Текст книги "Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний"

Почему-то я страшно разволновался. Просто места себе не находил. Наверное, потому, что не видел Наташу с того дня, как ее отправили долечиваться в нейрохирургию. А еще потому, что наши больные очень редко приходят сказать спасибо. Мы почти никого их не видим после перевода. А когда случайно встречаемся в коридорах отделений, то не узнаем друг друга.

Я сбегал в гараж, судорожно перекурил и принялся ждать.

Закатное солнце сквозь окна било в глаза, и, когда они показались в дверях, у меня не получилось сразу разглядеть ее лицо, только силуэт, хотя тут же отметил, что она идет сама, легко и без поддержки.

Потом, когда рассмотрел, то в первое мгновение даже дыхание перехватило. Как-то из-за всего сразу. А девочкой она оказалась очень красивой, ладной, стройной. В розовых брючках и полосатой футболке.

Нет, я бы никогда ее не узнал. Когда она у нас лежала, отекшая, опухшая, с ободранным об асфальт лицом, там даже возраст трудно было разобрать.

Она первой протянула руку и пожала мне пальцы. Сильнее, чем тогда, при первых проблесках сознания. И так же, как тогда, у меня тут же заколотилось сердце и пересохло во рту, хотя это было обычное приветствие.

Я их усадил в кресла, а сам остался стоять. Разговор поначалу не клеился, выскакивали первые, какие-то неловкие слова, к тому же я стеснялся глаза на нее поднять. Ведь мы чего только с ней не делали за это время, а тут такая! Она вдруг спросила:

– Много со мной было возни?

И я почему-то соврал:

– Да нет, ерунда!

Чуть позже, когда мы уже расслабились, разговорились, я заставил ее развязать косынку и полюбовался шрамом от трахеостомы, неплохо мы с Мазурком сделали, а то бывает. Заметил, что плохо еще слушаются пальцы левой руки.

– Я, как только вижу своего инструктора по ЛФК, вернее ее красные брюки в конце коридора, – с легкой улыбкой сообщила мне Наташа, – сразу пытаюсь удрать куда-нибудь, забиться, спрятаться, так больно эту руку разрабатывать.

Мы еще немного поговорили. Под конец я настолько осмелел, что спросил:

– Слушай, а почему ты, когда очнулась, сказала, что беременна?

Тут они обе переглянулись и засмеялись.

– Неужели так сказала?

Я подтвердил.

– Мы живем напротив роддома. И я часто смотрю, как там под окнами орут новоиспеченные папаши, как приезжают наряженные машины, как забирают мам с детьми, – стала объяснять она. – И часто думала, настанет ли такой день, когда я буду лежать в этом роддоме и смотреть уже оттуда на окна нашей квартиры. И когда очнулась после какого-то странного тяжелого сна без снов и увидела вокруг людей в белых халатах, то, видимо, подумала, что пришел этот самый момент.

За все время разговора мать почти ничего не говорила. Не отрываясь она смотрела на свою дочь и улыбалась. Уже надо было прощаться, я решил их проводить по лестнице до выхода на первый этаж. Пока мы преодолевали эти три десятка ступенек, я вдруг почувствовал, что не узнал что-то очень важное. И тут понял, что именно. В дверях придержал мать за руку и спросил:

– Вы кем работаете?

– Медсестрой! – ответила она. – Я всю жизнь медсестрой работаю. Раньше в больнице, сейчас в поликлинике.

Вот оно что. Она знала, от кого тут все зависит. Понимала цену лишней секунды внимания. И я сказал:

– Спасибо вам большое!

Она взглянула удивленно, ничего не ответила и поспешила за дочерью, та уже подходила к лифту. Розовые брючки и футболка в полоску.

Больше я их никогда не видел.

Утром я ехал домой и впервые за долгое время ощущал не апатию и опустошенность, столь обычные после бессонного дежурства, а странное умиротворение. Настолько явное, что даже подумал – может, не такая уж страшная ошибка эта моя нынешняя работа. Да и в институт поступлю, мне бы только физику сдать. Все еще будет. Все не напрасно.

Книжка вышла с той самой фотографией. И теперь всякий раз, когда я смотрю на обложку, то думаю о тех словах на листочках в клетку и женщине, что много месяцев, день за днем отвоевывала свою дочь у смерти.

Шестая койка, где лежала Наташа, в кадр не вошла, но я знаю, что мне, тому на фотографии, сидящему между кроватью и столом, достаточно подняться, сделать несколько шагов и коснуться ее рукой.

Москва

Марта Кетро. Перечитай[5]5
  Марта Кетро – российский писатель, блогер и колумнист. Автор книг «Женщины и коты, мужчины и кошки», «Московские фиалки», «Госпожа яблок», «Книга обманов», «Песни о жесткости женщин», «Хорошенькие не умирают», «Чтобы сказать ему» и других. Сейчас живет в Тель-Авиве.


[Закрыть]

Беда, беда у госпожи: ее красоту слизали кошки.

Поздно искать виновного, и наказывать некого: к домашним она была строга, но милосердна, а кошки, божьи души, – что с них взять. Кто это сделал – полосатая Александрин, черная Мицуко, белолапая Фелисити, рыжий Васья или все вместе вылакали ради круговой поруки? А кто оставил блюдечко с красотой на ночь у зеркала? Бестолковая Таша недоглядела или безупречная Наталия вдруг совершила роковую ошибку? Могла бы вызнать, но теперь неважно. Важно лишь то, что ее красоты, которая десятилетиями не меркла, лишь переливаясь от времени перламутром, не стало. Проснулась утром, а будто свет погасили, и ни одна баночка не помогает.

Что по этому поводу думала госпожа, объяснять не надо, а близкие всякое говорили.

Супруг госпожи отшатнулся и хотел было осенить себя жестом, отгоняющим злых духов. Но быстро опомнился, присмотрелся и привык. Жизни-то вместе сколько прошло – годы! Тем более половина имущества на жену записана. Надо принимать родного человека как есть.

Мать госпожи пожала плечами: ничего не поделаешь, зато наша красота продолжается в юных дочерях. «У меня мальчики, – сердито ответила госпожа. – И они уже лысеют».

Дети госпожи обрадовались: ну наконец-то. Хочешь, мы тебе дачу купим? Будешь там выращивать укроп – он живучий, и за Ангелиночкой с Вадиком на каникулах присмотришь. Госпожа было взяла внука на руки, а он заревел. Он у нас такой, сказал сын, любит девушек молоденьких, от тетенек плачет. Но привыкнет, ничего.

Подруги госпожи велели не думать ерунды – с возрастом только краше и значительней становишься, теперь настоящая зрелая женщина, с большой внутренней силой и уверенностью в себе. «Это не уверенность, а второй подбородок», – ответила госпожа. Как быть, если лицо ее не из тех, что высекают из мрамора – на них время только углубляет линии, не размывая черт. Ее красота была легкая, как песенка, и трепетная, будто крыло бабочки. Отзвучала, улетела. Сдул ветер серебряную пыльцу, и лицо стерлось, не разглядишь, не запомнишь.

Мудрецы давали советы, но все ужасные. Один сказал, если кошки съели, красота теперь в их испражнениях, надо мазать на лицо, пока теплые, многим женщинам помогало. Другой возразил – это ерунда, только мощная магия спасет. Отслаивают женщине кожу на лице до самого носа, натягивают и снова пришивают с молитвою, получается маска молодой девушки. Никто разницы не заметит, только изредка, в полнолуние и при ясном небе настоящий облик может отразиться в горном озере – а зачем тебе, госпожа, в горы переться?

Затосковала госпожа от таких слов и отказалась.

Любовники госпожи повели себя по-разному.

Старший захохотал: а нечего было надо мной смеяться, дурачком называть. Ну да ладно, куда деваться, я к тебе привык, буду с некрасивой спать, но только смотри, веди себя теперь соответственно. Не возносись, не прекословь, радуйся моей доброте и скажи уже, что я умный, а?

Госпожа ответила, что обязана врать только маме и мужу, а любовников для другого греха заводят. И сбежала.

Младший ничего не говорил, но вдруг уехал в Таиланд на полгода, потому что нужно разобраться в себе.

А средний был все так же уважителен и нежен, но появились возле него девушки с лицами фарфоровыми и сияющими, будто стало ему не хватать света и в дом внесли уличные лампы.

Госпожа тогда удивилась и подумала: вот странно, во многих книгах пишут, что пары распадаются так: мужчина изменяет, а женщина уходит. И вроде бы получается, что сама ушла и самолюбие спасла, но по сути-то он ее бросил. Я же всегда была неверная, но никуда не уходила. Говорила «я не изменяю – я изменяюсь», прежней твоей женщины больше нет, а мне зачем уходить? Живи теперь со мной новой, если хочешь. И все хотели.

И теперь я опять изменилась, но закончилось все, смотри-ка, по-книжному. Должно быть, там больше правды, чем казалось.

Выйдя в свет, госпожа обнаружила, что мужчины неожиданно поумнели. Раньше она появлялась, и глаза у них делались глупыми, а речи сбивчивыми, они оставляли свои дела и начинали танцевать перед ней, как олени. А сейчас только бросили на нее взгляд и продолжили умные разговоры, и отвлечь их не было никакой возможности.

А когда госпожа спустилась в метро (карета ее временно превратилась в тыкву и стояла в сервисе), какой-то мужчина чуть не убил ее дверью. Госпожа шла за ним, ничуть не сомневаясь, что он придержит для нее створку, и потому едва не пропустила удар в лицо, еле успела перехватить. Раньше такого не случалось, а теперь она будто стала невидимой, люди замечали ее, только когда натыкались, и тогда говорили: «Куда лезешь, глаза дома забыла?» А глаза, они вот они, почти такие же, может белки немного потемнели, радужка, золотая и зеленая, потускнела, а верхние веки слегка обвисли. Тяжело стало взмахивать ресницами, посылая лукавые взгляды, да и незачем.

Госпожа вернулась домой, не раздеваясь пала на ложе, грубо отослав аккуратную Наталию, и тонким розовым пальчиком, подобным лепестку вишни, оживила айфон. Фейсбук всегда отвлекал ее от тяжелых мыслей, за исключением тех случаев, когда подсовывал контекстную рекламу: «Больше сорока лет? Задумайтесь о пенсии!», «Пластические операции» и «Спорт для пожилых». Но сегодня лента была милосердна к госпоже и предложила только элитный жилой комплекс, трусы-утяжку и тренинг для дам «счастливого возраста» – это еще можно вынести. «Конечно, в старости счастья все больше с каждым днем: проснулся и ничего не болит – счастье. Болит, но проснулся в сухой постели? Безусловно счастье. Просто проснулся? И то молодец! Каждый день новая победа».

Госпожа еще немного поскроллила и вздрогнула – фейсбук самовольно запустил ролик, который опубликовал какой-то благородный господин («Старые пердуны», пробормотала дерзкая Таша, заглянувшая, чтобы предложить стаканчик белого вина – пусть и среди дня, но женщине в печали это уместно). Госпожа мысленно с нею согласилась по обоим пунктам. И вина ей хотелось, и песня была древней, как испражнения ископаемых мохнатых слонов, что бегали на могучих ногах по доисторической Земле. Невыносимое механическое диско и липучий мотив, который госпожа мимодумно подхватила соловьиным голосом: «Перечитай! “Малую землю” и “Возрождение” перечитай!» – и тут же прикусила язычок. Молодой даме никак невозможно знать городской фольклор восьмидесятых, откуда бы?

Песенка нехитрая: сначала вступает мужчина с вибрирующим козлетоном, а потом женщина – ее наилучший вклад в дуэт состоит в сияющем взгляде, который она устремляет на своего толстоватого партнера. Как блестят ее глаза (и зубы, но это неважно), как она излучает восхищение – тридцать пять лет назад это было самым главным во всей песне.

Женщины, увидев ее, сразу печалились, потому что им не на кого было так смотреть – не на этого же. И мужчины мрачнели, понимая, что многое отдали бы за такой взгляд, но от этой разве дождешься. А Наташка, даром что сопля, но раз и навсегда поняла: только так и нужно. Чтобы от тебя с ума сходили, гляди, будто все твое счастье в этом человеке. И глядеть имеет смысл лишь на того, в ком все твое счастье.

Она даже помнила, как это случилось впервые. Та школьная дискотека, на которую их, мелких, наконец-то допустили вместе со старшеклассниками. Наташка все мозги вывихнула, придумывая, что бы надеть. Стащила бы у сестры зеленую юбку-солнце, но Катька над своими вещами чахнет, как демон, тряпичница несчастная. Перебирает вечером одежду в шкафу, только увидит пятнышко, сразу вой: «Ташка-а-а, зараза, руки оторву, опять таскала!» Наташка, конечно, отпирается для приличия, но, по правде говоря, было дело – и брала, и пятно посадила. Сама Катька, как робот, никогда ничего не помнет, не порвет, не испачкает. Наташка может тоже бы так хотела: заплетать патлы в тугую косу, вещи все по плечикам-стопочкам держать, начищать сапоги каждый вечер, содержать ногти в идеальном порядке и зваться Наталией для значительности. Но вещи ее не любили, а она их не понимала.

Значит, Катька вечером дома, с юбкой не сбежишь. В штанах идти глупо, повседневно. Хотя у Наташки есть настоящие джинсы «Рифле», но мама говорит, это рабочая одежда, пусть и современная. В красном костюме теть-Валином? Папина сестра шила не хуже Зайцева, и мама однажды принесла к ней кусок тонкой кровавой шерсти на платье. Но приложили к лицу, посовещались и решили, что ее природный алый румянец, легко вспыхивающий под тонкой белой кожей, с этим цветом не очень. А ей нельзя «не очень», она же красотка, в отличие от Наташки, которая папина дочка и очень, конечно, славная, но не ах. «А давай Ташке пошьем, – предложила тетьВаля, – ей и на костюм хватит». И пошили. Рукава «летучая мышь», вырез узкий и глубокий, но приличный, а юбка годе – на бедрах в облипку, а книзу расходится тюльпаном. Красиво – не передать. Вот только Наташке совсем не шло, она от этого красного какая-то зеленая становилась. Зато взрослая, мама так и сказала: «Да ты девушка совсем, Наталия, повзрослела не пойми когда!»

И Наташка решилась: раз дискотека со старшеклассниками, костюм в самый раз, и узкие белые лодочки фабрики «Парижская коммуна», которая единственная шила туфли маленького размера на высоких каблуках. Зачесала волосы на одну сторону и губы накусала, чтобы поярче, а щеки напудрила маминым «Лебяжьим пухом». Тут же, конечно, обсыпала всю грудь и кое-как отчистила кофту – ну не давалась ей аккуратность, это надо было другим человеком родиться.

Начинали в шесть, Наташка вышла за полчаса и медленно, нога за ногу потащилась к школе, но добралась всего минут за десять и долго переминалась в холле, потом на втором этаже, возле актового зала, который не открывали до последнего, а позже у стены, ожидая, когда вырубят свет и врубят стробоскопы. Но и тогда ей было стыдно танцевать, тем более она поняла, что все-таки ошиблась с одеждой. Девчонки все пришли в коротеньких вареных юбках, одна она в миди, как попадья, лучше бы правда джинсы надела. Наташка мрачно смотрела в спину рыженькой Ленки – модной, с прической под мальчика, открывающей затылок. «Щеки со спины видно, а туда же. И лифчик вон просвечивает», – сердито думала Наташка, наблюдая, как та извивается под Тото Кутуньо, выламываясь перед Вадькой – самым красивым мальчиком в параллели. Он был похож на Маяковского – очень юного, нежного, пухлогубого Маяковского, но уже с чеканным профилем и наглыми льдистыми глазами. Наташка по нему сохла, и все это знали. Невозможно скрыть, когда ловишь его взгляд, и все, как вспышка голубого лазера по мозгам – куда шла, зачем? – не вспомнить, дар речи пропал, только голову опустить и спрятать лицо под длинной челкой.

А он ее как не видел. Дурак.

Вечер медленно подходил к концу, мальчишки уже выбегали покурить, кто-то даже портвейн у старшеклассников видел, и тут диск-жокей объявил белый танец. И Наташку, которая три часа мялась от смущения, будто подняло и понесло в центр зала, потому что сейчас или никогда. Она подошла к Вадьке и спросила небрежно: «Пойдем?» Если бы он отказал, был бы позор на всю школу, но он кивнул и пошел с ней. И тут зазвучала эта чертова «перечитай», и Наташку вдруг унесло, она почувствовала такую свободу, о которой только в книжках пишут, – и начала танцевать ужасно красиво и модно, вытягивая вперед руки по очереди и делая кистями такие особенные изящные движения, чтобы пальцы раскрывались, как лепестки. Вадька топтался перед ней, как положено парню, и тогда она как бы случайно уронила одну руку ему на плечо, подняла глаза и посмотрела на него так, как эта Ромина на своего Альбано: как будто он ее единственное счастье, как будто ее сердце превращается в сияние и изливается из глаз, чтобы Вадьке было светло, и сама она превращается в одну великую любовь. И все вокруг это увидели, Вадька все понял, страшно покраснел, сказал «дура, блин!», сбросил с плеча ее руку и ушел.

Она продержалась до самого конца дискотеки, гордо вышла из зала, гордо пошла домой и гордо сняла костюм цвета крови, гордо легла в постель, посмотрела в потолок и только тогда расплакалась. Жизнь была кончена, слезы затекали ей в уши, а в голове звучала эта беспощадная песня.

Точно как сейчас.

Госпожа с силой прижала ладонь к глазам, выругалась, на секунду превратившись в охальницу Ташу, и шумно высморкалась во что подвернулось – в угол пододеяльника. Жизнь и правда куда-то делась, так быстро, будто длилась всего три минуты, от первых аккордов до последнего гаснущего «феличита-а-а» и неуклюжего реверанса крупной длиннорукой певички. И она сама теперь снова некрасивая, зареванная, не нужная никому. Кто бы ей сказал тогда, дуре, что все впереди, и счастье ее расцветает именно в эти мгновения – когда все потеряла и на все способна, все забыла и все поняла, и сердце разбито и готово к любви. Для некоторых так выглядит свобода, но для нее на всю жизнь это и было счастьем.

Тогда. А теперь-то конечно. Куда теперь счастье, когда кошки слизали красоту.

Гриша Брускин. В погоне за счастьем[6]6
  Гриша (Григорий Давидович) Брускин (родился в 1945 г.) – художник. В 1999 г. по приглашению немецкого правительства осуществил проект «Жизнь превыше всего» в реконструированном Рейхстаге в Берлине. Лауреат премии Кандинского (2012). В 2016 г. представлял Россию в русском павильоне на 57-й биеннале современного искусства в Венеции. Произведения художника находятся в Третьяковской галерее, Русском музее, ГМИИ им. А. С. Пушкина, Центре Помпиду (Париж), МОМА (Нью-Йорк) и др. Автор книг «Прошедшее время несовершенного вида» (НЛО, 2001), «Мысленно вами» (НЛО, 2003), «Подробности письмом» (НЛО, 2005), «Прямые и косвенные дополнения» (НЛО, 2008), «Все прекрасное ужасно, все ужасное прекрасно» (НЛО, 2016).


[Закрыть]

В детстве мне не давал покоя темный смысл сказки «Курочка Ряба».

Я мечтал: вдруг и мне однажды выпадет счастье – мама принесет из магазина коробку яиц, а там – одно золотое.

* * *

Время шло.

Мама золотого яйца «не несла».

Я терял надежду.

И вот однажды в солнечный весенний день домработница Нюрка повела меня в гости к подружкам.

Подружки жили в «московском дворике».

Деревянный дом, сад за забором.

За домом церковь.

Заброшенный колодец.

Точильщик – «ножи точу».

Старьевщик – «старье берем».

Лошадь, запряженная подводой «капуста-огурцы».

Между оконных рам вата, посыпанная блестками.

Икона в окладе.

Бумажные цветы.

Алые губки, крепдешиновые платья, шестимесячные завивки.

Глянцевый поцелуй в подкове, подкрашенный анилиновыми красками.

То есть все то, что у нас дома называлось мещанством.

Но я тогда – мальчик-чубчик-чубчик кучерявый – короткие-штанишки-глазки-забыл-помыть – еще этого не знал.

* * *

На прощанье подружки подарили золотое яичко.

Я был в восторге.

Оказавшись дома, сразу же уселся за стол.

И в нетерпении, как неразумные дед-да-баба, вознамерился «бить» пасхальное яйцо в надежде на счастье.

Мама, заметив, что я делаю, села на стул напротив меня.

Внимательно взглянула.

И с какой-то особенной интонацией произнесла: «Гриша, смотри не отравись!»

Аппетит тотчас пропал.

* * *

Итак, золотое яичко, снесенное волшебной пестрой птицей Курочкой-Рябой в одноименной русской сказке, создано из философского золота.

Внутри пребывает истина: философский камень – anima mundi.

Anima mundi недоступна деду с бабой (били-били – не разбили), так как истину может обрести лишь избранный – тот, кто осуществил Великое деланье, умер и обрел бессмертие. (У Зосимы Панополитанского: anima mundi высвобождается мечом, рассекающим яйцо).

Мелькающее, ускользающее время-мышь отнимает у деда с бабой золотое яичко: мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось.

Курочка Ряба утешает стариков тем, что снесет им яичко не золотое, а простое, тем самым открывая тайну, что истину можно увидеть и найти повсюду, в том числе и в обыкновенном яичке.

* * *

Мамы давно нет.

Да и моя жизнь падает, как зарница.

Пасхального яйца я так ни разу не попробовал.

Открывая коробку из продуктового магазина, уже не чаю найти «одно золотое».

Но до сих пор время от времени издалека меня тревожит эхо маминого голоса: «Гриша, смотри не отравись»…

Женя Снежкина. Королевский стрелок[7]7
  Женя Снежкина – родилась в Москве в 1973 году. Училась на режиссера, психолога. С начала девяностых годов работала журналистом. Драматург, автор книг «Люблино», «К сыну», «Слушай. Говори».


[Закрыть]

 
Так принцессу с королем опозорил
Бывший лучший, но опальный стрелок.
 

В. Высоцкий. Про опального стрелка

И они наконец захлопали. За секунду между финальными аккордами и аплодисментами все успели подумать «капец». Но они хлопали. В этом, конечно, почти не было благодарности за исполнение номера, но восхищения лихостью и наглостью – более чем. Я изо всех сил старалась разглядеть за светом рампы Пашку и Димку – приговоренных, – но в зале их не было. Скорее всего, они смотрели номер через щель во втором окне, чтобы потом тихо убежать от здания клуба и не нарываться на дальнейший скандал. Мы тоже начали хлопать и не сговариваясь повернулись к окну.

Туда же кинулась старшая пионервожатая Ленка, она откинула черные шторы, но пацанов не обнаружила. Зато все увидели, как скривило ее рожу. И тогда аплодисменты превратились в овацию, а задние ряды начали еще и топать. Нас вызывали шесть раз, пока вожатые не взмолились и не попросили зал успокоиться, потому что на очереди было еще два номера. Но какое там. Большинство зрителей уже выскочили из зала и сопровождали нас до здания отряда.

Эту постановку мы придумали сразу после того, как стало понятно, что Пашу и Димку выпрут из лагеря. В то лето вожатые втихаря водили нас купаться на речку. На дне той речки Пашка обнаружил чудо – прикопанную в донном иле бутылку мутного зеленого стекла без этикетки.

В пионерской комнате нас набралось девять человек. В центре на полу стояла бутылка. Димка немного повозился около столешницы и таки открыл, пролив совсем чуть-чуть. Это было пиво. А потом мы по кругу глотали из горлышка горьковатую пенящуюся жидкость и под конец почувствовали себя вусмерть пьяными. На дне оставались еще глотка три, как в дверь начали рваться с воплями: «Откройте немедленно! Что вы там делаете?!» Пока швабра, на которую была закрыта дверь, еще держала оборону, Димка сунул бутылку в угол, за знамя совета дружины, и по его знаку Олег с Зиной вытащили швабру. В комнату ввалилась старшая вожатая Ленка в сопровождении наших вожатых. Наш отряд она ненавидела. И потому, что она в лагере была новенькая, а мы ездили сюда годами и привыкли к старой вожатой. И потому, что нарушали правила и все время качали права. Да и просто потому, что характер у нее был поганый, а простым давлением подчинить нас не получилось. Вот она и злилась. Она некоторое время глядела на нас – печать греха светилась на наших лицах. Выдал нас Костик. Он не мог пересилить себя и все смотрел и смотрел в тот угол, куда Димка запихнул бутылку. Ленка проследила за его взглядом.

Потом начались допросы, очные ставки, шантаж и давление на свидетелей. Костик и так был хлипкий, и запугать его совсем ничего не стоило, а Зине пригрозили тем, что прямо сейчас позвонят родителям. Да и не сердился на них никто – их так колбасило и раздирало чувство вины, что Костик зубами стучал танец с саблями, а Зинку еще дня три выворачивало. Вожатым и нам, понятное дело, влетело, но Пашка и Димка были назначены крайними – Пашка за то, что принес бутылку, Димка – за осквернение знамени. Ленка настаивала на том, чтобы ребят выгнали из лагеря. Спасти их не мог никто. Но можно было отомстить.

А тут как раз конкурс инсценированной песни.

Идею подал Володя – тезка и знаток творчества Высоцкого. Песню о королевском стрелке мы выбрали потому, что там одновременно можно было сделать несколько штук: во-первых, спеть песню почти запрещенного автора, во-вторых, невозбранно несколько раз произнести со сцены слово «портвейн», в-третьих, намекнуть на репрессии и открыто, хоть и на сцене, оказать сопротивление Ленке. Володю выбрали на роль короля. Главную роль должна была играть я, как самая талантливая актриса. Зинке выпало изображать принцессу, Костику – чудовище. Быстро выучили песню (ну то есть как выучили, Володька подобрал на гитаре аккорды и приблизительно показал мотив) и раскидали мизансцены. Вожатые, горевшие местью не хуже нашего, согласились нас прикрыть и аккомпанировать. Конкурс должен был состояться в четверг, а машина с Пашкой и Димкой уходила в пятницу. Еще день мы репетировали в обстановке полной секретности, отказались от прогона на сцене, что само по себе дало сигнал всему лагерю: «Это будет бомба».

Наш номер был пятым. Зрители подгоняли малышню и вскакивали с кресел от любопытства. И вот зал затих, на подмостки вышел Володька. Он шел настолько узнаваемой походкой старшей вожатой, что у зала перехватило дыхание. Надрывая связки, Володька пел о королевстве, где все тихо и складно, где «появился дикий вепрь огромадный – то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». На словах о вепре Костик, маленький тщедушный Костик, проскакал из кулисы в кулису. Володька зашелся в кашле (как по сюжету) и пропел декреты о том, что «зверя надо одолеть наконец», но так точно передал Ленкины интонации, что в зале начали хрюкать. На словах «тот принцессу поведет под венец» он вытащил из-за трона Зинку и чувствительно шлепнул ее по заднице. Это явно была импровизация, потому что Зинка покраснела и испепелила короля взглядом. Но король и глазом не моргнул. И только нам было понятно, что он придумывал всю эту сцену для того, чтобы прикоснуться к Зинкиной попе. Мы из-за кулис видели, как он самодовольно улыбается ушами, но голосом он приказал привести стрельца.

А дальше был мой выход. «На полу лежали люди и шкуры» – двое моих соотрядников лежали, а Олег изображал медведя. Я приподнялась на локте и показала, как пью меды из граненого стакана, при этом мой локоть пришелся Олегу ровно между ребер. Олег пискнул, но продолжил петь. И в этот момент мы почувствовали, что зрители прочитали намек со стаканом, и тишина стала резонировать с каждым нашим словом или движением. Потом массовка превратились в трубадуров, которые заломали мне руки и поволокли к королю.

И тут я окончательно стала стрельцом. Кровь прилила к глазам. Какого?! Лежишь себе, пьянствуешь с однополчанами, а тут в дом ломятся какие-то архангелы, руки ломают, волокут незнамо куда. Голова мутная, архангелы крепкие, ни вздохнуть ни охнуть. «Изуверцы» кинули меня к ногам короля, тот зашелся в кашле, мерзким Ленкиным голосом потребовал жениться на своей девице и пригрозил плеткой. У девицы ни кожи ни рожи, да и сам не то чтобы страшный, но только хмельной я, а пьяному не протрезветь – хоть поторговаться. И послал их. Тоже мне награда. И тут надо было пропеть самое главное: «мне бы выкатить портвейну бадью!» На слове «портвейн» у актеров губы поползли к ушам, глаза засветились торжеством, а зал весь одновременно вдохнул и задержал дыхание. В ту секунду мы чувствовали себя всесильными. Резонанс с залом был стопроцентным. Мы ощущали каждого как продолжение себя, даже мелкие импровизации партнеров подхватывали на лету и дожимали, заставляя зал хохотать.

И я наслаждалась властью над зрителями, но в то же время продолжала оставаться стрельцом: злость уже клокотала во мне, ни тюрьма мне не страшна, ни гнев королевский, да пусть он подавится бабой своей! Пусть хоть голову мою на плаху положит, а не возьму я ее, не заставите! Озлобленное сердце никогда не заблудится, эту голову с шеи сшибить нелегко! Не возьму-у-у!

Сопротивление мое было так яростно, а бунт таким искренним, я так кричала и билась в руках своих мучителей, что они наконец отступили. Так я подвела к финалу.

«Делать нечего (с максимальным форте), портвейн он отспорил…» – спел хор. На сцену выскочил Костик с нарисованной курицей в зубах. Он споткнулся о Витьку, кубарем подлетел ко мне под ноги, я только на секунду различила его отчаянную мордаху, но тут же молодецким движением подняла за шкирку и со всей дури двинула в район солнечного сплетения. Стона я не услышала. Хор пел «чуду-юду победил и убег». И потом я еще раз подняла уже зеленого Костика, чтобы все вместе, стараясь смотреть туда, где предположительно сидела старшая вожатая Ленка, яростно спеть финал: «Так принцессу с королем опозорил бывший лучший, но опальный стрелок». Слово «позор» срезонировало, метнулось за рампу и прилетело обратно, и не было в ту секунду сомнений в том, что все-все поняли, что речь идет о Пашке и Димке, которых завтра несправедливо выкинут из лагеря из-за одной бутылки пива, что главный злодей находится в зале, и ему – позор!

Несколько мгновений после финальных аккордов стояла тишина, и каждый из нас подумал «капец». А потом они захлопали. И рожу у Ленки перекосило так, будто ей с ноги кто-то вдарил. Она кинулась ко второму окну клуба, там, где щель, где теоретически могли стоять Пашка и Димка и смотреть номер. Старшая вожатая за окном никого не обнаружила, зато ее рожу увидели все, и вот тогда задние ряды начали топать, а в зале были уже не аплодисменты, но овация.

После шестого поклона мы вышли из зала и двинули в корпус под выкрики восхищенных зрителей, которые не стали досматривать представление, а пошли провожать нас. Каждый старался сказать что-нибудь о нашей доблести. Наши головы в тот момент венчали лавровые венки – так мы шли все наши триста метров триумфа. Пашка и Димка встречали нас на крыльце. Они едва не плакали. Ни обниматься по-братски, ни жать руки мы тогда еще не умели, так что они оба старались прикоснуться плечом к каждому, кто проходил мимо. Зинка всхлипывала. Костик, которому и так досталось, отшатнулся. Олег показал медведя. Володя стоял на крыльце рядом с Димкой и Пашкой и все еще наслаждался славой.

А я очень устала. Прошла мимо ребят, стянула с головы бумажный кивер, взяла ватку с кремом и начала стирать нарисованные усы. И вот тогда занавес за краешек приподнялся, и в это мгновение между сыгранной ролью и жизнью я одновременно увидела и себя, и стрельца, и весь замысел, который мы воплотили, и то, как мне подмигнул Бог.