Текст книги "Российский колокол №1-2 2018"

Клетка

Санкт-Петербург, 2018 год

Брюки в обтяжку, выбеленное лицо, матроска с глубоким вырезом. Смешной человечек в клетке. Мы её не видим. Видим только, что он всё время натыкается на её стены. Потому что эта клетка только для него одного. Хочет выйти. Пытается разогнуть прутья или протиснуться между ними. Прутья сдирают до крови кожу, ломают рёбра, но так хочется на свободу.

Вышел всё-таки. Немного отдохнуть – и в путь. Но что это? Куда ни шагнешь, на пути опять стены клетки, только чуть большей. Новая клетка, внутри которой стоит старая. Прутья толще, расстояние между ними меньше. И опять мы не видим, что ему мешает. Видим только человечка, который всё время на что-то натыкается. Эта клетка тоже только для него. Что там, за её пределами, другие клетки?

1.

Борис Илларионович Кулагин находился в это утро в приподнятом настроении.

Во-первых, сегодня его двадцать седьмой день рождения. А главное – в какое время мы живём! Начало восьмидесятых, эпоха развитого социализма и всеобщего подъёма в стране – гидроэлектростанции, мирный атом, Байкало-Амурская магистраль, космос, повышение благосостояния советского народа.

Во-вторых, эта ночь с восемнадцатилетней красавицей Кларой досталась ему в виде бонуса и не ударила по карману. Обычно он навещал Клару вечером, после того как та приходила домой из техникума. Квартирка в депрессивном фабричном районе на проспекте Обуховской обороны досталась ей от престарелых родителей. Те уехали в Америку по линии еврейской эмиграции и успели в последний момент прописать к себе Клару, которая до этого была прописана у бабушки. Но бабушка, долгая ей память, к тому времени ушла в мир иной. Девушка посовещалась с родителями, вместе и решили: так и так что-то одно – бабушкину комнату в коммуналке или их нестандартную однушку – придётся покинуть. Выписалась из бывшей бабушкиной комнаты и зарегистрировалась на Обуховке. Так и оказалась в этой крошечной квартире. Клара – невысокая, живая, с очень яркими губами и горячими чёрными глазами.

Не подумайте, что она была какой-то распущенной девчонкой, что к ней мог приходить, кто угодно и она принимала всех подряд без разбора. Нет, приходили молодые люди, а иногда приличные солидные мужчины, и только по рекомендации от хороших знакомых и предварительно созвонившись. Здесь и речи не могло идти о том, чтобы брать с посетителей деньги. Нет, конечно. Клара была совсем не такая. Но посетителям объясняли заранее, что неприлично приходить с пустыми руками и приносить следует не финтифлюшки какие-нибудь, а полезные вещи: чулочки, красную икру, хороший телефонный аппарат, магнитофон, а лучше – денежный презент, просто помощь от доброты душевной – девушке на шпильки. Оставляли – кто семь, кто даже десять рублей. Борис приходил к ней вечером, раз в неделю, обычно по вторникам. Иногда оставлял семь рублей, а чаще – пять.

Клара была доброй и отзывчивой девушкой. Узнав о предстоящем дне рождения Бориса, она предложила:

– Зачем в день рождения мотаться в такую даль на Обу-ховку? Сама вечером приеду к тебе на Гражданку. Мой небольшой подарок.

Ну, подарок – значит, и деньги давать не надо.

Накануне она позвонила в дверь:

– Открывай ворота, Берл Шлёма Дов-Бер Пйнхос Лазар, сюрприз прибыл. Я к тебе, как и договаривались.

Стояла на пороге – раскрасневшаяся, зубы белые, губы – словно лепестки алых роз, угольные глаза так и сверкали в полумраке коридора.

Да уж. Подфартило так подфартило. Ночь на славу получилась. И, самое главное, он смог незаметно стащить Кларины трусы. Борис любил отмечать свои любовные победы вещественными доказательствами. У него уже была целая коллекция женского белья. Удалось так припрятать ароматные женские трусики, что девушка, как ни искала, так и не смогла найти. Борис только удивленно разводил руками: «Не знаю, не знаю, куда уж ты подевала свои девчачьи причиндалы?»

Клара расстроилась. «Хорошо было бы, если бы она ещё и завтрак нам сделала, самому возиться неохота», – подумал Борис и даже озвучил эту идею, но Клара отказалась – и завтрак готовить, и от завтрака вообще.

– Поеду прямо сейчас. Придётся домой заскочить. Не могу же я, как гойка, заявиться в техникум без штанцов. Словно задрыга какая-то, фу-у-у.

В общем, расстроилась и убежала. Даже душ не стала принимать.

Ну ничего. Всё в порядке. Одни подарки на день рождения. Вот ещё и трофей в коллекцию. Всё-таки молодец эта Клара, у неё всегда было красивое белье. Платья и костюмчики тоже довольно зажигательные, не такие, как у всех. Где в нашем совке она достает дефицит? Может, мама из Америки присылает?

Борис не торопясь побрился шведским лезвием и с удовлетворением осмотрел своё ухоженное и достаточно привлекательное лицо. Хорош, хорош, ничего не скажешь. Прекрасные чёрные волосы, смазливые, немного женские глаза и хорошо очерченные губы капризного рта. Ну не титан – роста невеликого, да и сложения скромного, – не всем же быть Голиафами. Отправил своему двойнику в зеркале европейскую ослепительную улыбку и, набросив бельгийский халат, вышел в кухню. Времени предостаточно. Можно без спешки приготовить завтрак и выпить чашечку хорошего кофе с тостами и яичницей.

Раздался звонок в дверь. Кто это в такую рань? Может, Клара вернулась? Постеснялась в короткой юбочке идти в метро: эскалатор на «Науке» крутоват будет, ветер подует – конфуз получится. Наверное, это она. Не такой уж я и жмот – дам девушке рублик на такси. Хотя вряд ли это Клара. Прошло минут двадцать, она давно уже в метро едет.

Или это мадам Гаулейтер? Так он звал вахтершу Евдокию Прокопьевну. Что такое «гаулейтер»? – «губернатор» по-немецки. Дуся, конечно, не вахтерша – нет в их доме вахты как таковой, и не консьержка – разве могут быть консьержи в Советском Союзе? Если только в каких-нибудь правительственных или обкомовских домах. Губернатор она, настоящий губернатор. Евдокия Прокопьевна решала все дела по дому: следила за порядком, строила всех: дворника, электрика, бухгалтера и даже самого председателя кооператива «Базальт», созданного одноименным НПО «Базальт», в котором Борис Илларионович имел честь работать пять лет после окончания института и дослужиться до назначения аж начальником сектора.

Идея иметь вахтера и чтобы вахтером была именно Евдокия Прокопьевна, владелица такой же, как у Бориса, двухкомнатной квартиры, его соседка на седьмом этаже чешской точки, возникла одновременно в головах нескольких дольщиков этого кооператива: «Пусть будет пригляд за домом. Чтобы не шлялись гопники, чтобы не кололись и не распивали спиртные напитки в подъезде», и все поддержали такую здравую и интересную мысль. Евдокии Прокопьевне эта идея тоже понравилась. Она прочно осела, фактически поселилась в так называемой «колясочной», а в её квартире теперь стали проживать какие-то другие люди – жильцы, наверное. Типа «по найму». И она получилась хорошим «гаулейтером», все поняли, что именно это и есть её призвание.

Конечно, такой непосильный труд следовало оплачивать. Здесь уже не все были столь единодушны. Кое-кто проголосовал «за» и выделил из своего бюджета малую копеечку на содержание доморощенного «гаулейтера». В их числе был, конечно, и Борис, стремившийся к тому, чтобы его жизнь во всех аспектах была современной и комфортной. Но часть бюджета вахтера осталась без источников финансирования. И эту недостающую долю взял на себя, несмотря на свою прижимистость, перспективно мыслящий и дальновидный Борис Илларионович – КГ (сокращение от «Кулагин») или «килограммчик», как называли его сотрудники НПО, имея в виду, видимо, его компактность и небольшой вес.

Евдокия Прокопьевна прекрасно понимала, кто её добродетель, истово блюла интересы КГ, а также оказывала ему всяческие личные услуги за пределами своих прямых должностных обязанностей. Покупала продукты, ловила для него дефицит и часами стояла за этим дефицитом в очереди. КГ мог без стеснения зайти после работы в «колясочную» к бабе Дусе, попить чай, закусывая бутербродами с домашним клубничным вареньем с приусадебного участка двоюродной сестры Евдокии Прокопьевны. В общем, мадам Гаулейтер была верной собачкой на потребу современного и, я даже сказал бы, перспективного молодого человека Бориса Илларионовича КаГэ.

Что понадобилось Гаулейтерше? Продукты она обычно заносила вечером. Сплетни по дому докладывала тоже в это время. Сейчас утро. Ещё восьми нет. Видимо, случилось что-то неординарное. Вряд ли мадам Гаулейтер знает такое сложное слово: «неординарное». Но сообразить, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она вполне в состоянии.

Четырнадцатиэтажная кирпичная чешка, в которой жил КГ, вплотную подходила к другому такому же дому, своему двойнику. Против окна его кухни было окно кухни-двойника из соседней точки. Там сидели две старушки в серых платочках и внимательно рассматривали Бориса. «Получается, что они знают уже нечто, о чём я пока не имею ни малейшего представления», – подумал он.

Борис осмотрел себя: светлая футболка, в которой он спал, и семейные трусы в горошек, но сверху добротный, новый, стеганый халат. Неплохие замшевые комнатные туфли. Затянул потуже пояс. Перед мадам Гаулейтер, она ведь свой человек, вполне можно показаться и в таком виде.

Борис открыл дверь. Вошёл невысокий миловидный мужчина, совсем молодой, в одежде неопределенного назначения, напоминающей комбинезон. На ногах, руках, груди, спереди и сзади – всё было в карманах.

– Кто вы, что вам надо?

Мужчина прошёл в квартиру, не обратив никакого внимания на КГ, будто его и не было здесь. Осмотрел прихожую с плиткой ПВХ на полу, грубые темно-коричневые шкафы из ДСП, втиснулся в небольшую ванную.

– Да, негусто. Стены надо бы кафелем облицевать. Краска через год сойдёт, – сказал он ласковым голосом.

Заглянул в маленькую комнату, зафиксировал для себя двуспальную тахту, скромный письменный стол и неплохой книжный шкаф. Потом прошёл в большую комнату, осмотрелся.

– Пусто, ничего нет. Совсем-совсем ничего нет, – разочарованно сказал он и присвистнул.

– Да что вам надо? Я сейчас пойду к Евдокии Прокопьевне, узнаю, почему она вас впустила.

Невысокий в комбинезоне подошёл к полуоткрытой входной двери и тихо сказал кому-то, кто стоял за дверью:

– Он хочет поговорить с Евдокией, наверное, это та, что вахтерша.

За дверью раздался короткий смешок. Потом невысокому что-то ещё ответили. Непонятно, сколько там могло быть человек. Незнакомец заявил официальным тоном:

– Не положено, – потом добавил более мягко: – Вам следует оставаться здесь. И вовсе не в прихожей, а вот в этой спальне. Можно, конечно, и в большой комнате. Но вы сами вряд ли захотите: там и сесть-то негде. Разве что на полу. Впрочем, это вы как хотите. В той большой комнате, конечно, вольготней. Там вон сколько окон. С двух сторон, и лоджия огромная угловая. Но, мне кажется, вам в спальне лучше будет.

– Какая ерунда! Вы подумайте сами, вы хоть чуть-чуть понимаете, что вы такое говорите?

КГ вбежал в маленькую комнату и торопливо натянул брюки, забыв застегнуть ширинку:

– Сейчас пойду посмотреть, что это за люди у меня под дверью. А потом узнаю у мадам Гаулейтер, как она объяснит это ваше абсурдное и абсолютно немотивированное вторжение.

«Зря я высказываю эти мысли вслух. Получается, что признаю за этим скользким типом право надзора за собой. Впрочем, какое это имеет значение – признаю право надзора или не признаю?» – подумал КГ.

Незнакомец будто прочёл его мысли и сказал примирительно:

– Решайте сами. Но, мне кажется, это было бы для вас самым хорошим решением – остаться в этой комнате. Здесь, кстати, довольно уютно. У вас, я вижу, много словарей. Изучайте английский, немецкий. Садитесь и изучайте, прямо сейчас. Я, например, это очень люблю. Было бы время, с удовольствием занялся бы языками. И занимаюсь, кстати, учусь на заочном. Но теперь я на работе, вот какая незадача. А у вас как раз времени сейчас сколько угодно, можно сказать, предостаточно.

– Даже и не подумаю оставаться в этой комнате. И разговаривать с вами, кстати, я тоже не намерен до тех пор, пока вы не скажете наконец, кто вы такой. В конце концов, это уже совершенно невыносимо. С какой стати вы распоряжаетесь моим временем и решаете, чем мне заниматься?

– Знаете, что я вам скажу: зря вы обижаетесь. Мы вам только добра желаем. Лучше бы вели себя поспокойней, вам же лучше будет. Только портите то благоприятное впечатление, которое попервоначалу произвели на нас, – сказал незнакомец и сам же открыл дверь – вначале в прихожую, а потом в кухню.

Почему в кухню, там уже кто-то есть? КГ прошёл в кухню медленнее, чем ему того хотелось. Здесь всё было как обычно: новенькая польская кухня из светло-серого пластика, стол и табуретки – всё в идеальном состоянии, без единой царапины или пятнышка. Разница только в том, что за столом у открытого окна, закинув ногу на ногу, сидел очень худой и довольно молодой человек с впалыми щеками, большим носом и заметными залысинами.

«Как он сюда попал? – удивился Борис. – Прошёл, наверное, как раз тогда, когда я одевался в спальне».

Рукава футболки второго незнакомца были почему-то срезаны. Невыразительные глаза казались совсем тусклыми, видимо, от пива, недопитую бутылку которого он держал в руке, – а шея, лоб и плечи были разрезаны струйками пота.

– Вам следует оставаться в той комнате, где вам разрешено было остаться. Разве Вован ничего вам не сказал?

– Да что же вам, наконец, нужно? – спросил КГ, переводя взгляд со второго посетителя на первого, которого только что назвали странным именем Вован и который уже стоял в дверях, а потом снова перевёл взгляд на посетителя с бутылкой пива. Но ответа почему-то не последовало.

В открытое окно опять были видны две старухи, с любопытством наблюдающие эту до сих пор непонятную для самого КГ сцену.

– Вот я сейчас спущусь к Евдокии Прокопьевне и спрошу, на каком основании вы врываетесь в наш дом и в мою квартиру в частности. У неё есть телефон, и на вахте, и в её квартире, так я возьму и позвоню от неё в милицию.

КГ стоял недалеко от тех двоих, и он сделал вид, что сейчас вырвется у них из рук и уйдет – куда-нибудь, куда сам решит уйти.

– Нет, я сказал: нет! – Человек, сидевший у окна, резко встал – оказалось, что он довольно высокий, во всяком случае в сравнении с Борисом, – и ударил дном бутылки о пластиковый стол. – Вам запрещено выходить из вашей комнаты. Вы арестованы. Неужели вы считаете, что милиция станет вмешиваться в работу наших судебных органов особого назначения? Вы ведь член профсоюза? Тогда легко догадаетесь, что мы – члены совсем другой профсоюзной организации. А у милиции свой профсоюз. Так что она точно не станет вмешиваться. А то и против милиции может быть возбуждено дело, такое тоже вполне может произойти. Скажите, вы член партии? Нет, не состоите… Так я и думал. Жаль. Теперь вы понимаете, милиция вряд ли захочет вас защищать.

– Похоже на то, что это именно так, как вы говорите, – с вызовом сказал КГ. – Насчёт милиции вы, может, и правы. Даже наверное правы. А за что я арестован, не изволите мне сообщить? Или это всё ваша больная фантазия?

– Мы обычные судебные исполнители, у нас нет полномочий что-то объяснять арестованным. Мы просто охрана. Верные и неприступные стражи порядка. Состоялось решение компетентных органов и заведено дело. Это не просто бумажка какая-то или там папка со скоросшивателем. Это ДЕЛО. Это дело, и правила его ведения сложнее и величественнее, чем все наши с вами жизни, вместе взятые. Вы поняли? Ничего вы не поняли, бедный вы человек. Идите же, наконец, в свою комнату и просто ждите.

Послушайте, я ведь не имею никакого – ни морального, ни юридического – права вот так вот запросто беседовать с вами, точно мы какие-то старые друзья. Слава богу, никто, кроме Вована, нас не слышит. А Вован и так с вами излишне растекается по поводу его любимого английского – он на заочном, в Институте военных переводчиков. А ведь у нас есть предписание: с арестованными никаких разговоров – вы наш социальный враг. Враг социализма, враг партии и всего трудового народа. Правда, это пока не доказано. Но раз против вас завели дело, это не может быть просто так. Там, – и он поднял палец вверх – там недаром люди сидят, там головы – не нам чета. Так что вам очень даже повезло с назначением охраны. Если вам и дальше будет везти так, как с нами, то можете быть совершенно спокойны относительно исхода всего вашего дела.

– Настанет время – и вы поймёте, какие это на самом деле абсолютно верные и гуманные слова. Айн унд цванцих, фир унд зибцих – знаете, что это означает в переводе с греческого? Это именно то, к чему призывает наша партия: помочь слабым встать на путь исправления, раскаяться и разоружиться, – подключился к разговору Вован, и вдруг оба сразу подступили к Борису.

Второй, который потный и с голыми руками, всё время похлопывал Бориса по плечу. Они стали ощупывать ночную футболку КГ и особенно бельгийский халат.

– Хорошая футболка. И халат чудесный. Теперь вам придётся надеть белье похуже. Вы не беспокойтесь. Мы это всё прибережём. И если обойдется, вы это всё получите обратно. Уж кто-кто, а мы-то никак вас не подведем. Не стоит сдавать это всё на склад. Такое дело, как ваше, оно ведь тянется ой как долго. А там, на складе, вещи всё время подменяют. И распродают, независимо от того, закончилось дело или нет. Конечно, вам деньги вернут. Но что это будут за деньги к тому времени? При распродаже назначают ничтожные деньги. Потому что вещи скупают за взятки. А потом эти деньги – они появились, а дело ещё не кончилось. Деньги переходят из рук в руки. И каждый раз их остается всё меньше и меньше. А у нас ваши вещи будут в целости и сохранности.

– Вы не хотите? За что вы цепляетесь? Думаете, нам так нужны ваши записанные трусы? – застегнули бы хоть ширинку. Ну хорошо, хорошо, не записанные – застиранные, они просто песочного цвета. Всё равно, зачем они нам? Все вы такие. Не цените человеческого отношения. Цепляетесь за свои пожитки. Что это такое на фоне могучей поступи нашей партии и лично Генерального секретаря Леонида нашего Ильича?

КГ не слушал всю эту болтовню. Ему было абсолютно всё равно, кто теперь будет распоряжаться его личными вещами, пока что, судя по всему, всё ещё принадлежащими ему – Борису Илларионовичу Кулагину. Гораздо важнее было уяснить, кто же он теперь, какие его права как арестованного и кто всё-таки его арестовал.

Мысли сбивались, путались. Второй – тощий и потный охранник – всё время трогал его за плечи и подталкивал массивной пряжкой пояса, расположенной как раз на том месте туловища, где у нормальных людей должен находиться живот.

Он почему-то рассказывал, что в молодости занимался самбо и что во время схватки его противник, молодой кавказский парень, укусил его за бицепс, – где, интересно, он нашёл у себя бицепс? – потому что не хотел проигрывать. КГ поднимал глаза и видел мутный взгляд этого охранника – о чём, интересно, они оба думали, когда переглядывались за его спиной? Кто эти люди? Из какого они ведомства? Милиция ходит в форме. Из следственного управления? Может быть, из прокуратуры? Вряд ли это КГБ. Зачем КГБ нужен такой скромный человечек, как ещё довольно молодой, можно сказать юный, Борис Илларионович? Ну да, он связан с секретностью. Но здесь у него нет никаких проблем, тем более нарушений.

Здесь, в Ленинграде, стажировались французские лингвисты, изучавшие русский язык. Мальчик и девочка, оба Рене. Он бывал с ними в одной компании. Потом они писали ему из Франции, хотели продолжить дружбу. Девочка-то неплохая была. Вполне можно было бы закрутить с ней интрижку. Ножки довольно притягательные. И такой обворожительный акцент, когда говорила по-русски. Но он никому из них не ответил. Имея вторую форму секретности, нельзя встречаться и переписываться с иностранцами. У кого-то из ребят были неприятности, вызывали в первый отдел. Но к нему – ноль претензий. Да нет. Из-за этого всего – вряд ли. Прошло почти два года.

Так, что ещё? Папа. Папа был цеховиком. Скупал у населения шкурки ондатры. И в подвальчике на Маяковской шили шапки. Папа скончался, и Борис решил не продолжать дело отца. Закрыл цех, продал товар. А на вырученные деньги купил вот эту вот кооперативную двушку. Ещё осталось кое-что. Так что Борису хватало и на вахтершу, и на хорошую одежду, и на Клару, и вообще на всё то, что позволяло ему не чувствовать себя задрипанным инженером, живущим на грани нищеты. Но к папе никаких претензий не предъявляли. Наверняка знали, где надо. Но ему, видимо, позволялось. Возможно, какие-то услуги оказывал грозному ведомству на Литейном, 4. И потом, это отец. А Борис уже с этим никак не связан, сын за отца не отвечает.

Может, его кто-то оклеветал? Да нет, бред какой-то. Мы живём в социалистическом государстве. Не военное время. Давно уже не диктатура. Уж где-где, а в Советском Союзе всяко права трудящихся защищены, как нигде. Кто же будет нападать на него, да ещё в собственной квартире?

Можно было бы посчитать, что с ним сыграли злую шутку. Не исключено, что сослуживцы, например, решили разыграть, учитывая, что сегодня его день рождения. Грубая и неумная шутка. Эти двое похожи на работников отдела отправления посылок из его НПО. Может, так решили разыграть.

Борис Илларионович был человеком веселого нрава. Никогда ничего не принимал близко к сердцу. И, если что-то происходило, старался не тратить попусту усилий и отложить решение непонятных проблем в долгий ящик, за исключением случаев, когда дело заходило слишком далеко. А незнакомцы – да это же просто какие-то рассыльные. Но тогда вопрос: почему он вдруг сразу твёрдо решил ни в чём не уступать этим людям?

Упрекнут в непонимании шуток? Наплевать на этих дураков.

Борис вспоминал случаи, когда он не придал значения каким-то событиям, счел их мелкими, незначительными. А потом были неприятные последствия.

Однажды один из пожилых сотрудников, бывший, кажется, разведчиком во времена финской войны, принес ему красивую латунную пластину. На неё можно выдавливанием наносить рисунок. Такой милый подарок – почему не попробовать? Борис, не задумываясь, вложил тонкую пластину в какую-то книгу. Ровно в этот день, ни раньше ни позже, после работы его обыскали в проходной – раньше такого никогда не было. Пересмотрели все папки с бумагами и книги. По счастью, пластину не заметили. Пронесло. А могли быть серьёзные проблемы – хищение социалистической собственности на режимном предприятии. Пластина наверняка была родом из макетной мастерской. Страшно подумать. Вот к чему могла бы привести его легкомысленность.

Нет, сейчас он не допустит такой ошибки. Больше это не повторится. Если они задумали розыгрыш, он им подыграет – почему нет? От него не убудет. Тем более что, как ни прикинь, пока что он вполне свободен.

А если прямо сейчас он возьмет и рванется к входной двери, напролом, так сказать, чтобы пройти к мадам Гаулейтер и к заветному телефону? Тогда они его возьмут и задержат. Это будет очень даже унизительно. И он сразу потеряет все преимущества, которые сейчас имеет перед ними. Преимущества интеллекта и маневра. Он свободный человек и может делать то, что считает нужным. А они служащие – если, конечно, они служащие – и могут делать только то, что им предписано. Ну хорошо, а если он всё-таки доберется до телефона и приедет милиция? А эти незнакомцы скажут, что они его друзья-сослуживцы, и кто виноват, если человек не понимает шуток? Чего тогда он добьется?

– Разрешите пройти, – сказал КГ и быстро прошёл в спальню.

– Разумный, серьёзный, вдумчивый человек, ничего не скажешь. Услышал всё-таки голос разума, – донеслись до него слова одного из непрошеных гостей.

Войдя в комнату, он открыл сразу несколько ящиков стола. Официальные бумаги у него всегда были очень аккуратно разложены. Но от волнения он никак не мог найти какое-нибудь удостоверение личности. В руки попадались всякие незначительные документы: профсоюзный билет, книжка ОСОАВИАХИМ, корочки члена общества спасения на водах, удостоверение о том, что он, гребец Б.И. Кулагин, в соревнованиях на фофанах получил третий юношеский разряд, грамота о том, что на торжественном вечере в день 60-летия Октября он читал какие-то патриотические стихи. Борис и сейчас помнил эти стихи: «Он дие, дие, вечно дие, боец-украинец сказал». Вот комсомольский билет, сгодится на крайний случай. А вот и паспорт.

Он вышел в прихожую. Дверь отворилась, и появилась мадам Гаулейтер. Увидев Бориса, она смутилась, спиной задвинулась обратно в дверной проем, очень медленно и осторожно закрыла входную дверь его квартиры.

– Да входите же вы, Евдокия Прокопьевна! – только и успел произнести он.

Борис стоял обескураженный, с бумагами в руках, посреди прихожей, растерянно глядя на входную дверь, но дверь не шелохнулась.

Окрик охранников привел его в чувство. Он повернулся к кухне и через открытую дверь увидел, что они сидят за столиком у открытого окна и с удовольствием поглощают его завтрак.

«Взяли без спроса тарелки, чашки, вилки, ножи, сахар, хлеб… И мой завтрак. Как это всё-таки нетактично».

Он хотел сделать им строгий выговор, но вместо этого спросил:

– Почему она ушла?

– Не положено, – сказал потный и отпил глоток пива из бутылки. Вид у него был вполне довольный. – Вы, слава богу, арестованы. И вас охраняют не последние люди нашей отчизны и родного ведомства. Так что ваша безопасность полностью гарантирована.

«Безопасность, – с отвращением подумал КГ. – Как будто мне что-то угрожает, кроме присутствия этих двоих незваных гостей».

– Послушайте, разве это так делается? Какой же это арест? Вовсе я и не арестован.

– Опять двадцать пять. Есть такие люди, Вован, им хоть сто раз объясняй, они всё равно ничего не понимают. Я не намерен в тысячу первый раз отвечать на один тот же вопрос, – довольно миролюбиво сказал потный и любовно провёл мягкой корочкой аппетитного батона по желтой яичной лужице в тарелке.

– Но на этот раз вам всё-таки придётся мне ответить. Вот мои документы. Я – Борис Илларионович Кулагин. Начальник сектора солидного предприятия, занимающегося повышением обороноспособности нашей Родины. Комсомолец, между прочим. Аспирант. Лауреат премии Ленинского комсомола за разработку особо важных телеметрических систем. Член профсоюза, – неуверенно добавил он. – А вы кто? Предъявите свои документы. И в первую очередь – ордер на арест.

– Господи боже ты мой, – всплеснул руками потный. От огорчения он даже прекратил есть, встал и выпрямился во весь свой высокий рост. – Почему вы никак не можете осознать своего положения? Какие у вас могут быть права? После ареста все становятся бесправными. У вас есть только те права, которые мы вам дадим. Нет, вам обязательно надо испортить то благоприятное впечатление, которое вы у нас поначалу создали. Зачем-то постоянно огорчаете нас и даже злите. И между прочим, вы делаете это очень даже опрометчиво. Как тот чеченец, который совершенно напрасно укусил меня за бицепс. И в результате проиграл схватку. Вы только усугубляете своё и без того незавидное положение. И расстраиваете нас. Вам в охранники достались такие добрые, сердобольные и приличные люди. А между прочим, мы сейчас для вас самые близкие люди на свете. Кто вам сейчас ближе нас? Может, эти старухи, которые глазеют из соседнего дома? Может быть, Евдокия Прокопьевна, которая сдала вас со всеми потрохами, как только мы появились? Или эта еврейка Клара, которая нам повстречалась в парадной дома? Мы её обыскали, проверили. Она, между прочим, позволила нам очень многое, может, ненамного меньше, чем позволяет обычно вам. Она ведь предъявила нам все свои прелести, которые должны были бы скрываться у неё под трусиками. Почему у неё не было трусиков? Вот то-то. Или некоторые ваши сослуживцы, которые сразу согласились… Вы пока этого ничего не знаете.

– Или ваши сослуживцы, вот именно, – у вас остались только мы, только мы одни, можете мне поверить, – сказал Вован и одарил КГ долгим, многообещающим, манящим и как бы немного эротическим взглядом поверх большой кружки с кофе, которую держал у самых губ.

«Хорошо хоть, что не упомянули о матери и сестре», – подумал КГ. Он плохо осознавал, что происходит, и почему-то ответил первому охраннику в точности таким же выразительным взглядом. Но потом, словно спохватившись, хлопнул ладонью по своим бумагам и решительно сказал:

– Кто бы вы ни были и что бы вы о себе ни думали, но вот вам мои документы.

– Оч-ч-чень хорошо, так и держите их при себе, пользуйтесь случаем, пока что вам это разрешено. А нам-то зачем эти ваши документы? Мы всё равно ничего в них не понимаем. Мы простые люди, только лишь исполнители поручений нашего ведомства. Перед нами поставлена задача охранять вас, чтобы вам не было никакого урона или вреда. Охранять по десять часов каждый день, а потом запирать вас, чтобы никто из посторонних не смог к вам попасть. Это наша работа. Мы вас охраняем. И получаем за это жалование. Чтобы есть, пить. У нас ведь ещё и семьи есть.

А почему уж именно нас именно к вам поставили – это не нашего ума дело. Есть другие люди, чины, которые думают о правильном порядке в стране. Высшие власти, которые точно устанавливают, кто что нарушил, и дают нам поручение об аресте. И причину ареста устанавливают досконально, доподлинно. Откуда здесь могут быть ошибки? Вначале происходят нарушения и даже преступления. Потом информация о них поступает в наше ведомство. Она не может не поступить. Для этого существуют тысячи каналов. В общем, будьте уверены. Не будет преступления – ведомство вами не заинтересуется. Зачем ему невиновные? У него и так ой как много дел. Зачем ему заниматься лишними делами? Здесь всё точно как в аптеке. Социалистическая законность. У нас самые гуманные законы. Наши органы стараются не карать, а миловать. Главное – не суровость наказания… Вот-вот, вы знаете – а его что? Не-от-вра-ти-мость! Вот мы с вами беседуем как близкие друзья. За чашечкой кофе, кстати. Всё вам терпеливо объясняем, разобъясняем. А нас посылают сюда. Охранять арестованного. Таков закон.

– Нет такого закона, чтобы взять и арестовать невиновного человека. Я не знаю такого закона.

– Не знаете? Тем хуже для вас. Незнание закона – что? Правильно – не освобождает…

– Этот закон – просто фу, он существует только у вас в голове.

Борису очень хотелось вызвать охранников на откровенность, узнать, о чём они думают, самому попытаться понять или склонить мнение охранников в свою пользу. Но ему ничего объяснять не стали. Потный сказал неожиданно жёстко:

– Не только у нас в голове. Вы очень скоро почувствуете на себе его суровость и неотвратимость. И не смейте противопоставлять себя нашему самому прогрессивному пролетарскому государству. Даже не пытайтесь.