Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019"

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 1/2019

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2019

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2019

© Авторы публикаций, 2019

Поэзия и время

Виталий Штемпель
Размышления на общие темы

Возраст и зрелость обычно связываются напрямую. Но если с физиологической зрелостью всё ясно, то творчество и зрелость – два довольно трудно соотносимые понятия. Творчество предполагает постоянный поиск новых путей. В то время как зрелость обязывает к стабильности, к недопущению ошибок. Отсюда и отношение к эксперименту становится осторожным, а наработанное годами принимает приоритетные формы. Исчезает спонтанность, а значит, и творческая новизна. Может быть, поэтому эпитет «зрелый» в оценке поэта у меня всегда вызывает некоторую настороженность. Речь здесь идёт, конечно же, не о технике стихосложения. Искусство версификаторства развито сегодня как никогда. Имеется в виду наличие особого зрения, позволяющего найти ту единственную перспективу, которая и делает изображаемую картину единственной в своём роде. Я бы не стал связывать это со зрелостью. Но если действительно Бог наделяет поэта неким особенным зрением, не правомерно ли будет сказать: это то зрение, которым он и сам видит сотворённый им мир? Не случайно Шиллер вкладывает в уста Бога слова, обращённые к поэту: «Когда б ты ни пришёл, небесные двери для тебя всегда открыты» (подстр. пер. В. Ш.). Это единственная сегодня привилегия поэта. Даже если она – самообман, который таит в себе творческая экзальтация. Когда-то на уроке литературы меня, шестиклассника, поразил рассказ о том, как Некрасов, гонимый голодом, заходил в ресторан, садился за стол и, прикрывшись газетой, ел бесплатный хлеб. О нет, не бедность будущего классика смутила меня! Бесплатный хлеб! Возможно ли такое? Это было из области невероятного. В деревне, где мне было предопределено родиться, жили почти сплошь люди ссыльные и депортированные. Цену хлебу здесь хорошо знали. Но даже и в то время перебои с хлебом были довольно часты. И тогда мы с мамой (я – в качестве символической охранной персоны) шли в соседнюю деревню и покупали хлеб в пекарне. Уже много позже я подумал о том, что именно «бедствующий» период жизни Некрасова и оказал решающее влияние на весь его последующий творческий путь, сформировал из него поэта национального. Это – тоже к вопросу о зрелости. Она не приходит сама по себе и не обретается за письменным столом. Иногда за неё платят жизнью. Именно «ссыльные» годы сделали Мандельштама поэтом вечности.

В наш прагматический век мы всё реже вспоминаем о Музе. А ведь это тот образ, без которого русская поэзия просто немыслима. Баратынский отказал ей во многих качествах, но выделил одно замечательное достоинство: лица необщее выраженье. Муза – как олицетворение не только поэзии в целом, но и творчества каждого отдельного поэта. С ней, и только с ней, поэт мог всегда разделить самые сокровенные мысли, поделиться своими сомнениями. Она поднималась вместе с ним на небеса и опускалась в трущобы действительности. Увы, как собеседник ныне она не востребована нами. Внешний мир увлекает нас куда более – мы просто не находим времени заглянуть в себя. И, как это ни больно признать, теряем «лица необщее выражение». Утрачивается то личностное, без чего невозможна творческая идентификация. Нет, это не призыв вернуться к языку XIX века. Поэзия не стоит на месте. Меняется и главная её составляющая – язык. Слово приобретает всё большее значение, всё большую многозначность. Нет сомнений: именно читатель должен идти за поэтом, а не наоборот. Именно читатель должен стремиться понять язык поэзии, а не поэт упростить его в угоду читателю. Но задача поэта – увлечь читателя, увести его в недра своего языка.

Выживет ли язык поэзии в условиях, когда минимализм sms-ок и знаковый лексикон компьютерного программирования всё более становятся нормой? Я не отношусь к оптимистам. Но во мне живёт убеждение: до тех пор, пока красота окружающего мира не оставляет нас равнодушными, поэтическое слово будет жить.

У каждого человека в руках своя свеча. У одних она гаснет ещё при жизни. У других – горит ещё долго и после неё.

Любовь (к женщине ли, к родине) – это пузырьки на сердце. Когда лопаются, остаются воронки. Долго не заживает. Может быть, в этом и заключается сущность поэзии.

Примечание:

Виталий Штемпель, поэт, переводчик. Руководитель проекта и редактор журнала «Плавучий мост». Живёт в г. Фульда.

Берега

Андрей Коровин
Кто теперь поэт

Коровин Андрей Юрьевич – поэт, прозаик, руководитель культурных проектов. Родился в Тульской обл. (1971). Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Автор десяти поэтических книг. Стихи публикуются в поэтических антологиях, журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый мир», «Октябрь», «Плавучий мост» (3–2016) и др. изданиях, переведены на десять языков мира, в том числе на английский, немецкий, польский, армянский, грузинский и другие языки. Руководитель Международного культурного проекта «Волошинский сентябрь», литературного салона в Музее-театре «Булгаковский Дом» (Москва) и других культурных проектов. Лауреат премий литературных журналов, кавалер Золотой медали «За преданность Дому Максимилиана Волошина» (2010). Живёт в Подмосковье.

 
отцвели ночные одуваны
испустили свой пушистый дух
разбежались в небе тараканы
я успел увидеть только двух
расцвела сирень в моём садочке
у сирени чёрные глаза
 
 
я бы с ней дошёл до самой точки
но Конфуций вовремя сказал
как пройти до Старого Арбата
если сам ты молодой Арбат
молодость ни в чём не виновата
да и ты ни в чём не виноват
 

 
слишком долго слишком сложно слишком высоко
закипает летний дождик словно молоко
по сиреневым бульварам рядовой Москвы
едут разные романы разных духовых
 
 
утлый ослик лопоухий как троллейбамбас
пересказывает слухи в образах гримас
вот и Пушкина убрали кто теперь поэт
на Тверском стоял бульваре
а теперь уж нет
всё закончится однажды Пушкин и Москва
все закончатся однажды важные слова
пусть скорее закипает дерзкий летний дождь
каплет каплет заливает молодую дрожь
 

 
так широко так тяжко так телесно
шагает дождь по свежей мостовой
так грузно переваливает чресла
над Пушкина железной головой
 
 
то в западных шагнёт микрорайонах
то на восток наступит не спеша
и прячутся в подъездах на балконах
собравшиеся выпить кореша
 
 
стекает в хлам побелка и известка
плывут куда-то письма и зонты
но нам-то что мы сделаны из воска
а гибнут только люди и цветы
 

 
зебра стоит в переходе метро
в джинсовой коже и пьяном пальто
с мятым блокнотом в кармане
плавающем в стакане
а у Тверской полосатая жизнь
точит бульдозер о землю ножи
есть ли душа у асфальта
или одна только смальта
 
 
выпрямись в голос подобьем ножа
и из убитой Москвы не спеша
выведи женщин и прочих
ангелов чернорабочих
 

 
самолёты летают у самой Москвы
бесконвойные птахи
свищут ножницы крыльев поверх головы
словно дрыхнешь на плахе
 
 
замирает в ушах самолётовый гул
в небе рваная стрелка
самолёты ведь тоже уходят в загул
с бодуна с опохмелки
 
 
самолёт пролетит или вспыхнет звезда
мир почти обитаем
это ночь выбирает свои невода
в подмосковном китае
 

 
в августе Москва живёт
от народа отдыхает
в августе Москва жуёт
запоздавшие трамваи
 
 
сыплет звёздами в ночи
самолётами взлетает
новой плиткою стучит
от жары случайной тает
 
 
что осталось от Москвы
лишь трамваи да поэты
липы выше головы
беззаконные кометы
 

 
сумка версаче драная неживая
кожзаменитель синий куда-то едет
старость приходит скользкая ножевая
косо глядят попутчики и соседи
 
 
сколько ни копишь сумок а старость близко
видишь вокруг таджики в метро узбеки
дом электричка маршрутка всё зона риска
внуки несут на свалки библиотеки
 
 
драная сумка версаче где твоё жало
если кругом снега облака медведи
жизнь из тебя как молоко сбежала
лишь оболочка дальше куда-то едет
 

 
Царицына глаза зелёные
как дирижабли надо мной
глядят печальные влюблённые
я взгляд их чувствую спиной
 
 
в них день и ночь переливаются
как марсианские пруды
дворцы картонные качаются
как две упавшие звезды
 
 
глаза зелёные коварные
Баженовские небеса
а мимо поезда товарные
былых любимых голоса
 

 
по листопаду листопаду
скользящих букв неровный почерк
косые тени за ограду
ложатся линиями строчек
 
 
и над расплакавшимся прудом
руками всплёскивает птица
стать ветром осенью не трудно
срывая умершие лица
 
 
я всех друзей похоронивший
за их опасную заботу
стихи раздариваю нищим
как анекдоты
 

 
на зонтиках свет клином не сошёлся
моцарствуй дождь бетховенствуй вивальдь
ты как чайковский по воде прошёлся
и пахнет прелым нотная тетрадь
 
 
шум тишины басит на обе уши
скрипичный знак мерещится в окне
немотствуй брат шопенствуй брамствуй слушай
рахманинова в солнечном огне
 
 
по мокрым склонам царственного Баха
на клавесинах клёнов и берёз
на крик и гнев срывается от страха
осенний музыкальный токсикоз
 

 
в лесах живущих золотом сирен
пришито небо струнами антенн
и эхо окликает пустоту
– идешь?
– иду!
– куда?
– туду! туду!
 
 
в осиннике где скатерть расцвела
рябина льётся с красного стола
и капли ягод падают в траву
их нотами зимою назовут
 
 
в распоротых кленовых животах
где пауки шагают на понтах
там паутины солнечная сеть
поймать её обнять её согреть
 

 
сентябрь из последних жил
плеснул в окно куинджи света
и солнечные миражи
плывут лучами через лето
 
 
морской проходится волной
июнь по Щербинке щербатой
а в Бутово июль шальной
малинники гребёт лопатой
 
 
румяный август из оград
у Битцы разжигает пламя
и дождь слепой как виноград
шаманствует: Москва за нами
 

 
а потом начинаются фрики зимы
главари подвижного состава
косорылые щуки тупые сомы
страхолюдины слева и справа
 
 
это их полигон пожилая зима
ссаный снег расписная блевота
это хрип матершинный что сводит с ума
это пиво на водку с икотой
 
 
и глядят из кустов ледяные глаза
что готовы упасть и разбиться
и такая тоска и такая слеза
что выходишь на станции Битца
 

 
электричка тоненько смеётся
жалобным скрипучим хохотком
в электричке весело живётся
каждый с каждым здесь давно знаком
 
 
достают из сумок разносолы
наливают водки через край
запевают парно или соло
электричка в полночь это рай
 
 
рай для опоздавших и успевших
и приют для брошенных в ночи
мы ещё доедем все конечно
так что наливай и не молчи
 
 
будь собой пока морозец жгучий
в клочья рвёт окрестные леса
не грусти чувак ты самый лучший
от любви спасает колбаса
 
 
мы ещё обсудим все детали
женского коварства и любви
электричка едет трали-вали
и любой катарсис поправим
 

 
собачье дерьмо выпирает из снега
на снеге рисунки мочи
алкаш у магаза
привычная нега
моей подмосковной ночи
 
 
девчата идут с припозднившихся блядок
со смены идут мужики
а месяц так тонок
а ветер так падок
скандалят в окне голубки
 
 
звезда над промзоной горит не сгорая
от ветра дрожат провода
не нужно ни воли
ни ада ни рая
но пусть не погаснет звезда
 

 
вчера ледоход а сегодня опять
одна снеговая равнина
на сцену реки выступает гулять
принцесса пурги балерина
 
 
движения плавны этюды точны
блестит позади подтанцовка
а сонное войско амфибий речных
под снегом танцует неловко
 
 
брутальные танцы пещерной зимы
меж ними рыбак и наживка
а то что взлетают на воздух сомы
наверное это ошибка
 

 
фигурки лыжников как в титрах
мелькают так что не поймёшь
кто молодой бенгальский тигр
а кто простой подольский ёж
 
 
ах эта лыжная погодка
морозец свеж и ветра нет
летит пижон и с ним кокотка
костюм со стразами надет
с горы проносятся со свистом
не замечаемые мной
такие лыжные артисты
что ветер чувствуешь спиной
 
 
а я картину дорисую
дореставрирую пейзаж
и вот «Охотников…» вчистую
рисует Питер Брейгель старш.
 

 
выходит баба и потягивается
и груди трогает рукой
и что-то сладкое развязывается
в её подробности нагой
 
 
на плечи криво шаль наброшена
и волосы расплетены
горчит лица её горошина
в больших глазах клубятся сны
 
 
она встречает мужа с промысла
ворота гаража раскрыв
его назло расхожим домыслам
в постели ждёт императив
 

 
земли касаются деревья
сквозь сон переходя на ты
взлетает тихая деревня
роняя тапочки в кусты
 
 
в тумане все равны под утро
и лишь фонарь один как перст
сияет мутным перламутром
и темноту губами ест
 
 
и словно сахарный репейник
глядит в себя неотразим
и бомж расхристанный как веник
идёт за правдой в магазин
 

 
цепочка следов это заяц
бежал от собачьей возни
пугливый лесной лапотаец
в подрамнике снежной мазни
 
 
вот мышь вылезала из снега
за мышью ныряла лиса
открытая книга побега
заветные наши леса
 
 
вот кто-то прошёл утопая
в глубоком российском снегу
 
 
холодная злая слепая
я жить без тебя не могу
 

 
земля под снегом еле дышит
её коробит и знобит
земля под снегом нас не слышит
а лишь тихонечко храпит
 
 
над опустелыми домами
в лучах клубится снежный пар
над кривобокими холмами
свингует солнечный угар
 
 
и лес вдали стоит массовкой
кривые руки распластав
лишь тени в мутных прорисовках
лежат поэму расплескав
 

 
а небо плавится в болотах
и соснами растёт назад
поэты – люди-эхолоты
они за будущим следят
 
 
за сетью заячьей интриги
за почерневшею травой
и за рожденьем тайной книги
весенней дали горловой
 
 
ты выйдешь в поле ножевое
и там под талою водой
пульсирует пережитое
в кротовьей яме молодой
 

 
корявые деревья и дома
при станциях печальны и убоги
засохшая оврагами зима
унылые железные дороги
 
 
Россия спит и едет в холода
куда-нибудь всегда Россия едет
горит над ней Полярная звезда
живут под ней полярные соседи
 
 
у нас обычно пахнут поезда
надеждами и удалью и страхом
не говори в России никогда
и не спеши послать кого-то ахом
 

 
они влетают шумным табором
по телефонам говорят
от них разит вином и тамбуром
их лица варваром горят
 
 
там дым табачный густо варится
там кулаками машет речь
там если девица ломается
то этим можно пренебречь
 
 
там между трезвыми и пьяными
идёт по сути разговор
о родине о белокаменной
о том чем живы до сих пор
 

 
водокачка прудик прачка
милый городок
держит удочку рыбачка
прямо между ног
 
 
день воскресный гуси в луже
Шарик на цепи
горькой русской белой «Стужей»
счастье расщепи
 
 
светит церковь на пригорке
куполами ввысь
с сосен падают иголки
ну а ты держись
 

 
греховодникам и цветоводам
посвящается это вино
корчеванию всякого рода
помогает свершиться оно
 
 
для садовников и для туристов
предложения всяких страстей
от амуровых стрел серебристых
и до ирисов разных мастей
 
 
ну а дачникам надо впридачу
что там дачникам нынче дают
ну во-первых какую-то дачу
а в нагрузку терпенье и труд
 

 
уезжают поезда
из России в никуда
из России-моросии
уезжают в никуда
 
 
говорят что где-то там
есть другие города-м
может врут а может правда
если правда – вот так да!
 
 
мы-то думали – Москва
руки-ноги-голова
оказалось есть Камышин
Кострома и Магадан
 
 
столько слышь в России есть
городов сам Бог – не весть
вот мы их и не считаем
нету времени со-счесть
 
 
городушки-нескладушки
городишки как игрушки
города городовы
что кончаются на вы
 
 
ходят-бродят кто куда
по России города
их то сносят то возносят
то увозят в никуда
 

Илья Семененко-Басин
Стихотворения

Род. в Москве в 1966 г. Окончил исторический факультет МГУ им. Ломоносова, доктор исторических наук. Занимается преподавательской и исследовательской работой. Стихи пишет с детского возраста; в юности также активно занимался живописью, участвовал в выставках московского творческого объединения «Колесо», в конце восьмидесятых годов выпускал самиздатский журнал «Ситуация», посвящённый пластическим искусствам. В 2012–18 гг. изданы книги стихов: «Ручьевинами серебра», «Мои стихи: В память 100-летия кубо-футуризма», «Лира для диких зверей», «Март 2007», «Ювенилиа». В 2015 г. – прозаический сборник «Начало века: микропроза». Поэтические публикации в журналах «Гвидеон», «Журнал ПОэтов», «Волга», «Урал», в альманахах «Среда» и «Средоточие». Стихи публиковались также в переводах на нидерландский, сербский, английский языки. Работы в жанре бук-арта находятся в Собрании конкретной и визуальной поэзии супругов Сакнеров (The Sackner Archive of Concrete and Visual Poetry; Miami) и в архиве Исследовательского центра Восточной Европы (Forschungsstelle Osteuropa; Bremen). Участник Фестиваля свободного стиха начиная с 2014 г. Член Союза писателей Москвы.

 
Вот тебе,
        бабушка,
                и день.
Ликвидация и ремонт
            крыс, мышей,
            кресел, стульев
обещаны живущим. Передвигающимся
коридорами времени.
Гнёт к земле
после чащи мебельных ножек,
гнёт течением воздуха, на восток
несущим с улиц Смоленска песчинки,
шерстинки, исчезающие имена
                   кресел, крыс,
                   стульев, мышей.
К земле, к
осколку стекла на земле, к
помеченной территории – к псу,
захлёбывающемуся лаем.
 

Torcido, desigual, blando y sonoro…

Quevedo

Изогнутый, изменчивый, нежный, звонкий…

 
Невозможно.
Не поэзия невозможна, а ручей
в неопрятной тишине
 
 
заболоченного,
подмосковного и безымянного,
дрогнувшего раз от вторжения бульдозера,
примученного
придорожным таким, зашоссейным воздухом – сверху,
и подтачивающей влагой – сбоку
                            и снизу,
в бархатной тишине
уверенно цветущего, выворачивающего
четвероякий подгнивший корень
на глазах у зрячей крапивы в партере,
покоящегося
 
 
недолеса.
 

 
быстрым соком голова налита
не сворует моих слов Калита
не отыщет Димитрий Донской
под нагретой разогретой доской
потому что японский бандит
выдал чёрточки кружочки в кредит
я по списку поискал их, да зря
здесь не Чичиков тебе и не Ноздря
 

 
читаешь старые стихи?
так ведь это же звукозаписи, а не письмена
и
хотят ли узкие вины
хотят ли узкие вина
или широкие – стены
перед которой расстреливали рабочих
ты не узнаешь
             никогда
 

 
ловословословословословос без конца
текучий океяна край
 
 
я вам не родилась морячкой
я матросом не родился
мене лишь голод гонит в море
знал бы, за морем женился
могла б сейчас в картинной галерее сидеть
пошёл бы честно под арест
сидеть, потупив глаз
 
 
а море слушает, черно шумит, да ест
 

 
Краюха свинца. Сквозящий холод
          превращений
лёгкого света в круглую тяжесть.
          Царя ль гений
воззвал к густоте, внутри сокрытой,
          иль философ
нагревом добыл небесного льда.
          Иоасаф,
заступник индский, молись о людях,
          зде живущих,
да имут помощь и для душ-зябуш
          весьма тонких.
 

 
клалЫ ужОсы Урмы: кто
судии предаст шерстистое сердце
врага и не принесёт поленца
в очаг коммуны; просеянный через ситце
не соблазнится колхозами – спасётся
 

 
В полдень я уже приходил
и вернулся
в сумерках – к деве-реке послушать беседу,
плеск беседы, болтовню струй.
Жалко, ты меня не слышишь.
Не журчишь, говоришь, в себе – о себе,
между собой:
быть девой – просто покой в стремительном течении.
Любить – это просто непостижимое,
чему не научишься.
В полдень – молчание.
Затемно – невнятная болтовня, танцующая
чуть слышно
в затенённой долине.
 

 
Заглавная буква выяснится в конце,
когда проскочат фабрики и бараки.
Любимая живёт во мраке,
по адресу, не написанному на лице.
 
 
Первый Шибаевский! Выглядываешь с угла.
Нам ли завёртывать с местными в «керосинку»?
Нет же, будем в обнимку,
о пьющая слёзы поэта, текущие со стекла.
 
 
Ешь солнечное жаркое любовей Горовых.
Просиявает Осирис в нас у ворот Егоровых.
 

 
тёмные домы победы – в боковом освещении
профиль-треугольник
вперёд вперёд
у него глаза узкие или наши?
пространство огня свобождает молитвами громких ЗАЧЕМ
сетевые сифилисы и шпионажи
и придут к победе – ического труда
по мостовой голов
революционеры не занимались никогда ничем
кроме здравых горячих углов
что есть солдат? профиль на стене:
фреска, написанная охрой
 

i

 
Скажу: «Я люблю тебя». И сам испугаюсь.
Коснулся будущего, словно оное есть.
Своенравно решаю, ум свой совлекаю.
Что же погонит испуг и нас освободит
к возвращённой радости, ещё не поспевшей
и вниз не опадавшей, к премудрой радости
лета красного?..
 

ii

 
Спокойствие любящих обращено словом
согласия своего к любви, к лицу ея.
Улыбкою, на двоих одной, – к сердцу ея.
Приемлем. И в Божием круге согласны быть,
радоваться, любове, с тобою,
искусобрачными.
 

 
освящён наказан узбек
батюшкой сильным наказан узбек
 
 
освящён наказан калмык
злою лошадью наказан калмык
 
 
песню воспевает казак
покаянием просвещается казак
 
 
покаяние блистает – клад золотой
а восходят голоса от воды разлитой
 
 
мавок не боится казак
с кашей делает привал казак
 
 
свободи от действ, – твердили уста
когда чёрный котёл варить устал