Текст книги "Журнал «Юность» №01/2022"

По зиме общение с филологами продолжится. И у него будет что прочитать на встречах с университетскими стихотворцами.

Но сегодня – другие заботы.

Олег

Тетрадь Воробьёва сблизила нас с отцом. Я не скажу, что мы с ним слишком отдалились друг от друга. Но надо признаться: общение наше было во многом дежурным, не выходящим за пределы домашних дел и забот, которых и было-то немного. И все-таки своя семья занимала меня гораздо больше. Теперь, когда жена Ольга и сын Глеб уже почти неделю гостили у ее мамы в Краснодарском крае и когда появилась на свет эта тетрадь, мы постоянно говорили с отцом. Я больше слушал. Отец вспоминал давнее время.

– Ты знаешь, меня, видимо, можно считать классическим конформистом. Даже в пору студенческого свободомыслия я почти не ввязывался в споры, что кипели в комнатах общежития. Я тогда уже был участником научных кружков, выбирал для себя темы будущих, сугубо научных занятий. Эта борьба за свободу самовыражения мне была совершенно чужда. Оттого самые крутые, как вы нынче говорите, самые радикальные ребята меня даже отчасти презирали. Но не Василий. Мы с ним любили поэзию. Я – старую русскую, начиная от Державина, он – больше то, что называют Серебряным веком. Бывали у нас прогулки по городу. Тогда мы читали друг другу наизусть. Он очень любил закоулки, старые деревянные дома – да и кто их не любит? Те, что сейчас помаленьку уходят с карты города. Вася и сам сочинял стихи, но свое считал сырым, подражательным, не обнародовал.

Помнишь у него рассказ о бригадире калымщиков? Я его тоже знал. Там, в общежитии, и познакомились, в комнате Василия. Колоритная фигура! Во-первых, внешне: окладистая черная борода, горящие глаза. Красивый голос, он умел подать свои стихи. Да они и были крепкие, звучные. Помню, Вася ему завидовал. Так вот, этот поэт, Федор его звали, никаких попыток куда-то пробиться, напечататься не делал. И никак этим не кичился, просто говорил, что не играет в такие игры.

И вот в те годы приехал в наш город Евтушенко, тогда вполне в цвете славы. Полный зал во дворце зрелищ и спорта. Общение со студенческой братией. И в нашем литобъединении тоже. Читали ребята ему свои стишки. И Федор там оказался, прочел среди прочих. А Евтух просил его читать еще и еще. Вскричал в восторге, что прославит на всю страну, увез с собою подборку, адрес в записную книжку черкнул. Ну я тебе скажу: последствий не было. Но авторитет Феди, и без того высокий, только укрепился. Это я к чему? Федор любил Васины стихи, уверял, что тот вырастет в серьезного поэта, надо только не лениться, работать. Мне кажется, Вася к нему прислушивался. Но целиком стихам не отдался, сохранил какую-то разбросанность…

Ну вот. Выпуск наш, как ты знаешь, пришелся на год Московской олимпиады и смерти Высоцкого. Мне предложили аспирантуру. Вася устроился тоже, по тем представлениям, совсем неплохо. Взяли в молодежную газету. Он во студенчестве там печатал материалы о поэтических вечерах, поручали ему интервью с режиссерами, актерами театров, приезжавшими к нам на гастроли, знали, что он сделает грамотно. Но работать в штате редакции было явно не для него. А в чем был его главный интерес, я так и не узнал.

Года через три встретил его на улице, и он признался, что бросил бы это в любой день и час. Однако же, как писали в старину, судьбе было угодно, чтобы не бросил. Именно эта опротивевшая газета и сделала ему лучший, наверное, подарок его жизни. В каком-то селе он зашел в библиотеку и влюбился в девчушку-библиотекаршу, вчерашнюю школьницу. Нет, говорил он потом, не влюбился, а сразу, с ходу полюбил. Большинство из наших уже были женаты, а кое-кто и не по первому разу.

– Ты видел его избранницу? – спросил я. – Чем она его пленила?

– Встретил я их на органном концерте, – сказал отец. – Мы с твоей мамой на входе в зал их встретили. Вася светился весь. Те, кто с ними чаще виделись, говорили: ну просто вторую молодость переживал.

– Папа, ты про нее скажи.

– А, ну да. Красивая была девушка. И глаза – умные и живые. Это запомнилось.

Я попросил его рассказать все, что он знает о жизни Василия после женитьбы и дальше. И вот что я узнал. Жили они в «однёшке», которую он получил от редакции. Видимо, потому и влачил газетчину, что неловко было после этого сразу бросить. Наверняка светило бы расширение жилплощади, если бы Василий не попал в историю. Теперь она известна как «дело книжников». Про это даже фильм сняли на нашей независимой телестудии. Читали люди запрещенную тогда литературу, а под запретом были не только Солженицын и журнал «Континент», что понятно, но и ненапечатанные у нас вещи Платонова и «Собачье сердце» Булгакова. И Набоков, собрание сочинений которого сейчас стоит на моей полке. Такой вот бред недавней поры.

А среди читателей был и товарищ отца – университетский преподаватель. Он-то и рассказал отцу, что Василий вел себя в этом деле достойно. Там, в КГБ, их склоняли к тому, чтобы они покаялись и осудили главных «виновников», тех, кто эту литературу привозил, кто их «вовлекал». Так вот Василий там сказал, что он, по его разумению, имеет право читать все, что напечатано. И на этом настаивал. Трое причастных к этому делу получили реальные сроки. Василия с работы уволили. Устроился он – сокурсник помог – в один техникум преподавать историю. В их семье родилась дочь. Вскоре в стране настали перемены. В эти годы подборки стихотворений Василия Воробьёва напечатали центральные журналы. А работал он в том же техникуме, преобразованном в колледж.

– Ну вот, – вздохнул отец, подступая к самому тяжелому. – Несколько лет назад жена его и дочь поехали летом в ее родное село к матери в гости. И там, на дороге, в автобус въехал КамАЗ. Водитель автобуса и трое пассажиров – насмерть. И они… в числе троих. И с тех дней Вася сошел с рельсов. Техникум он оставил. Свою невеликую пенсию, скажем прямо, пропивал. Что тут можно было поделать? Бывал он у меня несколько раз. Выставлял я бутылку, пили. Потом увещевать его пытался. Не понравилось ему – и перестал заходить.

Ну, Олежка, ты помнишь, конечно, как мама твоя быстро сгорела в своей болезни? Разве не любил я ее? Сильно любил. И тоже в алкоголь окунулся. Но вынырнул – надо было жить дальше.

– Все-таки, папа, тут немного другой случай.

– Да, конечно, я понимаю.

Последняя запись в тетради Воробьёва

 
И что мы в этой жизни значим?
Теперь уж каждому по вере.
Погребена с великим плачем
Невосполнимая потеря.
 

Были в моей жизни увлечения. Кажется, я всегда понимал их временность, что ли. А в случае с тобой как произошло? Сам я вышел на это или вынесло какой оказией? Но главное: не пропустил. И вот – совпало. Когда ты появилась, сразу возникло понимание, нет, ощущение твоей необходимости. Именно необходимости.

Не знаю, в первую ли встречу, в следующую ли я полюбил безоглядно. Сразу понял, что это не из тех влюбленностей, которые случались прежде. Никогда до этого не думал о создании семьи, о желании, что называется, вместе с кем-то идти по жизни. А тут понял, что это серьезно. Каким образом? Чутьем, что ли.

В лесу, на поле, у реки ты могла назвать по имени любое дерево, кустарник, цветок и травинку. Любую! Откуда это? Ссылалась на бабушку, маму. Мы ходили на луга, собирали зверобой и душицу. Ты заваривала их в удивительно точной пропорции с чаем (пусть даже второсортным грузинским), и получалось душисто и вкусно.

Как быстро ты создавала замечательные обеды из тех продуктов, которые мы могли себе позволить! В магазинах почти ничего, а рынок не по карману. Это было одним из твоих чудес – суп из ничего. Как бы мы жили на наши заработки без этого твоего умения? А мы еще и не отказывали себе в хороших книгах, пластинках, а после ночных купаний в реке нередко открывали красное сухое вино – «Медвежья кровь» или что-то другое.

Нет, наши годы не были безоблачны. Вдруг мне показалось, что жизнь движется по какому-то кругу, бежит по заданной колее. Вспомнил Ахматову: «Мне подменили жизнь. В другое русло, мимо другого потекла она…» Пришло ощущение исчерпанности пребывания вместе. Может быть, такое бывает у всех. Но посчитал нужным не врать и себе, и тебе. А что значит «не врать»? Не забыть тяжелых ссор от непонимания. А ты поняла, почувствовала, какой это может обернуться бедой.

Никогда не забуду, как ты плакала после каких-то моих необдуманных слов. Плакала в голос, навзрыд, а потом тише, глядя на меня так, как будто это – прощание. Я стал успокаивать тебя какими-то нелепыми словами. И ты сказала вдруг: «Как ты не понимаешь, что нам нельзя расставаться?» Я залопотал что-то виноватое. И тогда ты улыбнулась – никогда не забыть – сначала холодно, отчужденно. Опустила лицо, потом снова улыбнулась, глядя на меня с надеждой.

Тут пришло письмо от твоей мамы. В Татьяне Семеновне было то, чего недоставало мне в родной матери: понимание другого человека, желание понять, чем живет этот другой. Она читала то, что читали мы, слушала нашу музыку, наши песни. Помню ее лицо, когда Камбурова пела Окуджаву: «Дождик осенний, поплачь обо мне…»

Ты, конечно, не могла не поделиться с нею тем нездоровым, что происходило между нами. Оно сохранилось – это ее письмо. Почуяв неладное, она так хотела спасти наш союз, она находила какие-то христианские аргументы, просила подумать, не спешить. Так это просто и деликатно написано, что сердце щемит.

Она сделала нечто вроде заглавия.

На мой взгляд

(из собственного опыта)

Берегите друг друга. Гнездо свое. Берегите семью свою, чтобы был шанс на будущее, то есть тепло души другого грело бы каждого из вас в трудные минуты и дни, где бы вы ни находились в дальнейшем. И вряд ли можно устроить дальнейшую жизнь так хорошо, что можно было бы удовлетвориться морально, даже достигнув достаточно материального, изменив, поломав то, что было создано вашим коротким совместным прошлым.

Слава богу – и не без поддержки Татьяны Семеновны – прошло это наваждение, отхлынула дурь, омрачающая сознание. И продолжилось замечательное время лыжных прогулок, летних походов за травами и ночных купаний, чтения и звуков симфонии Калинникова.

А ты, моя бедная красавица-дочь, и до выпускного класса не дожила. Недавно проснулся в испарине, увидел во сне то, что было когда-то в жизни. Схватив тебя в охапку, я бежал в поликлинику, чтобы спасти глаз, неосторожно задетый прутиком. Тогда, слава богу, все обошлось. Но во сне переживалось снова: тревога, даже страх, отчаяние…

Я понимаю: ничто не забудется, не изгладится. Алкоголь приносит освобождение, но совсем ненадолго. Однако я уже так втянулся в пьянство. Какая неизбывная тоска!

Олег

В архиве «Журнального зала» я нашел прекрасные стихи Василия Воробьёва.

 
Увечные, злые, ручные,
На нарах в уюте квартир,
В свои государства ночные
Мы едем, минуя ОВИР.
 
 
Постельная дивная пропасть,
В которую сладко упасть!
И сна шелестящая лопасть
Развеет любую напасть.
 
 
И предугадать невозможно,
Кем будет расцвечен твой мозг.
Но тот ошалевший художник
Все чаще – Дали или Босх.
 
 
Морфея и морфия дети,
Скитальцы по собственным снам,
Все тщимся найти на рассвете
Дорогу в единственный Храм.
 
 
И мозг для безумия тесен,
Когда его полнит сверх мер
Кошмаров ажурная плесень,
Шарманка и музыка сфер[1]1
  Стихи Юрия Митрофанова.


[Закрыть].
 

По-разному формировало людей одно и то же время. Они либо противились ему – и их уродовало, либо предпочитали, чтобы оно обкатывало их, как поток воды камешки в реке. А кто-то пытался просквозить, вообще не желая знать, требует оно от них чего-то или к ним равнодушно.

Эк меня понесло! Видимо, справедливо, что все увидится со стороны и на расстоянии. И что мы значим? И для кого? Хотя бы для самых близких? Но в случае Василия Воробьёва и эта цепочка оборвана. Впрочем, нет. Ведь я сейчас держу ее, не желая бросить, а напротив, хочу протянуть хотя бы в очевидное (то есть видное очами) будущее. Каким образом? Этот вопрос мне и предстоит разрешить.

Константин Куприянов

Родился в 1988 году в Москве. Окончил Всероссийскую академию внешней торговли по специальности «международное право» и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького. Живет и работает в Сан-Диего (Калифорния). Проза опубликована в журналах «Знамя», «Волга», «Октябрь», «Нева», «Москва», «День и ночь» и др. Лауреат журнала «Знамя» (2017), премии имени Марка Алданова (конкурс на лучшую повесть на русском языке, написанную автором, проживающим за границей России, 2017), премии «Лицей» имени А. С. Пушкина (2018, проза, 1-е место). В 2019 году отдельной книгой изданы роман «Желание исчезнуть» и повесть «Новая реальность».

Изумленными глазницами смотрят рамы оставленных домиков на идиллический средиземноморский пейзаж, оранжевые черепицы потемнели от времени и вбирают жар, зеленью пузырятся пологие склоны, превращаются к подножиям дальним в синеву, подернутую дымкой и туманом, еще не исчезнувшим после ледяного утра. Невнятно, но прекрасно: действительно ли это желанный Тихий друг или еще один спадающий в земную пропасть склон, еще одна долина, подобная той, где я сейчас, и откуда виды на прочие долины севера и юга раскрываются, откуда мерещится благодаря силе здорового вдоха, что держишь великие пространства на загорелой ладони, владеешь ими с вершины, приятно овеянной октябрьским ветерком. Впрочем, и они владеют тобой.

Близится пора совершать работу. Я узнаю девушку, которой предписано работать сегодня и следующий сезон. С собою в ладу или в разладе она прожила уже двадцать семь сладких лет, размешанных редкой горестью, о которой однажды расскажет. Следующий год волнителен: настоящая работа, ее очередь. Трудовую квоту она сумела использовать в последний момент. И теперь смотрит в свой две тысячи сто двадцать первый с желанием, сердце замирает, она оборачивается на свой две тысячи сто двадцатый как на вереницу тяжелых превращений, но выходит оттуда счастливой, держит в уме фантазию о сладких следующих семи годах.

Девушка думает: «Я счастлива, мама, пусть еще вчера ты принесла в мой мир боль, сегодня я забираю тебя в свое счастье, давай рядом посидим? Здесь на лужайке, спадающей по юго-восточному склону, среди ноющего зноя найдется чуть тени, я подвинусь, чтоб тебе было место. Жаль, что свела нас смерть, но хотя бы так. На этот разговор не выйти по-другому, а сегодня на то и следующий день – двадцать седьмое октября, – чтобы я не чувствовала никакой сцепки с тем, что ты сказала. В туман превращается кровь из раны, я не присваиваю ее и не принадлежу вчерашнему, я знаю, что есть общая боль, не выпить мне из нее больше предопределенного.

Мама, я утром поспешно ушла, не рассказала тебе главного: работой девушки будет в следующем году создавать спектакли для театра Санта-Барбары. Захолустный городок на побережье Тихого океана, его исторический центр – древняя миссия, фундамент которой пережил двадцать семь крупных землетрясений, но местами сохранился в целости, и у порога того, что когда-то украшало открыточные виды, я разбила свой скоротечный лагерь, в полдень двадцать седьмого числа, за день до того, как рана моя затянется полностью. А полвека назад, когда ты была молодая и не помышляла, что выйдут в огромный мир из тебя трое, отсюда отхлынула жизнь, домики, прежде спускавшиеся улицами-террасами до парков вдоль побережья, заброшены, проданы сталкерам за бесценок, превращены пилигримами во временные храмы; в некоторых зажигают ночью свечи, воскуривают благовония, поют затемненные молитвы, призывая богов, которым лучше бы не приходить в невинное место, совсем слабенько мерцает некогда славный городок белой привилегированной касты. Сейчас тут все подвергнуто регарденизации: дорога, которой могли бы мы приехать сюда, превращена в розовую аллею, подписаны кусты в этой глуши заботливой садовницей-машиной: “Слава” – двадцатый, “Китайский поцелуй” – тринадцатый, “Омега” – минус пятый. Я шла розовой аллеей, бывшей междугородной трассой, жарким и алым выпал предшествующий привалу час; опускала нос в тепло бутонов, пока не привел искус благоуханий к руинам древнехристианской миссии, историческому склону, с вершины которого завидела впервые мираж большой воды, узнала, что к вечеру, если продолжу идти, неминуемо достигну пристанища. Впрочем, эта “вершина” – не более чем подножие иного, большего холма, с которого я спустилась, и все для того, чтобы двадцать восьмого октября, завтра, канула рана, забылось острие того, что ты сказала, остались нежность, благодарность, радость. Мама, как радостно, что сидишь ты теперь со мной, делишь медитацию привала, понаблюдаем обе за трудом девушки-работницы, в которую превращает меня спуск.

Дерево, дающее нам тень, подписано: “Оливка” – минус седьмой. Санта-Барбара – похоже, ультрамодное захолустье теперь, изменилось изрядно с моего последнего сюда спуска. Говорят, три тысячи горожан пытаются заново вдохнуть жизнь и ставку делают на молодежь. Им не нравится, что бывшие дворцы бывшей знати без спросу занимают пилигримы, беженцы-игуаны, трупоеды и прочий “сброд”, как именуют они его, – серый люд без касты и расы, движущийся медленной цепью караванов на юг, в вольные пустыни, превращающиеся силой перемен в леса и сады. Чтобы получить тут место работницы театра, я отправила заявку и оказалась одной из первых кандидаток. Местные создали вакансию для работников-людей в начале октября: было нас четыреста претенденток на место, и вот октябрь гаснет безвозвратно, место превратилось в мое место, я превращаюсь в девушку-работницу, в двадцать первом выпало мне работать, создавать спектакли, и все волнения рассеяны, торжествует солнце радости. Не чудо ли?..

Как всегда, девушка моя заскочила в последний вагон. Ведь в ноябре уже надо сообщить, куда устроился, либо ждать следующей квоты. Следующая бы случилась не раньше две тысячи сто двадцать седьмого, мне бы тогда было уже тридцать три. Пока я спускалась, это казалось так неблизко, но на целую половину дня стало меньше времени до этого года. А я ведь кое-что знаю о нем, своем предпоследнем годе, мы с мамой давно перестали обсуждать: ее взгляд меркнет, когда она вспоминает, но это решенный и пройденный вопрос, и мы идем дальше, две молодые подружки; мама моя очень молода, только вторая молодость ее зацветает, ей жить еще и жить, нашей мамочке, я не отниму у нее ни часа на размышления о дурном.

Раньше, во времени, где жила героиня моего будущего первого спектакля, ученая Полина К., работать не было привилегией. Мне очень жаль, мама, что ты зачерпнула того времени: когда труд не мог быть вопросом выбора или личной заслуги, а был демоном утренним, скручивающим в трубочку желудок. Благодаря ране моей мамы, нанесенной вынужденным трудом в первой ее молодости, я кое-что знаю о своей Полине К., такой вот бóльный парадокс, я бы лучше разрубила его и все придумала из головы. Но благодаря тебе я расскажу о ней, мама.

Сперва поблагодарить должна: если бы не наш разговор двадцать шестого, я бы не встала сегодня спозаранку, не зашнуровала походные свои сапожки, не отправилась в путь. Не было бы созерцателя у второй, через октябрь протекающей весны, что мне предстала, когда ранним утром первый побег пустило негорячее солнце по склону, приветствуя меня, одинокую пилигримку, сапожки которой позвякивают легкими бубенчиками, купленными на кельнском рынке в зарю первой моей молодости и последней любви. Не будь этой ранки, одной из множества ран, что проложат меня в лучшую женщину уже скоро, так бы и валялась, разваренная негой и безвременьем, и до самой зимы, может, не спустилась бы по склону и не увидела, как тут они на новомодный лад дают растениям индивидуальные имена и маркируют по новому стилю дни их рождения. Да, этот новый стиль – последний писк моды, взятый зеленым правительством, чтобы подчеркнуть, как мы отличаемся от игуан, поедателей собак. По новому стилю я родилась не в две тысячи девяносто третьем, а в минус седьмом, мы одногодки со славной Оливкой, давшей нам сегодняшнее место привала.

Мама, мама… кричит теперь моя девушка, получившая работу, напуганная тем, что мамина тень никак не садится рядом… Не капризничай, малышка, ты уже совсем взрослая, уж по маминым-то меркам точно. Тебе просто надо еще немножко продышаться, дать вдоху-выдоху войти в зенит. Конечно, мама вчера нанесла тебе рану. И нужно время. Очень больно. Очень, надо потерпеть: эта кровь стечет, туманом нестрашным розовым сделается, а потом выйдет в небо и прольется бесцветным дождиком в дали, где не узнают ничего о ней, на том боль и превратится. Гурума учит: “Всему свое время, все разворачивается во времени, ничего не происходит сразу, кроме рефлекса. Первый рефлекс – это боль, поэтому второй рефлекс – бежать от боли. Но на то мы не животные и не поедатели животных, чтоб не идти за первым рефлексом, а стойко провожать его”.

Нежась в счастье, голову утопив в платье на коленях матери, отдаю воспоминание о ране наивной своей девушке, что пишет теперь о ней спектакль – о чем-то, чего никогда она не переживала и что в ней никогда не болело и не превращалось, с чем связь имеет она божественную, творческую. Двадцать шестого числа явилась мама сказать двадцатисемилетней дочке, что давеча умер младший брат ее папы Алекса, то есть девушкин двоюродный дедушка. Мама сказала об этом спокойно, практически без эмоций, но за ее тихим голосом стояло столько скорби, что девушка заплакала – никто не должен сносить весть о смерти в семье так, словно это прогноз погоды. Да, каждый день в Калифорнии солнечно. Было так и сто лет тому назад, где жила героиня спектакля, Полиночка К., но что с того? Имею ли я право не плакать из-за смерти, если смерть и сегодня случается каждые четырнадцать секунд, хотя число наше продолжает таять, и регарденификация ускоряется, и каждое новорожденное дерево получает имя умершего четырнадцать секунд назад?..

Мама сказала без чувства, и тем рана наша глубже: “Не стало дедушки Влада”. Раненная этим наивная девушка вспомнила, как мало и давно горевала о дедушке Алексе и бабушке Елене. Теперь же всех троих нет, вырезана из бытия целая строчка, поколение-фрактал. Никогда они не посадят свои деревья, не дадут им имена, не проживут какие-нибудь значимые или малозначительные превращения. Девушка вспархивает с верхней ветви Оливки, исчезает в синей ране огромного облака, пронзенного солнцем, привал наш затягивается, боль птичка уносит в клюве; Гурума бормочет в подкасте мантру, мои губы повторяют за ней.

Героиня спектакля, что созревает во мне, пишет статью, вот уже три года пишет она статью, хотя задумывала изначально пьесу, но пьеса оказалась слишком тяжеловесна, слишком обвешана конструктивными требованиями, и тогда, на полпути, она задумала огромный роман, в тридцать три авторских листа, – в двадцатые годы двадцать первого века, такие снова, в последний раз, вошли в моду, – а моя героиня – утонченная модница, арийка, белоснежная девушка, сократила замысел до статьи. Как я мечтаю о том, чтобы, сняв все фильтры, быть однажды хоть вполовину чистой, как она, – Полина из поколения, где была еще белизна; это чуть ли не первое, почему я захотела ставить именно о ней спектакли, я так залюбовалась ею на видеоинтервью, которое крутили ночью по бесплатному каналу “Ностальжи”, было мне пять; и вот она уже годы в моем сердце, я давно понимаю, что люблю ее куда шире, чем за одну лишь идеальную белизну, отточенность тела, и хорошо бы она третьей примостилась со мной и мамой в тени доброй Оливки; но я не стану утруждать ее, в конце концов, много работы грядет в следующем году, весь мой следующий год будет отдан работе над Полиной, я говорила?.. – конечно, говорила, весь привал этот в прохладе Оливки будет про предвкушение работы, написание спектаклей, только это и крутится в моем сознании двадцать седьмого числа, рана вчерашняя промыта, а завтра затянется и превратится, лишь сладкая радость близящейся работы циркулирует теперь. Ведь я с детства мечтала писать спектакли, мне не приходилось этого скрывать или маскировать за дурацкими названиями карьер, которые таким, как моя Полиночка К., волочить доводилось на себе, чтоб прокормиться и не спать под мостами, в заплеванных, заблеванных подворотнях, боясь умереть (люди тогда умирали каждые ноль целых восемь десятых секунды, притом они были такие свободные: могли рожать хоть по двенадцать раз, хоть по двадцать, а могли единственный раз, и с возлюбленными могли встречаться, ведь море людей существовало, а могли, – сердце замирает от радости за них – вовсе не рожать!), и в промежутках между изнуряющей работой она писала свою статью, о боже, я совсем забыла, с чего начала… Да, три года заняла у нее работа над статьей о фрактальном разделении на “наивных авторов и авторок” (в финальной версии – “теория наивных авторок”, статья защищена перед комиссией университета Сан-Франциско в две тысячи двадцать четвертом году): о тех сущностях, кто внутри авторов подлинно создает спектакли, книги, кинематограф. Знакомы с ними мы, “авторы”, обычно слабо и скоротечно, подразумеваем за ними двойничество, хотя вернее смотреть на это теперь так, что это мы – их цветные двойники в трехмерном пространстве, им же никогда не выбраться из двухмерности текстов, из участи протекать прямыми ясными смыслами.

Занятно, что чем больше углубляюсь в образы своей любимой эпохи – двадцатые годы прошлого века, – тем больше понимаю про себя, но, кажется, перестаю понимать их. Дедушка Алекс, например: сто лет назад, в такой же солнечный октябрь, построил наш семейный дом в Калифорнии. Вскоре там поселятся его брат с сестрой: дедушка Влад и бабушка Елена, были они из Европы. Лет пять назад мне казалось, будто я так хорошо понимаю дедушку Алекса!.. Будто сопереживаю его ранам, знаю их как свои линии на руке: эмиграция, оторванность от семьи, мамы с папой, брата с сестрой, отсутствие надежды встретить любимую, языковой барьер, не позволявший ему реализоваться, отсутствие профессиональной перспективы, – не хватало языка, да и Машина уже тогда стала занимать соответствующие позиции. Но чужая рана, хоть истекла из океана общей боли, что держим на своих плечах, всегда заперта особой личной печатью, преступать которую не под силу людям (так говорит Гурума). Это детская моя наивность играла, когда казалось, что я понимаю его. А потом он умер, и все во мне сжалось от смерти, наконец-то кровь из личной раны отрезвила меня. Я горевала целый год, уехала… куда сперва?.. Помню, надолго застряла в Кельне, я влюбилась, но даже это как в тумане, все как в тумане, девочка не ставила сроков, ждала бестрепетно, пока рассеется. Все однажды превращается в иное, так и тут – ровно, как учила Гурума, – меня разбудило осознание-превращение горя: я не понимаю его. Нас с дедушкой вяжет в один род кровь, но не эмоция – она исключительно моя, мертвые сняли бремя, принадлежит оно области времени и личности; мы же избрали безнадежно разойтись на тропах истории, оставив друг другу лишь туманные маяки, систему обозначений, по которой при тонком слухе, при остром зрении узнаем нечто непроизнесенное, когда песня, книга, стих посмертный – достаточно глубоко вонзятся в нас, – но все же не более того.

Я не знаю деда Алекса и почему ему могло быть больно. И вкус раны его другой, чем у меня. Это умерший год назад старик, я сижу на кровати, душ принимает мой любовник Алекс, он настолько близко, что я буквально ощущаю, как за стеной движутся его руки, за струями воды, которой скоро умыться и мне, если только не уйду навек; и хотя мне в сто раз родней по крови старик Алекс, эмигрант из России, основавший ветку нашей семьи, на которой сижу, свесив босые ноги посреди кельнского дождливого октября, мне в тысячу раз понятнее лохматый проходимец Алекс двадцати семи лет, с которым завтра мы условились выбрать наше первое дерево и посадить его ближайшей весной, солнечным днем – такая легковесная помолвка наших дней – не то что настоящие помолвки моих любимых жителей прошлого века: с кольцом с огромным бессмысленным камнем, с бурей эмоций, ночью страсти. Короче, ничегошеньки я не могу знать о столетней давности, если людей этих больше нет. Время умерло в них, точка жирная поставлена в череде их превращений, дальше мне превращать эмоции о них; и доведется сидеть под деревом, позабывшую горе девочку видеть, сочиняющую, тщеславную, занятую “работой”, занятую тем, чтоб вспоминать. А из кельнского октября я встала и, не собрав вещи, ушла дальше, повзрослела, узнала, что такое туман памяти; Гурума кивнула мне, не спрашивая, – она совершенно ясновидящая, я вижу это ясно, – почувствовала без гордости, как одна из девочек, ею инициированных, переходит в девушку, слезами превращенную, а девушка проснется женщиной, кровью превращенной, а девушка-авторка меж ними записывает в бессловесный спектакль, танцем рассказывающий: “Нет сил вынести чью-либо смерть, никакой жертвы не будет достаточно, все исчезает, превращается, это общая наша с деревьями участь… Я могу лишь не нести смерть дальше, могу выплакать ее до последней капли, – таких привилегий (плакать-плакать, сколько нужно, и вдруг узнать, что прошлое прошло навсегда) не было у моих бедненьких дедушек с бабушкой, у моей мамы и братьев ее, – а у меня есть, я могу узнать птичий восторг от зреющего в горе мгновения: дождь льет – восторг!.. зной испепеляет крылья мои – восторг!.. туман ляжет вот-вот на долгую ночь с долгой утренней прохладой – восторг!.. но когда я выплачу по-птичьи все, то солнце взойдет, ослепительное в своей юности, умоюсь я солнцем, став обратно человеком без груза, от соленой влаги очищу щеки; и та же самая меланхолическая музыка механического пианино (играет машина, ведь людей-музыкантов в Кельне теперь дефицит – слишком близко проходит фронт с игуанами, и самых чувственных давно собрала в горсть кладбищ горесть войны), что вязала мою первую любовь с первым Алексом, преображается вдруг, и из бесконечной тоски литься начинает поток бесконечного счастья”. Привал накануне работы длится, не уловить каждого движения не бывающего неподвижным мира. Оливка поддерживает спину теплым прежним стволом, и прохладна ее молодая тень; не посаженное нами с юным Алексом дерево звали бы Оливкой – так мы, не заговаривая, почувствовали контур будущего, но не создали его, уберегли от участи превратиться в память, – тоже по-своему прогрессивно. Алекс так и остался тем утром мальчиком в душе, а я вышла девушкой, почтой переслал мне вещи с воздушным поцелуем, пустой открыткой без рисунка, по тогдашней моде, простился нежно со мной, ушел на фронт биться против поедателей собак, в безнадежной схватке превратился в кого-то, кого я не знаю, а я поняла, что созрел путь мой бездетный, путь раннего птичьего отлета, забрала в Калифорнию треть возвращенного приданого, треть пожертвовала храму Гурумы, треть отправила в детские дома.