Текст книги "Детский сад. Дебют в России. Книга о том, кем, каким образом и на каких основах было создано российское дошкольное воспитание"

После высочайшего утверждения

Проект положения Школы и частных пансионов при ней, вместе со штатом, удостоились Высочайшего утверждения Государя Императора 4 января. Первоначально было набрано для Школы только 50 мальчиков, от 4 до 7 лет, преимущественно из находившихся у Гатчинских обывателей на семилетнем воспитании. Полный комплект её, определённый в 120 детей, должен был образоваться не вдруг, а в течение 4 лет. Детей этих роздали теперь на воспитание в городе Гатчине между образованными дамами, преимущественно вдовами, к каждой по 6, а для прислуги за ними приставили хожатых из взрослых воспитанниц Деревенской экспедиции. Дам, принявших на себя звание воспитательниц, снабдили всем нужным для первоначального обзаведения пансионов, по однообразным для всех формам, и положили им, за содержание каждого питомца постоянную годовую плату, сообразно летам детей; плата эта возросла впоследствии до 100 р. сер. за каждого воспитанника. На обязанность дам в частных пансионах возложено было физическое и нравственное воспитание детей, а надзор за пансионами поручен был особому смотрителю Школы (должность эта была тогда нераздельна с должностью инспектора Дома) и лекарю, которые должны были сколь возможно чаще и в разное время посещать пансионы.

Ежедневно дети собирались в Школу, в сопровождении своих нянек, в 8 часов утра и оставались в ней до 3 часов пополудни, принося с собою в особых сумочках и пищу для завтрака. По приходе в Школу они поступали под надзор особой надзирательницы и двух при ней нянек, которые обязаны были прежде всего строго осмотреть детей, чтобы всё на них было в надлежащей чистоте и опрятности, потом наблюсти, чтобы детские шинели и фуражки были повешены на назначенные для них по номерам места и, наконец, чтобы каждый воспитанник, тотчас по приходе в Школу, надел на себя сверх своего платья особой формы блузу с медною бляхою, на которой был означен номер его, и стал на определённое ему место. За приведением в совершенный порядок костюма детей, их собирали на общую молитву, по прочтении которой громко и в один голос, они проводили ещё полчаса в пении разных других молитв, а также песен. После того уже их размещали по разным местам Школы и передавали для обучения особому учителю и его помощнику; но самые маленькие дети оставались при надзирательнице, которая обязана была беспрерывно наблюдать за их играми, так как школьное учение было для них ещё преждевременно. Учение в Школе, как мы уже о том упомянули, имело целью не количество познаний, а собственно приготовление детей к успешному восприятию наук, когда придёт к тому для них время. Вообще вопрос о первоначальном образовании детей впервые здесь был подвергнут строгому обсуждению.

…Весь внутренний порядок Школы не изменён и до настоящего времени. Существенная перемена только в том, что ныне дети остаются в ней до десятилетнего возраста, по достижении которого поступают в 1 класс общего курса Института. Вследствие этой перемены курс учения в ней распространён, и последнему дана более правильная организация.

…Малолетняя Школа имела счастье много раз обращать на себя внимание Августейших Покровителей Института, который, в летописях своих, в особенности никогда не забудет тех впечатлений, которые произвели на всех служащих при Доме посещения Их императорскими величествами Школы в течение трёх дней сряду: 21, 22 и 25 октября 1840 года. Государь Император, при посещении её 21 октября 1840 года, изволил войти во все подробности её устройства, сам спрашивал детей из тех предметов, которым они обучались, и, взяв в Свои царственные объятия одного пятилетнего малютку, осчастливил его ласками.

…Наконец, высочайшим Указом 23 июня 1837 года повелено вместо несчастно рождённых детей принимать в заведение только «сирот военных обер-офицеров и гражданской службы чиновников, до 9 класса включительно, преимущественно лишившихся отца и матери, т. е. круглых сирот». Эти сироты, по окончании своего воспитания, обязаны были прослужить шесть лет в тех ведомствах, в которые они будут назначены при выпуске.

С этого же самого времени Дом получил и другое, название: Гатчинский Сиротский институт. С прежними питомцами повелено было поступить таким образом: тех из них, которые уже находились в классах и в Малолетней Школе, оставить в заведении впредь до их выпуска с прежними правами, а находившихся на семилетнем воспитании, по достижении ими 7 лет, возвращать в деревни, и уже ни под каким предлогом не обращать в заведение…

Гатчинский Сиротский институт и пансионы малолетней школы при нём. Фото 1890-х гг.

В столкновении с необъятным

Часто говорят о трагичности судеб великих педагогов. О подавлении их внутренних устремлений бездушным внешним давлением, о грубом разрушении создаваемых ими миров. И реже говорят о другом, не менее частом и не менее тяжёлом бедствии.

Филологи нередко антиподом трагедии называют элегию. Тот жанр, где художественное напряжение отражает не столкновение мощных внутренних сил человека с гнётом роковых обстоятельств – а тот, где перед лицом лирического героя разворачивается множество возможностей, необходимых для полноты его существования – но все они наталкиваются на катастрофический недостаток его собственных сил. И эти возможности, взыскующие участия, не менее жестоки к человеку, чем роковые обстоятельства трагедий. Непосильность их вызовов наступает на человека, подавляя его волю, рассредотачивая сознание, дробя и без того недостаточные силы. Так элегия перерастает в драму…

Многим выдающимся педагогам, к которым, кажется, весь мир начинает обращаться с требованием соучастия, знакомо подобное чувство. И не все умудряются с ним совладать…

…Разрозненность целей, для которых с 1837 года стали приготовлять воспитанников, много препятствовала достижению тех результатов, каких Правительство в праве было ожидать от Института и по числу воспитывавшихся в нём детей, и по средствам, ему предоставленным. Университет и Медико-Хирургическая Академия, усиливая с каждым годом свои требования на экзаменах от поступавших к ним воспитанников, желали более сведений в науках точных и в древних языках, между тем для приготовления домашних наставников и уездных учителей необходимо было усилить преподавание новейших языков и ввести в курс учения педагогические науки.

Учебная деятельность Института должна была разделиться. Имея в виду образовать будущего учёного, уже в Институте нужно было подумать о прочном, более теоретическом основании в науках; с другой стороны, приготовление уездных учителей и домашних наставников требовало практического образования, чтобы сделать воспитанников способными не только знать предмет для себя, но и с искусством уметь передавать его детям. В одних и тех же классах, при одном и том же числе уроков, невозможно было выполнить все эти требования; подразделения же классов на особые специальные отделы вследствие воспитания в заведении всех возрастов детей от 4 до 21 года, нельзя было допустить без значительного увеличения расходов.

Здесь, собственно, заключается большая ошибка покойного инспектора Гугеля, который отчасти сам увлекался разными нововведениями, отчасти мог бы, как лицо, доверенное от Начальства, представить своевременно куда следовало о невозможности выполнить все эти разнообразные требования.

В истории разных учебных заведений, от времени до времени, проявляются такие действия, делаются такие опыты, сведения о которых должны быть непременно общим достоянием всех школ, чтобы из неудачных попыток прошедшего можно было вывести спасительные уроки для будущего, и ради святой истины, ради пользы великому делу, каково есть воспитание юношества, мы должны говорить о таких действиях прямо и откровенно, не утаивая ни хорошего, ни дурного. Покойный инспектор Гугель много повредил дальнейшему развитию учения в Институте непостоянством своих стремлений и неуменьем выжидать успехов. Конечно, это происходило в нём не из дурного источника, но скоре от избытка его энергии.

Для него был, например, прекрасный опыт удостовериться в пользе и основательности той методы преподавания языков, которая введена была в Гатчинском Доме в последние годы; но он, однако ж, допустил, что новые преподаватели языков успели скоро поколебать его мнения (хотя он крайне раскаивался потом, но было уже поздно) и упустить это дело до того, что иностранные языки стали упадать в Институте.

Ещё большее замешательство в преподавании произошло в 1840 году, когда, по проекту инспектора Гугеля, V Латинский (выпускной) класс был разделён на два отделения, из которых одно составлено было из воспитанников, готовившихся в звание учителей. В курс этого класса была введена педагогика, с предварительным обширным введением в антропологию и психологию. Эти предметы читал сам Гугель. Не рассчитав ни времени, ни сил своих юных слушателей, он увлёкся в такие подробности, что в течение учебного года, от осени до весны, не успел окончить собственно введения, из которого воспитанники не приобрели для себя никакой пользы, а между тем отвлеклись от предметов общего курса. С июня 1841 года этот класс уже не возобновлялся.

Больной и расслабленный, Гугель видел, в какую впал ошибку от неуместной восторженности своей и к новым людям, которых ещё не успел изучить, и к новым методам, которых ещё не успел исследовать.

Когда Гугель был в полном цвете здоровья, он ещё мог надеяться, что выйдет из затруднительного положения и достигнет чего-либо удовлетворительного; но когда он занемог, когда отвлёкся от настоящей своей деятельности, когда, наконец, он умер, и его заменили люди, не имевшие ни призвания к принятому на себя делу, ни того мощного духа, которым он был так щедро наделён от природы, естественно, общее дело воспитания в Институте должно было измениться.

Слишком уверенный в своих силах и надеясь много на будущее, которое ему так изменило, Гугель мало заботился о том, чтобы утвердить, укрепить то, что он ввёл полезного в Институте. Ничто неукреплённое в своё время на бумаге, необлечённое в прочные формы, всё это ушло с ним в могилу. А между тем, сколько сил утратилось даром, сколько счастливых педагогических попыток осталось без подражания!

Пётр Гурьев

1830–1841 гг.

Гугель, Егор Осипович, – Надв. Советн.

Саксонский подданный, из Гальдбургсгаузена, лютеранского исповед., Е. О. Гугель 3-го Ноября 1824 года поступил вольнонаёмным преподавателем немецкого языка в Главное Инженерное училище, в коем и служил до августа 1830 года, будучи два раза высочайше награждён золотыми часами и получив благодарность Генерал-инспектора по Инженерной части «за отличные труды и способности». Инспектором классов при Гатчинском Воспитательном доме Е. 0. определён 1 сентября 1830 г. В январе 1831 г. Е. 0. женился, а 25 июля 1833 г. – принял присягу на русское подданство. По представлению Почётного Опекуна Графа Вельгорского, утверждён 11 февраля 1837 года Смотрителем Школы малолетних детей, как «лицо, которое в состоянии надлежащим образом руководить как прочих служащих при сём заведении, так и надзирательниц пансионов. По неимению учителя немецкого языка, принял на себя (с апреля 1836 года) преподавание сего языка в III Латинском классе, а с 10 сентября 1840 г. преподавал Психологию и Педагогику во вновь учреждённом при V Латинском классе «Педагогическом Отделении». В 1841 г. 14 февраля уволен в 6-ти – месячный отпуск заграницу, для излечения болезни, с выдачею ему в пособие 2,000 руб.; но уже в том же 1841 г., по возвращении в августе месяце из разрешённого ему отпуска, усиленно проявились у Е.О. припадки умопомешательства и, по предписанию пользующих его врачей, он помещён был в Больницу Всех Скорбящих. Е. О. Гугель умер в этой больнице 4 июня 1842 г. Вдове Гугеля, во время болезни мужа, выдавалось причитавшееся ему содержание по должностям Инспектора классов и Смотрителя школы, а затем она получила 630 р. – в пособие на его погребёние, и с 4 июня 1842 г. ей разрешена пенсия по 540 руб. в год.

Из списка инспекторов классов в юбилейном издании «Пятидесятилетие Императорского Гатчинского Николаевского Сиротского института»

Часть II. Владимир Фёдорович Одоевский. Последний энциклопедист, или Приуготовление к встрече

Сочинения и деятельность в 1840-е гг.

«Опыты о первоначальном воспитании малолетних детей» и другие педагогические сочинения В. Ф. Одоевского

Дети были лучшими моими учителями, и за то до сих пор сохранил я к ним глубокую привязанность и благодарность. Дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней сряду, вызвать их вопросы, чтобы убедиться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно…

Дитя – отъявленный энциклопедист: подавайте ему лошадь всю, как она есть, не дробя предмета искусственно, но представляя её в живой цельности, – в том вся задача педагогии… Чтобы удовлетворить этому строгому, неумолимому требованию мало отрывочных, так сказать, литературных знаний, а надобно, как говорят французы, «трудиться собственными руками», и только тогда можно говорить с детьми языком, для них понятным.

Пока ещё не образовалась наука общечеловеческая, необходимо, чтобы каждый человек, отбросив схоластические пелёнки, образовал для себя, для круга своей деятельности, соразмерно пространству своего разумения, свою особую науку – науку безыменную, которую нельзя подвести ни под какую условную рубрику.

Владимир Одоевский

Предисловие ко второй части

В шестидесятые годы XIX века мысли множества людей в России обратились к дошкольному воспитанию, знаменуя начало эры детских садов – ещё почти не существующих, но уже определённо неизбежных.

При этом никто не удивился тому, что эти мысли почему-то ворвались словно в широко распахнутые двери, что к их приходу почва, если не материальная, то душевная и умственная была вполне готова. И никто из увлечённых новыми горизонтами не обратил внимания, что едва ли не в решающей степени двери эти распахнул, собственно, один человек – князь Владимир Фёдорович Одоевский. Который скромно отошёл в тень как раз тогда, когда все вокруг зашумели о том, о чём так долго он говорил почти в одиночестве.

Первым из его самоопределений станет слово «любомудр». Так на русский манер перевели греческое понятие несколько юношей, поднявших философствование как знамя, а выработку оригинальной русской философии как задачу. От энергии их небольшого кружка (всего-то несколько лет и просуществовавшего) взяли разгон ведущие западники и славянофилы, поэты и исследователи, государственные деятели («антигосударственные», впрочем, тоже) и независимые филантропы, историки и книгоиздатели…

Но один из них стал одновременно и тем, и другим, и третьим, и десятым.

Первый русский детский писатель. (Во всяком случае, первый из ведущих русских писателей, кто сознательно начал сочинять именно для детей).

Один из созидателей «золотого века» русской словесности в двадцатые годы, организационный центр литературного мира в тридцатые, в сороковые – главный представитель закатывавшейся пушкинской эпохи… «Вся русская литература очутилась на диване у Одоевского» – шутили уже вскоре после его переезда в Петербург и повторяли потом три десятилетия.

Крупнейший музыковед, создатель Российского музыкального общества, превозносивший музыку выше всех прочих искусств, ибо «музыка есть истинное выражение внутреннего чувства нашего и ближайшее к нему, нежели очертание и слово». Один из первостепенных деятелей библиотечного дела, завершивший послужной список должностью директора Румянцевского музея – главной московской библиотеки.

Автор курса обучения для приходских училищ, не знавшего конкуренции вплоть до «Родного слова» К. Д. Ушинского. Член учёного комитета при министерстве государственных имуществ, которое при нём открывало в селениях государственных крестьян до 200 школ ежегодно. Издатель сборников «Сельское чтение», пожалуй, первых общеобразовательных книг от «образованного общества», завоевавших огромную популярность среди крестьян.

Учёный-химик, мастеровой, философ, энергичный чиновник и журналист…

Это был человек искренне изумлявшийся: «Как люди успевают рассказывать в автобиографии, что они делают?» – а в то же время он умел сохранять душевную цельность, внутреннюю собранность и способность к уединению, трогательную внешнюю рассеянность и изысканность в обхождении…

Именно этот «чернорабочий аристократ» и стал первым общенационального масштаба деятелем дошкольного воспитания.

Впрочем, это не так и удивительно: ведь он был и первым человеком в России, решившимся сказать, что «дети были лучшими моими учителями».

Энциклопедический подход к жизни – синоним успеха в дошкольном деле; этот секрет редко объявляют, но про себя обычно хорошо знают многие талантливые педагоги. Ведь как прожить с детьми душа в душу, не имея доли той открытости и любознательности ко всему, как они? Но далеко не одна любознательность двигала «романтическим энциклопедизмом» Одоевского – но и его мечта о цельном человеке и цельном знании. Как противоречит образу романтика и фантаста, автора самых «миражных» произведений в русской литературе, амплуа общественного организатора – практичнейшего, широко действующего, обстоятельного!

Его энергичное участие резко подтолкнуло открытие во многих городах приютов для безнадзорных детей. В 1839 году правительство официально назначает Одоевского правителем дел Комитета главного попечительства о детских приютах. В этом качестве Одоевский умудрялся придавать бюрократическим документам роль изданий, обобщающих педагогический опыт, а приюты превратить из «убежищ» для детей в воспитательные заведения, где велась серьёзная педагогическая работа.

Так неожиданно гармонично соединились в одном человеке самый крайний романтик и самый плодотворный практический деятель. Но для самого Одоевского парадокса в том не было. Его идеализм и ответственность за реальные дела росли из одного корня. Корнем этим было стремление к цельности, источник которой видел он вовсе не в сумме знаний, а в том «нравственном инстинкте», нравственном чувстве, которое изначально дано человеку, и которое важнее всего защитить и укрепить в самые ранние годы жизни. «Ребёнка до некоторого возраста не надобно учить никакой науке – да и вообще, учить не должно, но нужно приучать его видеть то, что вокруг него и в нём, и отдавать себе отчёт в том, что он видел».

Первоначальное образование для Одоевского и представало как образование душевных сил ребёнка, приготовление к тому, чтобы в будущем не разрозненно и искажённо, а в живом единстве взаимодействовали во взгляде на мир знания, вера и искусство. «В то мгновение, когда человек начинает сам из глубины души своей развивать свой образ воззрения на предметы, смотрит своими глазами, действует собственной деятельностью, его знание есть соединение науки с искусством, укреплённых верованием; сии три стихии связно находятся в душе человека, и в каждом действии нашей души мы замечаем это соединение…»

Так, с лёгкой руки Одоевского, черты самобытной, неожиданной, искренней и старающейся не выходить на авансцену русской философской культуры встали за спиной отечественной педагогики для маленьких…

Об энциклопедизме

…Оправдать себя от напраслины есть право всякого; но для публичного человека, литератора такое оправдание есть даже обязанность. Меня вообще обвиняют в каком-то энциклопедизме, хотя я никогда ещё не мог хорошенько вразуметь, что это за зверь! Это слово можно понимать в разных смыслах. Если человек хватается то за то, то за другое так, зря, на авось; когда его деятельность разорвана и чрез неё не прошло живой, органической связи, – должно ли называть его энциклопедистом? – Наоборот, если одно дело вырастает из другого органическим путём, как из корня вырастает лист, из листа – цветок, из цветка плод, – будет ли такая история также энциклопедизмом? В первом, что бы ни говорили, я не грешен; я хватаюсь за весьма немногое, но, правда, придерживаюсь за всё, что попадётся под руку. Этому искусству научила меня жизнь; рассказ об этом процессе, может быть, не останется без пользы для нового поколения.

Моя юность протекла в ту эпоху, когда метафизика была такою же общею атмосферой, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы построить (мы говорили – конструировать) все явления природы точно так, как теперь верят в возможность такой социальной жизни, которая бы вполне удовлетворяла всем потребностям человека. Может быть, действительно и такая теория, и такая форма и будут когда-нибудь найдены, но: «От возможного к действительному нельзя делать заключения».

Как бы то ни было, но тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясной, и мы немного свысока посматривали на физиков, на химиков, на утилитаристов, которые рылись в грубой материи. Из естественных наук лишь одна нам казалась достойной внимания любомудра – анатомия, как наука человека, и в особенности анатомия мозга. Мы принялись за анатомию практически, под руководством знаменитого Лодера, у которого многие из нас были любимыми учениками. Не один кадавер мы искрошили. Но анатомия, естественно, натолкнула нас на физиологию, науку тогда только что начинавшуюся и которой первый плодовитый зародыш появился, должно признаться, у Шеллинга, впоследствии у Окена и Каруса. Но в физиологии естественно встретились нам на каждом шагу вопросы, необъяснимые без физики и химии; да и многие места в Шеллинге были темны без естественных знаний. Вот каким образом гордые метафизики даже для того, чтобы остаться верными своему званию, были приведены к необходимости завестись колбами, реципиентами и тому подобными снадобьями, нужными для грубой материи.

В собственном смысле именно Шеллинг, может быть, неожиданно для него самого, был истинным творцом положительного направления в нашем веке, по крайней мере в Германии и в России. В этих землях лишь по милости Шеллинга и Гёте сделались снисходительнее к французской и английской науке, о которой прежде, как о грубом эмпиризме, мы и слышать не хотели.

Как видите, эти разнообразные направления не были безотчётным энциклопедизмом, но стройно примыкали к нашим прежним работам. Я оценил вполне важность моей разносторонности знаний, когда, по обстоятельствам жизни, мне пришлось заниматься детьми. Дети были лучшими моими учителями, и за то до сих пор сохранил я к ним глубокую привязанность и благодарность. Дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней сряду, вызвать их вопросы, чтобы убедиться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно. Это наблюдение поразило меня и заставило глубже вникнуть в разные отрасли наук, которыми, казалось, я обладал вполне. Это наблюдение убедило меня в новости тогда неожиданной, а именно – как искусственно, как произвольно, как ложно деление человеческих знаний на так называемые науки. В обширном каталоге наук, собственно, нет ни одной, которая бы давала нам определительное понятие о цельности предмета. Возьмите человека, животное, растение, малейшую пылинку; науки разорвали их на части: кому досталось их химическое значение, кому – идеальное, кому – математическое и пр., и эти искусственно разорванные члены названы специальностями. Говорят, что у нас были когда-то, в незапамятные времена, профессоры первого тома, второго. Для того чтобы составить цельное понятие о каждом из сих предметов, необходимо собрать их все разорванные части, доставшиеся на долю разным наукам. Для свежего, неиспорченного никакой схоластикой детского ума нет отдельно ни физики, ни химии, ни антропологии, ни грамматики, ни истории и пр. и пр. Ребёнок не будет вас слушать, если вы заговорите самым систематическим путём отдельно об анатомии лошади, о механизме её мускулов, о химическом превращении сена в кровь и тело, о лошади как движущей силе, о лошади как эстетическом предмете. Дитя – отъявленный энциклопедист: подавайте ему лошадь всю, как она есть, не дробя предмета искусственно, но представляя её в живой цельности, – в том вся задача педагогии… Чтобы удовлетворить этому строгому, неумолимому требованию, мало отрывочных, так сказать, литературных, или неправильно называемых общих знаний, а надобно, как говорят французы, «трудиться собственными руками», и только тогда можно говорить с детьми языком, для них понятным.

Вот вся разгадка моего мнимого энциклопедизма, который, может быть, невольно, отразился в моих сочинениях; но здесь не моя вина; здесь вина века, в который мы живём и который, если не нашёл, то по крайней мере ищет воссоединения всех разорванных частей знания. Если с таким самоотвержением нисходить в подробности, творить особые науки под названием – энтомология, ихтиология, – то лишь для того, чтобы найти точку соединения между венами и артериями человеческого разумения. Пока ещё не образовалась наука общечеловеческая, необходимо, чтобы каждый человек, отбросив схоластические пелёнки, образовал для себя, для круга своей деятельности, соразмерно пространству своего разумения, свою особую науку – науку безыменную, которую нельзя подвести ни под какую условную рубрику. Об этой науке, признаюсь, я позаботился: кто мне эту заботу поставит в укор, тому я не дам другого ответа, кроме – mea culpa! (Моя вина).

Около 1860 года. Из предисловия к несостоявшемуся второму изданию сочинений В. Ф. Одоевского.

При жизни не публиковалось.