Текст книги "Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве"

Ментальное пространство сибиряков в очерковом цикле А.П. Чехова «Из Сибири»

Цикл путевых очерков «Из Сибири» создавался Чеховым во время его путешествия на Сахалин весной-летом 1890 г. До последнего времени это произведение находилось на периферии внимания современного чеховедения и не исследовалось в той мере, в какой заслуживает. В академическом собрании сочинений, в детальном и обстоятельном комментарии, написанном М.Л.Семановой, утверждается, что «Чехов не придавал сибирским очеркам большого значения. Он смотрел на них скорее как на замену личных писем, по которым будет, «как по нотам», рассказывать после возвращения»188188
  Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974-1983. Соч.: В 18 т. Письма: В 12 т. Ссылки на это издание даются в основном тексте с указанием серии (С или П) тома и страницы. Курсив в цитатах, кроме специально оговоренных случаев, наш.


[Закрыть] (С; XIV-XV; 763). Отношение к очерковому циклу как в определенной мере вспомогательному, «черновому» произведению не позволяло адекватно оценить его. Поэтому достаточно длительное время исследователи говорили об очерках «Из Сибири» в лучшем случае с перечислительной интонацией или же в связи с книгой «Остров Сахалин». В последнее время интерес к очерковому циклу существенно возрос, в нем перестали видеть произведение второго плана189189
  См.: Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001; Шишпарёнок Е.В. Онтология пространства в очерках А.П. Чехова «Из Сибири» // Философия А.П. Чехова: междунар. науч. конф. (Иркутск, 27 июня – 2 июля 2006 г.): материалы / под ред. А.С. Собенникова. Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 2008 и др.


[Закрыть].

Одной из актуальных проблем, возникающих в связи с циклом, следует признать поиск таких художественного и публицистического контекстов, которые помогли бы верно оценить художественное своеобразие данного произведения. Слово «художественное» мы намеренно акцентируем. Некоторые публицистические произведения минувшего времени, содержащие элемент беллетристики, обладают свойством менять значимость составляющих их дискурсов. Публицистический дискурс со временем приглушается, тогда как художественный, напротив, выступает в них на первый план. В «Острове Сахалине», наравне с публицистическим и научно-описательным дискурсами, несомненно, присутствует и художественный190190
  Мнения относительно художественности «Острова Сахалин» до сих пор расходятся. Одна из точек зрения высказана А.П. Чудаковым: «Повествование “Острова Сахалин” содержит все основные структурные черты чеховской прозы 90-х годов». См.: Чудаков А.П. «Нехудожественная» книга в художественном мире Чехова // Сибирь и Сахалин в биографии и творчестве А.П. Чехова: Сб. науч. статей. Южно-Сахалинск, 1993. С. 97.


[Закрыть]. Показательно, что Чехов, готовясь к поездке на Сахалин, говорил о своей двуединой задаче ученого и писателя: «Предполагая весною этого года отправиться с научною и литературными целями в Восточную Сибирь и желая, между прочим, посетить остров Сахалин <…>, беру на себя смелость покорнейше просить Ваше превосходительство оказать мне возможное содействие в достижении мною названных целей» (П; IV; 10). Исследовательская цель «выделить художественно-литературные элементы и установить особенности их соотношения и взаимодействия с собственно публицистической основой очерков»191191
  Барлас Л.Г. Жанрово-стилистическое своеобразие произведения А.П.Чехова «Из Сибири» // Творчество А.П. Чехова. Особенности художественного метода. Вып. 4. Ростов-на-Дону, 1979. С.130.


[Закрыть] уже ставилась в отечественном литературоведении, однако не может считаться безусловно достигнутой. В ней со временем открываются новые грани и аспекты.

Современная геопоэтика оперирует термином «модальность путешествия»: «Модальности путешествий (курсив автора. – А.К.) устанавливают специфические системы приоритетов, ценностей географических образов разных генезисов и структурных типов, как-то: поэтических, художественных, натуралистических и т.д.»192192
  Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М., 2004. С.36.


[Закрыть]. По своей модальности путешествие героя-рассказчика цикла все-таки по преимуществу художественное, а не научное. Для А.П. Чехова же сахалинское путешествие, во-первых, научное, а во-вторых, литературно значимое.

Обычно «Остров Сахалин» и «Из Сибири» разбираются в связке на основе их тематического родства. Жаклин де Пруайяр не без основания считает, что по-своему продуктивен и монографический подход к циклу как самостоятельному произведению. По ее мнению, «сибирские очерки много теряют от прочтения исключительно в тесной связи с проблематикой, изложенной в путевых записках “Остров Сахалин”»193193
  Жаклин де Пруайяр «Из Сибири». Текст и контекст // Сибирь и Сахалин в биографии и творчестве А.П.Чехова: Сб. науч. статей. Южно-Сахалинск, 1993. С. 46.


[Закрыть]. Точнее было бы сказать, что разные подходы к произведению раскрывают разные грани в нем: одни смысловые акценты возникают в случае подхода к очеркам как к самостоятельному тексту, другие – в проекции на «Остров Сахалин», третьи – в соотношении с художественными и публицистическими произведениями других авторов, современников и предшественников Чехова. Кроме того, возможна связь с художественными произведениями самого писателя, причем не только теми, в которых предстает образ Сибири. Продуктивной парой к циклу может стать повесть «Степь», в которой исследуется, помимо прочего, южнорусский менталитет. Именно этот аспект будет в центре нашего внимания.

Вторая проблема логически связана с первой и обусловлена жанровым своеобразием очерков. Дефиниция «очерк» не покрывает всей жанровой специфики цикла «Из Сибири». Очерк у Чехова, как и рассказ, предстает не столько как жанр, сколько как метажанр, то есть более пластичное и подвижное образование (если угодно, жанр-«трансформер»), способное включать в себя «осколки», сигналы, знаки различных литературных и публицистических жанров, которые становятся вводными по отношению к жанру-матрице. Каждый очерк цикла «Из Сибири» содержит разные вводные жанры, чем и обеспечивается непохожесть каждого из них. Кроме того, сам матричный очерковый метажанр тоже неоднороден. В итоге получается, что сценка, вписанная в этнографический очерк, дает один художественный результат, но та же сценка, будучи вписана в «физиологический» очерк, результативна уже по-другому. Отметим и то, что жанровая телеология очерка и рассказа в исследуемом чеховском цикле различна: целеполагание одного связано с воссозданием реального географического пространства, целеполагание другого – с созданием образно-географического пространства. Их интерференция обеспечивает пространственную полноту и объемность, особого рода «стереоскопичность» миропредставления.

Третья проблема касается соотношения рассказчика и автора цикла. Обычно негласно между ними ставится знак равенства. Это было бы справедливо при условии признания «Из Сибири» чисто публицистическим произведением. Однако очевидно, что цикл имеет, помимо прочего, и художественную ценность. А если это так, то логично допустить, что автор не тождествен рассказчику. Между ними существует зазор, обладающий определенной семантикой.

Отдельно может быть выделена проблема читательского восприятия очерков. Чехов всегда учитывал апперцептивный фон читательской аудитории того или иного печатного органа. Очерки «Из Сибири» печатались у А.С. Суворина в «Новом времени». Жаклин де Пруайяр показала, что по тематике и проблематике они соотносятся с вещами других авторов, которые ранее публиковались в газете, ею раскрыта «взаимосвязь сибирских очерков с печатным контекстом газетных номеров, в которых они публикуются»194194
  Там же. С. 47.


[Закрыть]. Чехов был внимательным читателем «Нового времени» и хорошо представлял обычного читателя этой популярнейшей российской газеты, его круг чтения, интересы, умственный горизонт.

Жанр путевого очерка – один из атрибутов творческой деятельности путешествующего писателя. Обычно в произведениях такого рода его внимание привлекают экзотические стороны чужой для него действительности. Это, несомненно, присутствует в очерках «Из Сибири». Однако важным оказалось и другое: поездка на Сахалин через всю страну дала возможность Чехову лучше понять особенности российской ментальности вообще и «сибирский извод» ее в частности.

Цикл состоит из девяти пронумерованных очерков. С самого начала произведения задается установка на двояко направленный диалог: рассказчика с читателем и автора с другими авторами. Автор цикла скрыто полемизирует с жанровым шаблоном очерков-путешествий, которые обычно начинались с необходимых в таких случаях предуведомлений и объяснений того, кто есть кто, как путешествующий оказался в таком-то месте и почему, какова цель его путешествия и т.д. Вместо привычного рутинного начала, рассказчик, а с ним и читатель сразу же оказываются в новом для себя мире, не похожем на привычную для читателей «Нового времени» действительность. Первый очерк цикла начинается с ситуации дорожного разговора двух героев. Показательно, что рассказчик сперва никак не отмечен и не определен. Его начальная реплика дана без сопровождающей ремарки. То есть рассказчик на первой странице первого очерка такая же загадка для читателя, как и описываемая им действительность. С чтением очерков открывается не только пространство Сибири, но и внутреннее пространство личности ведущего повествование безымянного, анонимного героя-рассказчика. В ходе путешествия (повествования) он меняет свои социально-ролевые оболочки, прежде всего, с точки зрения воспринимающих его сибиряков: барин, господин, приятель, даже «купец», по слову одной сибирячки, и т.д. Аспект «я для других» восполняется аспектом «я для себя», правда, четко не артикулируемым. В итоге создается объемный образ личности рассказчика.

Цикл начинается с противопоставления рассказчика окружающей его действительности: «Отчего у вас в Сибири так холодно? – Богу так угодно! – отвечает возница» (С; XIV-XV; 7). Этот вопросно-ответный микродиалог находится в сильной текстовой позиции и может рассматриваться как аналог своеобразного эпиграфа ко всему циклу в целом. Бинарные оппозиции «вы – мы», «здесь – там», «еще – уже», «Сибирь – Россия» являются опорными для сознания рассказчика, его оценок всего увиденного и услышанного и структурируют текст произведения. Изначально задается ситуация то явного, то подтекстного сопоставления России и Сибири, выступающей как некая относительно самостоятельная «страна». Рассказчик цикла не равен автору, кругозор его все-таки уже кругозора второго. Сознание путешествующего рассказчика – это во многом модель, образец сознания россиянина, живущего в европейской части государства и знающего о Сибири не из личного опыта, а по литературе или по устным рассказам. Близость сознания рассказчика сознанию читателя создает эффект соучастия, соприсутствия последнего с рассказчиком.

В следующем за ответом возницы рассуждении рассказчика определен масштаб его мировидения: «Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, / на юге давно уже цветут акации и сирень, / а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег…» (С; XIV-XV; 7). В данной фразе представлено образно-географическое видение рассказчика, делящего российское пространство на три больших региона: собственно Россия, очевидно, ее центральная часть; юг России – тоже своеобразная «страна» со своей историей, традициями и укладом жизни; Сибирь – огромная неизведанная территория, начинающаяся за Уралом. Чехов представляет читателю «этногеографию», точкой отсчета в которой является человек со своей культурой, обычаями, мироотношением, со своим менталитетом.

Особо отметим, что в данном отрывке представлено именно трехчастное деление российского пространства. Эти части соотносятся с разными ипостасями Чехова. Как биографическому автору ему ментально ближе южный российский локус, бескрайняя равнина приазовских степей, где он жил и вырос. В письмах писателя особенно заметно, что в жизни он ощущает себя человеком, сформированным в степной зоне: «Я сказал бы, что она (сибирская равнина.– А.К.) очень похожа на нашу южнорусскую степь, если бы не мелкий березняк, попадающийся то там, то сям…» (П; IV; 78). «Когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир. Из леса выезжаешь на равнину, которая очень похожа на нашу донецкую степь, только здесь горные кряжи грандиознее» (П; IV; 98). Прошлый опыт неизбежно довлеет сознанию Чехова. Важно и то, что отрывки из процитированных писем адресованы родным писателя, чье мировидение генетически связано с тем же степным югом России. Однако в тексте цикла личность, соотнесенная с южнорусским ментальным пространством, была бы для большинства читателей «Нового времени» такой же экзотикой, как и сибиряк. Различие пресуппозиций читателя и биографического автора заставило Чехова скорректировать, приглушить свое видение внутреннего родства Сибири и степи. Региональная идентичность биографического автора не совпадает региональной идентичностью рассказчика, который выступает в цикле как носитель условно общерусского, европейского варианта ментальности. И все-таки в отдельных фрагментах цикла можно нащупать подтекстную связь образов южного и северного пространств России. Порой она выходит наружу. Так, описывая то, что подают к чаю, рассказчик замечает, что «калачи вкусом и видом напоминают те желтые, ноздреватые бублики, которые в Таганроге и в Ростове-на-Дону хохлы продают на базарах» (С; XIV-XV; 17).

Ментальность, понимаемая как совокупность духовных установок, по мнению Чехова, определяется такими фундаментальными факторами, как климат, пространство и характер течения времени. Писатель выстраивает их в определенную иерархию. По Чехову, первое, что определяет быт и бытие сибиряков, – это холод. Он сковывает не только тело человека, но и его душу, проникая в самое сознание сибиряка. Холод приобретает, кроме физического, еще и метафизический смысл и становится одним из символических лейтмотивов очерков. Сибирский холод в рамках скрытой антитезы соотнесен с жарой, являющейся художественным атрибутом южнорусской степи. Ср. с многочисленными вариациями образа июльского зноя в повести «Степь»: «Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля – все побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести. <…> Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид» (С; VII; 16). Если ментальное пространство сибиряков определяется холодом, то ментальное пространство жителей степей – зноем и жарой.

В одной из записных книжек Чехова сохранилась запись, датируемая 1891 г., которую комментаторы академического собрания сочинений связывают с работой писателя над повестью «Три года»: «Вследствие разницы климатов, умов, энергий, вкусов, возрастов, зрений равенство среди людей никогда невозможно. Неравенство поэтому следует считать непреложным законом природы. Но мы можем сделать неравенство незаметным, как делаем это с дождем. <…> В этом отношении многое сделают воспитание и культура» (С; XVII; 9). Обращает на себя внимание порядок перечисления причин, объясняющих неравенство людей. На первое место поставлен климат. В первом очерке цикла слово «холод / холодно» метонимизирует слово «климат». Объяснить рационально особенности климата невозможно, они предстают для сибиряка как некая ниспосланная свыше данность, которую надо смиренно принимать, а не пытаться объяснить: «Богу так угодно». Подтверждение сказанному находим в письмах Чехова, только в зеркальном отражении – там уже рок объясняется в проекции на климат (погоду): «Мы мещане на сей земле, мещанами будем и мещанами умрем – таково веление рока, ничего не поделаешь. А с роком приходится так же мириться, как с погодой» (П; IV; 16-17).

Вторая значимая характеристика для ментального пространства Сибири и сибиряков – это дичь / дикость. Это понятие в значительной степени амбивалентно, оно связано не только с проблемой сибирского бескультурья (относительно европейского пространства), но и с природной, первозданной девственностью нравов и чистотой. Сибирь предстает как «затерянный мир», чудом сохранившийся, во многом неизведанный и замкнутый в самом себе. И вновь эта характеристика Сибири противопоставляется в сознании рассказчика остальной России: «Зато никогда в жизни не видал я такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю <…>. Вот пролетели дикие гуси, пронеслась вереница белых, как снег, красивых лебедей… Стонут всюду кулики, плачут чайки…» (С; XIV-XV; 7).

Ведущий композиционный прием очерков заключается в монтажности: путешествующий рассказчик легко переключается с одного объекта на другой, его внимание привлекает все то, что отличает мир Сибири от того, к которому он привык. Между собой эпизоды монтируются по принципу соответствия или контраста. Освоившись и оглядевшись вокруг, рассказчик обращается к людям, населяющим Сибирь. В них он видит россиян, которые изменились под влиянием холода, бескрайних пространств, дикости и медленного течения времени. Чтобы сделаться сибиряком, россиянин должен был определенным образом эволюционировать. Изначальным же материалом для человеческой перековки, как и прежде, служат переселенцы: «Обгоняем две кибитки и толпу мужиков и баб. Это переселенцы.

– Из какой губернии?

– Из Курской» (С; XIV-XV; 7).

Менталитет сибиряков, таким образом, представляет собой не что иное, как адаптированный к местным условиям менталитет жителей Курской и других среднерусских губерний. Переселенцы – это люди, обманутые жизнью, которых гонит в Сибирь обида на жизнь или которым просто «деваться некуда». Вторая группа людей, за счет которых пополняется Сибирь, – это арестанты: «Затем, немного погодя, мы обгоняем этап. Звеня кандалами, идут по дороге 30-40 арестантов, по сторонам их солдаты с ружьями, а позади – две подводы» (С; XIV-XV; 8). Увиденные рассказчиком лица пробуждают у него определенные ассоциации, возвращающие его к прежней российской действительности. Перед читателем предстают известные старые типы в новых условиях: «один арестант похож на армянского священника, другого, с орлиным носом и с большим лбом, я как будто видел где-то в аптеке за прилавком, у третьего – бледное, истощенное и серьезное лицо, как у монаха-постника» (С; XIV-XV; 8).

Центральный эпизод первого очерка – переправа через реку, которая обладает реально-символическим смыслом. Символика связана с перемещением рассказчика из одного мира в другой: из царства света в царство тьмы, из мира звуков в мир безмолвия и «гробовой тишины». «Холодно! Ни жилья, ни встречных… Ничто не шевелится в темном воздухе, не издает ни звука, а только слышно, как стучит возок о мерзлую землю да, когда закуриваешь папиросу, около дороги с шумом вспархивают разбуженные огнем две-три утки…» (С; XIV-XV; 9). Должно пройти определенное время, чтобы рассказчик увидел среди безмолвия, пустоты, холода и темноты настоящую жизнь, чтобы мир Сибири раскрылся перед ним. Нужно время и для того, чтобы понять внутренний мир сибиряков. Поначалу же рассказчик просто не понимает их. С явной иронией он говорит о своей попытке разобраться в смысле некоторых местных крепких выражений: «Самая мягкая и безобидная брань у гребцов – это “чтоб тебя уязвило” или “«язвина тебе в рот!” Какая здесь желается язва, я не понял, хотя и расспрашивал» (С; XIV-XV; 10).

Заканчивается первый очерк ключевым словом «ад», хотя оно и обращено совсем не к Сибири, а к паромщикам, переправляющим рассказчика через какую-то неведомую сибирскую реку. Завершая характеристику гребцов, рассказчик замечает: «На этом свете они уже не люди, а звери, а по мнению деда, моего возницы, и на том свете им будет худо: пойдут за грехи в ад» (С; XIV-XV; 10). В символическом плане переправа через реку может быть уподоблена схождению в преисподнюю. Заметим, что подобного рода ассоциации позволяют увидеть неслучайность количества очерков. Их, как и кругов Дантова ада, девять. В таком случае каждый очерк – это, помимо прочего, еще и описание одного из кругов своеобразной преисподней, «того света», существующего на российской земле195195
  На наш взгляд, не только цикл «Из Сибири» структурирован образом Дантова ада, но и рассказ «Припадок». Важна адская топология и для понимания особенностей нарратива «Палаты № 6». См. об этом в наших работах: Кубасов А.В. Проза Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург, 1998; Кубасов А.В. Образ ада в произведениях Чехова и проблема эгоцентрических элементов // Вестник Тюменского гос. ун-та. 2003. № 3. См. также: Роберт Л. Джексон Мотивы Данте и Достоевского в рассказе Чехова «В ссылке» // Сибирь и Сахалин в биографии и творчестве А.П.Чехова: Сб. науч. статей. Южно-Сахалинск, 1993. В письмах Чехов прямо писал: «Сахалин представляется мне целым адом» (П; IV; 139).


[Закрыть].

Если первый очерк представляет обобщенную картину движения рассказчика по сибирским дорогам вообще, то во втором произведении положение рассказчика во времени и пространстве четко локализуется: «Из большого села Аббатского (375 верст от Тюмени), в ночь под 6-е мая, везет меня старик лет 60…» (С; XIV-XV; 10). Этот старик – первый настоящий сибиряк, которого рассказчик может наблюдать в непосредственной близости от себя и достаточно длительное время.

Здесь следует сказать, что цикл «Из Сибири» написан с явной оглядкой и ориентацией на традиции русской классической литературы. Стратегия чеховского письма базируется на том, что текст берет в руки читатель, знакомый с определенным кругом литературных произведений. В данном случае Чехов, несомненно, учитывал опыт автора «Записок охотника». Рассказчик именуется в цикле «Из Сибири», как и в цикле Тургенева, часто «барином». В произведении, написанном в конце 40-х гг., данное обращение было вполне уместно, но к началу 90-х годов ХIХ в. оно воспринималось уже как устаревшее. Слово осталось употребительным в речи потомков крепостного Ермолая, который когда-то сопровождал путешествующего «охотника-барина». Социальные взгляды их в условиях Сибири оказались словно «замороженными» в своей неизменности.

Матричным жанром второго произведения цикла следует признать физиологический очерк. Главный герой очерка Чехова – это новый «Ермолай», живущий в условиях Сибири. Показательно, что возчик в очерке именуется просто «стариком», а не по имени. С одной стороны, это уравнивает его с рассказчиком, тоже безымянным, а с другой – характеризует самого рассказчика, для которого старик не полноправная личность, а лишь один из многих, такой же, как все. Как и тургеневский охотник, рассказчик цикла все-таки не видит в возчике близкую себе личность. Поэтому когда возникает стычка между ямщиком и стариком-возчиком, рассказчик замечает, что чувствует «такое одиночество, какое трудно описать» (С; XIV-XV; 12).

Вводным жанром во втором очерке является редуцированный до эпизода юмористический рассказ-сценка о столкновении тарантаса с почтовой тройкой.

Если первый очерк цикла начинался, как художественное произведение, с диалога героев, то у второго очерка художественным является финал. Рассказчик, намучившийся за день дорожными приключениями, спешит уснуть, чтобы хоть на время уйти в другой мир: «…я отыскиваю в углу удобное место, склоняю голову на мешок, и тотчас же мною овладевает крепкий сон: уж снится мне моя постель, моя комната, снится, что сижу у себя дома за столом и рассказываю, как моя пара столкнулась с почтовой тройкой, но проходит две-три минуты, и я слышу, как Иван Иваныч дергает меня за рукав и говорит:

– Вставай, приятель, лошади готовы» (С; XIV-XV; 13).

Происходит незаметная смена возниц. Вместо безымянного шестидесятилетнего старика рассказчика далее повезет человек, у которого определены имя и отчество. Показательно, что инициатором сокращения дистанции между сибиряком и европейцем-рассказчиком выступает мужик, называющий его уже не «барином», а «приятелем».

Третий очерк – описание большого сибирского села. Село – это основной тип поселения сибиряков. Как и прежде, рассказчик сопоставляет увиденное им в Сибири с привычными формами общежития и отмечает их различия: «По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков (примета средней полосы России. – А.К.) , ни хуторов (примета юга России. – А.К.), а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст. Усадеб по дороге не встречается, так как помещиков здесь нет; не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов…» (С; XIV-XV; 13). Фрагмент написан в манере, характерной для этнографического очерка. Рассказчик проводит для читателя «экскурсию» по дому сибиряка, рассказывает о его жизненном укладе.

Сибирь, в силу своего географического положения и истории, стала местом смешения не только разных типов людей, но и разных культур. Сибиряк, с точки зрения европейца-рассказчика, берет для себя то, что лежит у него под руками, то, что оказалось по воле случая доступно ему. В результате получается эклектика разнородных образов, где исконно русское мирно соседствует с заимствованным и инородным. Описывая горницу «вольного ямщика», автор следует за традицией русской литературы. В данном случае для него оказывается важен опыт Пушкина-прозаика. Рассказчик «Станционного смотрителя» обратил внимание в доме Самсона Вырина на серию лубочных картинок, иллюстрирующих библейскую притчу о блудном сыне, которая создает мифопоэтическую перспективу в повести. Герой-рассказчик, описывающий свое путешествие по Сибири, в одной из изб видит тот же лубок, но данный с другим знаком. Рассказчик пытается понять логику в выборе картинок, но не может этого сделать. Вместо логики он констатирует алогичность: «От образа в углу тянутся в обе стороны лубочные картины; тут портрет государя, непременно в нескольких экземплярах, Георгий Победоносец, “Европейские государи”, среди которых очутился почему-то шах персидский, затем изображения святых с латинскими подписями, поясной портрет Баттенберга, Скобелева, опять святые…» (С; XIV-XV; 14).

Новое лицо в этом очерке – женщина, сибирячка «лет 25-ти, высокая, худощавая, с добрым кротким лицом, месит на столе тесто; утреннее солнце бьет ей в глаза, в грудь, в руки, и кажется, она замешивает тесто с солнечным светом…» (С; XIV-XV; 13). Портрет молодой женщины как будто написан прямым словом. Однако, скорее всего, здесь также присутствует стилизация, которая идет в большей степени от автора, чем от рассказчика. Портрет сибирячки дан «во вкусе» работ русских передвижников, любивших и умевших изображать жизнь простолюдинов. Перед нами вербальный аналог живописного жанра «эскиза с натуры».

Кроме того, в очерк вмонтирован «сюжет для небольшого рассказа», повествующий о мещанке из Омска, оставившей в чужой семье своего грудного ребенка. Сюжет об оставленном ребенке отчасти напоминает одну из линий «Душечки». Выслушав историю подкидыша и видя реакцию на нее взрослых, рассказчик меняет свой взгляд на сибиряков, теперь они уже не кажутся ему похожими на зверей: «Какие хорошие люди! Пока я пью чай и слушаю про Сашу, мои вещи лежат на дворе, в возке. На вопрос, не украдут ли их, мне отвечают с улыбкой:

– Кому же тут красть? У нас и ночью не крадут» (С; XIV-XV; 16). Так раскрывается этическая система сибиряков, характеризующаяся чистотой, ясностью и открытостью.

Четвертый очерк посвящен описанию переправы через Иртыш. Рассказчик покидает Западную Сибирь и вступает в пределы Сибири Восточной. И опять, как в первом очерке, переправа ассоциируется с углублением рассказчика в потусторонний мир, еще более темный и страшный: «Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто стучит у себя на дне по гробам. Проклятое впечатление!» (С; XIV-XV; 19).

Образ сибирского пространства представлен в очерке, казалось бы, объективно, с помощью цифр. Однако сибирская действительность такова, что привычные физические законы здесь действуют словно не в полной мере, и потому точные данные утрачивают свою объективность. Субъективная оценка, вопреки логике и очевидности, оказывается точнее цифровых данных. Время, как и пространство, в очерках трансформировано и передано через воспринимающее сознание рассказчика, который является носителем некоей «временной нормы», обнаруживающей свою относительность в условиях Сибири. Время здесь движется с другой скоростью и задает свой характер сибирской жизни. С удивлением рассказчик обнаруживает, что не в силах жить в привычном ему ритме, а вынужден подчиняться гораздо более медленному и тягучему временному потоку. Время и пространство характеризуются избыточной изобильностью, того и другого слишком много: «Я опять лезу на гору из пуховиков и подушек, лежу и читаю, потом спускаюсь вниз и пишу; проходит много времени, очень много, а бабенка все еще кланяется, и хозяин с гостем все еще пьют чай.

– Бе-ба! – кричит в сенях дурачок. – Ме-ма!» (С; XIV-XV; 23).

Крик деревенского дурака не просто обстановочная деталь. Это еще и символ дурной бесконечности «сибирского времени», придающего окружающей жизни изрядную долю алогичности и абсурда.

Проведя сопоставление очерков «Из Сибири» с письмами, которые Чехов отправлял с дороги, Н.Е. Разумова приходит к выводу, что «цикл имеет перед ними преимущество сюжетной выстроенности, которая отражает логику духовного процесса. Жизненные факты предстают в нем в минимальной, основной обработке и отборе в соответствии с некими сущностными критериями, которые, благодаря этому, становятся особенно осязаемыми»196196
  Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. С. 149.


[Закрыть]. К сказанному можно добавить, что текст очерков и письма с дороги соотносятся между собой как «первичный» тест с «вторичным». Приведем к цитированному фрагменту смысловую параллель из письма Чехова: «Везут через реку долго… мучительно долго! Паром ползет… Опять чувство одиночества…» (П; IV; 85). «Вторичный текст» очерка отличается от письма не только развернутым мотивом длительности времени, но, прежде всего, переключением дискурсного режима с одного на другой. В очерк добавляется ироническая окраска, усиливается изобразительное начало, а выражение чувства пишущего приглушается. Итоговая фраза из письма «Опять чувство одиночества…» потенциально возможна в тексте очерка как завершение смыслового отрезка, но она не дана автором, потому что должна возникнуть в сознании читателя за счет подтекстной связи фрагмента с предшествующим повествованием. Значимость контекста в эпистолярном и публицистическом дискурсах ниже, чем в художественном. Для Чехова «закон контекста» – конститутивная черта художественного произведения. Расчет на активное сотворчество читателя – важная особенность художественного дискурса Чехова. В результате создается интерференция разных дискурсов, обеспечивающая стереоскопическую полноту изображения и анализа проблем.

В шестом очерке путешественника вновь ждет речная переправа – через Томь. Внешне она мало отличается от предыдущих переправ, за исключением одного: рассказчик получает знамение свыше, которое нарушает привычный ход вещей. В очерке точно указан день описываемых событий – 14 мая. Несмотря на май, «идут дождь и крупа… И в это же время происходит явление, которое совсем не вяжется со снегом и холодом: я слышу раскаты грома. Ямщик крестится и говорит, что это к теплу» (С; XIV-XV; 23).

Седьмой очерк соотносится с жанровой матрицей памфлета и посвящается проблеме наказания. Рассказчик резко критически оценивает российскую систему пожизненного наказания. Главный порок ее в том, что человек, оставаясь жить, умирает как гражданин, теряет всякую надежду на возможность изменения своей судьбы. Далее рассказчик обращается к ссыльным интеллигентам, которые представляют особую группу сибиряков: «По прибытии на место ссылки интеллигентные люди в первое время имеют растерянный, ошеломленный вид; они робки и словно забиты. Большинство из них бедно, малосильно, дурно образовано и не имеет ничего, кроме почерка, часто никуда не годного» (С; XIV-XV; 27). Если сибирские крестьяне живут в крупных селах, то ссыльный интеллигент – обитатель городов. Среди примет сибирского города рассказчик не замечает ни одного достоинства, только недостатки: «Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках все дорого, не свежо и скудно, и многого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги» (С; XIV-XV; 27).

Образ Сибирского тракта в предпоследнем очерке – это длинный реестр всевозможных дорожных напастей, которые может испытать путешествующий по Сибири. Дорога и Сибирь – это две стороны одной медали. Неблагоустроенность и дикость Сибири ясно видна по состоянию ее главной дороги.