Текст книги "Жить хорошо. Модели личной философии от буддизма до светского гуманизма"

В течение дня, хорошего или плохого, вспоминайте понятие «дао» (Путь) – само слово, звук и повеление. Когда мы думаем о дао, происходят четыре процесса.

1. Шоу и (守一 «хранение Одного, тренировка мысли в постижении Единого»). Сосредоточьтесь на своем внутреннем центре и самоосознании. Удерживайте правильное положение тела, контролируйте свои движения.

2. Сюй (虛 «пустота»).

Сделайте вдох, одновременно давая сознанию попоститься. Вдох – это мост между телом и сознанием, выражение реальности, связанной с эмоциональным и психическим состоянием. Чем глубже и спокойнее вдох, тем более умиротворенным становится сознание и тем легче отрешиться от критического фактора и достичь безмятежности.

3. Мин (明 «ясность»).

Смотрите на горизонт. Осознавайте текущий момент.

4. Цзыжань (自然 «естественность»).

Ищите собственный способ эффективно справиться со стоящей перед вами задачей.

В «Дао дэ цзин» говорится, что путь в тысячу ли начинается с первого шага. Это значит в том числе, что оставшуюся часть пути тоже придется пройти. Но если двигаться постепенно, шаг за шагом, осилить путь будет легче. А если не сделать первый шаг, станет только тяжелее. Каждый шаг требует качественного скачка вдохновения и воображения и вместе с тем упорства и стойкости. Описанная выше практика, подобно ежедневной зарядке, помогает нам повысить стойкость – способность восстанавливаться после пережитого, своеобразную эмоциональную мышцу, которую можно укреплять в любое время.

В заключение

Жизнь – процесс изменчивый и созидательный. Она всегда несет в себе энергию неизбежных трансформаций и зарождающихся возможностей. Изменение – это вечное и непреложное условие любых систем, независимо от наших желаний, воли и планов. А значит, неопределенность – важная составляющая нашей жизни. Ее нельзя считать чем-то посторонним или временным. Неопределенность – это не недостаток, который нужно исправлять, это условие, которое необходимо признать и быть к нему готовым. Можно терпеть неопределенность и откликаться на нее пассивно, а можно принять ее и взаимодействовать с ней активно, сообразуясь с обстоятельствами. Подлинная сила подразумевает гибкость, подлинная мудрость подразумевает неопределенность, подлинная выносливость подразумевает стойкость, подлинная власть подразумевает скромность.

Даосизм – это процесс, метод, повествование, накопление мудрости и опыта. Он учит нас умению постигать окружающую среду, самодостаточности и принятию себя. Для этого необходим высокий уровень саморегуляции.

Даосизм требует от нас способности бросить вызов привычной, устоявшейся парадигме и открыться другим парадигмам, откликаясь на непредсказуемые перемены. Представления о порядке, стабильности, благоразумности, контроле, одинаковости, определенности и постоянстве неотделимы от хаоса, изменчивости, нарушения границ, рассредоточения, отличий и неопределенности. Мы не приветствуем неопределенность в своей жизни, но и изгнать ее мы не сможем никогда. Мир подразумевает не рациональный контроль, а естественный ритм. Так давайте же следовать дао – и наша жизнь будет прекрасной!

Рекомендуемая литература

Daodejing: The New, Highly Readable Translation of the Life-Changing Ancient Scripture formerly known as the Tao Te Ching. Translated by Hans-Georg Moeller. Chicago: Open Court, 2007. Полный и более точный перевод на английский язык классики даосизма «Дао дэ цзин». Каждая глава дополнена разъясняющими комментариями.

Moeller, Hans-Georg. Daoism Explained: From the Dream of the Butterfly to the Fishnet Allegory. Chicago: Open Court, 2004. Хороший обзор раннего даосизма с интереснейшим анализом подлинников даосских текстов.

Слингерлэнд Э. И не пытайтесь! Древняя мудрость, современная наука и искусство спонтанности. – М.: Corpus, 2017. Увязывает даосскую идею недеяния с современной наукой, в первую очередь с когнитивистикой.

Wang, Robin R. Yinyang: The Way of Heaven and Earth in Chinese Thought and Culture. New York: Cambridge University Press, 2012. Хорошее всеобъемлющее описание функции инь-ян и влияния этого понятия на китайскую онтологию, познание, логику, заботу о теле, изобразительное искусство и образ жизни.

Zhuangzi: The Essential Writings, with Selections from Traditional Commentaries. Translated by Brook Ziporyn. Indianapolis: Hackett, 2009. Доступный и понятный перевод еще одного классического даосского текста.

Группа II
Античная философия
Аристотелизм, стоицизм и эпикуреизм

Примерно в то время, когда «сто школ китайской мысли» вели философские споры на Востоке, в Греции давали первые всходы семена западной философии. В конце V в. до н. э. Сократ бродил по Афинам и смущал умы – задавал неудобные вопросы, вынуждая собеседников усомниться в истинности своих убеждений. Он досаждал не тем людям – или, на самом деле, наверное, это были как раз те люди, – и его приговорили к смертной казни (посредством отравления цикутой) за то, что он не признает богов и развращает молодежь. Однако именно Сократ оказал влияние на трех титанов философии, о которых мы будем говорить в этом разделе: на Аристотеля (384–322 до н. э.), Зенона Китийского (334 – ок. 262 до н. э.) и Эпикура (341–270 до н. э.). Зенон, менее известный, чем двое других, был богатым купцом с Кипра, который после кораблекрушения прочитал в афинской книжной лавке о Сократе, потом основал школу стоиков и вдохновил Сенеку, Эпиктета и Марка Аврелия, впоследствии ставших символами стоицизма.

Аристотель, чье имя означает «лучшая цель», был учеником Платона в его Академии в Афинах и воспитателем Александра Македонского. Хорошая жизнь, в понимании Аристотеля, эвдемонистична, то есть подразумевает личное процветание и стремление внести вклад во всеобщее благополучие. Как объясняет Дэниел Кауфман в главе 4, посвященной учению Аристотеля, эвдемонистическая жизнь – это жизнь, «в которой нам удается полностью раскрыть своей потенциал, максимально развить имеющиеся у каждого из нас способности и добиться намеченных целей». Мы должны стремиться быть безупречными во всех отношениях – нравственно, психологически и физически. Если удастся, будем гордиться и радоваться. Но скорее всего, как бы мы ни старались, совершенство недостижимо: слишком много в жизни такого, над чем мы не властны, начиная с времени и места нашего рождения.

Для последователей Аристотеля добродетель – необходимое, но недостаточное условие эвдемонистической жизни, которую они трактуют как процветание. Стоики же, наоборот, считают, что добродетель сама по себе делает жизнь достойной того, чтобы жить, даже если человек не процветает. В этом смысле стоики, вводя понятие «предпочитаемого безразличного», занимают промежуточное положение между аристотеликами и киниками. К категории предпочитаемых безразличных вещей принадлежат внешние блага, к которым, несмотря на их важность и пользу, мы не должны слишком сильно привязываться, поскольку для эвдемонии они и необязательны, и недостаточны.

Рассмотрим пример. Вы посвятили свою жизнь бизнесу, и вдруг ваш партнер скрывается со всеми вашими деньгами и оставляет вас банкротом. Приверженец Аристотеля сказал бы, что вашему преуспеванию помешала неудача (в которой, возможно, сыграл роль ваш выбор деловых партнеров). Для стоика же успех в бизнесе – это предпочитаемое безразличное, не влияющее на вашу ценность как человека, если в остальном вы действуете согласно принципам добродетели. Стоики не утверждают, что нужно отказывать себе в удовольствиях, они просто не считают удовольствия непременным условием достойной жизни. Киника оставит равнодушным и банкротство, и преуспевание, он ни того ни другого не предпочитает и не отвергает. (Диоген, один из основоположников кинизма и один из самых известных киников, жил с 412 или 404 по 323 г. до н. э., и его совершенно не интересовали ни достаток, ни чужое мнение о нем самом. Он знаменит тем, что жил на улице в большом глиняном сосуде, мочился на тех, кто ему не нравился, прилюдно испражнялся и мастурбировал.) Для эпикурейца амбициозный бизнес-проект – дело заведомо слишком хлопотное, приносящее мало удовольствия, зато повышающее вероятность страданий, поэтому такого занятия следует избегать или свести к минимуму.

Стоики тоже считают, что следует стремиться к эвдемонии и фундаментальная составляющая эвдемонистической жизни – этика, именно поэтому и аристотелизм, и стоицизм проповедуют среди прочих добродетели умеренности и практической мудрости. Стоики сознают, что многое в этом мире от нас не зависит и основная трудность – разобраться, что нам подвластно, а что нет. Наверное, неудивительно, что у этих двух школ так много общего – ведь Аристотеля учил Платон, в свою очередь учившийся у Сократа, а Зенон читал Аристотеля и тоже испытал на себе влияние Сократа.

Стоики разработали специальные упражнения, помогающие не страдать из-за отсутствия желаемого, не бояться потерять то, что есть, и расти над собой. (Как видим, эти проблемы не в XXI в. появились.) Философские дневники, например, дают нам возможность осмыслить свой опыт и извлечь из него уроки. Самоотречение в форме обливания холодной водой или поста способствует чувству благодарности за те мелочи, которых мы в обычной жизни часто не замечаем. Стоики полагают, что процветание – это прекрасно, но не ценой атараксии, которую Массимо Пильюччи описывает как «спокойствие духа в любых испытаниях, уготованных нам Вселенной».

Стоицизм зачастую несправедливо характеризуют как квиетистскую[51]51
  Квиетизм – духовная доктрина, проповедующая доверие и полную покорность Богу. – Прим. ред.


[Закрыть] философию, но Пильюччи опровергает это заблуждение, показывая, как стоицизм помогает противостоять испытаниям и невзгодам, которые неизбежно случаются в жизни каждого. Он не так уж далеко отстоит от буддийской практики отречения как пути к нирване. И это не единственная точка соприкосновения западной и восточной философии: космополитизм стоиков поразительно созвучен конфуцианской идее о том, что ко всем живым существам нужно относиться как к членам своей семьи, а в стоицизме и аристотелизме найдется немало призывов следовать собственным природным склонностям, что перекликается с даосской концепцией следования дао.

И Аристотель, и стоики повлияли на христианскую мысль эпохи Средневековья и Возрождения. Перестав пользоваться всеобщей благосклонностью в III в. н. э., их воззрения существенно отразились на философии Фомы Аквинского, Декарта, Спинозы и др. Учение Аристотеля завоевало особенную популярность в исламском мире после того, как его труды, а также Платона и прочих перевел на арабский ученый-христианин Хунайн ибн Исхак (809–873) и их принялись изучать такие выдающиеся умы, как персидский полимат Авиценна (980–1037). Новое дыхание стоицизм обрел на рубеже XX–XXI вв. – этим он обязан не только книге Массимо Пильюччи «Как быть стоиком» (2017), но и таким известным предпринимателям, как Тимоти Феррис и Райан Холидей, демонстрирующим эффективность стоицизма в борьбе с жизненными трудностями – когда нужно проявить выносливость и стойкость или преодолеть страхи. Влияние аристотелизма и стоицизма отмечается и в современной психологии, в частности в когнитивно-поведенческой терапии и позитивной психологии. Пройдя через стадию аристотелизма, шотландский специалист по политической философии и этике Аласдер Макинтайр – наряду с другими современными философами, среди которых можно назвать Элизабет Энском, Айрис Мердок, Филиппу Фут, Марту Нуссбаум и Майкла Сэндела, – положил начало новому витку дискуссий о политическом учении Аристотеля и этике добродетели.

Возрождение иного рода переживает эпикуреизм – философия, основанная на сочинениях жившего в III в. до н. э. афинянина по имени Эпикур[52]52
  Эпикур родился и вырос на о. Самос, но был афинянином по праву рождения, так как его отец был уроженцем Афин, переселившимся на Самос. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Идеи Сократа впечатлили Эпикура не так сильно, как Аристотеля и Зенона, и за это его одновременно и хвалили, и осуждали. Эпикур соглашался со стоиками в том, что мы должны стремиться к атараксии, а с Аристотелем – в том, что неотъемлемыми составляющими счастливой жизни должны быть преуспевание и дружба. В то же время Эпикур был уверен, что Аристотель и стоики переоценивают роль разума и недооценивают роль чувств и инстинктов в нашей жизни. И если Аристотель называл человека «существом политическим», то Эпикур готов был с этим поспорить и считал очевидным, что человек – существо, ищущее в первую очередь удовольствий. Вспомним младенцев: с первых же минут появления на свет они избегают боли и ищут удовольствий.

Хирам Креспо объясняет, что эпикурейцы, которых сейчас привыкли представлять «знающими толк в хорошей еде и вине», изначально довольствовались самой простой пищей – когда обсуждали с друзьями философские вопросы в школе под названием «Сад», куда на равных допускались и женщины (что для Древней Греции было в диковинку). Кроме того, вопреки другому расхожему представлению, эпикурейцы понимали удовольствие не как потакание прихотям, а как приятное чувство благодарности или уверенности, которое человек испытывает, когда его не терзают ни боль, ни страдание, ни страх. Определяя, что доставляет нам наибольшее наслаждение, эпикурейцы проводили «гедонистические расчеты», взвешивая преимущества и недостатки совершаемого нами выбора. Например, как разъясняет Креспо, похмельная жажда и невозможность нормально работать наутро после трех кружек пива может и не стоить мимолетного удовольствия, полученного накануне.

Эпикур был плодовитым писателем, но до нас дошли лишь немногие из его текстов. Примерно во II в. эпикуреизм пришел в упадок – отчасти потому, что более популярным стал стоицизм, отчасти из-за того, что христианство порицало его за имморализм (сосредоточение на удовольствиях и плоти как таковой и отсутствие страха перед Богом). Впоследствии эпикуреизм обрел вторую жизнь благодаря таким мыслителям, как Джон Локк, Джон Драйден, Томас Джефферсон, Карл Маркс, Альфред Теннисон, Хосе Мухика, а также философам-утилитаристам, и в XXI в. у философии счастья и дружбы, предложенной Эпикуром, по-прежнему хватает приверженцев. Один из самых выдающихся философов современности, Мишель Онфре, положил эпикурейские принципы в основу идеологии учрежденного им во Франции университета.

Глава четвертая
Аристотелизм
Дэниел Кауфман

Ральф Уолдо Эмерсон сказал: «Нелепая стойкость – это пугало, всегда стоящее на часах при особе маленьких политиков, маленьких богословов и философов»[53]53
  Эмерсон Р. Нравственная философия. – Минск: Харвест; М.: ACT, 2001. С. 68. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], и, чтобы убедиться в истинности этого наблюдения, достаточно просто вспомнить тех, у кого вся жизнь расписана наперед, распланирована, расчерчена по линейке, подчинена строгому распорядку и принесена на алтарь интеллектуальных добродетелей. Однако жизнь бездумную, проживаемую без должного осмысления – когда человек не дает себе труда хотя бы изредка оценить перспективу и разобраться в себе, своих отношениях, занятиях, нравственных ценностях, – сложно считать в полной мере состоявшейся.

Да, у человека должна быть жизненная философия – но и что-то кроме нее тоже должно быть. Этническое или религиозное наследие, вторая половина и дети, родня, круг друзей, с которыми его связывают давние и близкие отношения, – все это составляющие преуспевания, поскольку они затрагивают самые глубинные уровни нашего бытия и создают те самые отношения и опыт, которые наполняют жизнь. Поэтому приверженцу той или иной философии недостаточно просто восхищаться ее идеями. Она должна подходить вашему складу характера и вашему образу жизни; а неподходящая для человека философия гораздо более неуклюжа, неуместна и в конечном счете более бесполезна, чем плохо сидящий костюм.

Что касается меня лично, моя жизненная философия – я назову ее аристотелизмом – отлично согласуется с моим этнорелигиозным багажом (культурой ашкеназского иудаизма), моими отношениями с женой и дочерью, нашим кругом друзей и их детей, а также моей принадлежностью и величайшей преданностью конкретной семье с ее особой историей. Эта философия не только восхищает мой ум, но и подходит лично мне, близким по духу людям и моему образу жизни.

Сочинение, на которое я опираюсь в своей жизненной философии, – «Никомахова этика» Аристотеля, и далее я буду часто его цитировать. Свои рассуждения Аристотель начинает с того же, о чем говорилось выше: теоретическая философия дает нам лишь общее, в основном абстрактное и в конечном счете неполное руководство для такого сложного, многопланового и полного разнообразных нюансов явления, как хорошая человеческая жизнь. Поэтому нам следует остерегаться философских доктрин, предлагающих чересчур подробные инструкции. Философия, в которой якобы содержатся конкретные указания, что делать и чего не делать в той или иной ситуации, скорее всего, неправильно трактует меру влияния теории на практику. Вот что говорит Аристотель:

Рассуждение будет удовлетворительным, если удастся добиться ясности, сообразной предмету, подлежащему [рассмотрению]. Ведь не во всех рассуждениях, так же как не во всех изделиях ремесла, следует добиваться точности в одинаковой степени. ‹…› Поэтому при подобных предметах рассуждений и подобных предпосылках желательно приблизительно и в общих чертах указать на истину, а если рассуждают о том, что имеет место лишь в большинстве случаев и при соответствующих предпосылках, то [довольно уже и того, чтобы] и выводы [распространялись лишь на большинство случаев] ‹…› ведь человеку образованному свойственно добиваться точности для каждого рода [предметов] в той степени, в какой это допускает природа предмета. Одинаково [нелепым] кажется как довольствоваться правдоподобными рассуждениями математика, так и требовать от ритора строгих доказательств[54]54
  Аристотель. Никомахова этика. I, 1, 1094b, 12–27. Пер. Н. В. Брагинской.


[Закрыть].

Аристотелизм – это форма эвдемонизма, от греческого слова «эвдемония» (εὐδαιμονία), означающего «процветание, блаженство». Иногда его переводят как «счастье», однако не следует вкладывать в это понятие современный гедонистический смысл, подразумевающий наслаждение или приятные чувства – хотя и они составляют часть этого понятия. Эвдемонистическая жизнь, согласно Аристотелю, – это жизнь, в которой нам удается полностью раскрыть свой потенциал, реализовать таланты и способности и осуществить свои цели. Такая жизнь должна приносить нам удовольствие (по Аристотелю, удовольствие от занятий, способствующих преуспеванию, свидетельствует о том, что мы на верном пути), но, что важнее, она должна быть достойна восхищения в том смысле, о котором я говорил в начале главы, то есть давать человеку основания для гордости.

Между тем всего этого человек может и не достичь, несмотря на все старания. Одно из самых дискуссионных положений аристотелевского эвдемонизма заключается в том, что преуспевание в значительной степени зависит от удачи и так называемых внешних благ, к которым относится материальное благополучие, хорошие стартовые условия и задатки. Ведь даже делая все как подобает, вы не обязательно добьетесь процветания либо из-за отсутствия принципиально важных материальных благ, либо из-за неподходящего характера или физических качеств, либо из-за превратностей судьбы – от катаклизмов и войн до рождения в неблагополучной семье, проблем с собственными «блудными» детьми или жуликоватыми деловыми партнерами. Поэтому Аристотель и утверждает, что по-настоящему оценить качество жизни возможно лишь после того, как она закончится. Осмыслить какое-либо течение или период мы можем лишь по прошествии достаточного времени, когда появится наследие, которое можно будет изучить и проанализировать, точно так же и составить полное представление о человеке удастся только с расстояния, позволяющего охватить взглядом все панораму его жизни и увидеть, как сложились в конечном итоге отношения, в которых он состоял, и дела, в которых он участвовал.

Эту идею многие считают элитистской, что само по себе, разумеется, не означает, что она неверна, однако и обвинение в элитизме все-таки безосновательно. Из сказанного Аристотелем никоим образом не следует, что для преуспевания необходимо быть миллионером, иметь внешность супермодели или не знать неудач. Предполагается, скорее, что существует уровень, ниже которого процветание очень затруднено и почти невозможно; жизнь за чертой бедности, недостаток интеллекта, физические изъяны или страдания всякого рода делают хорошую жизнь в эвдемонистическом смысле недостижимой.

Мысль о том, что эвдемония достигается исключительно собственными средствами, несомненно греет душу и выглядит очень заманчивой в свете современной одержимости личной независимостью – как смеет кто-то утверждать, что мое процветание зависит не от меня? – но, на мой взгляд, она проистекает либо из ошибочного представления о сути эвдемонии, либо из самообмана (зачастую бессознательного). Как бы то ни было, процветания мы добиваемся (или нет) в обществе, за счет участия в отношениях и делах, а это значит, что оно зависит от людей, событий и обстоятельств, которые нам неподвластны. Это наглядно видно на примере существ более простых, чем человек. Судьба растения или животного отчасти зависит от условий окружающей среды: растение не может расцвести при катастрофической засухе, а животное не вырастет, если будет съедено хищником. То же самое относится и к людям, если говорить об отдельных сторонах нашей жизни. Кто-то может быть хорошим теннисистом – обладать отточенной техникой и бойцовским характером, но если ему не повезет и на пике формы он останется без достойных соперников, то, даже удерживаясь годами на верхней строке рейтинга, при объективном сравнении он в любом случае уступит в спортивном мастерстве тем, кто пробивался на первое место в условиях более жесткой конкуренции.

Таким образом, зависимость от внешних благ – это не слабое место аристотелевского эвдемонизма, а, наоборот, одна из наиболее сильных его сторон, поскольку свидетельствует о реалистичном, честном и зрелом взгляде на жизнь. Одного только старания недостаточно; я существую среди других и от них завишу; социальные, политические, экономические и природные силы могут одержать надо мной верх и уничтожить меня и все созданное мной, и важно, сумел ли я добиться успеха, а не просто стремился к нему, – это те суровые истины о нашей жизни и процветании, принятие которых говорит о зрелом взгляде на жизнь. Более того, я готов утверждать, что степень, в какой в современную эпоху мы отвергаем эти суровые истины (во многом под влиянием философии Иммануила Канта и его радикального понятия автономии), предпочитая милые сердцу иллюзии насчет нашей самодостаточности, говорит о том, насколько наша цивилизация в целом показывает себя менее зрелой по сравнению с цивилизацией времен Аристотеля, чье представление о главенствующей роли материальных обстоятельств и везения разделяли великие греческие драматурги. К счастью, в последние годы значимость того, что я называю «суровыми истинами» о нашем процветании, начали подтверждать современные мыслители – в частности, Марта Нуссбаум в «Хрупкости добра» (The Fragility of Goodness)[55]55
  Martha C. Nussbaum, The Fragility of Goodness: Luck and Ethics in Greek Tragedy and Philosophy (Cambridge: Cambridge University Press, 1986).


[Закрыть] и Томас Нагель в «Моральной удаче» (Moral Luck)[56]56
  Thomas Nagel, «Moral Luck,» in Mortal Questions (Cambridge: Cambridge University Press, 1979).


[Закрыть], – снова вовлекая современных философов в полемику.

Эвдемония, по Аристотелю, явление сложное и представляет собой нечто большее, чем нравственная добродетель – еще одна составляющая аристотелевской философии, которая не просто импонирует мне, но отражает реалистичный подход к жизни, что превыше чьих-либо пристрастий. Нас, как представителей человеческого рода, отличает способность к рассуждению, которая, согласно Аристотелю, значит намного больше, чем способность к пониманию и логике. Две крупные категории разума – практический и теоретический, делают возможными некоторые исключительно человеческие занятия и тем самым создают почву для процветания всякого рода, в том числе для развития нравственной добродетели, которая для Аристотеля необязательно самая важная.

Помимо того, что практический разум воплощает нравственную добродетель, под которой Аристотель понимает способность поступать наилучшим образом и в личной, и в общественной жизни, это ключевой способ мышления, участвующий во всех видах искусств, ремесел и, в более общем смысле, в созидании любого рода. Это размышления о своей деятельности, о том, «как поступить?»; к ним мы прибегаем и когда общаемся с соседом, и когда голосуем на выборах, и когда ваяем скульптуру, и когда строим мост. Соответственно, преуспеть человек может в равной степени и как общественный или политический деятель, и как художник, ремесленник или инженер.

Но у разума есть и чисто интеллектуальная сторона – связанная не с действием, а со стремлением к знаниям и пониманию. Это способность, без которой невозможно никакое исследование, будь то философия, математика или наука, но, хотя ее плоды могут применяться и в практических выводах, а значит, и в практической деятельности, это все же отдельный, самостоятельный вид мышления. Таким образом, преуспеть можно и в познании, и такую жизнь – «жизнь созерцания», как ее называет Аристотель, – он считает самой восхитительной из возможных, поскольку это уже жизнь не совсем человеческая, а скорее «жизнь бога», к которой могут стремиться некоторые талантливые и благополучные люди (как видим, и тут свою роль играют природная одаренность и везение).

Меня, впрочем, интересует здесь не столько выстроенная Аристотелем иерархия способов процветания, сколько идея, что мы должны преуспевать в самых разных отношениях и что чем меньше сторон жизни, в которых мы преуспеваем, тем менее достойной восхищения будет наша жизнь в конечном счете. Мы, несомненно, восхищаемся блестящим художником, в совершенстве освоившим свое искусство и создающим непревзойденные шедевры, но, если выяснится, что он тиранит жену и детей, нечист на руку и замешан в некрасивых делах, оценка его жизни в целом будет нелестной. То есть даже если мы по-прежнему будем восхищаться им как художником, то как человек он у нас восхищения уже не вызовет. Разумеется, вместо художника можно представить себе лауреата Нобелевской премии по физике, жизнь которого в остальном достойна порицания.

Вроде бы все логично, никаких противоречий. Тогда почему же эта логика отказывает нам, когда речь заходит о нравственной добродетели и мы обнаруживаем, что и многие почитаемые философы, как самые обычные люди, однобокость только приветствуют. Я же считаю жизнь нравственно добродетельного человека, не сумевшего преуспеть ни в каких других отношениях, такой же недостойной восхищения в целом, как и жизнь вышеупомянутого художника или нобелевского лауреата, и Аристотель, как никто другой из философов, помогает нам объяснить, почему это так. Ведь именно он, как известно, призывал нас знать меру – не только в нравственной добродетели (об этом мы сейчас поговорим подробнее), но и в человеческой жизни в принципе:

Прежде всего нужно уяснить себе, что добродетели по своей природе таковы, что недостаток и избыток их губят, так же как мы это видим на примере телесной силы и здоровья ‹…› Действительно, для телесной силы гибельны и чрезмерные занятия гимнастикой, и недостаточные, подобно тому как питье и еда при избытке или недостатке губят здоровье, в то время как все это в меру и создает его, и увеличивает, и сохраняет[57]57
  Аристотель. Никомахова этика. II, 2, 1104a, 11–19. Пер. Н. В. Брагинской.


[Закрыть].

Таким образом, для Аристотеля идея процветания неотделима от жизненной гармонии, и человек, который стремится к нравственной добродетели в ущерб всему остальному (то есть при любых обстоятельствах подчиняет этическим соображениям все прочие) по определению делает свою жизнь однобокой. Для человека преуспеть – значит развить во всей полноте и проявить свои способности, которые, как мы уже видели, относятся к самым разным сторонам жизни, не только к нравственной. Соответственно, тот, кто заботится лишь о нравственности, ставя ее превыше всего, не сумеет полноценно развиваться как личность, и назвать его жизнь процветанием никак нельзя. Как объясняет Сьюзан Вольф в своем эссе «Моральные святые» (Moral Saints):

Идеал жизни морального святого настораживает не только тем, что в ней отдается неоправданный приоритет морали. Нормальному человеку при таком подходе приходится не просто жертвовать своими непосредственными желаниями относительно тех или иных предметов, действий и событий, идущими вразрез с достижением нравственного совершенства, а устранять их, подавлять или сублимировать. Тенденция к подобному доминированию морали пугает прежде всего тем, что требует, судя по всему, либо отсутствия, либо отрицания персональной идентичности[58]58
  Susan Wolf, «Moral Saints,» Journal of Philosophy 79, no. 8 (August 1982): 424, doi: 10.2307/2026228.


[Закрыть].

Разумеется, нравственная добродетель – важная часть эвдемонистической жизни, и здесь опять Аристотель великолепен, ибо не только его проповедь умеренности крайне необходима в моральной сфере (тогда как очень распространена вредная идея, что следовать морали – значит всегда делать что-то или никогда не делать чего-то), но и его концепция взаимосвязи теории и практики. В наших представлениях о нравственности царит одержимость принципами и правилами, а Аристотель показывает нам, почему так не может (и не должно) быть.

Как уже говорилось, аристотелевское понятие процветания неотделимо от идеи баланса, поскольку эвдемонию следует понимать как разновидность благополучия, включающего в себя физиологическое, психологическое и нравственное здоровье. Наше физическое и душевное благополучие поддерживается умеренностью и нарушается связанными с характером и поступками крайностями, то же самое относится к нашему нравственному благополучию. Отсюда знаменитая аристотелевская «доктрина середины», согласно которой та или иная нравственная добродетель представляет собой середину (с точки зрения характера и поведения) между соответствующими пороками, воплощающими крайности, будь то избыток или недостаток каких-то качеств.

Рассмотрим, например, такую нравственную добродетель, как честность. Тот, кто склонен не говорить правду, страдает дефицитом честности и зарабатывает дурную славу лжеца, а тот, кто слишком много откровенничает, страдает пороком избыточности и слывет пустомелей. Тот, кто правдив «в меру», обладает соответствующей добродетелью, и именно его мы называем честным. Или возьмем такую добродетель, как умеренность. Человек, не способный контролировать себя в еде, питье и других чувственных удовольствиях, страдает пороком недостатка (контроля) и слывет обжорой, а тот, кто усердствует в самоограничении и отказывает себе даже в маленьких радостях, страдает пороком избытка (контроля) и имеет репутацию «бесчувственного». Тот же, кто контролирует себя в меру, обладает соответствующей добродетелью, и мы говорим о его умеренности.

Обратите внимание: аристотелевская концепция середины говорит только об относительности порока и добродетели. Она не объясняет – и даже не намекает, – что именно считается умеренным, избыточным или недостаточным и, соответственно, добродетельным или порочным в той или иной ситуации. Более того, одно и то же действие или проявление чувств может оказаться в одних обстоятельствах умеренным, в других избыточным, а в-третьих – недостаточным. В прошлом сентябре я устраивал в местном ресторане большой банкет по случаю своего пятидесятилетия, на который пригласил десятки родных и друзей. Банкет обошелся в тысячи долларов, празднование затянулось до поздней ночи. Для юбилея подобный размах вполне уместен, а кроме того, это способ выразить свою любовь и признательность тем, кто мне дорог. Но закатывать такие пиры каждую неделю – это уже не щедрость и любовь к веселью, а патологическое транжирство, не говоря уже о проблемах с алкоголем. Зато привычку избегать любых праздников не назовешь разумной осмотрительностью и бережливостью, скорее занудством и скупостью.