Текст книги "Мой самый второй: шанс изменить всё. Сборник рассказов LitBand"

– Деда, я не понял, как это?

– А вот так. Песок не должен утекать бесцельно. Ведь каждое мгновение неповторимо и невозвратно. Это закон бытия. И твоя мысль должна быть первичной и ценной, она должна возникнуть вперед хода песка и обогнать его. Тогда ты будешь тянуть за собой, как за веревочку, события жизни, наполненные смыслом и важностью твоих идей. А песок, вслед за ними, будет убывать, как и положено. Теперь понял?

– Да, деда. Значит, обгони песок?!

– Именно так, Митя.

Наутро Митя проснулся от лихорадки, завладевшей телом. Только он не пылал жаром, как при гриппе, а напротив – трясся в холодном ознобе. Он долго оставался в постели, а к нему никто не заходил. «Где же мама? Или бабушка?» – думал он, не в силах вылезти из-под одеяла.

Наконец дверь открылась и вошла совершенно неузнаваемая мама, с черным лицом и в черном платке. Глаза были красными и опухшими, выдавая недавние слезы.

– Мамочка, что с тобой? Что случилось?

– Митенька, милый, у нас горе, дедушка умер. Этой ночью.

Через год Митя с родителями и бабушкой навестил могилу деда. На ней только что установили довольно высокий прямоугольный, лаконичный памятник из белого куска мрамора, со скошенным необработанным краем. Митя всматривался в лицо деда на фотографии, пытаясь запомнить каждую его черточку и морщинку, выражение глаз, чтобы вспоминать его, когда будет совсем туго.

Когда родные двинулись по дорожке к машине, он на минутку задержался, и, сжимая в руках песочные часы, прошептал:

– Дедуля, я помню твои слова, я постараюсь в жизни… обогнать песок.

Анна Бобровская. Эмма

Зина ненавидела свое имя. Она всеми фибрами души отторгала каждую букву, а вместе с ними и вкусы матери, ее образ жизни и взгляды. Но не ее саму.

Мать Зины работала всю жизнь педиатром, получала свои три копейки и шла пешком в любую погоду по вызовам. И до сих пор ходит. Потому что молодых в эту богадельню не затащишь, а она людей бросить не может, кто-то же должен их лечить. Звали ее Ираида Тимофеевна. Сокращенно – наша Ираида. Ираида хоть была строгая, но душевная и безотказная, поэтому записать ее в один ряд с Петровнами и прочими по отчеству ни у кого язык не поворачивался.

Зина считала мать пережитком прошлого. Пыталась достучаться, что специалист ее уровня может зарабатывать в платной клинике нормальные деньги. Не гнуть спину, выращивая никому не нужную картошку без пестицидов, а покупать ее в магазине, как все люди, у которых мозг на месте.

Ираида же, невзирая ни на что, продолжала крутить банки с подругой, соседкой Галей. И свято верила в то, что придет зима, и дочка будет есть ее разносолы, и хруст из-за ее ушей будет греть материнское сердце лучше, чем песни Льва Лещенко.

Зина банки брала неохотно, каждый раз высказываясь на этот счет.

– Ма, ну сколько говорить, я не ем варенье. У меня уже в холодильнике места нет, банки эти потом туда-сюда возить. Заболел – купил – съел – выкинул.

– Зина, хватит пререкаться, возьми банку и не расстраивай мать. Это малина – натуральная, с сахаром протерта. Там все витамины на месте, а не это твое говно магазинное.

– Блин. Достала, – закатив глаза, выдохнула себе под нос Зина.

– Ты что-то сказала? – заботливо переспросила мать.

– Да говорю, не называй меня больше Зиной.

– А как прикажешь тебя называть? Елизавета Прекрасная? – не поворачиваясь к дочери, отозвалась Ираида, продолжая упаковывать для дочери «нормальные продукты».

– Я серьезно, я решила изменить имя.

– Что это значит?

– Это значит, что по паспорту я буду Эмма.

– Эмма? Тебе что, делать нечего? Человека не имя красит, ты хоть это понимаешь?! Чем тебе имя твое не угодило? – Мать садилась, вставала, хватала сухие тарелки и заново начинала натирать их вафельным белым полотенцем.

– Да это не имя! Спасибо, конечно, что не Дуня и не Драздраперма, но я работаю в отделе рекламы на ведущем телеканале. А зовут меня так, что я живу с ощущением, что вот-вот буду сослана в бухгалтерию. Меня должны повысить – и как, по-твоему, будет выглядеть табличка на моем кабинете?!

– Зиночка… – Ираида смотрела на рвущиеся от гнева сосуды на шее дочери. – Не кричи…

– Сколько можно меня учить? Не покупай то, не ешь это, это вредно, это полезно. Мне 38 лет. Я в состоянии разобраться, что мне есть, чем лечиться и как меня должны называть.

– Хорошо, Эмма, – покорно и тихо произнесла Ираида.

Зину неприятно полоснуло внутри, она растерянно метнула глазами и вышла.

– Я поехала! – крикнула Зина из коридора. – Доеду, позвоню.

Ираида провожать дочь не вышла и к окну помахать не подошла.

– Блин, так и знала, – бурчала Зина, выезжая из двора. Еще и виноватой должна себя теперь чувствовать. Даже в 38 нельзя ощутить, что ты волен принимать решения и не получать за это оценку от матери, общества, подруг. Тебе 38, когда ты собираешься рожать? Карьера не главное! Ты не колешь гиалурон? Ты до сих пор не была в Италии? Шли бы все к черту. Видела я вас, счастливых мамаш, которые воют потом, что задыхаются дома, и жопу теперь не вернуть, а грудь похожа на свисающий лизун со стены. Варенье я, видите ли, отказываюсь бра… Черт, забыла варенье! Твою мать. Теперь я вообще враг народа.

Зина хотела позвонить маме и извиниться, но так и не смогла себя пересилить. Поэтому, добравшись, отправила СМС: «Я дома». Вечером нужно было идти на открытие модного ресторана, и Зина, выбирая наряд и созваниваясь с подругами, незаметно для себя самой вышла из состояния невроза и угрызений совести.

Ираида Тимофеевна тем временем горевала. Пакет с продуктами для Зины остался стоять нетронутым. Ираида сидела на стуле и все смотрела в одну точку, держась за вафельное полотенце. Очнулась она от звонка в дверь. На пороге стояла Галя.

– Я к тебе. Ира, ты чего? На тебе лица нет. Все хорошо? Ты давление мерила?

– Галя, какое давление, – и Ираида пустила слезу.

– Господи! – Галя никогда не видела, как плачет ее боевая подруга. Точнее, для этого должен был быть очень весомый повод. – Что-то с Зиной?!

– Нет больше Зины.

Галя оцепенела.

– Что…

– Она теперь Эмма.

– В смысле, – еще больше ничего не понимая, недоумевала Галя.

– Галя, принеси водки, я прошу.

– Ты же не пьешь водку…

Понимая, что ответа не будет, Галя шустро метнулась домой, взяла из холодильника початый пузырь и с видом медсестры, идущей под свист пуль, рванула назад, чуть не сбив в коридоре мужа.

– Галя, ты куда это мой НЗ несешь?

– Отстань, не до этого, – бросила Галина и скрылась за дверью.

Галя достала огурчики, грибочки, капусту, нарезала сало, которое Ираида по фирменному рецепту засаливала с чесноком, хлеб. Поставила вариться картошку и села. Плеснула в стопки.

– Ну, давай!

Они выпили, закусили. Ираида молчала.

– Ирочка, я прошу тебя, скажи. Что случилось?

– Галя, ты знаешь, я вдруг поняла, что совсем не узнаю свою дочь. Она все время чем-то недовольна. Ты знаешь меня, я стараюсь… Я всю жизнь старалась. А ей больше это не нужно. Ей теперь даже имя ее не нужно.

– Как это имя не нужно? – Галя налила по второй. – Давай!

– Ненавидит она это имя, говорит, что теперь она Эмма.

– Да бог бы с ним, пусть хоть Герань, лишь бы здоровая была.

– Галя, я с этим именем на губах 38 лет. Ты не понимаешь…

– Понимаю. – Галя грустно потыкала ножом картошку, проверяя ее на готовность.

– Я никогда никому не рассказывала… Мой отец пил и воспитывал меня очень строго, мог ударить за тройку. Мама его, моя бабушка, меня всегда жалела, защищала. Когда я забеременела, сказала ей, потому что не знала, что делать. Она отговорила от аборта. Сказала: что богом дано, то наше. И когда отец узнал, то в порыве горячки схватился за нож. Галя, она рванула меня в сторону – и все. Насмерть. Отца посадили, там он и умер. Я дала себе слово, что, если родится дочь, назову Зиной, в ее честь. Если бы не она, моей Зины, а может быть, и меня не было бы.

– Зина не знает?

– Никто не знает. Я закрыла эту историю. Пережила и вычеркнула. Зачем ребенку знать что-то кроме того, что его ждали и любили.

Галя заплакала и крепко обняла подругу.

– Давай за тех, кого нет с нами.

Помолчав с полминуты, они выпили.

– Ой, Галя, картошка-то…

– Сейчас, Ирочка, я все сделаю, сиди.

– Господь с тобой, что ты тут все крутишься, я сама!

– А знаешь, что я думаю, Ираида моя Тимофевна? Эмма-хуэмма!

– Галя! – прыснула от неожиданности Ираида.

– Да ну на фиг. Растишь их. А потом что? ЭМ – М-МА-А! Говорила тебе: не давай ей смотреть эти дешевые сериалы.

Утром Зина проснулась встревоженной, ей все снилось, что мама не узнает ее. И всю ночь она говорила ей: «Мама, это я, Зина. Твоя Зиночка, помнишь?» Зина набрала маму, телефон не отвечал. Зина начинала волноваться. Господи, почему я такая злая? Наговорила матери. Варенье, что мне, было сложно варенье взять? Это все ПМС. Да я и без него хороша. Зина звонила, звонила, но никто не отвечал. Она позвонила в больницу, но там сказали, что у Ираиды Тимофеевны выходной. Зина, ругая себя, что так и не записала телефон соседки Гали, мчалась в сторону маминого дома, перебирая в голове всевозможные успокоительные мысли в ответ на рождающиеся один за другим кошмары. Снова и снова набирая наизусть номер. Сейчас ей казалось, что она готова отдать все на свете, вместе с этой чертовой кабинетной табличкой, забрать все свои слова и мамины банки обратно.

Зина припарковалась и бегом поднялась по ступенькам. Мама не открыла. Зина нервно ткнула пальцем в звонок соседки Гали. Галя открыла дверь.

– Галя, ты не знаешь, где Ираида Тимофеевна?

– Ее больше нет.

– Теперь называй меня Алла! – кричал с кухни мамин голос. – Всегда любила Пугачеву!

– Мама!

Ираида Тимофеевна сидела на кухне в фартуке, косынке, вся в муке, среди кружочков теста, аккуратно подхватывая ложкой фарш.

– Мам, я забыла вчера варенье взять и все, что ты мне приготовила. А где твой телефон?

– Ой, я, наверное, его дома забыла. И не мамкай, когда обращаешься к примадонне, Эмма.

– Хуэмма, – прыснула сзади Галя.

Елена Помазан. Выпрямила

…Одежда пахла половой тряпкой, кислой капустой, мочой, валерьянкой, бинтами… Лиза стащила с себя: флисовую кофту, футболку, джинсы. Осталась в застиранном дешевом белье с выпирающими поролоновыми вставками в чашках лифчика. Свою верхнюю одежду женщина кинула в таз со ржавыми потеками на боках, который переполняла пена. Тряпки беззвучно тонули в мыльном океане… Запах дома престарелых, этот специфический запах одиночества забытого всеми человека, все равно был с ней: он запутался в волосах, впитался в кожу, влез в нижнее белье, прилип к носкам, застыл шершавым горчичником на душе…

Лиза разделась догола, отодвинула таз с бельем и шагнула в ванну. Хорошенько намылилась с головы до пят, потом еще раз – и основательно, включая уши, вымылась под душем.

Водопроводная вода имела вкус слез.

После душа Лиза закуталась в домашний халат не первой свежести, улеглась на хозяйский диван. Лежать нужно было строго на правом боку, иначе пружины свидетеля ХХ века – старой продавленной тахты – будут впиваться в подреберье.

За стенкой соседка включила телевизор. Стены в панельном доме были такие тонкие, что Лиза слышала анонс программы «Время» и тревожные перебивки… Лиза взяла журнал с телепрограммой, попыталась читать, но буквы не складывались в предложения. Перед ее глазами стояло лицо матери, заплаканное, морщинистое, как лежалая картофелина, с коричневой бородавкой на правой щеке. Она с трудом шевелила почти беззубым ртом и спрашивала у Лизы, как малое дитя, только одно: «Когда ты меня отсюда заберешь?» Все, что говорила Лиза, было фальшиво и лицемерно. Она уверяла мать, держа ее за руку, что «скоро, скоро», «вот все образуется в городе»… Мама тыкала пальцем в календарь 2013 года на стене: мол, покажи месяц. День. Лиза дрожащими пальцами открыла декабрь.

– На Новый год, мам… На Новый год тебя заберу.

Взгляд старухи увлажнился, поплыл. Она взяла руку Лизы и стала ее целовать, словно Лиза не лживая дочь, а спасительница ее… Самая родная душа.

Куда Лиза могла ее забрать? В съемную однушку? Кто за ней будет ухаживать? Лиза с утра до ночи на работе – гнет спину в прямом смысле слова над ванночкой для педикюра. Ноги, ноги, пятки-пятки, ногти-ногти. Каким цветом покрывать будем? «Вишневая бомба» или «Яблони в цвету»? Если клиент оставался доволен, то помимо оплаты на кассе «по прейскуранту» он засовывал Лизе в ладонь мятую сотку или полсотни. Спасибо, как правило, не говорили. Это же ее работа…

Мать плакала. Лиза не могла выносить этих слез. И запах, отвратительный запах… Как будто бы кто-то рядом навалил кучу дерьма… Что было правдой: соседка напротив, сморщенная бабушка, которая уже 3 года была лежачей, сходила под себя с бурлящим звуком… Лизе бы обнять мать, но не хотелось. Душа как будто бы очерствела. Лиза боялась, что мать прочтет в ее глазах скуку или, еще того хуже, брезгливость. Чтобы не встретиться с ней взглядом, Лиза стала изучать стенку в морщинах извести. В этом Доме престарелых постояльцам разрешали украшать свои места возле кроватей репродукциями картин, детскими рисунками внуков (письма и открытки приходили сюда регулярно). Над кроватью матери висели Богородица, календарь четырехлетней давности, затертая бумажка с молитвой оптинских старцев и криво выдранная из журнала фотография картины «Грачи прилетели» Алексея Саврасова. Это то, что осталось от сгоревшего дома матери… Журнал выбросило ветром во двор. Все, что было нажито радикулитом и язвой, ежедневным трудом в колхозе, сгорело за 20 минут. Маму Лиза поместила сюда – в дом-интернат для престарелых и инвалидов.

Сейчас Лиза прощалась второпях.

Мама повторяла только: «Новый год, это же скоро… Всего полгода, дочка…» Крестила.

– Мне пора, мам…

Лиза убежала, ни разу не оглянувшись. Лицо мамы белым пятном сияло в черной раме окна дома престарелых.

Долго ждала электричку, замерзла. Съела беляш со вкусом прогорклого подсолнечного масла. Рассматривала серые, испитые лица скорых попутчиков с потертыми пакетами известных продуктовых магазинов в руках. Вдруг на перрон пришли мама и дочка. Девочке на вид лет пять, она была ладная, хорошенькая, белокурые пряди выбивались из-под мягкой шапочки с бантиком на боку. Женщина была как будто бы не местная – просто, но аккуратно одетая. Этот шик бедных людей – дешевый газовый платочек, который можно намотать вокруг шеи, как модный аксессуар. Девочка держала маму за руку, и между ними было что-то такое – тихое, светлое, важное, что называется только одним словом «любовь»…

Электричка с истеричным гудением выбежала откуда-то слева, из темноты.

За стенкой закончилась программа «Время», начался какой-то сериал… Лиза закрыла глаза и провалилась в сон… Ей снился их старый дом – с белыми шторками на окнах, с мирным тиканьем часов в комнате над крепким столом, который сделал еще ее отец до своей нелепой смерти, мама на кухне перебирала малину, чтобы варить варенье…

Лиза заулыбалась во сне. В сердце пришло что-то мягкое, как теплый прилив, что-то теснилось в грудной клетке, как будто тесто для пирогов набухает под вафельным полотенцем в кастрюле.

А за окном кусты смородины, крыжовника… В детстве Лиза любила сидеть там с пластмассовыми пупсами с выпученными от удивления глазами. Ей нравилось, что можно протянуть руку и сорвать ягоду. Спелый крыжовник лопался на языке с тихим звуком… А потом Лиза во сне увидела пепелище и мать, которая заламывала руки, пытаясь упасть на обгоревшие вилы…

В небе кричали птицы.

Под Новый год Лизе подвалила халтурка – ее постоянная клиентка, требовательная пенсионерка в изящных очках, сломала шейку бедра. Дама привыкла держать ногти в порядке, поэтому стала регулярно вызывать Лизу к себе домой. Платила хорошо. Однажды, когда Лиза шла после заказа, она проехала свою станцию пересадки в метро. И вышла не на той. Заблудилась… Вдруг Лиза впервые оказалась на Третьяковской. Праздничная Москва ослепляла блеском и обещала чудо… Лиза пошла куда глаза глядят… Прошла церквушку, фонтан, кофейню, вышла к Третьяковской галерее.

«Сходить? Что я, не человек, что ли?» – Лиза решительно двинулась к кассам…

Она растерянно ходила по залам, пыталась найти себе место, чтобы «вкусить», «познать», «почувствовать» радость от столкновения с искусством… Она искала знакомые сюжеты и с детской радостью их находила: «Утро в сосновом лесу» – это же, как на фантике шоколадных конфет! Пушкин с руками, сложенными на груди, – а это из школьного учебника по литературе! Три богатыря – ну, это из сказки. У известных картин было многолюдно. Знатоки искусства так приближали свои носы к картинам, что те, если бы были живыми, смогли бы почувствовать по дыханию, что ел посетитель на обед…

И вдруг – «Грачи прилетели». Лиза остановилась как оглушенная. Хотела почему-то пройти мимо, но замерла, выпрямилась, как перед строгой учительницей. Да, виновата…

В душу ринулось что-то такое, о чем не хотелось вспоминать.

Простая картина – открытое, незамкнутое пространство, где течет обычная и ясная жизнь. Мир прекрасен в своей предсказуемости, обыденности, согрет человеческим теплом. Дымок из трубы создает трогательную атмосферу уюта… Что может быть лучше этого? Мира, где есть дом, тепло и снова прилетели птицы…

Лизе вдруг припомнился листок с фотографией на стене у кровати в Доме престарелых, несдержанное обещание, черное пепелище сгоревшего дома, поезд, уносящийся прочь, и косые заборы, еще – капли дождя, стучащиеся по стеклу…

Внезапно Лиза подумала, что еще не поздно забрать мать… Ведь она обещала! У нее есть деньги, до Тульской области всегда ходит электричка. Она приготовит картошки с мясом, оливье… Обнимутся под бой курантов. Но Лиза вынырнула из пряничного домика Третьяковки в огни праздничной Москвы, спустилась в метро – и… все забыла.

Наталия Рубина. Варенька и ее мечта

– Она там что, спит, что ли?!

– Да это издевательство какое-то – на три окна один сотрудник! Народ стоит по два часа, а им все по херу!

Очередь бурлила, негодовала. В маленькой комнатке отделения Почты России № 165 города Шадринска, где работала Варенька Завозова, назревал бунт. А что она могла сделать? Их много, а она одна. Людмила Ивановна, ее начальница, с утра позвонила и, сказавшись больной, объявила, что сегодня не придет. И пусть, мол, она, Варенька, не волнуется – от одного дня работы без напарника еще никто не умирал. И пусть не забудет, что вечером приедет инкассация и она должна ее дождаться. Деньги из кассы после смены надо пересчитать, переложить в сейф и ждать инкассаторов. Ключ от сейфа – в верхнем ящике стола Людмилы Ивановны.

День тянулся бесконечно долго. Из-за того, что сменить ее было некому, а разгневанная очередь не желала ждать, Вареньке пришлось выслушать в свой адрес настоящий град оскорблений, когда она собралась с духом и сказала, что уходит на полчаса обедать, хочет этого очередь или нет. Нервы Вареньки были измочалены вконец. Она ненавидела эту работу, этот город, этих людей. Ей все опостылело. Но, с другой стороны, – спасибо и на том. Многие вон вообще без работы сидят, с голода пухнут. Взять хоть Борьку, жениха Вареньки. Уже полгода без работы. Сидит на ее, Варенькиной, шее. И не сказать, что не пытался искать. Просто нету ее в Шадринске, работы этой.

Наконец стрелки часов медленно, но верно подползли к семи вечера. Все. Можно закрываться. Изгнав последних возмущающихся старушек, Варенька заперла здание почты изнутри и села на стул рядом с кассой. Нужно пересчитать деньги. Слава богу, счетные машинки есть даже на таком краю географии, как ее родной город. Зазвонил телефон. Варенька на автомате взяла трубку. «Але, Ивановна, – сказала трубка мужским голосом. – Мы, это, опоздаем чутка. Будем где-то через час. Колесо пробило на инкассаторской машине. Поменять надо. Но ты дождись нас обязательно. Вчера-то тоже не инкассировались, считай. Ваську этого гнать надо взашей. То напьется, ехать не может, то колесо у него пробьет». В трубке раздались короткие гудки.

Варенька встала, вошла в кабинетик Людмилы Ивановны, открыла верхний ящик стола и взяла ключ от сейфа. В сейфе лежали пачки денег. Варенька взяла их и тоже пересчитала. Вместе с той суммой, которая вышла у нее за день, получался миллион с копейками. Миллион рублей. Миллион! Варенька никогда не видела такой гигантской суммы денег. Это ж сколько всего можно купить на этакие деньжищи! Варенька открыла шкаф, в который они с Людмилой Ивановной вешали верхнюю одежду, и взяла с нижней полки спортивную сумку, которая служила начальнице авоськой, когда та ходила на рынок за овощами. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Варенька быстро переложила в сумку все деньги из сейфа до последней монетки, закрыла здание почты и быстрым шагом двинулась в сторону дома. «Час. У меня есть час», – пульсировало в голове Вареньки.

Борька валялся на кровати и дрыхнул.

– Вставай, собирайся, мы уезжаем! – Варенька толкнула спящего жениха. – Быстро! – почти взвизгнула она, видя, что Борька даже не пошевелился.

– Ты чего орешь? Че случилось-то? Пожар, что ли? – Борька сел, потирая глаза.

– Некогда объяснять. Просто собирайся. – Варенька кинула в Борьку джинсы и футболку.

– Куда? – хлопал глазами Борька.

– В новую жизнь, – отрезала Варенька.

Пока Борька прыгал по полу, пытаясь спросонья попасть ногой в штанину, Варенька вызвала такси: «До Кургана». Сумма, которую назвала оператор, была не маленькой. В иные времена она была бы, прямо скажем, непосильной. Но не сегодня. Сегодня деньги перестали быть проблемой. Главное – побыстрее свалить из этого треклятого города. В Кургане есть аэропорт. Они с Борькой улетят отсюда, и их никто никогда не найдет. Вопроса, куда лететь, у Вареньки не возникало. В Москву, конечно. Там среди 13 000 000 населения затеряться будет проще простого. Варенька никогда не была в Москве, но этот город был ее мечтой. Она с завистью смотрела на более состоятельных подруг, которые однажды съездили туда на концерт Димы Маликова, а потом щеголяли в модных джинсах с нашивками, купленных в столице. Москва манила Вареньку, и Варенька попадет туда. Чего бы ей это ни стоило.

* * *

У Вареньки на душе был праздник. Она улыбалась таксисту и непринужденно щебетала. Борька же, наоборот, всю дорогу до Кургана угрюмо молчал. Когда же они, наконец, остались одни, он не выдержал:

– Ты мне можешь объяснить, что происходит? Это какой-то сюрприз? Ты выиграла в лотерею?

– Боренька, – Варенька взяла лицо жениха в свои ладони, – обещай мне, что ты никому никогда не расскажешь о том, что я сделала.

– Окей, обещаю. – Борька напряженно смотрел на стоящую перед ним женщину, которая вдруг стала казаться ему незнакомой, хотя они уже три года жили вместе.

– Я взяла из сейфа на работе миллион. Мы с тобой теперь богачи! У нас есть миллион, Борька, слышишь?!

Лицо Борьки вытянулось:

– То есть как это «взяла из сейфа»? Украла, что ли? Ты че, совсем охренела, что ли? Нас же найдут!

– Не найдут. – Варенька каким-то непостижимым образом излучала уверенность. – Мы сейчас улетим в Москву, и они нас никогда не найдут.

– Ты знаешь, если мы улетим как есть, то как раз таки найдут. И очень быстро. Милиция уже наверняка нас ищет, и если мы купим билеты до Москвы по своим документам, то нас встретят в златоглавой у трапа и прямиком проводят в тюрьму.

Лицо Вареньки стало по-детски растерянным.

– Ой, – выдохнула она. – И что же нам делать?

– Не ссы. – Голос Борьки звучал очень уверенно для такой очевидно щекотливой ситуации. – Есть у меня в Кургане кореш один. Может достать нам липовые документы. За ним должок, так что возьмет недорого.

Брови Вареньки поползли вверх:

– Фига се, кореш! Да ты у меня преступный элемент, оказывается!

– От элемента слышу, – ухмыльнулся Борька и приложил мобильник к уху. – Але-мале, Костяныч! Гости к тебе. Встречай на вокзале.

Через полчаса они на машине Борькиного кореша уже ехали к нему домой.

– Щас подберем вам похожие фейсы, мама родная не отличит. – Костяныч сверкнул золотым зубом.

Спустя час из квартиры Костяныча в аэропорт выехало такси с двумя пассажирами, как две капли воды похожими на Вареньку и Борьку, но с документами на имя Татьяны Сухих и Владимира Акулова.

* * *

Москва встретила беглецов ярким зимним солнцем. «В центр!» – скомандовала Варенька таксисту. Выяснить, где лучше поселиться, решили у того же таксиста.

– Мы хотели бы снять гостиницу максимально близко к Красной площади, – сказала Варенька.

– Ну, тогда могу посоветовать «Метрополь» или «Националь», – резонно заметил таксист.

Название «Метрополь» понравилось Вареньке больше. От него веяло каким-то аристократизмом и великосветским духом. Она вспомнила школьную учительницу по литературе, которая рассказывала им, что поэт Есенин повесился в гостинице с каким-то похожим названием.

Номер в «Метрополе» им достался с видом на Большой театр. Варенька не могла прийти в себя от восторга. Ее переполняло какое-то благоговейное чувство.

– Борь, ты представляешь? Это же ОНИ ВСЕ здесь были, здесь ходили! – Варенька закружилась по комнате и упала, раскинув руки, на кровать king size.

– Кто где ходил? – мрачно переспросил Борька, совершенно не разделявший восторгов своей невесты. Его мучила паранойя. Он чувствовал себя преступником и никак не мог перестать трястись.

– Ну, ОНИ – поэты, художники, все цари! Они же все тут были. ТУТ – в центре Москвы! – пропела Варенька.

– Слушай, я все понимаю – цари, художники, – прервал ее Борька. – Но зачем мы поселились в таком дорогущем отеле? Нельзя было выбрать гостиницу поскромнее? Разве мы не должны экономить деньги?

– Нет, Боренька. – Варенька встала с кровати и немигающим взглядом посмотрела на жениха. – Я теперь никому ничего не должна. Всю жизнь я экономила, всю жизнь гнула спину на работе за копейки. А теперь я хочу пожить всласть. Так пожить, как будто последние дни настали. Не хочу задумываться, что будет завтра. Будет день, и будет пища. Вот так вот, Боренька.

Борьку все больше поражала эта новая Варенька. Но сейчас ее решимость его искренне восхитила.

После обеда в ресторане «Метрополя» решено было отправиться за покупками. Куда – вопросов также не возникало. От более опытных шадринских подруг Варенька знала, где в Москве лучшее место для шопинга – конечно, на Черкизоне. На этом огромном рынке можно купить все, что угодно. Туда-то они и отправились. Оказавшись на месте, Варенька поначалу опешила – торговые ряды тянулись, куда хватало глаз. И чего там только не было – и дорогущие шубы, и кожаные куртки, и кружевное белье, и цветастые платья, и туфли на шпильке. Глаза разбегались. Но сначала нужно было срочно порадовать Борьку, а то он что-то совсем скис. Варенька схватила жениха за руку и потащила по рынку, тараторя:

– Борь, а Борь, ну чего ты хочешь? Ну, скажи! Может, шапку хочешь норковую или, может, дубленку?

И тут Варенька поняла, что ему нужно. В Шадринске эта вещь была символом статуса. В таком ходили только большие начальники или бандиты. То есть в любом случае уважаемые люди. Кожаная куртка с меховым воротником! Да вот же она висит! Такая Борьке просто не может не понравиться.

После покупки куртки Борька и правда воспрял духом. Надев обновку, он словно действительно поднялся вверх по социальной лестнице на несколько ступеней. Спина его выпрямилась, а на лице появилось надменное выражение, как у заправского начальника.

– Ну, вот и здорово, вот и славно! Борюсечек мой, какой же ты у меня стал, – ворковала Варенька.

Себе она купила кожаное пальто цвета «розовое золото» с меховой оторочкой по вороту и белые туфли на шпильке с крупной стразой на мыске. Варенька представила, как вытянулись бы лица шадринских подруг, если бы они увидели их с Борькой в таком прикиде. Вот это была бы сцена!

Но тут ей в голову пришла идея, которая оттеснила сладкие мысли о зависти подруг на задний план. Машина! Они должны купить машину! Да не просто машину, а такую, на какой у них в Шадринске ездит только начальник завода ШААЗ – черный «Гелентваген». Варенькой завладела увереннось, что машина – это такой пропуск в тот новый лучший мир, о котором она мечтала. И чтобы попасть в этот мир наверняка, машина должна быть дорогой. В красивую жизнь на колымаге не заедешь. Поэтому только черный «Гелентваген». Борька согласился со своей суженой:

– Да, будет «гелик» – будет проще попасть в тусэ. А попадем к нужным людям – найдем возможность здесь закрепиться.

У торговцев на Черкизоне они справились, где продаются подержанные автомобили, и поехали на другой конец Москвы – на авторынок в Кунцево. Естественно, на такси. Не на метро же им передвигаться с их заветной спортивной сумкой.

Подержанный «Гелентваген» обошелся дорого. Почти полмиллиона. Но Варенька, да и Борька к тому времени так вошли в роль хозяев жизни, что эта сумма уже не показалась им запредельной.

– Это ведь не на сезон покупка, – рассуждала Варенька. – Хорошая надежная машина. Ты на этой машине будешь ездить и ездить.

Борьке казалось, что у него от радости и гордости сейчас остановится сердце. Он, Борис Мокров, за рулем «Гелентвагена»! Это ж надо! Ну и невеста у него! Ну и Варька – как ловко все придумала! Голова!

Меж тем за этими занятиями день подошел к концу. Пора было возвращаться в гостиницу. Подъехав к «Метрополю» на «Гелентвагене», Борька вышел из машины и бросил швейцару: «Припаркуй, дядя», – одновременно сунув тому тысячную купюру «на чай».

После ужина в ресторане на Никольской Варенька и Борька совершили променад по Красной площади, погуляли по ГУМу, но денег пока больше решили не тратить – хватит на сегодня.

* * *

Вернувшись в отель, Варенька уснула счастливым беззаботным сном. Борька же не мог сомкнуть глаз. Радость, переполнявшая его днем после покупки машины и куртки, куда-то улетучилась. Вернулись страхи. Борьке казалось, что двери их номера вот-вот откроются, ворвется ОМОН (почему-то в воображении Борьки ОМОН должен был ворваться непременно с собаками, со злющими такими овчарками), их с Варькой арестуют и отправят в тюрьму. Наверняка их уже ищут. Не могут не искать. Украсть миллион из кассы – это вам не шуточки. Это воровство в особо крупных размерах. За такое, небось, лет десять строгача дают. В тюрьму Борьке не хотелось. Его начал бить озноб. В голове возникали сцены из его будущей тюремной жизни, одна страшнее другой. Часа в 4 ночи ему стало казаться, что мозг сейчас лопнет от ужаса и напряжения. Он посмотрел на безмятежно посапывающую рядом Вареньку – и внезапно понял, что нужно делать.

Борька спустился к ресепшену и спросил, откуда можно позвонить. Портье указал на столик в глубине зала, на котором стоял телефон. Борька набрал на телефоне две цифры.