Паниной или Насти Поляковой стали известны просвещенной публике задолго до того, как они вышли на большую эстраду и начали с успехом выступать по всей империи в залах дворянских собраний. Первые шаги к всероссийской известности они делали на подмостках «Яра», «Стрельны», «Мавритании» или «Эльдорадо». Об атмосфере, царившей в этих поражающих воображение заведениях, оставил прекрасные воспоминания сын одного из первых московских хореводов Иван Иванович Ром-Лебедев[9]9
  Здесь и далее цитируется книга И. Ром-Лебедева «От цыганского табора к театру “Ромэн”».


[Закрыть].

Ресторан «Мавритания» в Петровском парке

…В начале Петровского парка, у самого Петербургского шоссе, обосновался знаменитый, любимый москвичами ресторан «Яр». Это не тот «Яр», названный по фамилии владельца-француза и находившийся когда-то на углу Кузнецкого и Неглинной… «Яр» в Петровском парке принадлежал Аксенову, а в мое время – Судакову, бывшему официанту.

Ресторан «Стрельна» на Петербургском шоссе

…Сперва это было деревянное одноэтажное здание, стоявшее чуть в глубине от шоссе. Перед ним для забавы гостей были устроены беседки и качели.

Чуть подальше, на этом же шоссе, на углу Стрельненского переулка высился второй, не уступающий по известности и также любимый москвичами ресторан «Стрельна».

В центре Петровского парка расположился филиал «Стрельны» – летний ресторан «Мавритания».

Москвичи ценили «Яр» и «Стрельну» за отличную кухню, за живых осетров и стерлядей, лениво плавающих в специальном бассейне.

Любитель отварной осетрины или стерляди подходил к бассейну, указывал перстом на ту или иную рыбину. Ее тут же вылавливали сачком, и любитель вырезал ножницами из жаберной крышки фигурный кусочек. Когда эту рыбу подавали на стол, уже отварную, кусочек прикладывался к вырезу. Если совпадал, значит, рыба – та! Без обмана.

К «Стрельне» москвичей привлекал и раскинувшийся под высоким стеклянным куполом «Зимний сад». Темно-зеленые раскидистые пальмы, кактусы, заморские цветы. Чернеющие среди скал – почти под самым куполом – искусственные каменные гроты. Тропинки, ползущие к этим гротам, по которым, как эквилибристы, поднимались и опускались нагруженные подносами, похожие на пингвинов, официанты. Все это впечатляло…

«Московский листок» от 18 февраля 1902 года сообщал:

«3 февраля в зимнем саду при ресторане “Стрельна”, в Петровском парке, один из официантов Ухов на дорожке нашел бриллиант, величиной с горошину, стоящий 400 рублей. Свою находку Ухов предоставил администрации ресторана, а последняя передала бриллиант полиции».

На эстраде работали румынские, венгерские оркестры, женский венгерский хор, русский хор и – звезда программы – цыганский хор.

Цыгане выступали «для всех» три раза в вечер. После этого любители цыганской песни приглашали хор в отдельные кабинеты – это была вполне официальная и законная часть концерта. От основной она отличалась тем, что гость мог заказать любую песню. Цыгане знали это и всегда имели в запасе песни для таких выступлений. В кабинете, так же как и в общем зале, стоял большой стол для гостей, перед которым располагался хор. Гости имели право заказать то, что им хотелось, и за каждый номер платили ту сумму, которая полагалась. Наиболее знаменитые и славные солисты приглашались за гостевой стол. За свое присутствие в застолье приглашенные получали тоже особую плату. Хор продолжал оставаться на своих местах – стульях, расставленных перед столом.

Распущенность во время работы не дозволялась. Цыгане не пили во время работы в кабинетах, это знал каждый, и нарушать закон такого рода не рисковал никто. За их нравственностью следил регент. Объяснялось такое положение тем, что хоры составлялись по семейному принципу: отец, мать, дядья, их жены, братья, сестры – все взаимно оберегали друг друга и семью в целом и от излишней фамильярности гостей, и от возможных посягательств. Соблюдение «чистоты» хора было равносильно соблюдению чести своего рода.

За любой недостойный поступок нарушителя удаляли из хора – и в другие он уже не мог пойти. Мало кто рисковал стать изгоем, это грозило уже сломанной судьбой.

Если гость приглашал в кабинет какую-нибудь цыганочку, то она обязательно брала с собой мать, или сестру, или гитариста. Одна она не могла остаться с гостем.

Впрочем, исключения бывали.

Во время войны 1914 года в Петербурге молодой офицер после выступления хора в кабинете отпустил хор и пригласил хорошенькую плясунью к столу.

Когда цыгане собрались в артистической комнате, отец плясуньи сидел как на иголках. Цыгане исподлобья поглядывали на него.

Чувствуя молчаливое осуждение, отец девушки не выдержал и стал стучать в дверь кабинета. Офицер впустил его. Отец приказал дочери уйти. Взбешенный офицер застрелил его. Весь Петербург возмущался, требовал суда. Суд приговорил офицера к отправке на фронт.

Постоянные посетители кабинетов «Стрельны» знали в лицо и по имени каждого хориста, каждую певицу, плясунью, гитариста. Они и являлись главным источником ежевечернего заработка хоровых цыган.

…Ночью, почти перед рассветом, хоровое и оркестровое население Петровского парка возвращалось домой. Если в эту ночь в кабинете кутила с цыганами богатая и щедрая компания, не жалеющая ни денег, ни шампанского, одарявшая хор «лапками» – денежными подарками, то, возвращаясь, шли бодро, весело, а кто и нанимал за пятак извозчика. А если ночь была «неудачливая», в кабинет цыган не приглашали, «лапки» были скудные – то обратно шли медленно, усталые, посеревшие, полусонные. И так – каждый день…

Газета «Московская молва» от 2 января 1911 года сообщала:

«Во что обошлась москвичам встреча Нового года?

“Метрополь”. Шампанского продано 1000 бут., кухня торговала 8000 рублей. Общая вечеровая выручка превысила 18 500 руб.

“Стрельна”. Общая выручка достигла 10 000 руб., шампанского выпито 520 бут.

“Яр». Общая выручка равняется 22 000 руб., из которых 9000 руб. торговала кухня; шампанского подано 1000 бут.

“Эрмитаж” Оливье выручил за встречу Нового года 10 000 руб. “Золотой якорь”. Шампанского пошло 250 бут., разных вин – 380 бутылок, кухня выручила 1800 руб.

“У Мартьяныча”. Выпито 250 бут., кухня заработала 2700 руб. Общая выручка около 6000 р.

“Гурзуф”. Шампанского – 390 бут., 830 бут. разных вин и ликеров. “Новый Петергоф”. Шампанского – 280 бут., других вин – 370 бут., выручка – 4500 руб.

Ресторан Крынкина (на Воробьевых горах). Общая выручка – 3700 руб., шампанского подано 130 бут., других вин – 270 бут., кухня торговала 675 руб.

Бойко торговали и другие рестораны.

Весело встречали москвичи Новый год и при семейной обстановке: одна только фирма “Бр. Елисеевых” выручила за вина 11 300 руб. (50 % шампанского) и за гастрономические товары свыше 20 000 руб.»

…1914 год. Шла война. А в ресторанах расцветали кутежи. Разбогатевшие на военных поставках купцы, фабриканты требовали веселья, песен, вина. Денег не жалели. У «Яра», в «Стрельне» свободных столиков не было. Все кабинеты были заняты. Гремели оркестры, пели хоры. Цыгане переходили из одного кабинета в другой.

Но гости были уже не те, понимающие. Романсов не слушали. Заказывали плясовые – бешеные. Плясали вприсядку сами. Когда расплачивались, внимательно пересчитывали ассигнации. Сверх положенного давали, но так, чтобы чувствовали «барский размах» и нижайше благодарили…

«Божественная»

Я грущу, если можешь понять

Мою душу доверчиво нежную,

Приходи ты со мной попенять

На судьбу мою, странно мятежную…

«Лебединая песня» (М. Я. Пуаре) из репертуара В. В. Паниной

Помянутая выше Куприным Варвара Васильевна Панина (в девичестве Васильева) (1872–1911) родилась в семье московских цыган и с юных лет уже выступала в хоре знаменитой «Стрельны».

Слава о талантливой девушке стремительно распространилась по белокаменной, а потом и по всей России.

Друг Ф. И. Шаляпина живописец Константин Алексеевич Коровин описывает в мемуарах занятный диалог:

– Ты слышишь… – сказал Шаляпин Серову, – Константину (Коровину) не нравится, что я пою. Плохо пою. А кто же, позвольте вас спросить, поет лучше меня? – А вот есть. Цаганка одна поет лучше тебя.

– …Какая цаганка?

– Варя Панина. Поет замечательно. И голос дивный.

– …Это какая же, позвольте вас спросить, Константин Алексеевич, Варя Панина?

– В «Стрельне» поет. За пятерку песню поет. И поет как надо…

В. В. Панина. Фото из старинного журнала

После замужества Варвара Васильевна перешла в легендарный «Яр». Послушать ставшую известной к тому времени певицу считали своим долгом не только меломаны, завсегдатаями ее вечеров были сливки тогдашнего общества.

Еще при жизни певицы придворный ювелир Карл Фаберже изготовил из самоцветов, драгоценных камней и серебра фигурку знаменитой артистки высотой около 18 см. Недавно она была продана на парижском аукционе за сотню тысяч евро.

На редких сохранившихся фотографиях примы видно, что внешность звезды не отличалась особым изяществом – полная, неграциозная, с грубыми чертами лица… Под стать был и голос: очень низкий, похожий на мужской, и особая цыганская манера исполнения.

Объявление о концерте Вари Паниной в Нижнем Новгороде. 1911

Она выходила к публике не спеша, чуть кланялась, располагалась в стоящем на сцене кресле, закуривала. (Папиросы у нее были особенные, толстые, марки «Пушка», и курила она беспрерывно.) Постоянные аккомпаниаторы знаменитой цыганки терпеливо ожидали сигнала. Чуть заметный кивок, первые аккорды гитары – и… зал замирал. Начиналось волшебство, гениальная певица раскрывала душу, вовлекала зрителей в великую тайну романса. Взволнованная публика рукоплескала, случались и обмороки… Много раз знаменитая певица возвращалась с концертов в разорванном платье – поклонники отрывали от сценических нарядов кусочки «на память».

Объявление из газеты «Русское слово» от 27 февраля 1906 года:

«Очарованный своей соседкой…

Кресло № 63, на концерте Вари Паниной 8 февраля!

Убедительно прошу сообщить свой адрес, был лишен, как вы сами видели, возможности сделать это сам. Главный почтамт, до востребования, предъявителю сторублевой ассигнации № З.Е.124190».

Сохранились воспоминания о знаменитом концерте, состоявшемся в марте 1906 года в Мариинском театре. На концерте присутствовали Его Величество Николай Александрович с семьей. После концерта император прошел за кулисы и, поздравив певицу, поинтересовался, почему в его коллекции нет пластинок с записями Паниной. Представители общества «Граммофон» немедленно принялись записывать «цыганскую Патти»[10]10
  Патти Аделина (1843–1919) – выдающаяся итальянская певица.


[Закрыть]. Спустя три месяца царю был подарен красивый альбом из 20 дисков.

Дочери Вари Паниной: вторая слева – Тамара Федоровна, справа – Елена Федоровна Панины

Варвара Васильевна становится желанной гостьей на всех концертных площадках империи. Импресарио от Петербурга до самых дальних российских окраин заранее уверены в успехе, если в концерте будет заявлено ее имя.

Этим пытаются воспользоваться многочисленные жулики от искусства.

Из газеты «Голос Москвы» от 21 апреля 1909 года:

«Неизвестный аферист, назвавшийся Смирновым, управляющим артистки Вари Паниной, назначил в Острогожске концерт, собрал с публики 400 руб. и скрылся».

Весной 1910-го на единственный совместный концерт, данный Варей Паниной и Анастасией Вяльцевой в Дворянском собрании, «попасть было так же трудно, как на парадный спектакль в честь французских гостей». Выступали два кумира: в первом отделении пела «несравненная»

Анастасия Вяльцева, «певица радостей жизни», во втором – «божественная» Варвара Панина, «певица роковых страстей и глубокой печали». В семье Паниных хранится программа этого концерта, около фамилии Паниной – три точки, что означало: певица будет петь исключительно по заказу, заранее репертуар не указывался. Публика неистовствовала. Концерт удалось завершить только около двух часов ночи, после вмешательства полиции.

«Концерт “знаменитой” Вари Паниной. Зал переполнен, – сообщал рецензент журнала “Рампа и жизнь”, – Панина, допевающая свою “лебединую песнь” под аккомпанемент гитары и цитры, голосом, уже начавшим тускнеть, очень хорошо исполнила ряд песен и настолько очаровала молодежь, что та, окружив Панину тесным кольцом, устроила ей шумную овацию, засыпав цветами».

Неведомый критик и не подозревал, что расхожая фраза о «лебединой песне» станет пророческой.

Варя Панина умерла в возрасте 39 лет от сердечного приступа прямо в своей гримерке. Случилось это в июне 1911 года.

Из газеты «Театр» от июня 1911 года:

«Во вторник похоронили Варю Панину, последнюю блестящую представительницу настоящего цыганского жанра, любимицу Москвы. На похоронах, кроме многочисленных поклонников, присутствовали представители высшего чиновничества, элита артистического и театрального мира, титулованные особы… Гроб “царицы романса” утопал в цветах.

Она пережила смерть самых близких людей – сначала мужа, затем матери и брата. Сиротами остались пятеро ее детей. Похоронили Варю Панину на Ваганьковском кладбище».

Вундеркинд

…Медленно кружатся листья осенние,

Ветер в окошко стучит…

Память о тех счастливых мгновениях

Душу мою бередит…

Из репертуара К. Сорокиной. Слова М. Пугачева

После скоропостижной кончины «божественной» Вари Паниной на эстраде образовался определенный вакуум, ведь закатилась звезда первой величины. Импресарио резво принялись искать новые таланты. Уже осенью 1911 года на эстраде появилась, как писали газеты, «наследница Вари Паниной» юная певица Катюша Сорокина.

На момент дебюта артистке едва-едва сровнялось… 13 лет.

Однако это не помешало ребенку-индиго завоевать подлинный зрительский успех.

Газета «Копейка», январь 1912 года:

«Вчерашний концерт малолетней цыганской примадонны Катюши Сорокиной привлек в Большой зал консерватории довольно много публики. Маленькая примадонна, несмотря на то, что она дает в Москве всего лишь второй концерт, уже успела стяжать известность. Ею интересуются, ее разглядывают в бинокль, о ней спорят. Аккомпанировали молодой певице ее дядя Н. Д. Дулькевич и ее брат – Сережа Сорокин»[11]11
  Сергей Сорокин (1895–1973) – гитарист-виртуоз, заслуженный артист РСФСР.


[Закрыть].

К сожалению, грянувшие перемены в обществе не позволили яркому таланту проявиться в полной мере. И хотя до конца своей долгой жизни певица оставалась связана со сценой, насладиться былым успехом ей больше не пришлось.

От ее родственника скрипача-виртуоза Алексея Васильевича Дулькевича я узнал, что весной 1966 года в журнале «Наш современник» каким-то невероятным образом был опубликован монолог певицы, оказавшийся бесценным свидетельством о времени, традициях старой эстрады, быте и нравах цыганских хоров старого Петербурга.

Сегодня отрывки из мемуаров Катюши Сорокиной, в то время уже, конечно, Екатерины Александровны Сорокиной (1898–1979), перед вами.

Катюша Сорокина в 1913 году. Фото из архива А. В. Дулькевича

Расклеенные по городу афиши сообщали жителям Петербурга, что 29 октября 1911 года в Малом зале Консерватории впервые выступит юная исполнительница старинных цыганских романсов и песен Катюша Сорокина.

Проходя мимо этих афиш, юная исполнительница, в капоре, потрепанном пальтишке и стареньких ботинках, представляла себе огромный, весь в огнях зал, гул нарядной публики и внезапную тишину при появлении на эстраде девочки в белом платье, белых туфельках, с белым бантом в черных волосах. И вдруг мелькала мысль: «А если провал?..»

Воспитанная родителями в строгой дисциплине и сознании ответственности за свою работу, я понимала, что, если концерт объявлен, он должен состояться во что бы то ни стало. Основным правилом жизни моих родителей, да и всей нашей семьи, было: «умри, но выполни». Вернее даже, «выполни, потом, если уж так пришлось, можешь умереть».

И снова то вполголоса, то в полную силу я пела цыганские песни, повторяла слова, знакомые с детства, много раз слышанные от матери, теток, их подруг, снова заводила граммофон и внимательно вслушивалась в протяжные и внезапно убыстряющиеся напевы низкого, почти мужского, страстного голоса Вари Паниной. Я старалась вобрать в себя эти звуки, проникнуться непонятными тогда мне чувствами и переживаниями, о которых говорили песни, осмыслить их как-то по-своему, дорасти до них. Мне было тогда 13 лет.

Теперь кажется странным, недопустимым, чтобы тринадцатилетняя девочка выступала на эстраде как законченная певица, да еще в таком неподходящем для ее возраста жанре. Но когда я начинала концертную деятельность, у значительной части общества взгляды были другими, да и вся жизнь была другой. Выступать на сцене и в концертах начинали рано: гнала нужда в заработке, жажда славы, желание пораньше создать себе имя, чтобы потом легче было пробиться в первые ряды артистической знати. Чаще всего эти мысли приходили в голову родителям «юных дарований» – сами дарования были слишком молоды для таких практических расчетов.

Но папы и мамы не дремали. Шестнадцатилетние, пятнадцатилетние исполнители не удивляли никого, и в те годы, о которых я пишу, на подмостках выступало очень много детей-артистов. Что так рано привело на эстраду меня, станет понятно, когда я расскажу о своей семье и обстановке, в которой росла.

Мать моя, Екатерина Дмитриевна Дулькевич, происходила из старинного рода цыган-песенников Шишкиных. Моя прабабушка и ее сестра пели в хоре. Обе обладали хорошими голосами, были очень красивы.

Афиша первого концерта Катюши Сорокиной. Из архива А. В. Дулькевича

На сестре моей прабабушки, Марии Михайловне Шишкиной, женился Сергей Николаевич Толстой, родной брат великого писателя. Об этом рассказывает в своей книге «Очерки былого» сын Льва Николаевича, Сергей Львович Толстой.

Ольгу Михайловну Шишкину, мою прабабушку, выкупил из хора известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет. Человек очень практичный, он не помышлял о женитьбе на цыганке, хотя, по-видимому, любил ее. Связь их длилась несколько лет, поэт почти не скрывал ее от родных и друзей.

Единственным ребенком Ольги Михайловны Шишкиной от Фета была дочь Гликерия (моя бабушка). Рожденная вне брака, она получила отчество по крестному – Александровна, фамилию ей дали Шишкина.

Отец никаких особых забот о дочери не проявлял, мать растила и воспитывала ребенка так, как было принято в ее семье. Будучи совсем юной, Гликерия Александровна стала петь в провинциальном цыганском хоре. Здесь влюбился в нее рязанский чиновник Дмитрий Дулькевич. Бабушка прожила с ним около двадцати лет. Родила ему шестнадцать детей, из которых выжили только семеро.

Еще сравнительно молодой женщиной (ей было тогда лет тридцать пять) бабушка овдовела.

Чтобы прожить с такой большой семьей и поставить детей на ноги, нужны были какие-то средства, так как наследства дедушка почти никакого не оставил. Бабушка, энергичная и решительная, рассудила, что надо браться за знакомое, испробованное дело: она организовала, или, говоря профессиональным языком того времени, «взяла на себя» цыганский хор. Кроме приглашенных певиц и музыкантов в хоре участвовала сама бабушка, пели и плясали две ее дочери – моя мама и тетя Маша. Но мамина исполнительская карьера быстро закончилась. В одну из гастрольных поездок в Тамбов она познакомилась с моим будущим отцом – Александром Николаевичем Сорокиным, наездником и тренером на Тамбовском ипподроме. Свадьбу отложили на год, чтобы собрать приданое, а главное – нужно было решить дальнейшую судьбу бабушкиной семьи. В это время стало ясно, что в данных условиях хор себя не оправдывает, так как руководить им слишком сложно и хлопотливо, содержать два хозяйства трудно, а жить на колесах с такой семьей невозможно, и бабушка решила переселиться в Петербург и там налаживать новую жизнь. Туда же переехал и мой отец. Помню, родители говорили, что за квартиру бабушки на Черной Речке, где она поселилась после переезда в Петербург, платил Фет. По-видимому, какую-то связь с дочерью он все же поддерживал и оказывал ей небольшую помощь. В Петербурге мама не стала работать – она готовилась к свадьбе, но старшие ее сестры сразу же поступили в хор. По мере того как подрастали младшие дети, они тоже начинали зарабатывать на жизнь. В нашем роду работа была для всех одна: чуть выйдя из детского возраста, девочки начинали плясать и петь в хоре, мальчики становились гитаристами. Другой жизни и другой работы никто себе не представлял. Лишь очень немногие, совершенно лишенные музыкальных способностей, брались за какие-нибудь ремесла… А у цыган вообще не принято было обучать детей ни в школах, ни дома.

Афиша большого цыганского концерта. Петроград, 1920-е. Из архива А. В. Дулькевича

Когда в хоре начинали разучивать какую-нибудь песню, писать текст и ноты не имело смысла: певицы не умели читать, а гитаристы не знали нот. Слова и мелодию женщины перенимали на слух. Гитаристов тоже на слух обучал дирижер хора, сам не всегда знакомый с нотной грамотой.

Менялись порядки, нравы и обычаи в стране, менялись они и в цыганских общинах, но основные жизненные устои сохранялись в этой патриархальной среде прочно.

В отличие от таборных, бродячих цыган песенники на протяжении последних ста лет, а может быть и еще дольше, вели оседлый образ жизни. Жили они замкнутыми колониями, селились поблизости друг от друга. В Петербурге цыгане облюбовали Новую Деревню и Черную Речку. В этих районах они снимали, а кто побогаче – строили дома, тут проходила жизнь поколений, тут сохранился своеобразный, но строгий порядок, которому подчинялась воля и судьба каждого члена хора. В таком замкнутом круге, где жизнь каждой семьи, каждого человека была на виду, не могло быть неуважения к старшим, распущенности, своеволия. Большое воздействие оказывало влияние общественного мнения, не говоря уже о реальной силе – власти хозяина хора. Репутация хора и каждого из его участников должна была быть безукоризненной, иначе цыган не стали бы приглашать на выступления в аристократические богатые дома, на полковые праздники, ни один из которых не обходился без цыганского хора, и в роскошные рестораны.

Сергей Сорокин

Словом, как это ни покажется странным, никакой «богемы» здесь не было, были трудящиеся и живущие своим заработком люди. В Петербурге цыган было много. Среди них имелись представители разных профессий, люди разных нравов, различного образа жизни. Но песенники с остальной цыганской колонией почти не смешивались. Они жили своей замкнутой организацией. Я говорю здесь только о них.

Хозяином и главным лицом в хоре был дирижер. Эту должность мог занимать человек, обладавший хорошими организаторскими и деловыми качествами и облеченный доверием товарищей по работе. Его слово имело большой вес не только в трудовых, но и в бытовых вопросах. Для того чтобы стать дирижером, нужны были, кроме музыкальных способностей, познаний и профессионального мастерства, еще и многие другие данные: представительная внешность, умение держать себя, способность увлечь и повести за собою хор, умение выгодно подать певицу или плясунью. Во время исполнения дирижер «горячил» певиц и гитаристов гортанными выкриками, умело перебрасывая гитару через руку, как бы демонстрируя свою удаль, все ускоряя темп мелодии, пока не обрывал музыку резким криком «авэлла!» – конец. Красиво сделать это умел не всякий.

Руководили хором по многу лет одни и те же лица, и, только состарившись, дирижер передавал руководство хором кому-нибудь другому. Тогда всеобщее собрание старших членов хора утверждало нового, подчас не самого старшего и даже не всегда самого лучшего гитариста, но всегда хорошего организатора и надежного человека. Женщины пользовались в этих случаях равным с мужчинами правом голоса.

Действия дирижера были совершенно бесконтрольны; плату за концерты от посетителей он получал из рук в руки; сколько было получено – никому известно не было, так как твердого гонорара не устанавливали, оплата зависела от богатства и щедрости гостей. Возможностей для злоупотребления было много, поэтому при выборах дирижера моральные качества кандидата имели не меньшее значение, чем его деловые свойства.

Полученную за концерты плату дирижер делил между участниками хора по паям. Лучшие исполнители получали по 10–12 паев, другие – 7–8, остальные еще меньше. На пай приходилось каждый раз другая сумма, в зависимости от оплаты концерта. В некоторых хорах старые цыганки, уже оставившие по возрасту работу, получали за свои прежние заслуги перед хором пенсию – 1–2. Это зависело от решения дирижера и общего согласия членов хора.

Поступление в хор и уход из него не обставлялись никакими особыми условиями. Подходит по своим данным певица – дирижер принимает ее; захотела она уйти – пожалуйста, никто силой держать не станет. Но это было только в тех случаях, если певица никуда из колонии не уходила, а просто оставляла работу, выходя замуж за своего же хориста, или покидала хор по другой какой-нибудь причине. Если же девушка решалась уйти к чужому, хор требовал за нее выкуп. Это было как бы возмещением тех убытков, которые приносил уход певицы. Выкуп требовали и с цыган – не членов хора. Это не было куплей-продажей.

Против воли девушку выкупить нельзя было, но и одного ее согласия было мало – требовались еще большие деньги. Это приводило иногда к умыканию цыганок. В последние годы существования хора выкупа уже не брали, но обычай умыкания остался. Девушек выпускали из хора очень неохотно, и все эти препятствия привели к тому, что состав каждого хора постепенно стал наследственным. Выходя замуж за своих же хористов, девушки не порывали связи с хором, хотя обычно оставляли работу. На их место приходили младшие сестры, потом подрастали дочери; иногда цыганка после нескольких лет перерыва возвращалась в хор.

То же было и с мужчинами-аккомпаниаторами. Рядом со старыми гитаристами стояли их сыновья и внуки.

Репертуар тоже переходил из поколения в поколение, причем и в этой области образовались и действовали свои неписаные, но строго соблюдавшиеся правила: хоровые песни были у всех одни и те же, на них собственности не было, а вот многие сольные романсы и песни, заученные певицами с голоса бабушек, матерей, старших сестер, составляли как бы личную собственность. Исполнять песни чужого репертуара нельзя было, это считалось некрасивым, неэтичным поступком. Только если умирала исполнительница, не оставив после себя законных преемниц, любая певица имела право «взять на себя» этот репертуар целиком или частично, после чего он снова становился неприкосновенной собственностью новой владелицы. Манеру исполнения молодые цыганки «снимали» со старых, в точности подражая им, перенимая вместе с их мастерством и чисто внешние традиционные формы выступления. В 80-х и 90-х годах было еще модным пение «с разливом», то есть с надрывом, со слезой. Потом эта манера вышла из моды, пение стало строже, сдержаннее, но многим слушателям прежний стиль больше нравился, казался задушевнее.

До конца девятнадцатого столетия цыгане в концертных залах не пели. В Москве и провинциальных городах они выступали главным образом в трактирах с гостиницами при них, которые тогда назывались номерами для приезжающих.

Теперь, когда мы говорим о трактире, нам представляется дешевая, грязная харчевня, где в клубах махорочного дыма пьют, поют и ругаются обитатели горьковского дна. Но были трактиры другого рода – для благородных, то есть чисто одетых, состоятельных, а часто и очень богатых людей. Старое купечество, например, не жаловало ресторанов, предпочитая им трактиры. В отличие от ресторанов в трактире все было на русский лад: прекрасные повара мастерски жарили исконных русских гусей и баранов с кашей, пекли расстегаи, приготовляли ботвинью, варили стерляжью уху; подавали блюда половые в белых рубахах навыпуск. На эстраде стоял традиционный механический орган, здесь же выступал русский или цыганский хор.

Билетов на выступления цыган не продавали, платы за вход не брали, а в промежутках между номерами молодые цыганки обходили зал, собирая у посетителей «на ноты», кто сколько даст. Весь сбор шел дирижеру, который выплачивал потом деньги хористам. В Петербурге цыганский хор долгое время пел исключительно в «Самарканде» – на даче в Новой Деревне. Постоянных выступлений в «Самарканде» не бывало, просто приехать и попасть на концерт нельзя было. Лица, желавшие послушать цыганский хор, заранее предупреждали дирижера, тот вызывал хористов. С 80-х годов петербургским хором почти тридцать лет подряд руководил Николай Иванович Шишкин, однофамилец прабабушки, очень богатый человек, владелец большого деревянного дома в Новой Деревне. Иногда концерты для узкого круга особо избранных лиц он устраивал у себя дома. Один из таких концертов с большой теплотой описывает А. А. Игнатьев в своей книге «Пятьдесят лет в строю». Независимо от того, где происходил концерт, порядок всегда был одинаков: хористы собирались точно к назначенному часу, но в зал никто из них не входил, пока не собрались все гости. Только тогда в зал проходили певицы, за ними шли гитаристы во главе с дирижером. Женщины усаживались на стулья, мужчины становились позади.

В то время хористки цыганских костюмов не носили. Одевались и причесывались по современной моде. Единственным предметом, напоминавшим о былой экзотике, являлась пест рая шаль, обязательная для каждой исполнительницы. Платье полагалось носить закрытое, с длинными рукавами. Мужчины были в казакинах красного или синего цвета с золотыми галунами.

Иногда цыган приглашали петь в богатые частные дома, когда там устраивали какой-нибудь большой прием; обязательно приглашали хор на полковые праздники, – в этих случаях все участники концерта надевали специально сшитые цыганские костюмы тех цветов, какие были установлены для формы данного полка.

К началу двадцатого века основные покровители цыган – богатое дворянство и крупная аристократия – растеряли, раздробили, продали свои имения, многие из представителей когда-то богатейших старинных родов уехали за границу, другие были вынуждены стеснить себя в расходах. Круг посетителей «Самарканда» начал редеть, суживаться. Цыганам пришлось спуститься по ступенькам общественной лестницы несколько ниже: не оставляя «Самарканда», они начали выступать и в ресторанах.

Впрочем, сначала хор еще пробовал упираться, удерживать, хотя бы внешне, былые порядки, выступая в общем зале только по субботам. На протяжении остальной недели цыгане пели в кабинетах по приглашению небольших компаний, как бы сохраняя прежний стиль «искусства для избранных», но довольно скоро и эти позиции пришлось сдать. Выступления цыган стали обычной деталью ресторанного обихода. Так постепенно и незаметно накапливались изменения бытового и творческого облика цыганского хора. Будь цыганская песня придуманным, стилизованным видом творчества, она умерла бы, выродилась бы в той атмосфере, которую для нее создала обстановка ресторанов. Но цыгане сумели сохранить и пронести через многие поколения исполнителей подлинно национальное, народное искусство, в котором и мелодия, и гармония, и сложные острые ритмы – все своеобразно, неповторимо. Даже заимствованные русские народные песни, которых много было в репертуаре цыган, приобретали в их исполнении особый, характерный оттенок, свойственный чисто цыганским песням.

Поэтому, когда открытые ресторанные залы познакомили большое число посетителей с искусством, раньше спрятанным за тяжелыми портьерами «Самарканда», круг лиц, интересующихся цыганским пением, сразу значительно вырос. Как бы открыв новый вокальный жанр, широкая публика захотела поближе познакомиться с ним, слушать его не в ресторане, куда не все могли пойти, а в привычной для многих любителей пения концертной обстановке.

Вот тогда-то и начались выступления цыганского хора и солисток – исполнительниц цыганских песен – в концертных залах. Только здесь артисты, не связанные специфическими условиями ресторанной эстрады того времени, могли дать своим слушателям представление о настоящем старинном цыганском пении в чистом виде.

Начала я петь, когда мне шел четвертый год. Меня ставили на стол, давали в руки носовой платок, и я пела: «Отдайте мне минуты восторга и любви»… Шестилетний брат Сергей, туго натянув на щепку нитки, аккомпанировал мне. Друг отца, наездник М. А. Цыбаев, увидев эту сценку, подарил брату балалайку. С этой минуты Сергей, балалайка и я стали неразлучны. Мы исполняли все романсы и песни, которые слышали от взрослых. Нам не надоедало повторять одни и те же вещи, стараясь исполнить их как можно лучше; мы учитывали советы и мимолетные замечания старших, поэтому в восемь-девять лет я уже пела достаточно выразительно, с хорошей фразировкой, четкой дикцией и правильным дыханием.

Когда мне исполнилось семь лет, меня и пятилетнего брата Павла определили в четырехклассное подготовительное училище. В училище нас обучали не только наукам, но и домоводству. Школа привила мне любовь к чтению.

В 1910 году отец уехал в Москву. Мама осталась с тремя младшими детьми: Сергею было 14 лет, мне – 12, Павлу – 10. Детство наше кончилось, нужно было думать о заработке.

У меня был необычайно сильный для моего возраста, от природы поставленный голос, романсов и песен я знала очень много. Естественно было готовить меня к работе в области вокала, тем более что это сходилось с традициями нашей семьи. Сергей к этому времени стал хорошим музыкантом и опытным аккомпаниатором.

Весной 1911 года моя сестра Елизавета на каком-то концерте встретилась с Петром Ивановичем Виноградовым и Владимиром Петровичем Семеновым. Они были компаньонами. Виноградов раньше служил главным кассиром ресторана «Аквариум». Сумев сколотить небольшие деньги, он стал финансировать устройство концертов. Театральный рецензент Семенов выполнял обязанности устроителя, технического организатора, администратора концертов. Елизавета рассказала им обо мне, предложила послушать мое пение и затем, если сложится у них благоприятное впечатление, устроить выступление перед публикой. В качестве эксперта Виноградов и Семенов пригласили солиста Мариинского театра Александра Михайловича Давыдова, большого знатока, любителя и талантливого исполнителя цыганских романсов. Я пропела под аккомпанемент Сергея много романсов, и по своему выбору, и по заказу слушателей. «Жюри» единогласно решило, что концерт следует организовать…

Все-таки, может быть, не так рано появилась бы я на подмостках, но 28 мая 1911 года умерла знаменитая исполнительница цыганских песен Варя Панина, и по тому неписаному закону, о котором я говорила раньше, стал «свободным» ее репертуар. Семенов загорелся мыслью найти замену безвременно погибшей талантливой певице. Мое низкое контральто приближалось по тембру к голосу Паниной, почти все ее песни я знала, исполнительская манера ее была мне хорошо знакома по граммофонным записям.

Конечно, мне следовало бы еще много и долго учиться, но так сошлись обстоятельства, что решено было выпустить меня поскорее, как «вундеркинда», в репертуаре Паниной, пока этот репертуар не перешел к кому-нибудь.

Под руководством дяди я начала готовиться к концерту. С этого времени весь уклад моей жизни на долгие годы подчинился требованиям работы. С утра гимнастика при открытой форточке по принятой тогда системе Мюллера. Затем завтрак, часовая прогулка, занятия по общеобразовательным предметам. Последняя еда в 6 часов вечера, в 10 часов – в постель. Занятия в школе пришлось оставить, так как школьница не могла выступать на эстраде, а скрыть выступление нельзя было, да и подготовка к концерту и режим дня не совмещались с занятиями.

По нескольку часов в день, до холодного пота, до головокружения, занималась я упражнениями, повторяла слова песен, шлифовала исполнение и дикцию. В том возрасте я, конечно, не могла понять смысла вещей, которые приходилось исполнять. Понимание появилось позднее, а тогда шла самая настоящая жестокая муштра. Трудолюбие и наследственные способности брали свое, исполнение становилось увереннее, тверже, можно было объявлять мой концерт.

Программа вечера была составлена, как в то время было принято, из разнохарактерных номеров. Сначала играл известный тогда скрипач А. Д. Печников, ему аккомпанировал ученик Ауэра А. Клас. Затем выступил с рассказами артист Н. С. Грибанов. Публика принимала артистов хорошо, вызывала на бис. Следивший за ходом концерта Виноградов сказал: «Твой выход, Катюша».

Я вышла на эстраду, прошла положенное число шагов, остановилась и поклонилась публике. Меня приветствовали аплодисментами. Раздавались звуки вступления к романсу Пригожева «Вчера ожидал я друга». Выждав такт, я запела. В первую минуту голос еще дрожал, но потом окреп, и я почувствовала, что получается хорошо. Кончила – взрыв аплодисментов. Я сразу стала спокойнее. Следующие романсы я уже исполняла смело, иногда решаясь даже взглянуть на публику. Первое отделение окончилось. Успех был большой. Очень много аплодировали, поднесли несколько букетов – всё было как у взрослой певицы, но ведь я-то взрослой не была, и, помня об этом, слушатели вместе с цветами принесли мне игрушки: большого слона, кошку, конфеты в деревянной коробке, сделанной в форме книги, и… пучок сахарных розог с шоколадными конфетами внутри и с запиской: «Чтобы не зазнавалась». Каждый такой подарок вызывал у публики взрыв смеха и новые аплодисменты.

Второе отделение прошло с еще большим успехом.

Чего греха таить – я была довольна. Довольна и собой, и приемом, оказанным мне публикой.

Утром меня ожидало еще одно волнующее событие – рецензии на мой концерт. Однако все рецензенты отнеслись к начинающей артистке сочувственно и доброжелательно. Отмечали высокое качество репертуара, хвалили голос, сулили хорошее будущее. Вечером тридцатого октября Петр Иванович принес нам домой деньги за концерт. По договору, подписанному Виноградовым и мамой (я как несовершеннолетняя не имела права сама заключать контракт), 40 процентов чистой прибыли от концертов шли антрепренеру, а 60 процентов получала я и из этой суммы оплачивала аккомпаниаторов. Моя доля от первого концерта составила 448 рублей. По тому времени для нашей небогатой семьи это были очень большие деньги.

Автомобиль, подаренный Катюше поклонником. Сделав снимок на память, певица вернула дорогой подарок (стоил он около 8000 руб. – это почти двухгодичное жалованье депутата Госдумы или шестилетний заработок учителя гимназии). Репутация тогда была превыше всего