Текст книги "Традиции & Авангард. № 4 (7) 2020 г."

«С тропинки-то я не сворачивала, и, если не сверну, она меня и выведет обратно», – чуть сбавив скорость, поехала всё же ещё дальше. Однако через несколько метров дорожка начала резко сужаться, настолько, что холодные кленовые лапы неприятно задевали по лицу. И вновь, вместо того чтобы остановиться и осмотреться, повернуть назад, с испугу я, конечно, начала что есть мочи крутить педали!

Вокруг было уже почти полностью темно, стало трудно следить за дорогой, и очень скоро, как я будто и предчувствовала, запнувшись обо что-то, рухнула вместе с железным конём прямо в заросли папоротника.

Едрить твою коляску! – тут нужно точное ругательство. Навернулась нехило – плечом саданулась, боль даже и в шее немного… Кости вроде бы целы… Отплёвываясь от паутины, ищу соскочившую сумочку с телефоном… Кое-как поднимаю, выдирая из сухой травы, велик. Вот так и знала – ещё и цепь слетела! Закрепить её, конечно, дело нехитрое (в детстве я, кажется, делала это не раз!), только после руки будут в мазуте, а вытереть нечем: листья и трава, я уж знаю, помогают мало. Но раздумывать особо некогда – темнеет, десятый час уже, скоро и видно мало что будет.

Вздохнув, прислонила буйного коня к ближайшей берёзке – даже с подножкой не стала мучиться! – и, без наносекунды эротизма, присела перед ним на корточки. Уже хотела ухватиться за треклятую неприятно-маслянистую цепь (раньше, кажется, был ещё «ключик» – аптечка с инструментами на рамке «Суры» болталась), как вдруг совсем рядом явственно услышала… голос.

Даже не голос, а такой неопределённый звук, похожий на громкий вздох. Отчего-то сразу показалось, что издать его мог только человек. В ужасе я отпрыгнула назад и, снова задев ногой торчащий над землей корень, оказалась на земле.

Поднявшись-отряхнувшись, увидела неподалёку врытые в землю дощатые стол и лавки, которые сначала не заметила. Интересно, кто это себе место под пикничок оборудовал в такой глуши?..

Инстинктивно схватилась за телефон – моя подержанная раскладушка (хоть не развалилась!), конечно, тут же запикала… Чтобы побороть приступ страха, даже начала довольно громко напевать:

 
There’s nothing left to try,
There’s no place left to hide.
There’s no greater power,
Then the power of goodbye…[10]10
Ничего не осталось, чтобы пытаться,Здесь больше негде спрятаться.Нет большей силы,Чем сила прощания… (англ.).  Из песни Мадонны The Power of Goodbye.


[Закрыть]
 

Почему-то Мадонна, самой смешно… Да и вообще… удачно пришвартовалась! Только бы скорее починить велик!..

И снова я услышала тот же звук. Уже громче и отчётливей. Сомнений не было: совсем рядом кто-то есть, и он явно чувствует себя нехорошо.

* * *

Гость стал заглядывать всё чаще. Каждый раз неожиданно, приводя меня в панику и замешательство, и хотя я под каким-то благовидным предлогом дала ему однажды свой телефон, он ни разу не позвонил. (Потом узнала, что телефона у него, конечно, нет никакого, звонил из автомата, да и вообще тогда ведь вообще не было всей этой интернет-болтовни!)

Роман к тому времени был мною прочитан несколько раз, так что к роману с его автором морально и, как мне самонадеянно казалось, физически я была подготовлена. Однако всё шло как-то очень уж неторопливо, а если точнее – практически никак. Но я была влюблена в него безумно, влюблена так, что даже кажущееся (или намеренное?) отсутствие намёков с его стороны на наши возможные более близкие отношения меня почему-то не смущало. Я упивалась его книгой, своей любовью, она озаряла меня изнутри, и я буквально сияла. Так хорошо мне не было никогда.

Книга и действительно оказалась сверх ожидания странной, ломающей трафареты и устои, выворачивающей всё наизнанку, обнажающей неприглядное, но где-то в глубине… Да и созерцая автора, я подчас видела перед собой не взрослого парня с притягивающей харизмой, с жёсткой раздваивающейся бородкой и в камуфляжных штанах, а маленького мальчика лет шести…

Смешно до слёз, что наши мадамы, конкурируя с ним за место в газете, сами ваяют рецензии – то на Татьяну Толстую, то на Улицкую, то вообще на каких-то Ветлицкую-Метлицкую и Дину Рубину – всё то, что мой папа с присущим ему профцинизмом (он журналист) называет «климактеральной прозой»… (Хорошо, что хоть Иннокентий всё же Лимонова читал и Стругацких, а не…) Да ещё, увиваясь вокруг редакторши, суют ей книжки и на ходу обсуждают, «кто интеллектуальней» – из этих их высоколобых фавориток, а как будто из них самих… А тут тихой сапой, покуривая, заявляется он – со своим листочком с каракулями!..

Мои эмоции зашкаливали, сокровенные мечты, казалось, сбывались среди обычных рабочих будней. Каждый его рассказ, каждая рецензия, которые он приносил «в печать» или просто почитать, оказывали на меня какое-то экстатическое воздействие. Они пронизывали меня насквозь, как током, – от любых строчек, написанных им, я испытывала ощущение безумного, неземного счастья… Подобное со мной случалось впоследствии – я нисколько не преувеличиваю! – разве что при оргазме – и, признаться честно, возможностью такого сравнения я тоже обязана ему.

Рассмейтесь, смехачи! Знайте же, незнайки! Хотите и не хотите, нехочухи!

Может быть, всё это так и продолжалось или закончилось бы, не начавшись, если б тем дождливым летом в один из своих теперь уже весьма частых визитов он не предложил мне вместе отметить праздник города – справляемый всеми «в один и тот же час, в один и тот же день»… До этого я была, как все говорят, на дне города (наверно, «На дне», как у Горького!) только один раз в детстве да регулярно перепечатывала славословно-тошнотворные отчёты на первых полосах и неизменно им сопутствующие криминальные сводки «на задворках»…

С одной стороны, естественно, ничего хорошего из этого празднования не вышло, и надо было бы сразу воспринять это как некий знак, но с другой… Моя подруга Жанна, хоть и знакомая уже с некоторыми сомнительными личностями, совсем вдруг не выдержала «колорита» и через десять минут под проливным дождём сбежала. А я – осталась!

Так я познакомилась с его миром – с целым, казалось мне, «подпольным обществом» и прежде всего с его чудаковатым другом Логиновым, тоже на ходу сочинявшим стихи и изречения.

И оставалась четыре месяца, и пытаюсь – после всего, что было, – оставаться по сей день…

* * *

Осторожно на ставших ватными ногах пошла к зарослям и дощатым столикам. Мучительные вздохи раздавались слева от меня, из-за большого разлапистого куста – осветила умирающим экранчиком – кажется, бузины… Кровавые её ягоды, как погасшие вспышки, в наступающем сумраке леса выглядели зловеще. Попытавшись хоть немного унять дрожь в ногах, я поразмыслила, что просто вот так взять и удрать, укатив велик, будет если не глупо, то точно трусостью: кому-то, вероятно, требуется помощь, и, может быть, ничего страшного не произойдёт, если я просто посмотрю, в чём дело. Стараясь не шуметь, я пролезла через заросли травы и колючие ветки…

Я ожидала увидеть всё что угодно, но только не то, что предстало моему взору. К толстому стволу дерева грубой верёвкой была привязана девушка – совершенно голая! Услышав меня, она дёрнула головой и что-то сдавленно промычала, видимо, пытаясь залепленным скотчем ртом позвать на помощь.

Я лихорадочно схватилась за телефон – как за какое-то оружие. Естественно, он, предатель, в последний раз слабо ойкнув, погас именно в этот момент! Да и кому на самом деле звонить?..

Забыв на минуту про страх, я подошла ближе. Она подняла голову, и я увидела выразительные глаза со следами размазанной вокруг них косметики. Большие зелёные – вот редкость! – красивые… Волосы до плеч, тёмные, мелко вьющиеся, сбившиеся паклей, как будто намазанные маской, с застрявшим в них сором хвоинок и шелухи коры. На казавшемся в сумерках совсем белым теле с застывшими разводами пота и грязи даже в темноте отчётливо проступали выглядывавшие из-за спины и бёдер кончики багровых полос, на ногах и руках – ещё несколько сразу заметных синяков. На правом предплечье – меня так и пронзило, как током, словно я уже именно эту татуировку где-то видела! – вариация пошлого сюжета: змея и роза, но сплетены они странно – в двух местах роза как будто змею протыкает!..

Мне снова стало жутко. А вдруг её мучители притаились где-то неподалёку и сейчас за мной наблюдают?! С трудом переводя дыхание, я огляделась по сторонам и прислушалась.

Нет, всё тихо, вокруг никого, только лес… Голова как-то кружится… Под мягким летним ветерком зашептали листья…

Она снова мучительно застонала и умоляюще посмотрела на меня. В глазах блеснули странные искры, и даже почудилось – делающие их тёмно-карими, как будто красноватыми… Я пригляделась к ней внимательнее. Попыталась почему-то представить, как бы она выглядела в одежде, не привязанная, в таком унизительном виде здесь, в глубине этого… ставшего внезапно мрачным и страшным, всё больше погружающегося во тьму безлюдного леса!

Но время шло, и нужно было что-то предпринять.

– Подожди, сейчас я тебя освобожу, – мой собственный голос показался мне в тревожно шелестящей тиши глухим и сдавленным (минуту назад я, представьте, могла петь!); в груди всё как будто наливалось жаром, расплавленным свинцом, и во всех конечностях тоже – коленки дрожали, руки тряслись…

Стараясь не причинить боли, я отлепила скотч – но не резким движением. В мгновенье она дёрнулась, как будто сейчас бросится на меня. Я отпрянула, тем же сдавленным шёпотом извинилась. Её губы были тонкие, почти как у меня, но чувственные, с едва уловимой кривинкой – как будто усмешкой наглости… припухшие, в крови, с синеватыми следами вокруг.

– Развяжи… пить… – чуть слышно простонала она, едва почувствовав, что может говорить.

Пить нечего – воды нет, да и вообще я не из тех, кто таскает с собой в сумке целый арсенал. Надо осмелиться осмотреть эти долбаные лавки – может, что-то в остатках, в бутылках…

Попыталась расслабить узел, стягивавший концы толстых верёвок, но он оказался словно из камня. Ножа, чтобы просто его перерезать, у меня тоже не было. Ни пилки для ногтей, зажигалки или ещё чего-то… Никакой велоаптечки с ключами и отвёртками в современных байках тоже, я ещё раз на это посетовала, не предусмотрено.

– Не получается… не знаю, что делать, – в панике проговорила я, отступая, чувствуя головокружение… кажется, от этих запахов…

– Попробуй ещё, ну пожалуйста!.. Не уходи, попробуй ещё! – стонет она жалобно, но мне кажется, что с какими-то неуместными детскими нотками и при этом в полутьме незаметно ухмыляется… Понятно, что тут такая ситуация… и всё это мне кажется. Ей не позавидуешь… Но меня «пробивает» даже, что вокруг явственно ощущается резкий запах бузины, даже тошнотворный её вкус – как будто где-то во рту почему-то застряло само это неприятное слово: «бузина». И так и кажется, что всё же притворно, кривовато она улыбается, с каким-то упоением своим страданием.

Опять приступ страха – что они где-то здесь и всё подстроено.

Невольно подрагивая, вслушиваюсь. Нахожу силы ещё к ней приблизиться. Обдаёт запахами: мочи, пота, может быть, запёкшейся крови – застывшим ужасом и ещё чем-то мерзким, терпко-горьковатым… Кажется, этим пахнет прямо из её рта!.. Отвратный запашок размороженного, слегка пропавшего мяса. Остатки костра, мерзкое амбре алкоголя, пот, моча – это понятно… Интуитивно, теоретически догадалась: сперма.

Преодолевая отвращение, я подошла к ней вплотную и нагнулась проверить, насколько туго связаны ноги и нельзя ли ослабить верёвку хотя бы в каком-нибудь месте. У лодыжек она казалась не настолько сильно затянутой, и я изо всех сил принялась отковыривать и тянуть шершавую петлю. Девушка, помогая моим усилиям, стала крутить и дрыгать коленями (грязными и стёсанными) и вскоре, почувствовав некоторую свободу в щиколотках, пыталась переступить с ноги на ногу, мешая мне толком снять кольцо.

– Попробуй теперь вот эти, выше! – нетерпеливо дёрнулась она. Её тон сразу стал обрадованным, уверенным, даже требовательным, голос низкий, грубоватый. Меня мутило от пряно-горького зловония, чувствовалось что-то противное, странное, как будто я прикасалась к отвратительной жабе.

Ошарашенная, в отвращении и даже обиде, я отвернулась, отклонилась, даже на шаг отошла. Но едва я ступила, как под ногой что-то хрустнуло, вдруг откуда-то с уханьем пропорхнула тяжёлая птица – видимо, сова, – голова закружилась, и я ухнула в какую-то воздушную яму…

* * *

«Стать собственностью» мне, конечно, не удалось. Слишком я была самонадеянна, да оказалось, и «что-то своё», что ему не нравится, тех же Queen, я почему-то готова была отстаивать, по его выражению, «как собака свою пустую будку».

В тот первый раз ничего не произошло. «Надо было тогда сразу тебя выгнать», – заявил он мне по этому поводу год спустя, когда мы уже окончательно расстались.

Я знаю, знаю. Всё было не так. Всё не так и теперь. И если бы я стала хоть чуточку великодушнее, я бы бросилась прочь, на край земли, подальше, чтобы только больше никогда не причинить ему боль. Ведь я и сейчас люблю его!

Всю ночь, лёжа в опасной близости, я стойко отражала его нападения. Не столько потому, что кроме него и меня на периферии квартирки или даже комнаты присутствовали «не вполне на тот момент адекватные реальности» – Логинов и забредший на огонёк некто Фёдор, сколько оттого, что казалось: если позволить себе (не ему, а себе!) что-то сейчас, едва соединившая нас тоненькая ниточка может оборваться… А ведь ничего ещё толком между нами не началось!

– Ну что же ты… Дай я посмотрю, какие у тебя трусики, – его руки, очень настойчивые, пытались пробраться куда-то внутрь надетых мною его спортивных штанов.

Он ведь предупреждал: если пойдёшь ко мне, рискуешь сразу угодить в реальность моих книг. Вот оно, пресловутое дно города?!

– Не надо ничего смотреть… Спи, поздно уже! – за дурацкими фразами плохо удавалось скрыть желание всё-таки сдаться. Но я твёрдо решила не…

Логинов, поднявшись по стеночке, сфотографировав нас невидящими глазами зомби, ввалился, словно какой-то горбун, в туалет, чем-то загремев, и слышно, как в темноте он мочится мимо, после чего, охая, уползает на кухню… Рухнул, стоная, на пол, потревожив Федю, в тусовке информалов известного рэпера, брутального и вусмерть обдолбанного…

– Ну что ты стесняешься, не стесняйся… – рука любимого легла на мою шею очень двусмысленно, а когда я разжала губы, чтобы изречь очередную реплику о пользе здорового сна, его язык молниеносно оказался внутри меня, так что на секунду стало трудно дышать. Недоумение, негодование, и… я ответила на этот совершенно неприличный поцелуй!..

Его манера двигаться, говорить, этот неописуемый взгляд – всё это не бросается в глаза, но если на миг остановиться, замереть, присмотреться – всё это так необычно!

Одна моя подруга, когда я провела с ней эксперимент «опишите человека по фотокарточке», не колеблясь, определила: очень добрый, глаза такие умные, живые, в них что-то детское. Другая неглупая знакомая заявила кардинально противоположное: наверно, жестокий, властный человек, себе на уме, я бы с таким наедине не осталась!

В жизни, не на портрете, всё в нём едино, красиво. Он целуется лучше всех. Он многое делает лучше всех. Даже варит борщ! Он просто – лучше всех. Но ни той ночью, ни несколькими последующими я ещё не смогла этого понять. Как и того, как он на самом деле ко мне относится.

«Меня раздражает даже твой голос в телефонной трубке», – это тоже говорит он. Говорит едко, но голос тихий, как будто испуганный, не заподозришь никакого намёка на перфекционизм…

Часто, когда он приходил ко мне на работу, я ловила себя на том, что чувствую, как от него, когда приблизится, пахнет потом, чесноком… Для меня, конечно, с детства пот, чеснок – что-то ужасное… Но теперь мне и самой уже часто кажется, что «аромат» дезодоранта неестественен, а «высокое содержание органических соединений серы», если оно не перепревшее, не совсем серное, отпугивает не только вампиров… едва ли не притягивает!

Я же тогда, в первую нашу ночь, ограничилась поцелуем. И кроме этого сделала ещё одну ошибку…

Как-то на мой вопрос об их с Логиновым пресловутой затее именовать себя гениями, а часто и в быту вести себя в стилистике «не от мира сего» он просто ответил: гений – это тот, в ком происходит настолько напряжённая схватка добра и зла, что на остальное ему часто не остаётся сил.

И расшифровал для меня: когда вижу, что меня слушают, понимают, хотят слушать и понять, я как бы преображаюсь, а с незнакомыми или с упёртыми-закостеневшими людьми просто молчу и улыбаюсь, а то и не улыбаюсь, иногда злюсь и, что совсем непростительно, жалею себя. Но я этот пассаж, адресованную лично мне исповедь пропустила мимо ушей, не поняла!..

Там, тогда, в сентябре…

– Отпусти. Ты меня достал. Тебе ведь всё не нравится. Всё плохо. Зачем так жить? Так нельзя, понимаешь?! – я не смотрела ему в глаза и верила: он всё понимает, всё чувствует и угадал мои намерения, может быть, даже раньше, чем о них узнала я сама.

Я и сама знаю, что не надо… но уже всё: я переступила черту. Бросаться на амбразуру, тоже говорил он (хотя явно со своей своеобразной иронией), не так ужасно, как сидеть в окопе, ждать и дрожать, ведь самое страшное, что может произойти, уже случилось.

Оказывается, это возможно: одновременно и хотеть наговорить человеку отборнейших гадостей, и безумно желать вцепиться в него, обнять, прижаться всем телом и, замерев, раствориться в нём.

И боль от всех этих слов: «руками не потрогать, словами не назвать». Это – обжигающий холод внутри, от которого горячо глазам. Это – горечь, как после короткого летнего дождя…

* * *

– Ну! – простонала она требовательно, с явной уже враждой. Но тут же, обессилев, поникла.

Едва удержав равновесие, стараясь не вдыхать, я шагнула к «столбу».

Провела ладонью – по шее, плечам, на кончиках пальцев почувствовав липковатую влагу пота. Тут же, как будто иглой прямо в мозг, в какую-то особую зону, ударил запах – как резкий запах духов, как спазм месячных, как зов жареного на костре мяса – непривычный, неприличный, шокирующий, полуживотный.

Мгновенно и нестерпимо захотелось испытать и вкус этого запаха! Будоражащего, завораживающего запаха-вкуса чужого тела – вынужденной истомы, почти добровольного страдания.

Я провела ладонями вверх по недлинным, липко-гладким ногам девушки. Она не холодная, не дрожит, слабо дёргается, часто дышит, облизываясь, сухо плюётся… Нащупала верёвку, охватывающую широкие бёдра. Рванула с силой, потом ещё и ещё – и вдруг, в каком-то диком порыве, резко выпрямилась, ничего не соображая от нахлынувшей темноты…

Она просто ничего не могла сделать. Ничего! Вот это всё: искусанные кем-то губы, исполосованные бёдра, дёргающееся, рвущееся куда-то тело, смыкающиеся передо мной голые ноги…

Я представила, как снова и снова опускался на эту плоть тонкий, свистящий в воздухе прут и после каждого удара оставались эти следы, похожие на длинных красных червяков.

– Не трогай меня, тварь, сука! Я сейчас… вот тогда ты, шваль, посмотришь – когда я тебя сюда привяжу!..

Не знаю, как в моих руках очутилась сломанная ивовая ветка, – помню только хлёсткий звук и страшный её визг, когда я – с мгновенной стискивающей болью в висках, как от большого глотка неразбавленного виски – угодила прутом по какому-то особенно чувствительному месту.

«Языковые игры» – вспомнилось мне вдруг странное выражение, как будто его из обступающей темноты подсказал кто-то.

«…Беззвучно сказал кто-то…» – как в мультике нашего детства про туманного Ёжика!

Вряд ли её громкий, безумный крик вывел меня из моего одержимого состояния – в каком-то новом беспамятстве я кинулась к ней: нужно было загладить вину, облобызать, припасть к тому месту, куда я только что в такой злобе ударила!..

Оказавшись на коленях у ног жертвы, я пыталась поймать и поцеловать её бьющие меня колени…

«…Ведь мне жаль бедняжку, я хочу её отпустить, хочу её спасти, хочу…» – билось внутри. Блин, звезданула она мне в скулу со всей дури!..

Только почувствовав на пальцах влажное тепло, кровь или не кровь – непонятно, я, словно очнувшись от кошмара, дёрнулась назад… И снова…

Очнулась я с обломанным прутом в руках.

О боже, что я… Исхлестала ей все ноги! Но главное – она перестала орать.

«Чёрт, я что, её убила?! От этого умирают?!» – мои ладони вспотели, а руки тряслись, но я собрала все оставшиеся силы и вновь принялась отчаянно развязывать путы, обвивающие тело теперь уже моей несчастной жертвы.

– Что я наделала… Прости меня!.. – Я хотела заглянуть в глаза девушке, чтобы она увидела мои и поняла: я – другая, я – не та, которая всё это с ней сотворила!.. Но они были закрыты и в сумраке темнели страшными чёрными провалами. Она молчала.

* * *

Я тоже сделала ошибку. Ответила вниманием на предложение его товарища, поэта со смешной фамилией Горошкин, рассказать мне о его личной жизни. Тот же, словно боясь, завёл меня в безлюдное место на окраине – и здесь, под мостом, в душном и пыльном вечернем сумраке, доверительно-пониженным, чуть ли не дрожащим голосом поведал о его бывшей подруге, наркоманке, пустой и вульгарной, с которой «эпатажный писатель» расстался несколько месяцев назад, но которую всё равно всё ещё любит… Она, судя по всему, свалила во Францию, наверно, лечиться за счёт какой-то богатой родни, но кто знает, может, ещё и вернётся…

Доложив сие, он даже попытался, дурачок, взять меня за руку! Я вырвалась и отрезала: «Ложь!».

Расстались мы позже, в сентябре… Потом была эта странная, тягостная осень… Не останавливало меня даже то, что история с диссертацией «о девочках» продолжилась. Однажды к нам в кабинет заглянул журналист Сева с четвёртого этажа: у вас принтер работает? Каково же было моё удивление, что в распечатке оказался черновик его диссера! А Сева, которого он за деньги попросил распечатать, передал слова и настроения аспиранта: что «нет сил уже», «надо, наверно, всё бросить» и махнуть… в армию! (Куда их обоих, известных Masters of Peresdacha, не раз пытались отослать с последних курсов, но загремел с финального пятого один Логинов.) Сева начал было сортировать, пытаясь отделить уже готовую пачку с Введением от Первой главы, но тут ему позвонили, и он, сбросив всё мне, убежал. Часть листов была из другой распечатки, на одном из них поперёк текста его безум ным, «на грани и за гранью фола» почерком: «В этом романе метафорически речь ведётся не о сексуальности. Набоков хотел овладеть своей молодостью. Именно „овладеть“ – как нарушитель, violator, с помощью чародейства. Но овладеть ушедшим невозможно: время необратимо». В «Лолите» то есть, и то есть эта книга совсем не «о девочках»! Вот вам и «Тату» forever! Короткие фразы как гвозди… – или всё та же литвед-лапша, только уже в засушенном виде?..

Я взяла у редакторши цифровой аппарат и сфоткала пару исписанных листов. Тут были уже слоями друг на друге и в разных направлениях мысли и цитаты, мне кажется, как-то явно не по теме диссера. «Связи в человеческом мозге – это больше похоже на художественное произведение, большой роман или эпопею». «Возможно, всю Вселенную создаёт один-единственный электрон, который, рассеиваясь, мечется туда-сюда во времени». «„Я“, видящее сон, – такой же эффект сна, как и то, что это „Я“ видит. То „Я“, которое видит сны, это не то же самое „Я“, которое их анализирует, а особое сновидящее эго, как бы эхо обычного, исчезающее с самими снами». «Коллективное бессознательное – как грибница, где отдельные индивидуумы, словно грибы в лесу, никакие не отдельные, а лишь видимая часть одного общего сверхорганизма». «Любая революция должна начинаться здесь, в этой твоей душе, в этом теле». И это мельком поверх и между печатной «лапши»: реминисценции, интертекстуальность, нарратор, нарравтор, М. Бахтин, М. Лотман, Г. Барабтарло!.. В доинтернет-эпоху каждую мысль нужно схватить (из воздуха, разговора или книги) и присвоить-продумать. Вот что, наверно, его на самом деле интересует!

Помню, как задевало меня и то, что не только Горошкин, но и все мои новые знакомые из так называемой рок-тусовки, а иногда и окружающие коллеги, когда в разговоре в моих оговорках всплывали две простые русские фамилии, сразу улыбались, кивали, затем крутили у виска, а под конец произносили: «Ну, это чума!». Алгоритм реакции всегда был тот же! «Лимонов» тоже просто так не произнесёшь, это даже в наше время (чаще такое обеденное – бедное, обыденное) – как сильный хлопок ладонями, как внезапный звук пощёчины. Затем уже или «чума», если человек молод и не совсем дебил, или польются политические и иные инсинуации – если это всезнающий местный волк-журналюга в засаленной безрукавке. А когда я несколько раз случайно наткнулась на знакомую фамилию, скромно прицепленную к коротенькой колоночке в совсем неожиданных местах (газетах и журналах – и не только тамбовских: даже в той самой, нелегально партийной!), одновременно чувствовала укол в сердце и ожог пальцев. Это как будто что-то яркое и немыслимое вырезано ножницами из яркой цветной бумаги и немыслимых тканей и наклеено на серую, туалетно-бумажную газетную поверхность.

* * *

…Пришла в себя и увидела её, нависшую надо мной, с безумной улыбкой на лице. Безумной и – даже красивой! Почему-то улыбнулась, едва не засмеялась – наверное, была рада, что она жива.

– Очнулась, сука паршивая! Ну, сейчас ты у меня посмеёшься!.. – Её колено больно надавило мне на грудь. Верёвка, которую она держала в руках, не оставляла сомнений в том, как именно она хочет её применить.

На ней были перекрученные красные стринги, а на ногах развязанные тяжёлые ботинки.

Совсем близко хрустнула ветка. Мы обе вздрогнули и обернулись «к столам». Её лицо мгновенно изменилось.

– Зверёк какой-нибудь, – я улыбнулась, зачем-то пытаясь её успокоить.

Она, сидя на мне и держа руки, уткнулась горячим лбом в мою шею и тихо заплакала. Я ничего не говорила, просто молча гладила её по голове. Было тихо, темно и… невероятно хорошо…

Спустя минуту хруст в чаще повторился громче.

Она, вся вздрогнув, сильнее прижалась ко мне, загораживая волосами, распухшими губами как будто ища мои губы… Мне вдруг вспомнились неловкие ситуации, когда Вика в школьную пору пыталась подстроить что-то подобное – чтобы меня поцеловать…

Меня трясло, словно в ознобе, и через глухие удары собственного сердца, стучащего в ушах, как огромный барабан, я не могла расслышать, бьётся ли её…

Когда раздался чудовищный шорох шагов сквозь предательски молчаливые заросли, мы уже знали, кто это идёт и зачем. А когда ещё через мгновение перед нами встал чёрный мужской силуэт, высокий и огромный, поняли, что теперь не расстанемся никогда.

Лёжа спиной на сырой земле в заколдованном лесу, прижатая осквернённым похотливым бабским телом, я уже не думала ни о чём. И когда тело вдруг пронзила страшная боль и наступила темнота, я приняла это как должное.

* * *

У меня стучит в висках, болит всё тело, и особенно сбоку головы и в коленке… Я кое-как приподнимаюсь, оглядываюсь…

– Кто он? Где он?!.

Где-то глубоко в душе, в подсознании понимаю, что это, наверно, мой демон. Бескрылый ангел-хранитель наоборот, живущий внутри. И я как бы чую, чувствую его, пробую на вкус его воздух, испытываю на прочность, отмеряю дробинки и шаги для дуэли, готовлюсь помериться с ним силами. Он древний и страшный, но, по крайней мере, со мною соизмеримый…

Он являлся мне в ночных кошмарах – мерещился на грани яви, как только что вошедший, за полупрозрачной шторкой на балконе, – и я содрогалась и вскрикивала, а он исчезал. Чёрный мужской силуэт, на рассвете или средь бела дня, на балконе второго этажа. Как он здесь – тогда, там – очутился, о ужас?! Вспорхнул, вскочил на подножку пролетающей по орбите Земли, вытолкнут к нам – в каком-то искажённом зеркальном отражении, – как из переполненного трамвая преисподней в наш мир, в простую клетку балкона, просторную для него и светлую?.. Жутко высокая, почти в два раза больше обычного, фигура, мощный бронзово-гладкий торс с чёрной растительностью…И в этот миг отделяет его от меня лишь колышущаяся хлипкая занавеска! У него по-змеиному мудрый, злой, невыносимый, убийственный взгляд. Рога и пентаграмма на лбу или груди – они есть, но их сейчас не видно. В руках он принёс букетик засушенных надежд или цветов, синих колокольчиков, цветочков льна, в которых явно различимы шарики колючки синеголовника… или засохшего кошачьего дерьма! У меня от ужаса чуть не разорвалось сердце, я закричала во сне.

А этот намного симпатичнее, чем-то даже неуловимо похож на… неё! На него! О боже! На меня?!

Изящная крылатая Изида – моя, её? – ты стронься с трона, плиз, и от меня, от нас – изыди!..

Ужаснувшись, вскрикнув, я очнулась.

Боже, как колотится сердце!.. Так это – сон!

Боже, как тяжело, неприятно, отвратительно! Отвратно, как внезапно наткнуться в зарослях на гору мусора, на остатки костра и пикника, с бутылками, объедками, презервативами и фекалиями, или даже на труп животного – всё это будто специально привезено и оставлено людьми «в благодарность природе», это единственное, чем большинство из них может себя увековечить.

Я опять оказываюсь в привычном мире, в обычном времени. И вижу, хоть и довольно слабо в темноте, я примерно то же: полянка в лесу, как из сказки «Двенадцать месяцев», только мерзкая – утоптанный человеческий пятачок под пикник «с шиком»: врытый стол, лавка, пеньки, растерзанный мусор и… она!..

Да, главное – она на месте, совсем рядом, в двух шагах, вот она!..

– Оклемалась, б…ь! – грубо бросила из полутьмы она и, помедлив, тихо, немного притворно-жалобным тоном прибавила: – Извини, я не хотела… Всё это достало, такая злость… уроды!..

Я неосознанно принюхиваюсь, и кажется, что кроме таких ближних запахов, как запах потухшего костра и разлагающегося съестного, меня касается ещё и отвратительный запах горелой или перепревшей резины… тоже вроде бы знакомый, причём почему-то как будто бы из детства, но какой-то нехороший, мерзкий… Вспомнила: запах презервативов!

Но главное – не это. Что-то такое смутное, почти что знакомое… Красные замусоленно-перекрученные стринги, несуразные эти мартинсы…

– Ну, давай же, харэ копаться! – прикрикнула опять она враждебно. – Где там твой велик, телефон?.. Есть чё попить-то?! Сука, суки! Ну как же… б…ь, «отошла от компании»!..

В долю секунды снова какая-то вспышка или провал, помутнение: как в сверхкороткой фотовспышке я вижу её фигуру, её тело, облепленное мухами… муравьями, комарьём и мошками!.. Ещё через микромгновение они разлетаются, и остаётся отвратительный… нет, не отвратительный, а просто сухой и белый, как в школе в кабинете биологии, прочный и надёжный, единый скелет, кое-где с красноватыми стяжками мышц и беловато-голубоватыми стежками сухожилий, как на том же школьном плакате или атласе…