Текст книги "Человек. Образ и сущность 2013. Гуманитарные аспекты. Языки меняющегося мира: Контакты и конфликты"

Слово в своей сущности является исходным основанием формирования реальности культуры. Оно имплицитно содержит в себе интенции развитой и отдифференцированной культуры, в формах поэтического и музыкального искусства.

Таким образом, слово – это специфическая реальность как тождество материального и идеального. Это – «третья» реальность, не «попадающая» ни в субстанцию мышления, ни в субстанцию протяжения, если следовать разделенным категориям доктрины Декарта.

Возможно, именно этим обусловлены неудачи в объяснении происхождения языка путем фиксации влияния на человека отдельных реальных (материальных) факторов. Но и путь трансцендентального идеализма, видимо, не попадает в цель по той же причине, поскольку упускает из виду своеобразие «третьей реальности».

Если ни одна из версий происхождения языка не отвечает на поставленные вопросы, то, быть может, не стоит пренебрегать методологией гуманитарного знания и не рассматривать гуманитарное знание как «просто истории», которыми «настоящая» наука может пренебречь, как она пренебрегает сказками типа сказки об Алисе в Стране чудес? Гуманитарное знание рассматривает проблему языка в контексте проблемы бытия. Теургическая функция языка обусловлена его спецификой как «третьей реальности». Соответственно, язык может претерпевать качественные изменения в контексте изменения характера и содержания цивилизационного бытия человека.

Так, мифологическое мышление связывает владение словом с магическим действием и в этом контексте подходит к понятию языка.

Философское мышление определяет объективную сущность Бытия и его законы, которые не подчиняются магическим языковым манипуляциям.

Рациональный язык приобретает функцию Логоса. Из него вырастает язык науки.

Раскрытие сущности Бытия посредством слова оказывается противоречивым процессом, который фиксируется в многозначности слова, позволяющей выразить совпадение противоположностей.

В ситуации социальных противостояний возникает политический язык, функция которого – придание универсального смысла частным интересам.

Языковое влияние в общем потоке определяется искусством словесных манипуляций.

Овладение этим искусством обеспечивает огромную популярность софистике и софистам.

Вместе с тем возникает и ключевая проблема определенности Истины в языке. В соответствии с логическим законом определенность истины не может быть неопределенной – истиной и неистиной в одно и то же время и в одном и том же отношении. Если истина в языке соотносится с неподвижным бытием, то она обретает адекватную себе самой константную сущность, т.е. подлинность.

Подлинность истины в языке совпадает со знанием мира идей, которые являются прообразами всего многообразия эмпирического мира, с его движением, непрерывными изменениями, а значит, и неопределенностью.

Это – начало трансцендентального ума как носителя субъективной истины бытия человека, определяющего наличие не-истины в эмпирической жизни.

Таким образом, историческая проблема происхождения языка конкретизируется: о происхождении какого языка идет речь? Язык как носитель истины имеет сущностную основу в философии Платона. Концепция языка как носителя истины получает свое развитие в Новое время, когда Ренэ Декарт, «отвернувшись» от всего массива «смутных знаний», начал формирование зоны ясных знаний, совпадающих с безусловным истинным знанием. Язык истинного знания оказывается универсальным, истинным для всех, как язык математики. По пути формирования универсального языка двинулся и Лейбниц, предвосхищая его превращение во всеохватывающую систему, получившую воплощение в «Логике» Гегеля.

Масштабная концептуальная работа, проведенная философией, заходила, однако, в практический тупик, поскольку на универсальном языке мало кто мог вести разговор, осуществлять коммуникацию как в реальной повседневной жизни, так и в конкретных сферах знания.

Другая слабость универсального языка заключалась в неподвижности его понятий.

Экспериментальная наука достаточно быстро обнаружила эту слабость.

Возьмем в качестве примера сформулированное греческими философами понятие «атом», выражающее неделимую исходную материальную частицу окружающего мира. Если мы рассматриваем понятие «атом» как отражение константной и неизменной истины Бытия, то впадаем в противоречие с фактами. Движение научного знания раскрывает сложное строение атома – он содержит ядро, он состоит из элементарных частиц и, более того, – он не неделим. Его деление имеет огромное практическое значение для создания грозного оружия и получения сравнительно дешевого источника энергии.

Таким образом, истина, заключаемая в слове, оказывается многозначной и скрытой. Истина слова может раскрываться постепенно. Возникает вопрос: к чему мы относим константность истины слова – к объективной действительности окружающего мира или к собственным представлениям? Если к субъективным представлениям, то тогда выражение в слове истины утрачивает реальный смысл. Смысл универсального языка сохраняется в эмпирии его собственной жизни.

В Новое время эта ситуация была осмыслена концептуально Томасом Гоббсом и получила свое развитие в философии Джона Локка.

Томас Гоббс занял радикальную позицию, сформулировав ее в тезисе: «Veritas in dicto, non in re consistit». Вся истина заключена в языке, а не в вещах. Соответственно, как истина, так и заблуждение являются атрибутами речи, а не атрибутами вещей. Общее как исходный идеальный образец, обусловливающий истину знания, выраженную в языке, не наделено сколь-нибудь истинным и обоснованным присутствием.

Таким образом, не только универсальный язык истины, но и язык вообще, поскольку он оперирует понятиями, «повисает в воздухе».

Радикальный эмпиризм, следуя своей логике до самого конца, приходит к выводу не только о нереальности цивилизационных констант, но и о нереальности самого объективного мира. Этот вывод, как известно, и был сделан Беркли, взявшим за исходное в толковании языка именно радикальный сенсуализм. Последствия заставили Беркли в конце пути вернуть «идее» первоначальное Платоново значение, а вместе с тем встать на путь реставрации метафизики.

То есть мы имеем дело не просто с «философской историей», а с движением мысли, влияющим на цивилизационную эволюцию. Философия лишь выражала тот факт, что, хаотично купаясь в языковых формах, цивилизация все более утрачивала связь с объективной реальностью, оказываясь перед возможностью погружения себя в эпоху цивилизационных катастроф. Таким образом, «просто история» философии языка поставила движение цивилизации перед проблемой ее смысла, а вместе с тем привела к крушению в Европе абсолютистских режимов.

Восстановление констант цивилизационных смыслов требовало нового философского истолкования языковых парадоксов, выявления оснований подлинности коммуникации.

Первый шаг на этом пути был сделан Вильгельмом фон Гумбольдтом. Этот шаг можно понять и оценить, если увидеть, что через него осмысливается присущая человеку, и только ему, специфика отношения к действительности сравнительно с другими живыми организмами.

Человек обладает способностью «отражать» реалии окружающего мира и адекватно реагировать на благоприятные и неблагоприятные свойства среды. Но этой способностью обладают и животные. Человек может производить звуковые сигналы, предупреждая других людей об угрозах и необходимости совместных действий. Но такой способностью обладают и животные. Человек проявляет заботу о потомстве. Но заботу о потомстве проявляет и животное. Человек действует в социуме, соблюдает правила и иерархии отношений. Но то же наблюдается и среди животных. Так почему у человека возникает язык?

Язык – это такое образование, которое опосредует отношение человека как к внешнему миру, так и к самому себе. Но каким образом происходит это опосредование?

Согласно В. фон Гумбольдту, оно происходит специфическим образом. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей2929
  См.: Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. – М., 1984. – С. 77–80.


[Закрыть]. Воспринять себя – значит претерпеть внутреннее изменение, превратить субъективность в объективность. И только такое превращение предопределяет адекватность не только отношения человека к внешнему миру, но и адекватность его творчества, цивилизационного образа жизни, преобразования окружающего мира для расширения горизонтов своего гармоничного бытия в этом мире.

Этот процесс означает становление прачеловека в его новом качестве человека. И это качество должно быть зафиксировано для него самого в чувственных формах, доступных для восприятия другими людьми. Это – исходное культуры и исходная основа языка.

Языки рождаются везде, где возникает специфическое качество человека. Однако чувственные формы рождающихся языков могут быть разными, поскольку являются продуктом сочетания искусства с общим сущностным качеством человека.

В этом процессе кажущаяся свободной и поэтому случайной форма отношения организма к самому себе превращает его в субъекта, социально закрепляющего свой статус с помощью чувственной формы – языка.

В этой чувственной форме субъекта присутствует элемент влияния на живое окружение, которое воспринимает новое качество субъекта. Вместе с тем возникают новые формы культурной коммуникации.

Рождение новой («третьей») реальности, которую нельзя идентифицировать как только материальную или только идеальную, это – парадокс, который оказывается камнем преткновения для рассудочного понимания. С одной стороны, эта реальность может рассматриваться как продукт «построения». Но как возможно «построение» до рождения субъекта? Стало быть, это – «естественное построение», понятие, не укладывающееся в рассудочное представление. Оно может быть расшифровано в качестве победы случая, в результате которого естественная переработка мира вещей порождает субъект-объектную реальность, содержащую в себе элемент самосознания. Это – центр инициативы, свободы самореализации и проявления воли в удержании свободы. Язык – это и форма, и механизм самосознания и удержания свободы. Слово оказывается началом бытия субъекта, обладающего новым качеством слияния материального и идеального и удерживающего посредством слова это слияние. В этом и заключается исходная сущность языка. Ни аффекты, ни издаваемые звуки не раскрывают сущности языка. Она возникает там, где специфическим образом сходятся обе крайности, создавая ранее не существовавший синтез Я и Мира. «Вершина» синтеза Я и Мира – это мировоззрение. Мировоззрение – конечный продукт такого синтеза – не могло родиться без языка. В мировоззрении весь мир «входит» в человека в определенной форме знания. И это возможно сделать только посредством языка. Язык обладает свойством придавать бесконечности конечную форму, которой начинает владеть человек. Через нее он может видеть конечный смысл. Через конечную форму бесконечности рождается целостность сознания, в котором отдельные чувственно воспринимаемые элементы не только образуют звуковые сочетания, сочетания объемов и красок, характеризующиеся высотой, глубиной, интенсивностью и качеством, но и включают в себя тончайшие нюансы единства мысли и чувства.

Такова сущность первого шага на пути разрешения языкового парадокса.

Второй важный шаг был сделан Эрнстом Кассирером. Кассирер рассматривал происхождение языка в контексте гуманитарного знания, для которого мышление не становится в один ряд с бытием и не является простым размышлением «над» ним; его собственная внутренняя форма определяет внутреннюю форму бытия. «Если искусство и язык, миф и познание, – писал он, – понимать в этом смысле, то возникает проблема, предвещающая новый подход к общей философии гуманитарных наук»3030
  Кассирер Э. Философия символических форм. – М.; СПб., 2002. – Т. 1. – С. 15.


[Закрыть].

Бытие здесь, как нигде, понимается в форме деятельности, предпосылкой которой, как и всего содержания культуры, является первоначальное деяние духа. Тем самым решается главный вопрос: пытаемся ли мы понять функцию из структуры или структуру из функции?

Именно в культуре происходит не столько оформление мира (Gestaltung der Welt), сколько формирование мира (Gestaltung zur Welt), образование смысловой взаимосвязи и объективной целостности воззрения.

В гуманитарном знании, определяющем внутреннюю форму бытия, рождается единый идеальный центр, который находится не в данном бытии, а в общей задаче.

Идеальная форма познается только в совокупности чувственных знаков, служащих ее выражению3131
  Кассирер Э. Философия символических форм. – М.; СПб., 2002. – Т. 1. – С. 22.


[Закрыть]. Метафизический дуализм мира – мыслимого идеального и мира чувственного, эмпирического – преодолевается, поскольку выясняется, что идеальная «функция духовного вынуждена искать в чувственном свое конкретное воплощение и что в конце концов только здесь она и может его найти»3232
  См.: там же. – С. 23.


[Закрыть].

Благодаря духовной артикуляции в мире языковых знаков мир впечатлений обретает качественно новое содержание. При этом в пределах смысла знака сознание действует свободно и самостоятельно, так что любое новое воспроизведение знака может заключать в себе новую ступень рефлексии3333
  См.: там же. – С. 26.


[Закрыть], вместе с тем сохраняя его образ как нечто неисчезнувшее. Язык, таким образом, поставляет тот материал, из которого мы строим как мир действительности, так и мир «Я».

С осмыслением этих реалий связан поворот философии в сторону фокусировки своих проблем в понятие ЖИЗНИ, доступное только чистой интуиции3434
  Там же. – С. 45–46.


[Закрыть]. Жизнь, таким образом, выходит за пределы бытия, данного природой; она уже не может быть представлена как часть биологического процесса. Под воздействием духовной артикуляции в мире языковых знаков, обусловливающей самостоятельное движение культуры, жизнь находит многообразие внешних выражений духа при сохранении единства его сущности.

6. Языковая «экструзия» 3535
  Экструзия – от лат. extrusion – выталкивание. – Прим. авт.


[Закрыть]

Адекватная оценка направлений и целей языковой политики во многом зависит от правильного понимания сущности и цивилизационных функций «третьей реальности». Стало быть, осмысленная сущность «третьей реальности» – это ключевая предпосылка «управления» цивилизационной эволюцией и оценки ее стихийных процессов.

Доминирующее состояние публичного языка – это показатель духовного здоровья или духовного заболевания общества. Этот показатель осложняется процессами интенсификации глобализации, изменяющей типы цивилизационных коммуникаций в различных – экономических, политических, культурных и научных – сферах жизни.

Каково интегральное воздействие этих изменений? Его можно определить как языковую экструзию.

Оценка феномена языковой экструзии зависит от понимания цивилизационной сущности «третьей реальности», которая становится средоточием того мира, в котором реализуется осмысленное бытие человека.

«Третья реальность» создает условия превращения сознания человека в Универсум. Мировоззрение человека – это структурированная определенным образом «третья реальность». То, что считалось находящимся за пределами этой реальности, в действительности оказывается внутри нее. Мифологические, религиозные и идеологические представления – это структуры «третьей реальности».

Стало быть, «третья реальность» – это тот Универсум, в котором пребывает человек и за пределы которого, как кажется, он выйти не может.

Это представление во многом предопределило формирование концептуального подхода к языку как к явлению внутренне самостоятельному и самодостаточному, обладающему константной внутренней организацией, по сути дела, независимой как от внешнего мира, так и от субъективности мышления. Язык – это структура Бытия.

На этом представлении основывалась революция в лингвистике, которую осуществил швейцарский филолог Ф. де Соссюр. Новая концепция языка была изложена в его книге «Курс общей лингвистики» (1916), где были представлены основные подходы к толкованию категорий и бинарных оппозиций (дихотомий) структурной лингвистики. Тем самым Ф. де Соссюр оказал влияние на «лингвистический поворот» в философии3636
  См.: Силичев Д.А. Ф. де Соссюр и современная философия // Фердинанд де Соссюр и современное гуманитарное знание. – М., 2008. – С. 84–85.


[Закрыть]. Лингвистический поворот в философии означал, что необходимо по-новому оценивать мировоззренческую функцию языка. Язык как исходная субстанция Универсума – это поле философии. Соответственно, философия, если она претендует на истину понимания своей ситуации, уже не может быть метафизикой. Находясь вся в языке, она должна осуществить глубинную «перестройку» и стать метаязыком. Этой логике следовала аналитическая философия. Она проделала тот путь, который в свое время проделал радикальный эмпиризм.

Но можно, естественно, и ограничить сферу «третьей реальности», не считать ее своеобразным исчерпанием знания и понимания Универсума. Можно допустить две компетенции: компетенцию естественно-научного знания и компетенцию знания философского. Естественно-научное знание определяет связь с реальной действительностью, тогда как философия обращена к той реальности, которая образуется языком.

Такой подход во многом определил позиции Л. Витгенштейна, высказанные им в «Логико-философском трактате» (1921). Освобождение языка от метафизического смысла порождает тенденции абстрагирования от исторической и цивилизационной специфики. И этот процесс исторически обретает различные чувственные и спекулятивные формы «экструзии» родного языка.

«Экструзия» может обретать форму добровольного погружения во внеязыковые образы жизни, совпадающие с трансом. Но это могут быть «выпадения», обусловленные реальными процессами языковых взаимовлияний и взаимодействий. Их роль в жизни цивилизации становится все более определяющей характер культурной эволюции. Так исторически возникали формы «экструзии», превращавшие живые языки в языки «мертвые». Они могли использоваться в замкнутых формах жизни ограниченных религиозных и научных сообществ. Таковы, например, греческий язык и латынь. Но могут создаваться и искусственные языки, претендующие либо на универсальность, либо на использование в достаточно узких сферах межличностной коммуникации. К таким языкам можно отнести эсперанто и арго. Здесь «экструзия» происходит как сознательное исключение себя из сферы реальной культуры путем филологических или социальных «реконструкций».

В этом контексте возникает вопрос о качестве языка. Очевидно, что существуют относительно примитивные языки, подчас даже не имеющие своей письменности. Это значит, что возможно совершенствование языка; взаимодействие с более развитым языком может сделать родной язык более удобным, более развитым, способным решить сложные социальные, научные и культурные задачи.

Но язык может становиться механизмом примитивизации. Так, например, массовое использование матерного языка неизбежно накладывает свою печать на характер межличностных отношений, внося в них в качестве «реальной истины» крайнюю вульгаризацию смысла.

Рассматривая проблему языковых взаимодействий в этом контексте, можно прийти к заключению, что процесс «экструзии» исторически сложившихся примитивных языков универсальным языком – это прогрессивный и глубоко позитивный процесс. К такому заключению, в частности, приходит создатель эволюционно-циклической концепции развития искусства Ф.И. Шмит. «Пирамида языка, как пирамида любого искусства, – писал он, – неудержимо растет и дорастает до своей вершины: до единого всемирного, всем понятного, общечеловеческого языка, бесконечно богатого средствами выражений и потому способного выразить всякий, даже самый персональный, оттенок выражения»3737
  Шмит Ф.И. Избранное: Искусство. Основные проблемы теории и истории. – СПб., 2013. – С. 90.


[Закрыть]. Очевидно, что единый, всемирный язык понимается как своеобразное «смешение» или «сочетание» достоинств всех или многих отдельно взятых языков и освобождение от их недостатков. Но реально ли это? Может ли это происходить, если следовать концепции Ф. де Соссюра? Практической реализацией возможности смешения как пути создания универсального языка можно считать эсперанто, словарный состав которого основан на лексике многих европейских языков и использует латинский алфавит. Но эсперанто не стал всемирным языком не потому ли, что за ним не стоит этническая история, наполняющая слово многогранностью смысла, а значит, и своеобразием видения окружающей реальности? Пустота внеисторической абстрактности лишает язык какого-то глубинного смыслового качества. Чтобы понять это, необходимо объяснить, что означает языковое многообразие. С точки зрения глобальной цивилизации это плюс или минус, явление, мешающее коммуникации, или явление, обогащающее восприятие и интерпретацию действительности, позволяющее совершенствовать мыслительные способности человека?

То, что Ф.И. Шмиту казалось рождением способности выразить всякий, даже самый персональный оттенок выражения, в действительности может оказаться исчезновением или подменой смыслов. Это проблема специфики смысла слова в контексте данного конкретного языка.

Взаимодействие между различными языками можно рассматривать как процесс соединения всего многообразия языковых понятий, а значит, общность видения многообразия сторон реальной действительности. То есть сочетание языков может означать обогащение цивилизационного видения человека. Значит ли это, что его зрение начинает различать свойства и качества реальности, которые не фиксированы в словах его родного языка? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо определить, что фиксирует слово. К чему оно реально относится? Если окружающий нас мир состоит из конкретных вещей во всем их бесконечном многообразии, то слово, которое мы можем считать адекватным с точки зрения его познавательной ценности, должно фиксировать свойства определенной конкретной вещи. Но тогда почему одно и то же слово может фиксировать общее свойство всего многообразия конкретных вещей? Если мы произносим слово стул, то оно может фиксировать венский стул, плетеный стул, стоящий на дачном участке, или стул, находящийся у стола в ресторане.

Значит ли это, что слово «стул» фиксирует особенность некоторой абстракции или абстрактного образа, обладающего набором некоторых качеств, таких, как, скажем, сиденье, наличие ножки и спинки? Или это некая неопределенная абстракция?

Но если слово фиксирует лишь свойства абстракции или абстрактного образа, то тогда оказывается под вопросом его познавательная ценность применительно к индивидуальным эмпирическим вещам. Мы их свойства фиксируем с помощью органов чувств: зрение, ощущение запахов, качеств поверхности, восприятие звуков, – все это вместе взятое позволяет воспринимать индивидуальный предмет, вещь в их конкретных, реальных качествах. Абстракции родного языка имплицитно заключают в себе «ароматы» исторического опыта индивидуальных мировосприятий. Этим объясняются своеобразие и многозначность их смыслов.

Различия в индивидуальных восприятиях мира вещей делают неопределенными смыслы абстракций в различных языках. Так как же возможны адекватные смешения языков?

Смешения языков могут порождать явление массовой неадекватности. И мы как будто бы получаем практическое подтверждение этой неадекватности. Если дореволюционная элита отделяла себя от крепостной массы с помощью совершенного владения французским языком как средством элитарной коммуникации, то сегодня достаточно использования иностранных звуков и звукосочетаний, чтобы испытывать чувство превосходства, своей принадлежности к миру гламурной «элиты».

Так возникает внутри одного общества различное толкование социальных, культурных, политических смыслов.

Социальное непонимание – это не только экономическая, классовая проблема, но и проблема языковая. При этом заимствования из иностранных языков далеко не всегда соответствуют адекватности смысла слов. Например, шопинг в российском смысловом контексте может восприниматься крайне упрощенно – как «покупка». При этом может опускаться многообразие смысла американской трактовки «шопинга». Шопинг – это, во-первых, «виндоу-шопинг» (window-shopping), обозрение возможностей выгодной покупки или нескольких покупок. Далее «шопинг» – это процесс, связанный с обстоятельствами: выгодной закупки товаров в определенной ситуации – рождественской распродажи, распродажи, связанной с закрытием торгового предприятия, ежегодной распродажи в связи с необходимостью освобождения складских помещений для избежания чрезмерных налогообложений и т.д.

Таким образом, освоение звуковых сочетаний слова не означает освоение сопровождающих аспектов смысла. Это значит, что взаимодействие языков как заимствование слов не влечет за собой трансфера точных смыслов. Слова, их звуковая особенность начинают нести иной смысл. Так что же, прав китайский мудрец Люй Бувэй, автор философского сборника «Весны и осени господина Люя», который утверждал, что «слова – лишь оболочка смысла. Глупо изучать оболочку, пренебрегая ее содержанием»3838
  См.: Мудрость Древнего Китая. – СПб., 2008. – С. 208.


[Закрыть]. Интенсификация процессов глобализации и связанные с ними миграционные процессы превращают языковую «экструзию» в массовое явление. Масштаб «экструзии», т.е. упрощения и вытеснения родного языка, а значит, и культуры из повседневной жизни, определяется самосознанием общества, осмысленным стремлением к духовному совершенствованию и самосохранению.

Духовную легитимизацию процессам «экструзии» дает философия космополитизма. Философия космополитизма чеканит понятие «гражданин мира». Именно «гражданин мира» испытывает реальную потребность в универсальном языке.

Гражданин мира не может овладеть языками всех народов, он вынужден выбирать, и его предпочтением должен пользоваться наиболее массовый язык, позволяющий гражданину мира иметь удобства языковой коммуникации одновременно в максимальном количестве стран.

Возникает вопрос: как соотносится современный космополитизм с космополитизмом историческим?

Эту проблему поднимает Тарик Джазиль3939
  См.: Jazeel T. Spatializing diffenence beyond cosmopolitanism: Rethinking planetary futures. // Theory, culture a. soc. – Cleveland, 2008. – Vol. 28, N 5. – P. 75–97.


[Закрыть], преподаватель гуманитарной географии в Университете Шеффилда (Англия).

Способность подняться над локальными особенностями региона, выходить за его ограничительные пределы культивировалась уже философами начиная с III в. до н.э. Речь идет прежде всего о философии стоиков.

Космополитизм, его корни можно относить и к пифагорейской вере в гармонию космоса, которая опосредует общее понимание ценностей жизни, пропорциональности, порядка и единства правил бытия для всех народов. С этой точки зрения трудно признать адекватными идеологически ограниченные формы космополитизма – такие, как христианский, буржуазный, пролетарский, феминистский, экологический и т.д., о которых пишет Дэвид Харвей4040
  См.: Harvey D. Cosmopolitanism and the geographies of freedom. – N.Y., 2009. – P. 17–36.


[Закрыть].

Центральный момент, считает Тарик Джазиль, состоит в том, что все люди, несмотря на их культурные, национальные и иные особенности, принадлежат или могут принадлежать к единой универсальной общности человеческих существ. Если это так, то именно эту общность и следует культивировать. Это можно считать в известном смысле практической реализацией идеи вечного мира, высказанной Кантом в XVIII в. Космополитизм в такой трактовке – это синоним совместной жизни. Однако современное многообразие подходов к космополитизму является показателем неопределенности, колебаний «вверх» и «вниз», «за» и «против». Дело в том, что современный космополитизм – это преимущественно продукт европейского самосознания, и он несет на себе печать колониального господства европейских стран.

В связи с этим Шелдон Поллок и его соавторы отмечают, что нужно прояснить две вещи. Во-первых, насколько радикально мы можем переписать историю космополитизма и как драматично мы можем перерисовать его карту, если мы готовы мыслить за пределами границ европейской интеллектуальной истории. И во-вторых, насколько многообразны возможности практик, которые допускают альтернативные формы теоретизирования4141
  См.: Cosmopolitanism / Pollock Sh., Bhabha H., Breckenridge C., Chakrabarty D. // Cosmopolitanism / Ed. Breckenridge C. et al. – Durham, 2002. – P. 1–14.


[Закрыть].

Тарик Джазиль предлагает выйти за пределы европейской концептуальной тени космополитизма. Он даже считает, что универсальная позиция Канта определялась условиями европейской территориальной и расовой географии. Это, конечно, сомнительно, но верно то, что современный теоретический космополитизм не должен быть связан с узкой территориальной и расовой географией. Он может рассматриваться в контексте пробудившейся планетарной географии, и тогда в нем планетарное географическое воображение будет доминировать над местечковостью nation-state. Европейский космополитизм, конечно, исторически несет в себе колониальный дух, и от него трудно отделаться. Однако современные процессы требуют новых подходов. Джазиль отмечает, что попытку теоретического преодоления имперского комплекса космополитизма предпринял Пол Гилрой4242
  См.: Gilroy P. After empire: Multiculture or postcolonial melancholia. – L., 2004. – 200 p.


[Закрыть]. Он предлагает идти путем «космополитизма снизу», как выражения желания «мирового гражданства» и «планетарного устремления», возникающего в процессе интенсивного совместного проживания и охватывающего синхронизацию различий. Наряду с этой тенденцией возникает настойчивое стремление утвердить новый тип космополитизма «сверху».

Тарик Джазиль считает, что этот космополитизм не является географически невинным. На деле он привязан к имперскому комплексу «Аполлона». Фотография Земли с космического корабля «Аполлон» в 1972 г. – это новый взгляд на Землю. Он стал эмблемой нового планетарного сознания. Планета – это то, что объединяет все человечество как геообщее для всех4343
  См.: Jazeel T. Spatializing diffenence beyond cosmopolitanism: Rethinking planetary futures. // Theory, culture a. soc. – Cleveland, 2008. – Vol. 28, N 5. – P. 79–80.


[Закрыть]. Иными словами, Землю нельзя считать принадлежащей народам, исторически освоившим свои территории. Земля – это нечто геообщее. Но как духовно «освободить» народы от чувства Родины и утвердить это представление в качестве истины? Это возможно лишь путем сакрализации аполлонического взгляда. Косгроув4444
  Cosgrove D. Apollo’s eye: A cartographic genealogy of the Earth in the western imaginations. – Baltimore, 2001. – XIV, 349 p.


[Закрыть] определяет аполлонический взгляд как индивидуализированный божественный взгляд из единственной перспективы, включающей восхождение от земной сферы к горизонтам планет и звезд.

Универсализму космополитизма таким образом придается характер сакральности. При этом понятие всечеловечества представляется выражением идеологии либерального планетарного сознания, а космополитизм превращается в стратегему, в либеральную миссию, которая по логике вещей оказывается, как ни странно, этноцентричной и имперской. В связи с этим Тарик Джазиль отмечает, что, выступая в сенате в ходе дебатов о создании NASA, Линдон Джонсон характеризовал геополитический вызов исследований космоса в терминах имперских амбиций.

Закономерно возникает вопрос: как расшифровывается понятие всечеловечества и каким образом в этом понятии происходит трансформация культурных и языковых различий народов? Либеральная миссия универсального освобождения человечества как единственно рациональная обретает этноцентрический и имперский смысл, предполагающий признание легитимности других голосов лишь в том случае, если они высказываются языком, отрицающим свою культурную суверенность. Денис Косгроув выразил следующим образом эту классическую постколониальную позицию: Европа и Северная Америка использовали рационалистические и геометрические языковые проекции, которые позволили им доминировать в мире и представлять их как нейтральные и не вызывающие подозрений.